Онъ умеръ въ ночь на 11 февраля.
Вечеромъ, въ 9 часовъ онъ заснулъ. Ему показалось во снѣ, что кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ вверхъ куда-то очень далеко. Онъ летѣлъ такъ все выше, ничего не соображая, зачѣмъ и куда. Вдругъ остановился, ощутилъ боль и проснулся отъ этой боли. И когда онъ проснулся, то сначала не могъ ничего понять, а потомъ почувствовалъ, что какіе-то люди ходятъ и суетятся около него. Съ усиліемъ открывъ глаза, Николай Александровичъ увидалъ домашняго доктора и еще какого-то другого незнакомаго военнаго. Одинъ изъ нихъ нагнулся, посмотрѣлъ на него и, взявъ его за руку, открылъ часы и сталъ щупать пульсъ. Другой что-то громко говорилъ кому-то, что именно -- Николай Александровичъ не могъ разобрать. " Докторъ, зачѣмъ докторъ? -- подумалъ онъ.-- Что я, гдѣ я"? Онъ хотѣлъ подняться, но не могъ и только слабо зашевелился, и снова сдѣлалось больно. Вдругъ что-то водянистое, горячее капнуло на его руку. Онъ посмотрѣлъ и увидалъ Софью Николаевну. Она стояла на колѣняхъ около его постели, полуодѣтая, съ нечесаными волосами, со страшно испуганнымъ и заплаканнымъ лицомъ. Онъ услыхалъ ея рыданія, но не понялъ, зачѣмъ она плачетъ. Онъ закрылъ глаза и хотѣлъ снова забыться, заснуть. Какъ вдругъ съ нимъ произошло что-то необыкновенеое. Сердце стало рвать въ ту и другую сторону до боли -- оно не билось, оно прямо колотилось. Дыханіе сдѣлалось прерывисто и часто-часто. Ему казалось, что кто-то другой, противъ его воли, дѣлаетъ все это съ нимъ, а онъ только подчиняется: хочетъ не подчиниться, не дышать, и не можетъ. И въ это время онъ понялъ, что что-то необычайно-важное -- важнѣе чего никогда и не было -- совершается съ нимъ, что онъ словно игрушка въ рукахъ другого, который отнимаетъ у него дыханіе и жизнь. И тогда ему открылось, по особенному ощущенію, что вотъ-вотъ сейчасъ навѣки уйдетъ все, и онъ погрузится туда, въ безсознательное, но вѣдь это-то и есть желанное, смерть!..
Но онъ не только не испугался смерти, но, понявъ, что эта она приходитъ, обрадовался ей. "Смерть... освобожденіе" -- почувствовалъ онъ, И сразу въ его душѣ сдѣлалось удивительно легко и хорошо. Боли не было. Было счастье.
Вмѣстѣ съ этимъ сознаніемъ легкости, онъ почувствовалъ, что снова теряетъ вообще сознаніе. Опять кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ впередъ, а голова его погружалась и не помнила ничего. Это было нѣсколько секундъ и онъ, сдѣлавъ усиліе, проснулся.
Опять онъ увидалъ всѣхъ троихъ: жену и двухъ докторовъ. Жена уже не стояла на колѣняхъ. Она сидѣла на стулѣ и, закрывъ лицо платкомъ, вздрагивала плечами, всхлипывала по-дѣтски и почти мычала: "о-о". Свѣча, которая стояла на столикѣ около него, заставила его зажмуриться.
"Какъ, я еще не умеръ? -- подумалъ онъ удивленно, не переводя эту мысль на слова.-- Чего она плачетъ? -- подумалъ онъ про жену.-- Ахъ да, это обо мнѣ. Да, она не знаетъ, какъ это легко. Какъ я ее люблю... Только скорѣй бы... туда".
И въ третій разъ онъ началъ терять сознаніе. Ему казалось, что подъ него просунули доску и потомъ быстро выдернули, а онъ погружается внизъ. Онъ стихъ. Сердца не было слышно, онъ только медленно и все тише, и тише дышалъ.-- Уходитъ,-- подумала Софья Николаевна и стала быстро креститься. Онъ трепеталъ тѣломъ, погружаясь въ невѣдомое и непостижимое, наконецъ, вздохнулъ въ послѣдній разъ, открылъ ротъ и такъ и остался недвижимъ.
Онъ умеръ.
Въ этотъ мигъ лицо его вдругъ перемѣнилось. Точно свѣтъ, который всегда таился въ немъ, но во время жизни былъ скрьггъ и невидимъ, теперь, когда онъ ушелъ, хлынулъ откуда-то, разлился но всѣмъ его чертамъ и придалъ имъ глубокое, неземное выраженіе. Лицо Николая Александровича сдѣлалось торжественно, одухотворенно и свято. Примиреніе съ высшимъ, покой отъ страдальческой жизни и тихая радость безжеланія свѣтилась на немъ, и докторамъ, и Софьѣ Николаевнѣ, которые взглянули на него въ этотъ мигъ, лицо это ясно сказало: какъ хорошо, что все это, наконецъ, кончилось. И они, прочтя это выраженіе, на мигъ пожалѣли, что это самое не случилось съ ними.
LI.
Послѣ смерти мужа Софья Николаевна осталась одна. Человѣкъ, чье присутствіе она чувствовала около себя всю жизнь, который ходилъ, говорилъ, работалъ, къ которому она привыкла и котораго во время умиранія даже полюбила, человѣкъ этотъ ушелъ, и безъ него стало какое-то опустѣніе, тоска. Софья Николаевна ходила теперь по большимъ безжизненнымъ комнатамъ, безъ цѣли, не зная, что ей дѣлать, за что приняться. Она испытывала чувство человѣка на станціи, когда не подаютъ лошадей и приходится ждать и скучать. Она чувствовала себя какой-то опустившейся, отрѣзанной отъ всего и отдаленной отъ людей. Въ первое время ей самой никого не хотѣлось видѣть, и она не принимала пріѣзжавшихъ къ ней съ соболѣзнованіями, но потомъ, когда она успокоилась и хотѣла развлечься, она увидѣла, что ее оставили одну. Предсѣдательница Пушкарева была интересна для всѣхъ. Софья Николаевна Пушкарева, немолодая, небогатая дама -- все состояніе было оставлено Лилѣ,-- сама по себѣ, со всѣми своими качествами не нужна была никому, и у ней перестали бывать. Съ ней случилось то, что случается очень часто съ вдовами знатныхъ лицъ: ее забыли. Это совершилось не грубо, не сразу, но постепенно, вѣжливо, деликатно, со свѣтскими манерами и съ соблюденіемъ приличій, но все же совершилось. Сначала она недоумѣвала и сердилась на неблагодарность, совсѣмъ позабывъ, что и она такъ-же поступала съ другими. Потомъ, понявъ, что это неизбѣжно, махнула на все рукою и стала ждать изъ Петербурга Лилю, съ пріѣздомъ которой, онатзнала, если будетъ желаніе, снова можно завести новыхъ знакомыхъ.
