Но не одно то было ужасно, что пропадала красота. Съ этимъ, какъ оно ни непріятно, еще можно было помириться. Гораздо хуже было то, что съ красотою проходило время любви, не той любви, скучной и сѣрой, которая по евангельски служитъ другому и утѣшаетъ страждующихъ, а той, которая даетъ прелесть и очарованіе жизни, любви сладко-жгучей, съ таинственными свиданіями, со страстными объятіями, со всею прелестью взаимнаго обладанія, совсѣмъ тѣмъ упоительнымъ, плотски-прекраснымъ, что несетъ съ собою физическая любовь. И это время влюбленности и ухаживанія мужчинъ проходило, потому что любовь была не что иное, какъ очарованіе лицомъ и боготвореніе тѣла. И когда исчезла красота, безвозвратно исчезла и нѣга любви, и теперь не осталось ничего, никакого очарованія...
По опыту всей своей жизни, всѣхъ своихъ прожитыхъ лѣтъ, Софья Николаевна знала, какъ много значитъ въ жизни любовь мужчинъ и ухаживаніе кавалеровъ и какія это доставляетъ наслажденія. Она узнала всю ея волнующую прелесть еще въ юности -- всѣ эти флирты, эти мало-значительные, но интересные разговоры, этотъ потокъ улыбокъ, пожатіе рукъ, кокетство глазъ и сладко-таинственные намеки. Лучшее время жизни было время любви: свиданія съ Анцевымъ, ночныя посѣщенія извѣстнаго адвоката. И дальше то же. Одно только скрашивало время, одно только давало смыслъ и прелесть, одно только занимало такъ много незанятыхъ дней, одно только волновало, заставляло биться сердце и работать умъ и среди мертвеннаго однообразія жизни истинно жить, одно,-- любовь! Все заключалось въ мужчинахъ, кавалерахъ. Кавалеры, кавалеры вездѣ. На вечерахъ, на балахъ въ клубѣ, въ театрѣ, въ тѣсномъ семейномъ кругу -- вездѣ они,-- веселые, милые, ухаживающіе со сладкими комплиментами, съ блестящими глазами, съ изящными поклонами, съ неоскудѣвающимъ запасомъ любезныхъ рѣчей. У другихъ часто никого нѣтъ, другія страдаютъ, а она окружена, у нея толпа, она веселится. Она не знала, чѣмъ безъ любви, безъ мужчинъ она наполнила бы рядъ утомительныхъ скучныхъ дней своего существованія. Она привыкла любовь ставить выше всего въ жизни. Она жила его -- жила!.. А теперь -- что же теперь?..
XLI.
Какъ пропадала ея красота и разрушалось ея дивное тѣло, какъ изъ интересной женщины она, какъ и всѣ другія, стала обращаться въ пожилую, когда-то прелестную, а теперь некрасивую даму, какъ произошелъ весь этотъ страшный процессъ разрушенія -- это видѣли всѣ. То же, что она испытывала при этомъ, какъ страдала, мучилась и боролась, это знала только она одна. Изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяца, шли сѣрые скучные годы и во все это время она томилась не яркимъ, но тупымъ, растянутымъ, холоднымъ отчаяніемъ предъ ужасомъ наступающей женской смерти.
