Послѣ первой минуты неудовольствія, Гуго точно такъ же, какъ и Гвидо, подчинился рѣшенію молодыхъ дѣвушекъ.
Гуго твердо рѣшился не выдавать пока своей сердечной тайны Беатрисѣ; пребываніе ея въ одномъ съ нимъ городѣ дѣлало эту задачу труднѣе и мучительнѣе. Онъ рѣшилъ теперь, что поѣдетъ въ Римъ, пробудетъ нѣкоторое время въ ея обществѣ, а затѣмъ, передъ окончательной разлукой, откроетъ ей свои чувства, ничего взамѣнъ не прося и ни на что не надѣясь,-- а просто, чтобы облегчить свое сердце. Что скажетъ она въ отвѣтъ? Не можетъ-же разсердиться! Огорчаться тоже нечѣмъ. Обрадуется? При этой мысли сердце Гуго готово было выскочить изъ груди. Какъ ни скроменъ бываетъ человѣкъ, а все, гдѣ-то въ тайникѣ души, хранитъ лучъ надежды на исполненіе завѣтной мечты.
Мысль о Гвидо безпокоила Гуго: онъ ясно видѣлъ, что другъ его не особенно счастливъ. Андреа тоже не разъ обращалъ вниманіе сына на частые припадки унынія, нападавшіе на молодого Гвидотти и быстро смѣнявшіеся какою-то лихорадочною дѣятельностью и прилежаніемъ.
-- Вѣрно мучается надъ картиной!-- говаривалъ сыну старикъ:-- развѣ ты не можешь, Гуго, помочь ему?
-- Какъ ты думаешь, отецъ, могу я жить за него?
-- А мнѣ кажется, что онъ не просто живетъ, а терзается, мучается...
-- Но чѣмъ-же? Долговъ у него нѣтъ, если бъ влюбился,-- сказалъ бы намъ. Картина, по его словамъ, удается...
-- Онъ рѣдко сталъ бывать у насъ...
-- Что же дѣлать? Занятъ! Нельзя же водить его на помочахъ.
Старикъ ничего больше не находилъ сказать; но про себя нерѣдко бормоталъ тосканскую пословицу: "раненому труднѣе всѣхъ добраться до дверей врача" -- и ближе былъ къ истинѣ, чѣмъ самъ думалъ. У Гвидо было нелегко на душѣ, и онъ очень нуждался въ помощи, но получить ея ни откуда не могъ.
Съ того самаго дня, какъ онъ набросалъ эскизъ по замыслу Гуго, чтобы показать, какъ онъ, на мѣстѣ друга, написалъ-бы картину,-- покой его исчезъ. Теперь ужъ онъ не могъ иначе представить себѣ "Побѣду", какъ въ томъ самомъ видѣ. Онъ боролся съ искушеніемъ, пытался забыть видѣнное,-- но другую "Побѣду" изобразить на полотнѣ не могъ. Онъ предался мрачному отчаянію и нѣсколько дней не находилъ себѣ мѣста отъ тоски.
И вдругъ, словно дьяволъ-искуситель началъ ему нашептывать въ уши: "Если ты будешь противиться, то непремѣнно сойдешь съ ума. Берись за кисть и пиши. Можешь не посылать картину на выставку, но пиши ее для себя, для своего облегченія. На тебя нашло вдохновеніе, и ты не смѣешь идти ему наперекоръ"!
И онъ началъ писать... Мысли его приняли нѣсколько иное направленіе.
-- Я чувствую, что выполню это какъ слѣдуетъ, а Гуго сдѣлать этого не можетъ. Въ моемъ исполненіи "Побѣда" сдѣлается неузнаваемой! Гуго, пожалуй, не догадается, откуда я заимствовалъ сюжетъ. Я самъ иногда сомнѣваюсь, дѣйствительно-ли разрабатываю чужую идею. Да и что невѣроятнаго, что намъ, привыкшимъ встрѣчаться мыслями,-- "Побѣда" представилась въ одномъ и томъ-же видѣ? Мы и въ убѣжденіяхъ почти всегда сходимся. Чего естественнѣе, что въ критическую минуту насъ осѣнила одна и та-же мысль? Скорѣе было-бы странно, если бъ этого по случилось!
Благодаря такимъ подтасовкамъ совѣсти, Гвидо началъ смотрѣть на себя объективно, интересуясь только показной стороной дѣла.
Бывали, однако, минуты внутренняго разлада, когда онъ готовъ былъ сжечь полотно, предпочитая надолго остаться неизвѣстнымъ художникомъ, лишь бы не сдѣлаться вѣроломнымъ другомъ. Раскаяніе обыкновенно находило на него послѣ свиданій и бесѣдъ съ Андреа и Гуго Вивальди... Поэтому онъ сталъ все больше и больше отдаляться отъ нихъ. Сначала онъ успокаивалъ себя тѣмъ, что не пошлетъ свою картину на выставку и, такимъ образомъ, не терялъ окончательнаго уваженія къ себѣ; но время шло, а съ нимъ росло убѣжденіе въ несомнѣнномъ, неоспоримомъ успѣхѣ. И онъ покорился искушенію и не задавалъ себѣ больше никакихъ вопросовъ.
Недѣли летѣли за недѣлями.
Гуго тоже, не унывая, прилежно писалъ себѣ да писалъ; онъ не задавался честолюбивыми мечтами, а просто любилъ работу и находилъ въ ней удовлетвореніе.