Лиля пріѣхала въ іюнѣ, кончивъ гимназію, и снова внесла въ домъ Пушкаревыхъ то веселье, которое у нихъ было раньше, когда Софья Николаевна была молода. Когда кончился годъ -- срокъ траура,-- они снова стали выѣзжать на вечера и принимать у себя новыхъ знакомыхъ. Взрослыхъ мужчинъ и дамъ, правда, было мало, но они и не были нужны; за то было много молодежи, составлявшей отборную, лучшую часть общества, дававшей самыхъ видныхъ и подходящихъ жениховъ.
У Пушкаревыхъ не было jour-fixes'овъ, это теперь устарѣло. Но очень часто у нихъ собирались неожиданно, экспромптомъ гости, затѣвали какую-нибудь поѣздку или прямо оставались у нихъ, играли и танцовали. Всегда было мило, и всѣ веселились. Лиля отдалась этому веселью всецѣло и имѣла у мужчинъ большой успѣхъ. Она пока не думала совсѣмъ о выходѣ замужъ, но хотѣла провести какъ можно интереснѣе время дѣвичества. Ей уже сдѣлали нѣсколько предложеній, была даже одна хорошая партія, но она всѣмъ отказала.
Лицомъ и внутренними качествами дуыій Лиля очень походила на Софью Николаевну въ молодости. Она была такая же хорошенькая, изящная, кокетливая и умѣла такъ же легко и интересно поддержать въ гостинной неумолкаемый свѣтскій разговоръ. Она принадлежала къ разряду тѣхъ женщинъ, которыя всегда нравятся мужчинамъ и которыхъ французы метко называютъ très distinguées. Міросозерцаніе ея было очень простое, переданное старшими, и такое же свѣтское какъ и она сама. Состояло оно изъ смѣси самыхъ наивныхъ представленій съ практической мудростью, что нужно жить для себя и такъ, какъ всѣ живутъ. Она была птичкой, которая весело чиликаетъ на вѣткѣ жизни. И ей хотѣлось жить весело съ тѣмъ, чтобы въ надлежащее время воспользоваться своей наружностью, сдѣлать себѣ партію и выйти замужъ.
Софья Николаевна радовалась, что снова началась та жизнь, къ которой она такъ привыкла. Она была рада, что пѣтъ той скуки, того невѣдомаго и страшнаго, что она испытывала во время болѣзни и особенно послѣ смерти Николая Александровича. Самая смерть его не казалась теперь Софьѣ Николаевнѣ таинственнымъ напоминаніемъ объ ея смерти и какимъ-то предостереженіемъ. Смерть была теперь простымъ непріятнымъ инцидентомъ, прошедшимъ и потому не грознымъ и ничѣмъ не отличающимся отъ другихъ непріятностей. Жалко было Николая Александровича, похоронили, поплакали, грусть улеглась и осталось воспоминаніе... А теперь нужно жить, какъ жилось столько лѣтъ.
И такъ, по-прежнему потянулся хороводъ тѣхъ же радостей и страданій. Настоящая ихъ жизнь была очень похожа на дѣвическую жизнь самой Софьи Николаевны, съ той разницей, что теперь, благодаря новымъ условіямъ, Лиля пользовалась большей свободой и деньгами. Начало было то же, конецъ дѣвичества Лили обѣщалъ не отличаться отъ брака самой Софьи Николаевны.
Лилѣ было двадцать два года, и когда они исполнились, незамѣтные среди туалетовъ, и веселья, она поняла, что теперь нужно оставить куклы и дѣлать настоящее дѣвическое дѣло, т. е. выйти замужъ. Сказать, что она продавала себя и искала богатаго человѣка,-- было бы несправедливо. Она выбрала себѣ того, кто ей больше всѣхъ нравился и кто имѣлъ самую лучшую служебную карьеру. Онъ долженъ былъ быть влюбленъ въ нее, исполнять ея желанія и, не будучи слишкомъ умнымъ, не быть также и дуракомъ. Хвостовъ, Андрей Петровичъ, удовлетворялъ всѣмъ этимъ требованіямъ, и онъ дѣйствительно нравился ей, какъ мужчина, больше другихъ. Онъ сдѣлалъ ей предложеніе въ октябрѣ, объявивъ, что не видитъ возможности быть счастливымъ безъ нея и что одному ея благу посвятитъ всю свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы онъ и раньше вѣрилъ, что поступитъ такъ, но, сдѣлавъ предложеніе, дѣйствительно повѣрилъ, что онъ не лжетъ и будетъ служить ей всю жизнь. И, дожидаясь отвѣта, онъ трепеталъ, боясь, что отъ него ускользнетъ этотъ рай, и жизнь его потеряетъ отъ этого весь смыслъ и значеніе. Но смыслъ не ушелъ, и онъ достигъ рая. Лиля посовѣтовалась съ Софьей Николаевной и получила отъ нея одобреніе. Софья Николаевна, правда, желала дочери лучшей партіи и раньше мечтала совсѣмъ не о такомъ женихѣ. Но... Лилѣ было 22 года, и Богъ знаетъ, что могло быть потомъ, да и Андрей Петровичъ былъ все-таки партіей не дурной. Въ январѣ состоялась свадьба, и, молодые уѣхали въ свадебное путешествіе на Кавказъ, чтобы насладиться мѣсяцемъ любви среди южной природы, а затѣмъ уже остаться въ Б. -- мѣстѣ новаго назначенія Хвостова.
LII.
Послѣ свадьбы Лиля и ея отъѣзда Софья Николаевна осталась совершенно одна. Правда, знакомые посѣщали ее теперь часто, но всѣ эти знакомства не заполняли внутренней стороны ея души. Когда она была молода, было чѣмъ интересоваться: красота, кавалеры, потомъ женихи, потомъ благотворительность и красота, потомъ... все еще любовь и кавалеры. Потомъ все это прогало, осталась одна Лиля, и ея міръ сдѣлался личнымъ міромъ Софьи Николаевны. Когда-же и Лиля ушла,-- съ ней исчезли послѣдніе интересы. Теперь ужъ не было никого и ничего, чѣмъ она могла бы жить. И вотъ, находясь среди большаго города и имѣя массу знакомыхъ, Софья Николаевна жила теперь одна, безъ всякихъ интересовъ, потому что личная жизнь ея была кончена, а жизнь другихъ, кромѣ Лили, совсѣмъ не интересовала ее. Но жить одной было тяжело и скучно. И Софья Николаевна стала скучать.