Она не сдавалась въ началѣ, но, замѣтивъ грозные признаки паденія, увеличивающуюся блеклость кожи и порчу чудеснаго бюста, она тѣмъ тщательнѣе стала скрывать все это и бороться всѣми женскими средствами, косметиками, водами, пудрою, ваннами, красивыми платьями, всѣмъ тѣмъ, что могли выдумать люди и гигіена, противъ медленно неумолимаго врага. Бороться -- къ чему? Она была безполезна, эта борьба, постепенно приходилось складывать оружіе и сдаваться. Что сдѣлать противъ времени, когда фатально вѣрно разрушеніе тѣла, идущее шагъ за шагомъ, не покоряясь ничему, разрушеніе холодное, вѣрное, неумолимое? Его, какъ быстрый потокъ, можно остановить на мигъ, съ тѣмъ, чтобы его прорвало еще больше. Доктора? что они могутъ сдѣлать противъ неумолимаго теченія времени. Каждый зналъ, что лѣкарства безсильны, прописывалъ безвредныя вещи и уѣзжалъ, получивъ деньги, и въ результатѣ ничего -- никакого улучшенія!.. И куда она ни бросалась, къ лѣченію, къ внѣшнимъ украшеніямъ, къ поѣздкамъ на воды,-- все это не улучшало ничего, было напрасно, безсмысленно, безцѣльно...
И во все время холодный ужасъ, что она, настоящая Софья Николаевна умираетъ, ужасъ не одновременный, но растянутый на цѣлые годы, плачъ о томъ, что ее больше не будутъ любить, что приходится проститься съ этимъ чуднымъ временемъ упоительно-трепетныхъ чувствъ, съ этими нѣжными разговорами, пожатіями милой ручки... Прощай любовь!.. Жизнь идетъ, и съ ней проходитъ красота, любовь и счастье, а куда, зачѣмъ -- нѣтъ отвѣта. И не только любви, но нѣтъ и простого ухаживанія, флирта, вниманія къ ней, какъ къ хорошенькой женщинѣ. Прежде, бывало, она пріѣдетъ въ гости и, если скучно, мигомъ развеселитъ мужчинъ, около нея толпа, и всѣ рады ея пріѣзду. Теперь не то. Къ ней не подходитъ молодежь, съ нею не спѣшатъ заговорить... Другія, моложе, свѣжѣе, чѣмъ она, привлекаютъ мужское вниманіе. А она сидитъ весь вечеръ съ пожилыми дамами, слушаетъ ихъ разговоры о квартирахъ, о городскихъ сплетняхъ... А тамъ, въ залѣ, танцы, веселье, смѣхъ.
И все это,-- эти страданія, эти тяжелыя мысли, всѣ эти грустные и больные аккорды въ гаммѣ ея жизненныхъ ощущеній и томительные годы разрушенія красоты -- все это было одно долгое мученіе. То были тоска и ужасъ неизвѣстно зачѣмъ и за что.
XLII.
Не менѣе страшна была и скука, которая явилась, когда пропала красота и исчезли всѣ радости, горести, заботы, которыя были нераздѣльны съ ней. Онѣ исчезли и неизвѣстно, чѣмъ теперь заполнить день съ утомительно-длинными часами. Нечего дѣлать: больше спать, больше ѣсть и читать, больше гулять, и все-таки времени оставалось много. И нельзя убить эту скуку, можно только скрасить ее, занимаясь больше хозяйствомъ, вышиваніемъ, вязаньемъ или чѣмъ-нибудь другимъ. Виды жизненной дороги стали хуже, сѣрѣе. Солнце клонится совсѣмъ близко къ закату и блескъ его не яркій, какъ прежде, а тихій, меланхоличный. Что впереди, страшно подумать и лучше не задаваться этимъ. Лучше поддержать жизнь такъ, какъ она есть, принимать гостей, вести хозяйство, посѣщать другихъ, стараться какъ-нибудь только заполнить время, жить, какъ она всегда жила, и привыкать къ новому положенію, примиряясь съ тѣмъ, что прошло невозвратно, и отыскивая пріятное въ настоящемъ. Какъ бы то ни было, а приходилось доживать жизнь,-- жить и скучать...
XLIII.