Правда, вначалѣ еще было какъ-будто дѣло, которое нужно было исполнить: разобрать старинныя вещи, накопившіяся за много лѣтъ жизни на этой крартирѣ, и рѣшить, что продать, а что оставить и взять при переѣздѣ съ собой. Софья Николаевна перемѣняла квартиру. Она стала искать подходящее помѣщеніе, небольшое, но приличное, осматривать дома и разговаривать съ факторами. Потомъ, когда квартира была найдена и нанята, нужно было смотрѣть за ремонтомъ, за тѣмъ, какими обоями оклеить столовую, а какими гостиную. Переѣздъ и разстановка всѣхъ этихъ вещей, зеркалъ, рояля, мягкой мебели, картинъ и цвѣтовъ -- все это требовало времени. Когда все было сдѣлано и приведено въ порядокъ, нужно было еще распредѣлить, какія вещи пойдутъ въ приданое Лилѣ, и выслать ихъ. При этомъ многочисленные знакомые помогали ей, интересовались тѣмъ, какъ Лиля живетъ, и передавали, что говорятъ въ городѣ объ этомъ бракѣ. За всѣми этими разговорами, занятіями и дѣлами, пока еще не было скуки.
Когда все это прекратилось, улеглось и началась болѣе спокойная жизнь, наступило лѣто. Софья Николаевна чувствовала себя не совсѣмъ здоровой и, по совѣту докторовъ, отправилась въ Крымъ. Она прожила все лѣто въ Ялтѣ, купалась въ морѣ и не замѣтила, какъ прошло время. Наступила осень. Софья Николаевна вернулась въ городъ, въ свою квартиру, убранную и установленную такъ, что больше нечего было убирать. Всѣ дѣла съ Лилей были покончены, и оставалось только -- тихо и спокойно жить одной.
Такъ она и стала жить: вставала, ѣла, читала, гуляла и ложилась спать. Это было хорошо день, два, недѣлю... Но прошелъ мѣсяцъ, а она по-прежнему гуляла, ѣла, ложилась спать и больше ничего. Тогда стало нѣсколько скучно. Но это казалось пустяками: маленькая скука и только. Не вѣкъ же будетъ продолжаться такъ: настанетъ новое, подойдутъ перемѣны, явится какое-нибудь интересное дѣло, какъ оно являло съ нею жизнь.
И опять она вставала, гуляла и ѣла, и такъ прошелъ еще мѣсяцъ, другой и еще, и еще. И не только не явилось никакого дѣла, но главное -- не предвидѣлось и впереди. Прошли еще нѣсколько мѣсяцевъ и было все то же, и она стала скучать сильнѣе. И чѣмъ дальше шло это однообразіе, тѣмъ менѣе оставалось надежды, что вотъ-вотъ явится чудо, спасеніе и захватитъ, и заинтересуетъ ее, и тогда будетъ все хорошо. Чѣмъ дальше, тѣмъ, наоборотъ, становилось хуже и скучнѣе. Прошелъ годъ, и стало скучно и гадко совсѣмъ.
Что же было дѣлать?-- Житъ весело. Но какъ именно?-- Жить, какъ раньше?.. Но вѣдь жить такъ нельзя, потому что нѣтъ красоты, кавалеровъ и самого прошлаго нѣтъ... Жить какъ-нибудь иначе?.. Но какъ иначе,ткогда въ иномъ не было веселья. Все, что только возможно испытать для женщины, она испытала. Въ сложномъ аккордѣ ея жизненныхъ ошущеній сочетались всевозможные упоительные звуки, начиная съ самыхъ нѣжныхъ порываній любви къ своему ребенку и кончая жгучимъ трепетомъ плотской страсти, какъ это было съ Анцевымъ въ незабвенные дни ея первей настоящей и сильной любви. И теперь все это было извѣдано, пережито, отлетѣло... а взамѣнъ осталось одно унылое однообразіе безконечно тянущихся сѣрыхъ дней... Дѣлать было нечего, а хотѣлось дѣла... Оставалось жить такъ, чтобы поддерживать жизнь и подвигаться все дальше и дальше -- неизвѣстно куда и зачѣмъ?..
LIII.
Главное несчастье теперешней жлзни Софьи Николаевны, кромѣ скуки, было отсутствіе любви къ ней со стороны другихъ людей. Оттого ли, что она старѣлась, когда особенно хочется любви, или оттого, что въ уединеніи эта потребность болѣе всего ощущалась, Софья Николаевна хотѣла, чтобы около нея былъ хоть одинъ человѣкъ, который сочувствовалъ бы ей, понималъ и жалѣлъ бы ее. Тогда легче было бы переносить это состояніе. Софьѣ Николаевнѣ нужны была любовь преданная, горячая, такая, какую она испытывала со стороны другихъ въ дѣтствѣ. А потому она невольно мыслію часто переносилась къ дѣтству.
Иногда, сидя въ театрѣ, въ ложѣ, со знакомыми и глядя на сцену, какъ играютъ актеры, какъ горятъ лампы рядомъ, какіе разнообразные костюмы у сидящихъ въ партерѣ,-- она адругъ задумывалась. Вспоминала она о томъ, какъ ей нужно будетъ послѣ театра возвратиться въ свою пустынную квартиру, одной, и сейчасъ же приходили ей противоположныя мысли о дѣтствѣ, какъ онѣ дѣтьми сидѣли, подруги-гимназистки, въ одной ложѣ и какъ было тогда всѣмъ весело, какъ онѣ смотрѣли не на сцену, но на гимназистовъ въ партерѣ. Точно она слышала ихъ слова, смѣхъ звонкихъ голосовъ, дорогой голосъ Катеньки, вспоминала ея лицо, ихъ прогулки съ гимназистами въ фойэ, любовь... И вдругъ она пробуждалась... Артистка кончила монологъ и занавѣсъ опустился. Всѣ встали... Пропало очарованіе... Нѣтъ дѣтства, счастья, любви!..
Одинъ разъ въ особенности Софья Николаевна сильно почувствовала потребность любви со стороны окружающихъ. Это было во время болѣзни. Она заболѣла не опасно, но продолжительно. Болѣзнь была прилипчива, и никто, кромѣ доктора, не посѣщалъ ее. Когда она выздоравливала и лежала, все еще слабая, въ кровати, она вспомнила, какъ она болѣла въ дѣтствѣ корью. Вспомнилась ей большая дѣтская комната, свѣтлая и чистая. Солнце ярко сіяетъ сквозь окно, и большіе солнечные круги -- зайчики играютъ ослѣпительно на полу. Въ углу знакомая этажерка. Около нея стоитъ комодъ и памятный нянинъ сундукъ съ картинками, приклеенными къ оборотной сторонѣ крышки, и на полу лежащая шерсть,-- "медвѣдка" какъ ее называли. Сама она лежитъ слабая въ постели, но съ отраднымъ чувствомъ выздоровленія, какое бываетъ послѣ долгой болѣзни. Но вотъ, приходитъ папа и мама, папа на видъ строгій, но въ сущности добрый, и мама, милая мамочка, которую Соня ни капли не боится, но только любитъ. Мама приноситъ сирени. Цвѣты раскладываютъ около нея и обвиваютъ ими прутья желѣзной кровати. Все сирень, и упоительный ея запахъ наполняетъ всю комнату. Соня смотритъ, какъ нѣжныя руки мамы бѣгаютъ по кровати и нацѣпляютъ цвѣты. "Мама, дай мнѣ понюхать" -- вспоминаетъ она теперь одну фразу. И живо представляется ей запахъ сирени, чудный, сладкій и свѣжій. Тутъ же стоитъ братъ Вася, умершій послѣ, и улыбается такъ хорошо. Мама не боигся болѣзни, цѣлуетъ ее, и она обнимаетъ маму худенькими руками и чувствуетъ, какъ безгранично любитъ ее и всѣхъ людей, и всѣ люди любятъ ее. И такъ хорошо на душѣ у Сони, что она не можетъ выдержать и плачетъ счастливыми слезами, и улыбается своему счастью. Мама тоже плачетъ отъ волненія, а папа морщится и уходитъ. И такъ живо воспоминаніе всей этой картины, что слезы, невольныя слезы умиленія -- и теперь навертываются Софьѣ Николаевнѣ на глаза. Но Вотъ, слышенъ звонокъ, затѣмъ вопросъ: "какъ барыня?" и шуршаніе чьей-то юбки. Дверь отворяется, входитъ Корянина, веселая, бодрая, улыбающаяся. Очарованіе нарушено. Грезы исчезаютъ. Софья Николаевна съ ужасомъ смотритъ на нее... Приходится благодарить за посѣщеніе, поддерживать свѣтскій разговоръ.
Софья Николаевна смотритъ на Корянину и знаетъ, что она пришла изъ приличія, а не изъ любви къ ней. "Пришла, когда уже нѣтъ опасности заразиться" -- мелькаетъ въ ея умѣ. Ей становится противно. Но вотъ, новый звонокъ и опять: "какъ барыня?" Это Машутина. И опять тотъ же разговоръ, то же отсутствіе любви къ ней... Вяло, скучно, однообразно.
LIV.
Въ эти первые три года Софья Николаевна была въ гостяхъ у Лили два раза.
Первый разъ это было на пятый мѣсяцъ Лилинаго замужества, какъ разъ въ то время, когда Софья Николаевна, вернувшись изъ Крыма и найдя все устроеннымъ, впервые стала скучать. Жизнь Лили съ мужемъ имѣла въ это время тотъ общій тонъ, повидимому, счастливаго супружества, какой очень часто бываетъ у молодоженовъ. Ихъ отношенія, къ другимъ какъ будто говорили: что ни говорите, пусть это естественно и необходимо, а все-таки намъ неловко передъ вами.
Въ этотъ первый годъ своего супружества Хвостовы не выѣзжали никуда и вели замкнутую жизнь; они жили исключительно своимъ домашнимъ міромъ и такимъ же домашнимъ эгоизмомъ и нанимали небольшую особнякъ-квартиру въ пять комнатъ.
Они очень, повидимому, обрадовались Софьѣ Николаевнѣ и старались окружить ее всевозможными услугами. Первое время по пріѣздѣ Софья Николаевна чувствовала себя хорошо, и ей казалось, что она и въ самомомъ дѣлѣ сдѣлала удовольствіе молодымъ, что пріѣхала. Но черезъ нѣкоторое время она постепенно убѣдилась, что ея пріѣздъ не только не доставляетъ имъ особеннаго удовольствія, но даже нѣсколько стѣсняетъ ихъ. Разумѣется, они не показывали этого, напротивъ за всевозможными услугами они старались это скрыть, но именно въ этомъ принужденномъ, а потому и неловкомъ стараніи Софья Николаевна все яснѣе и яснѣе замѣчала, что она лишняя въ ихъ маленькомъ уголкѣ любви. Ей было неловко, когда она присутствовала при сценахъ ихъ нѣжности и при ихъ маленькихъ ссорахъ, которыя почти неизбѣжеы въ первое время супружества. Она поняла, что пріѣхала не во время, рѣшила исправить свою ошибку и, какъ Лиля ни упрашивала ее, увѣряя, что она ихъ ничуть не стѣсняетъ,-- Софья Николаевна, видя въ этомъ лишь необходимую ложь, собралась и уѣхала.
Другой разъ Софья Николаевна побывала у нихъ уже на третьемъ году супружества Лили, при совершенно иныхъ условіяхъ. Какъ въ первый ея пріѣздъ у Хвостовыхъ было тихо и во всемъ царилъ домашній эгоизмъ, такъ теперь у нихъ было бойко и оживленно. Наслажденіе любовью было исчерпано, надоѣло и было замѣнено наслажденіями общественности. Теперешняя жизнь Лили очень походила на жизнь самой Софьи Николаевны въ первое время послѣ выхода замужъ. Тѣ же выѣзды, пріемы у себя, тѣ же удовольствія и печали. Эта жизнь была привычна Софьѣ Николаевнѣ, и она думала, что будетъ рада ей. Она помогала Лилѣ въ хозяйствѣ, принимала ея гостей, посѣщала лавки, и теперь было видно, что Лиля дѣйствительно была очень рада ей.