Николай Александровичъ за все время своего предсѣдательства не то, чтобы былъ вполнѣ счастливъ, но не испытывамъ никакихъ несчастій. Онъ не только ихъ не испытывалъ, онъ и не могъ испытывать. Онъ устранилъ то, что считалъ самой большой причиной всего непріятнаго въ жизни -- заботу о другихъ. Если кто-нибудь возбуждалъ его сожалѣніе и приводилъ его въ умиленное состояніе -- въ этомъ состояніи онъ могъ все сдѣлать для другого -- онъ старался побороть это настроеніе и сдеряшвался. Онъ привыкъ это дѣлать давно въ судѣ и перенесъ эту способность въ жизнь, считая ее большимъ достоийствомъ своего характера.
Жизнь Николая Александровича вообще была ясная, спокойная и опредѣленная. Утромъ, за чаемъ -- "Губернскія Вѣдомости", затѣмъ судъ -- судъ Николай Александровичъ особенно любилъ. Онъ любилъ сойтись въ своей комнатѣ съ членами перваго отдѣленія, фонъ-Гольце и Рыбаковымъ, слушать отъ нихъ городскія и политическія новости и подвергать ихъ оцѣнкѣ. Любилъ выслушивать ихъ мнѣнія по поводу подсудности или неподсудности дѣла, или примѣненіи къ нему такой-то, а не такой статьи, и самому съ легкой улыбкой опытнаго юриста, превосходящаго знаніемъ другихъ, разрѣшить это дѣло. Николай Александровичъ любилъ также провести своего протеже въ кандидаты на должностъ слѣдователя или поговорить о судѣ съ завѣдующимъ зданіемъ. Послѣ обѣда Николай Александровичъ всегда спалъ часовъ до восьми. Вечеромъ, если оставалось время отъ занятій или когда онъ не былъ въ гостяхъ и къ нимъ никто не приходилъ,-- онъ читалъ книги по антропологіи (въ послѣднее врени онъ увлекся Тейлоромъ), которой онъ очень интересовался. Николай Александровичъ привыкъ къ чтенію и высоко цѣнилъ въ себѣ начитанность, тѣмъ болѣе, что его товарищи -- судьи очень мало читали.
Отношенія къ Софьѣ Николаевнѣ были такія же, что и прежде. Это были два уважающихъ другъ друга человѣка, которые надѣли на себя уваженіе къ другому, чтобы скрыть отчужденность. Николай Александровичъ обращался съ женой, какъ спокойный, сознающій свое достоинство человѣкъ, съ легкимѣ оттѣнкомъ покровительства и уваженія къ ней, какъ къ своей женѣ. Они часто разговаривали, какъ приходится двумъ людямъ, которые живутъ въ одной квартирѣ и уже прожили вмѣстѣ двадцать лѣтъ, и интересы которыхъ совпадаютъ. Но внутренній міръ обоихъ былъ строго разграниченъ. Вообще же жизнь Николая Александровича была ясная и пріятная жизнь.
Дочь Лиля воспитывалась въ Петербургѣ, въ гимназіи, и на праздники пріѣзжала къ родителямъ. Николай Александровичъ въ душѣ гордился дочерью, хотя старался этого не показывать. Онъ гордился тѣмъ, что она хороша собой и хорошо учится, что на нее уже теперь обращаютъ вниманіе молодые люди, а въ будущемъ, когда она кончитъ гимназію, на нее еще больше будутъ обращать вниманіе... и онъ зналъ что она навѣрное сдѣлаетъ себѣ хорошую партію.
Такъ текла его жизнь.
XLIV.
Николай Александровичъ во всю свою жизнь не отличался крѣпкимъ здоровьемъ, но и никогда не болѣлъ серьезно.
Однажды, воротившись изъ сессіи, онъ почувствовалъ боль въ желудкѣ и слегъ раньше въ постель, принявъ слабительное и думая, что все пройдетъ. Однако ночью съ нимъ сдѣлался припадокъ, его стало рвать. Послали за докторомъ, который всегда лѣчилъ ихъ. Докторъ пріѣхалъ, осмотрѣлъ больного и прописалъ лѣкарство. Онъ затруднился опредѣлить сразу болѣзнь, пріѣхалъ на другой день, снова осмотрѣлъ и нашелъ заворотъ кишекъ.
Отъ этого заворота онъ и сталъ лѣчить Николая Александровича. Но время шло. Николаю Александровичу было не хуже и не лучше. Позвали другого доктора. Тотъ осмотрѣлъ, выслушалъ, постукалъ и опредѣлилъ болѣзнь иначе: воспаленіе почекъ. Въ концѣ концовъ, они столковались на чемъ-то среднемъ между кишками и почками и стали вмѣстѣ лѣчить его.
Прошло нѣкоторое время, и Николаю Александровичу стало лучше. Онъ сталъ поправляться. Къ веснѣ онъ совсѣмъ выздоровѣлъ и сталъ ходить въ судъ. На лѣто они наняли дачу у помѣщика, въ деревнѣ. Николай Александровичъ сталъ пользоваться чистымъ воздухомъ, много гулялъ, кунался, пилъ молоко и минеральныя воды. Онъ долженъ былъ, по мнѣнію доктора, выздоровѣть и пріѣхать неузнаваемымъ. Но этого не случилось, хотя онъ исполнялъ тщательно всѣ совѣты доктора и героически мучилъ себя молокомъ, которое онъ не любилъ, и дачей, гдѣ ему было очень скучно. Если онъ и поправился, то очень немного; чувствовалъ онъ себя все-таки нехорошо, жаловался на общее недомоганіе и все надѣялся, что это пройдетъ. Осенью они пріѣхали въ городъ, и Николай Александровичъ сталъ снова ходить въ судъ и за знакомой, привычной, любимой дѣятельностью ему показалось, что ему и дѣйствительно лучше.
Такъ прошелъ октябрь. Но въ ноябрѣ стало опять хуже. Николай Александровичъ почувствоваль окончательно, что онъ не долѣчился и что онъ такъ не можетъ работать. Нельзя было сказать опредѣленно, что болѣло, какъ будто въ сердцѣ кололо, было больно и тамъ, гдѣ раньше, и еще гдѣ-то, въ другомъ мѣстѣ. Николай Александровичъ снова пригласилъ врача. Тотъ далъ ему какія-то капли, онъ сталъ принимать ихъ, но сдѣлалось хуже. Докторъ былъ добросовѣстный человѣкъ и на заявленіе Николая Александровича, что лѣкарство не помогаетъ, сказалъ, что онъ и самъ не надѣялся, что оно поможетъ, что болѣзнь какая-то сложная, и что онъ не Богъ, а лучше съѣздить въ Москву къ знаменитости.
-- Тамъ вамъ все быстро починятъ. Тамъ и приборы для этого есть, и знаніе лучше нашего. Поѣзжайте, мой совѣтъ. Пріѣдете молодцомъ!... -- сказалъ докторъ, улыбаясь, точно было хорошо, что онъ не можетъ вылѣчить, и, получивъ три рубля, уѣхалъ.
Николай Александровичъ передалъ слова доктора Софьѣ Николаевнѣ. Она сказала, что и давно нужно было это сдѣлать, и что, если бы Николай Александровичъ сразу поѣхалъ въ Москву, какъ она совѣтовала, то теперь ничего бы не было. Но время не ушло и лучше поздно, чѣмъ никогда. Николай Александровичъ взялъ отпускъ и уѣхалъ.
Въ столицѣ онъ прибѣгъ къ совѣтамъ знакомыхъ, чтобы опредѣлить, къ какому изъ профессоровъ обратиться, чтобы сразу вылѣчить болѣзнь. -- Одни хвалили А и ругали Б и указывали, что Б заморилъ вотъ такого-то, а А дѣлаетъ чудеса; другіе хвалили Б и ругали А и говорили, что Б молодъ, а А уже устарѣлъ...