Такъ она прожила цѣлый мѣсяцъ, и въ концѣ этого мѣсяца она стала опять стремиться домой. Съ ней случилась удивительная вещь: въ первый разъ Софья Николаевна стремилась къ дочери, чтобы бѣжать отъ скуки дома и найти у неи знакомую, а потому пріятную жизнь; теперь, напротивъ, найдя эту жизнь, она не нашла въ ней прежняго удовольствія. Здѣсь, у Лили все -- и вечера и гости, все было скучно, свое же сдѣлалось дорого и манило ее къ себѣ. Лиля не хотѣла слышать объ ея отъѣздѣ, и Софья Николаевна принуждена была ей обѣщать, что скоро переѣдетъ къ ней совсѣмъ, только распродастъ вещи. Но, когда она пріѣхала домой и когда началась прежняя жизнь, то ощущеніе одиночества, которое она почувствовала у Лили и отъ котораго она бѣжала сюда, не только не исчезло, но усилилось и все росло и росло... И оно то въ особеннности отравило послѣдніе дни Софьи Николаевны у себя дома.
LV.
Одиночество это было ужасно. Въ своемъ домѣ и за его стѣнами, въ большомъ городѣ, полномъ десятками тысячъ живыхъ движущихся людей, не всемъ мірѣ съ одного конца до другого не было ни одного человѣка, который бы былъ ей дѣйствительно близокъ, который бы любилъ ее, жилъ ея думами и чувствами, плакалъ, когда она страдала, смѣялся, когда ей было весело. Но всѣ люди, начиная съ тѣхъ, кто бывалъ у нея и былъ знакомъ съ нею, и кончая остальными, неизвѣстными, были отдѣлены отъ нея непроницаемой стѣной отчужденія.
И чѣмъ болѣе, по понятіямъ свѣта, близки были къ ней эти люди и чѣмъ чаще они бывали другъ у друга и больше внѣшнимъ образомъ другъ за другомъ ухаживали, тѣмъ огромнѣе была эта духовная пропасть. Софья Николаевна знала, какъ знали и всѣ, что вся эта игра человѣческихъ отношеній есть одинъ только хитрый обманъ, поддѣлка подъ истинную дружбу и что всѣ знаютъ это, но нарочно лгутъ и не признаются въ этомъ. Она сама прожила такъ всю жизнь и теперь оказалась одинока. Всѣ ея мечты, всѣ думы, всѣ чувства не интересны никому и, не затрагивая никого, всплываютъ и умираютъ. У всѣхъ людей есть свое особенное дѣло, свое особенное "я", а она никому не интересна. Хоть плачь, хоть умирай -- никто не придетъ и не поможетъ. И неужели это такъ должно быть? А если нѣтъ, то почему это случилось? И на этотъ вопросъ, какъ и на много другихъ, не было отвѣта.
А между тѣмъ это сознаніе одиночества дѣлалось все болѣе острымъ и стало возростать... И бѣжать отъ этого состоянія было невозможно, какъ невозможно бѣжать отъ собственной тѣни. Часто, лежа въ темной комнатѣ на постели по цѣлымъ часамъ и не слыша ничего вокругъ себя, кромѣ своего дыханія, она чувствовала такую тупую боль въ душѣ, что тихо плакала горячими и горькими слезами. Она плакала о томъ, что она несчастна, что никто ей не сострадаетъ и что, если есть человѣкъ, который дѣйствительно любитъ и жалѣетъ ее, то этотъ единственный человѣкъ -- она сама.
И тутъ-то незамѣтно всплыло въ ней сознаніе, что вѣдь и эта жизнь, какъ она ни несчастна, есть все-таки жизнь -- а между тѣмъ ея самосознаніе можетъ окончиться въ одну минуту, и она можетъ умереть, какъ и всѣ, какъ недавно Николай Александровичъ, умереть такъ глупо, безсмысленно и скоро. И она силилась отогнать отъ себя эти мысли и думать о другомъ, и сейчасъ же мысль ея, по противуположности, переходила къ болѣе счастливымъ временамъ ея жизни, къ молодости и въ особенности къ любви, и эти воспоминанія наиболѣе скрашивали тягости теперешней ея жизни.
Когда такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ и она увидѣла, что тоска и скука не проходятъ,-- она рѣшила, что такъ дальше не можетъ продолжаться и написала Лилѣ, что она скоро переѣдетъ къ ней навсегда, согласно своему слову. Она стала распродавать вещи, торговаться и была занята днемъ, и все было хорошо. Но когда она оставалась одна, вечеромъ, въ пустынной квартирѣ, снова ее охватывало прежнее состояніе и поднималась тоска, тупая, холодная, неумолимая.
LVI.
Въ ноябрѣ, за мѣсяцъ до того времени, когда Софья Николаевна рѣшила ѣхать къ Лилѣ, она получила два письма. Одно было отъ дочери. Лиля писала, что скоро она сама пріѣдетъ къ Софьѣ Николаевнѣ и увезетъ ее съ собой. Другое письмо было отъ ея двоюродной племянницы Нины Грониной, которую Софья Николаевна давно ужъ не видала и которая писала, что заѣдетъ къ ней на день, проѣздомъ въ Петербургъ. И черезъ два дня уже Софья Николаевна, радуясь пріѣзду живого человѣка, съ кѣмъ можно будетъ поговорить, встрѣтила вечеромъ у себя дома пріѣхавшую съ поѣзда Нину и послѣ первыхъ поцѣлуевъ засыпала ее разспросами. И, смотря на нее, она дивилась.
Софья Николаевна знала Нину тоненькимъ полу-ребенкомъ, гимназисткой и вмѣсто этого нашла въ ней теперь прелестно развившуюся молодую женщину, очень стройную и изящную, съ лицомъ, которое нельзя было назвать красивымъ, но, что еще лучше, удивительно привлекательнымъ.
-- Ну, садись пожалуйста и разсказывай по порядку -- сказала Софья Николаевна, смотря на Нину и говоря эти слова, чтобы какъ-нибудь начать разговоръ.
Начавшись съ пустяковъ, какъ всегда это бываетъ, разговоръ перешелъ на другія темы, и онѣ не замѣтили, какъ настала полночь. Софья Николаевна вмѣсто того, чтобы слушать Нину, стала говорить о себѣ, о томъ, что ее мучило въ послѣднее время и чѣмъ она чувствовала потребность подѣлиться съ кѣмъ нибудь. Она такъ увлеклась, что разсказала ей свою прошлую жизнь и свое теперешнее несчастье, свое одиночество и тоску и, разсказавши, она удивилась этому, но не раскаивалась. Нина съ такимъ искреннимъ вниманіемъ слушала ее, такъ понимала ея ощущенія и такъ ее жалѣла, что Софья Николаевна почувствовала, что это было не притворно и что Нина дѣйствительно интересуется ею и желаетъ ей счастья. Нина была изъ тѣхъ рѣдкихъ натуръ, съ которыми нельзя не быть откровеннымъ и которыя невольно по женскому чутью, умѣютъ найти ключъ къ сердцу, какъ будто онѣ знакомы намъ всю жизнь -- такъ она была искренна и проста. Она умѣла не только сочувствовать, но, главное -- выражать это чувство непосредственно и правдиво.