Послѣ всѣхъ этихъ колебаній, Николай Александровичъ рѣшилъ ѣхать къ А, потому что А бралъ больше денегъ за визитъ, и, значитъ, была вѣроятность, что онъ лучше.
У знаменитости было больше великолѣпія и важности, чѣмъ у провинціальныхъ врачей. Николай Александровичъ вмѣстѣ съ другими посѣтителями дожидался своей очереди въ большой пріемной, богато уставленной мягкой мебелью, зеркалами и цвѣтами и украшенной тарелками на стѣнахъ и картинами. Больныхъ было десять. Изъ нихъ болѣе всего бросились въ глаза Николаю Александровичу четверо: толстый съ краснымъ лицомъ и сѣдыми волосами, но на видъ очень здоровый купецъ, въ длинномъ черномъ кафтанѣ и высокихъ сапогахъ; молодой человѣкъ въ сюртукѣ, худой и блѣдный, полная дама съ большой грудью и добрымъ выраженіемъ лица, и хорошенькая, типа Гётевской Гретхенъ, чахоточная дѣвушка. Дѣвушка видимо волновалась, ожидая очереди, краснѣла и теребила платокъ. Ее пригласили въ кабинетъ, и она, оправляя платье и волнуясь, скрылась за дверью. Остальные, кромѣ молодого человѣка, совсѣмъ не казались больными, но скорѣе людьми, собравшимися послушать интересную лекцію и только скучавшими въ ожиданіи, когда она начнется.
-- Чѣмъ изволите болѣть? -- спросилъ, подсаживаясь къ Николаю Александровичу, купецъ, которому видимо было скучно и хотѣлось поговорить.
-- Да такъ, въ сердцѣ что-то...-- отвѣтилъ Николай Александровичъ, и они разговорились. Купецъ сказалъ, что у него болитъ печень и что онъ отъ скуки не можетъ жить на свѣтѣ. Николай Александровичъ разсказалъ свое, и купецъ внимательно слушалъ, одобрительно кивая головой на его слова. Онъ сказалъ, что самъ не вѣритъ въ докторовъ, и что все будетъ, какъ Богъ пошлетъ. Николай Александровичъ хотѣлъ отвѣтить что-то въ родѣ того, что на Бога надѣйся, а самъ не плошай, какъ вдругъ дверь кабинета отворилась и оттуда вышла, вся въ слезахъ, хорошенькая дѣвушка. Она изпуганно, по-дѣтски, какъ преслѣдуемый звѣрекъ, посмотрѣла на всѣхъ и, путаясь въ юбкѣ, прошла по пріемной. Всѣ смотрѣли на нее съ удивленіемъ. Николай Александровичъ почувствовалъ ощущеніе жалости и страха. И съ этого времени онъ отвернулся, сталъ смотрѣть въ окно и не сказалъ ни слова, пока его не позвали въ кабинетъ.
Въ кабинетѣ, такомъ же большомъ и богатомъ, какъ пріемная, съ какими-то медицинскими приборами и банками на столѣ, знаменитость,-- плѣшивый, полный человѣкъ, сталъ задавать Николаю Александровичу вопросы, а молодой человѣкъ записывалъ его отвѣты въ книгу. Разспросивши и осмотрѣвши, обстукавъ и ощупавъ его, знаменитый врачъ, со свойственной ученымъ докторамъ грубой откровенностью, объявилъ, что у Николая Александровича не одна, а нѣсколько болѣзней сразу, что положеніе серьезно и лучше лечь въ больницу. Когда Николай Александровичъ спросилъ, нельзя ли не ложиться въ больницу, врачъ отвѣтилъ, что его дѣло только сказать, но что можно лѣчиться и дома и онъ напишетъ все, что нужно, провинціальному врачу. Онъ написалъ письмо, прописалъ лѣкарство и сказалъ, что, если Николай Александровичъ будетъ добросовѣстно лѣчиться, то можетъ поправиться. При этомъ знаменитость всталъ и направился къ шкафу, какъ будто чего-то ища. Николай Александровичъ понялъ, положилъ деньги на тарелку и вышелъ.