-- Да, такъ-то вотъ я и живу, мой другъ,-- сказала Софья Николаевна, взявъ въ свои руки руку Нины.-- Ну а ты, что-жъ не разскажешь о себѣ ничего?
Нина сначала не хотѣла говорить, но потомъ, начавъ, оживилась и разсказала о своей курсовой жизни и о времени послѣ курсовъ. Она такъ увлеклась, войдя въ міръ знакомыхъ воспоминаній, что разсказала Софьѣ Николаевнѣ о своихъ взглядахъ и надеждахъ на будущее. Софья Николаевна слушала ее и, когда разговоръ зашелъ о взглядахъ, стала спорить, не соглашалась съ ними, потомъ бросила и въ концѣ вечера только сидѣла молча и съ интересомъ слушала ее.
Софья Николаевна всю свою жизнь жила исключительно своимъ міромъ и имѣла очень смутное представленіе о томъ, что теперь разсказывала ей Нина. Живя въ своемъ кругу и видя вокругъ себя такъ же живущихъ, какъ и она, она, хотя и знала, что есть какая-то другая жизнь, но думала, что всѣ стремятся жить такъ, какъ она, и ея жизнь самая счастливая. Теперь же, слушая Нину, она узнала, что Нинина жизнь была совсѣмъ иная, чѣмъ ея, что у нея были иныя мысли, желанія, интересы и, что наиболѣе было странно, Нина совсѣмъ не стремилась къ ея жизни, но считала лучшею свою. И этотъ ея міръ, о которомъ говорила Нина, былъ для Софьи Николаевны невѣдомой страною, и она слушала съ большимъ интересомъ, хотя въ глубинѣ души считала Нину неправой.
И эти три дня, которые Нина провела у нея, для Софьи Николаевны были лучшими днями послѣдняго времени ея жизни. Она не замѣтила, какъ они прошли, и была довольна и почти счастлива. И въ это время она такъ полюбила Нину, что привязалась къ ней больше, чѣмъ къ Лилѣ и упросила ее взять триста рублей на ученье. Прощаясь съ Ниной, она послѣ долгихъ лѣтъ жизни въ первый разъ заплакала искренними слезами благодарности къ ней и любви. Ей казалось, что она теперь не одна и что есть человѣкъ, который тоже ее любитъ, понимаетъ и сострадаетъ ей, желая ей счастья. И въ первый разъ послѣ долгихъ лѣтъ, она почувствовала, что тяжесть, давившая ее, какъ будто проходитъ, и сердце ея умилялось и ей стало легко и нѣсколько свѣтло.
LVII.
Нина Гронина принадлежала къ числу тѣхъ натуръ, которыя никогда не закрываютъ своего сердца на добро, но, отдавшись неудержимому, вложенному въ нихъ женскому стремленію жить чувствомъ, расточаютъ на всѣхъ, съ кѣмъ имъ приходится встрѣчаться, всѣ свѣтлыя качества своей души и потому всегда бываютъ любимы всѣми. У ней было рѣдкое качество: она никогда не отдѣляла своихъ убѣжденій отъ дѣла, но, наоборотъ, всегда дѣлала то, къ чему ее влекло и что она считала разумнымъ и хорошимъ. Она ничѣмъ никогда не удовлетворялась, переходила сразу отъ одного къ другому, и потому жизнь ея была полна самыхъ разнообразныхъ стремленій.
Такъ, и въ гимназіи, и на курсахъ, куда она пошла, чтобы быть самостоятельной, она, кромѣ занятія своимъ развитіемъ, -- что она дѣлала всю жизнь -- отдавалась также и наслажденіямъ жизни. Она любила наряды, выѣзжала на вечера, любила ухаживанье мужчинъ, увлекалась и влюбляла другихъ въ себя, занималась цѣлые дни рисованьемъ и, какъ она сама говорила, какъ древняя эллинка, создала себѣ культъ красоты и любви. Она, какъ пчелка, высасывала изъ жизни сладкіе соки. Но ничто не могло удовлетворить ее. И среди этой жизни духовный голосъ, который всегда жилъ въ ней, но только раньше былъ нѣмъ, вдругъ поднялся и зазвучалъ громко, указывая ей на иную жизнь и иное благо.
И она не могла противиться его зову, бросила эту жизнь и, кончивъ курсы, пошла въ деревенскую школу. Здѣсь она всецѣло, какъ всегда это она дѣлала, отдалась своему дѣлу, учила и помогала крестьянамъ тѣми деньгами, которыя ей присылали изъ дому. Тутъ она влюбилась, но, когда оказалось, что тотъ, кого она любила, любилъ другую, она подавила свое чувство. Потомъ случилось, что онъ полюбилъ ее, и она, не обращая вниманія на мнѣніе другихъ объ ужасѣ ея поступка, всецѣло отдалась ему, и это время любви было однимъ изъ свѣтлыхъ временъ ея жизни. Когда онъ былъ арестованъ и сосланъ въ Сибирь, она послѣдовала за нимъ. Въ это время умеръ любимый ею человѣкъ, а на родинѣ умеръ отецъ, оставившій ей нѣсколько тысячъ. Она вернулась домой и здѣсь примкнула къ кружку частныхъ лицъ, устраивавшихъ даровыя столоныя, на что отдала свои деньги. Здѣсь она заболѣла тифомъ и, безъ надежды на выздоровленіе, была отвезена въ больницу.
Но она не умерла. Молодость взяла свое. Выздоровѣвъ, она получила, благодаря знакомству, мѣсто въ частномъ обществѣ. Событія послѣдняго времени наложили на нее отпечатокъ. И тутъ, неожиданно, какъ всегда это съ ней бывало, и неизвѣстно почему -- съ ней опять проиэошла перемѣна. Ей снова захотѣлось "эллинской жизни", любви. Въ нее влюблялись и ей представлялись хорошія партіи. Но она все-таки отказала всѣмъ: въ душѣ она продолжала любить одного, хотя въ воспоминаніи.
Такъ она веселилась года два. И опять неожиданно, среди радостей жизни, поднялъ голову духовный человѣкъ и громко потребовалъ измѣненія жизни. Она не стала противиться голосу сердца, и эта жизнь съ кавалерами, вечерами и нѣгой мужской любви опять показалась ей ничтожной предъ величіемъ иного міра и служенія нному благу. Она рѣшила, что поступитъ во вновь открывавшійся въ Петербургѣ медицинскій институтъ.