Проходя по пріемной и скользя по гладкому полу, Николай Александровичъ вдругъ вспомнилъ, что вѣдь онъ забылъ спросить, насколько опасно его положеніе. "Ну все равно,-- подумалъ онъ. -- Буду лѣчиться, какъ сказано, а тамъ посомотримъ. Теперь все будетъ хорошо. Это не наши коновалы". Въ пріемной было еще больше народу. Толстый купецъ, когда Николай Александровичъ проходилъ около него, посмотрѣлъ и, какъ показалось Николаю Александровичу, подмигнулъ ему, какъ бы говоря: "Что, братъ, отдѣлался. А мнѣ то каково!"
Николай Александровичъ вышелъ радостный, далъ полтинникъ швейцару и такъ и поѣхалъ домой съ сознаніемъ, что теперь все будетъ хорошо и что нужно только исполнять сказанное профессоромъ. "А на лѣто поѣду на воды, въ Ессентуки или за границу, и поправлюсь окончательно" -- подумалъ онъ. Всю дорогу мысль о томъ, что онъ скоро будетъ здоровъ, не оставляла его, и онъ разсчитывалъ, во сколько обойдется ему лѣченіе за границей.
XLV.
Сначала было хорошо. Николай Александровичъ показалъ доктору письмо знамеиитости и сталъ лѣчиться тѣми лѣкарствами и сообразно тому діагнозу, который былъ установленъ. Діагнозъ оказался вѣрнымъ, и Николай Александровичъ уже почувствовалъ облегченіе, сталъ ходить въ судъ и заниматься, какъ вдругъ, въ одну ночь, опять произошло то, старое, возобновилась болѣзнь и стало плохо. Доктеръ растерялся и совсѣмъ забывъ, что онъ самъ говорилъ раньше, обвинилъ знаменитость. Воспользовавшись этимъ случаемъ, онъ сказалъ язвительно, что вотъ, въ прошломъ году какъ-никакъ, онъ все-таки вылѣчилъ Николая Александровича, а жѣкарства знаменитости привели вотъ къ чему. "Да ужъ эти наши знаменитости!... Только слушай, живо отправятъ на тотъ свѣтъ" -- сказалъ онъ раздражительно и, отмѣнивъ лѣкарства знаменитости, сталъ лѣчить своими. Онъ лѣчилъ ими недолго, и когда лучше не стало, бросилъ свои и принялся снова за прежнія, и опять не стало лучше. Николай Александровичъ сталъ жаловаться на почки. Позвали другого доктора, составленъ былъ консиліумъ, опредѣлена болѣзнь и лѣкарства и начали лѣчить еще на новый ладъ.
Съ этихъ поръ такъ все и пошло. И сколько ни лѣчили, нб болѣзнь не угадали и не вылѣчили. И какія ни давали лѣкарства, болѣзнь шла своимъ, независимымъ отъ всего этого лѣченія, ходомъ, и больному дѣлалось все хуже. Не то, чтобы было больно -- боли не было, но сердце расширилось, и былъ бѣлокъ въ большемъ количествѣ, и была еще какая-то особая болѣзнь, которую докторъ охарактеризовалъ латинскими названіями.