Она стала изучать латинскій языкъ и копить деньги, но никакъ не могла скопить, потому что не могла отказывать тѣмъ, кто у нея просилъ. Тогда она рѣшила, что такъ она пожалуй никогда не соберетъ денегъ, да что денегъ ей и не нужно. Она надѣялась на свою энергію и на авось. И теперь по дорогѣ она вспомнила о Софьѣ Николаевнѣ и заѣхала къ ней.
Міросозерцаніе ея было очень неопредѣленно и приближалось скорѣй къ пантеизму. Она вѣрила, что ничто въ природѣ не умираетъ, что вселенная представляетъ собою одно цѣлое, Бога, и что сущность его состоитъ въ любви. Назначеніе человѣка она видѣла въ гармоническомъ развитіи личности въ смыслѣ умственно-эстетическомъ, но послѣ смерти родныхъ, въ особенности его, и своей тяжкой болѣзни, воззрѣнія ея сдѣлались строже, и она прибавила еще требованіе -- этическое. Впрочемъ она не считала хорошимъ, когда что нибудь дѣлалось изъ сухого долга, но предпочитала естественное влеченіе сердца къ добру. Изъ своей жизни она вынесла убѣжденіе, что жизнь едва ли есть счастье и что нельзя жить безъ вѣры въ какой-то высшій міровой смыслъ. Сама она ничѣмъ не была довольна, вѣчно рвалась куда-то, точно искала потерянный рай. Впрочемъ, несмотря на свое развитіе, она не любила вдаваться въ метафизическія тонкости, предпочитала слѣдовать влеченію сердца и изливать на окружающихъ всѣ сокровища своей женской любви, повѣривъ разъ навсегда, что въ этомъ есть какой-то смыслъ.
LVIII.
Нина уѣхала, и Софья Николаевна по-прежнему осталась одна. Занавѣсъ поднялся и на мигъ блеснулъ свѣтъ, но, когда онъ упалъ, не стало свѣта. И опять настало то-же, что и раньше, т. е. нужно было вставать, дѣлать все то, что она дѣлала въ продолженіи четырнадцати часовъ дня безъ цѣли и интереса, и такъ и ложиться спать съ сознаніемъ, что и завтра, и послѣ завтра будетъ то-же. И попрежнему вокругъ нея было одиночество... Нина уѣхала, и пропала иллюзія, что она не одна.
Нина уѣхала, но осталось то, что было воспоминаніемъ о ней. Осталось что-то хорошее, свѣтлое, не похожее на то, чѣмъ она теперь жила. И, странное дѣло: о чемъ она ни думала въ послѣднее время, ея мысль, какъ волна морскимъ вѣтромъ, всегда прибивалась къ одному -- къ Нинѣ. Ото всѣхъ самыхъ дальнихъ и не имѣющихъ никакого отношенія вещей она невольно и незамѣтно переходила къ Нинѣ, и въ ней, какъ въ фокусѣ свѣтовые лучи, сосредоточились всѣ мысли Софьи Николаевны.
Думала ли она иногда о своемъ теперешнемъ несчастьи, которое началось съ того времени, какъ умеръ Николай Александровичъ... и не тогда, а еще раньше, когда она теряла красоту и перестала быть любимой... и даже еще раньше, когда переѣхала послѣ памятной любви съ Паливинымъ въ Петербургъ, и еще... "нѣтъ, не надо думать объ этомъ... тяжело"... Вспоминала она обо всемъ этомъ несчастіи, когда-то начавшемся и такъ и увеличивающемся съ быстротой возрастающей прогрессіи до теперешняго времени,-- и она невольно мыслью переносилась къ иному, къ счастью, къ молодости, къ Нинѣ. Она вспомнила разсказы Нины о своей жизни. Она подставляла себя вмѣсто нея и думала, что-бы она сдѣлала въ такомъ-то и такомъ-то случаѣ.
Переносилась ли она воспоминаніемъ къ тому, какъ она была молода, счастлива и прекрасна и всѣ ухаживали за ней, и влюблялись въ нее, и какъ хорошо было то блаженное время,-- сейчасъ же мысль ея, по своимъ особеннымъ путямъ, переходила къ другой молодости, другому счастью. И она думала о томъ, какъ хорошо быть Ниной. У Нины было то же самое, что у нея: мужчины, успѣхи любви, и это счастье ей было понятно. Но вотъ, приходили къ чему то курсы, голодъ, Сибирь... Къ чему это, какое это имѣетъ отношеніе къ счастью? Когда Нина разсказывала, все это казалось понятнымъ, но теперь, когда ея не было, представлялся вопросъ: какое тутъ можетъ быть счастье? Непонятно, что то не то...
И не только у Нины, но у всѣхъ окружавшихъ, у кухарки, дворника,-- у всѣхъ, кромѣ нея, было свое дѣло и свое счастье. Кухарка цѣлый день возилась въ кухнѣ и была довольна. Дворникъ былъ вѣчно занятъ и, казалось, выдумывалъ себѣ нарочно работу. Всѣ были довольны и счастливы, кромѣ нея. И опять представлялся вопросъ: зачѣмъ, почему?
Въ понедѣльникъ она получила отъ Лили телеграмму: "вторникъ, пріѣзжаю". Весь этотъ день Софья Николаевна чувствовала себя особенно плохо. Все было готово къ отъѣзду, но именно оттого, что было готово и близокъ былъ день освобожденія отъ этой жизни, жить такъ было еще болѣе тяжело. Всѣ ушли: кухарка отпросилась къ знакомымъ, дворникъ ушелъ внизъ. Вечеромъ въ особенности сдѣлалось тяжко. Что-то душило, давило ее: скука, тоска!..
"Все пустяки, все нервы. Позвать доктора" -- сказала Софья Николаевна, стараясь не поддаваться ощущенію, побѣдить его. Она сошла внизъ, послала дворника за докторомъ и вернулась назадъ. "Да, успокоиться, и принять лекарство" -- сказала она себѣ, достала капли, которыя ей были прописаны, налила въ рюмку и приняла. Ей показалось, что ей стало лучше. "Теперь заснуть, забыть все это и не думать".
Она пошла въ спальню и легла.
Такъ она пролежала нѣсколько минутъ, всѣми силами стараясь заснуть, и не засыпала. Было тихо и темно. И вдругъ неожиданно на нее нашла такая тупая душевная боль, непонятная, злая, холодная, что она не могла удержаться и тихо заплакала. Въ послѣднее время у нея такъ разстроились нервы, что она плакала отъ всякихъ пустяковъ. Ей было жаль самое себя, своего одиночества, жаль, что Нина уѣхала, и никто ее не любитъ. И вдругъ всплылъ въ ея сознаніи единый, неумолимый, требующій разрѣшенія вопросъ: за что?
За что она была такъ несчастна? За что была скука? За что было счастье у Нины, и всѣ другіе довольны? За что прошла ея молодость, красота и счастье? За что ее оставили одну страдать въ этой одинокой квартирѣ и никто не придетъ къ ней и не утѣшитъ? За что все это случилось? За что, за что?..
LIX.
Прозвенѣлъ звонокъ. "Докторъ" -- подумала Софья Николаевна. Она встала и пошла отворять. И точно, докторъ молодой, въ очкахъ, съ серьезнымъ лицомъ. Онъ вошелъ и внесъ за собою струю морознаго, холоднаго воздуха.
-- Ну, что, какъ, опять что-нибудь разстроилось? -- сказалъ докторъ, здороваясь съ Софьей Николаевной и отирая платкомъ заиндѣвѣвшіе усы...
-- Да, что-то нездоровится...
-- Что такое, опять нервы?..-- "Вотъ возись съ этими бабами" -- подумалъ онъ.-- Ну, позвольте...-- онъ вынулъ часы и сталъ смотрѣть пульсъ. -- Принимаете капли?.. -- спросилъ онъ такимъ тономъ, что нельзя было понять, спрашиваетъ ли онъ или просто говоритъ.
Софья Николаевна молчала. "Ахъ, да какъ же" -- сказала она, сообразивъ, что это вопросъ.
-- По два раза?
-- По два.
-- Гмъ...-- Лицо доктора сдѣлалось строго, точно сейчасъ должно было произойти самое важное въ его распознаваніи болѣзни.-- Голова болитъ?
-- Да немного, главное, какъ-то тяжело.
-- И руки у васъ холодныя,-- сказалъ онъ, взглянувъ на часы и выпуская руку Софьи Николаевны.-- Такъ, такъ. Значитъ, я вамъ сейчасъ пропишу лекарство, и вы принимайте его три раза, по тринадцати капель.
Онъ подошелъ къ письменному столу, отрѣзалъ четвертушку бумаги и сталъ писать.-- Ну, какъ пріѣздъ Елизаветы Николаевны?..-- спросилъ онъ, не отрываясь отъ дѣла.
-- Завтра пріѣдетъ. Телеграмму получила.
-- И скоро ѣдете?
-- Да, сейчасъ-же.
-- Ну, такъ вотъ...-- сказалъ докторъ, окончивъ писать и нодавая Софьѣ Николаевнѣ рецептъ.-- Сейчасъ пошлите въ аптеку, сдѣлайте, какъ я сказалъ, три по тринадцати. Позволите закурить? -- сказалъ онъ, отодвигая стулъ отъ стола, съ такимъ видомъ, что теперь его докторское дѣло сдѣлано, и имъ, уже какъ частнымъ людямъ, можно будетъ завести разговоръ.
-- Какой сегодня случай въ соборѣ былъ,-- сказалъ онъ, вынимая папироску изъ портсигара и привычно-ловкимъ движеніемъ стукая ее, чтобы высыпался табакъ.-- Удивительное дѣло! -- и онъ сталъ разсказывать Софьѣ Николаевнѣ, какъ въ соборѣ на молебнѣ корпусный и губернаторъ подвигались все впередъ и зашли наконецъ на амвонъ, чтобы не стоять ниже одинъ другого. Софья Николаевна слушала и натянуто, для приличія улыбнулась.
-- Ну, а какъ вечеръ вчера? -- сказала она, чтобы какъ-нибудь продолжить разговоръ и заставить доктора посидѣть подолѣе съ ней. Докторъ,-- она знала -- былъ на вечерѣ и, увлекшись разсказомъ, просидитъ дольше. И они начали говорить о вечерѣ. Докторъ разсказалъ о томъ, что вчера было много народу, и много хорошенькихъ дамъ, и много хорошихъ туалетовъ. Докторъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ молодыхъ людей, которые въ тридцать лѣтъ не танцуютъ, чтобы не потерять свое достоинство, но любятъ сидѣть въ углу и смотрѣть за всѣми, и всѣхъ критиковать, и любятъ о себѣ говорить въ томъ смыслѣ, что мы молъ уже старики и ужъ куда намъ за молодежью гнаться!.. Ну, а вотъ прежде я мы...
-- Ну что, m-lle Зинбергъ попрежнему блистала? -- сказала Софья Николаевна, видя, что разговоръ доктора истощается и давая ему новую неистощимую тему. И опять заговорили о m-lle Зинбергъ, ея красотѣ, успѣхахъ ея умужчинъ, вообще о мужской красотѣ и вообще объ успѣхѣ у мужчинъ. Докторъ удивлялся, что m-lle Зинбергъ не выходитъ еще замужъ, говоря, что, если-бы онъ былъ на мѣстѣ этихъ молодыхъ людей, то онъ бы не задумался.
-- Ну, что жъ, сдѣлайте предложеніе,-- сказала шутя Софья Николаевна.
-- Далъ зарокъ не жениться! -- сказалъ, тоже шутя, докторъ и разсказалъ, что, еслибы было общество страхованія отъ брака, то онъ застраховалъ бы себя въ сто тысячъ.
Наконецъ разговоръ исчерпался и произошло легкое молчаніе. Докторъ воспользовался имъ, потушилъ папиросу, всталъ и, объявивъ, что ему нужно еще къ одному больному, сталъ прощаться.
-- Такъ не забудьте: три по тринадцати,-- сказалъ онъ, надѣвая въ передней шубу.
-- Да! -- вспомнила Софья Николаевна,-- дайте мнѣ, докторъ, какое-нибудь средство для сна.
-- Средство?.. Нѣтъ, не стоитъ, всѣ они вредны, эти средства. А лучше не думайте ни о чемъ и постарайтесь заснуть. Или, лучше всего, начните читать въ постели "Лурдъ" Золя. Живо заснете,-- сказалъ докторъ, радуясь своей остротѣ. Онъ не любилъ Золя и не упускалъ случая посмѣяться надъ нимъ.-- Ну, до свиданія!
-- Такъ завтра придете? -- сказала Софья Николаевна, отворяя дверь.
-- Непремѣнно, въ двѣнадцать. До свиданія.
-- До свиданія!
Дверь захлопнулась, по лѣстницѣ послышались шаги, и стало опять тихо.