Внѣшнее теченіе болѣзни было таково: Николай Александровичъ сначала вставалъ, двигался и разговаривалъ, потомъ какъ-то сталъ слабѣть и не могъ ходить, а только лежалъ въ постели. Онъ сталъ меньше разговаривать, большей частью былъ недвижимъ, смотрѣлъ впередъ въ одну точку по цѣлымъ часамъ полузакрытыми усталыми глазами. О чемъ онъ думалъ, что онъ чувствовалъ и думалъ ли онъ вообще что-нибудь, никто не зналъ. Доктора, наконецъ, напали на истинную болѣзнь и нашли, что у него болѣзнь почекъ и склерозъ сердца. Болѣзнь эта прогрессивно ухудшалась, но такъ постепенно, что этого нельзя было замѣтить тѣмъ, кто былъ постоянно около больного. Онъ такъ ослабъ, что его обкладывали подушками, и жалко было смотрѣть на его худыя руки и лицо. Сначала еще надѣялись, что онъ выживетъ, но, когда прошло такимъ образомъ нѣсколько мѣсяцевъ и было все хуже, перестали надѣяться, знали, что онъ умираетъ и что весь вопросъ только въ томъ, когда это будетъ. Всѣ знакомые Николая Александровича знали, что онъ тяжело боленъ, что надежды нѣтъ, и пользовались этимъ сообразно своимъ интересамъ. Очищалось мѣсто въ судѣ, и это было для всѣхъ важно. Товарищъ предсѣдателя Голубевъ поѣхалъ уже въ Петербургъ заручиться на случай смерти Николая Александровича обѣщаніемъ его мѣста. Сначала его посѣщали, но видъ его наводилъ на всѣхъ такое унылое настроеніе, напоминая, что вѣдь съ каждымъ изъ нихъ тоже можетъ случиться и что всѣ они умрутъ, и онъ самъ такъ неохотно разговаривалъ, что перестали бывать. Нѣкоторые, недовольные имъ, въ душѣ были рады, что онъ умираетъ, другимъ было жаль, что вообще умираетъ человѣкъ. Людей же, искренно огорченныхъ, не было. И не было въ этомъ ничего удивительнаго, гготому что у Николая Александровича были хорошіе знакомые, съ которыми было пріятно поговорить и поиграть въ винтъ, но такихъ, которые бы его истинно любили и которыхъ бы онъ любилъ до забвенія своего "я" -- такихъ людей не было. Николай Александровичъ хотя и жилъ въ обществѣ, жилъ въ сущности одинъ. То единеніе и братство людей, о которомъ Николай Александровичъ зналъ изъ евангелія и разсуждалъ въ гимназіи, казалось ему во всю остальную жизнь безсмысленной мечтой и соціалистической утопіей, или, по крайней мѣрѣ, какимъ-то отдаленнымъ, не касающимся его и непримѣнимымъ къ теперешней жизни, теоретическимъ идеаломъ. Изъ близкихъ же родныхъ оставалась въ живыхъ только сестра, бывшая замужемъ за гвардейцемъ Дубасовымъ, которая вела еще болѣе роскошную жизнь, чѣмъ онъ самъ, и съ которой у него были холодно-родственныя отношенія, да племянникъ; съ нимъ Николай Александровичъ порвалъ всякія отношенія, потому что тотъ попался въ политическомъ преступленіи и запятналъ этимъ свое имя. Оставалась одна Софья Николаевна, которая находилась около него, жалѣя его и уаживая за нимъ.
XLVI.
Софья Николаевна во всю свою жизнь жила отдѣльнымъ внутреннимъ міромъ отъ мужа. Хотя въ послѣдніе годы они сошлись, но этотъ союзъ былъ внѣшнимъ, основаннымъ на сознаніи общихъ интересовъ и совмѣстной жизни. Софья Николаевна иногда даже желала,-- хотя она боялась въ этомъ себѣ признаться,-- чтобы Николай Александровичъ умеръ. Теперь же, когда Николай Александровичъ дѣйствительно умиралъ, и въ этомъ для нея не было уже никакого сомнѣнія, въ душѣ ея совершился неожиданный переломъ. Почему онъ явился и почему именно теперь,-- она не знала, но она вдругъ ощутила въ себѣ совсѣмъ иное отношеніе къ мужу. Она открыла въ себѣ такой живой источникъ сожалѣнія и любви къ нему,-- не влюбленности, но именно настоящей человѣческой любви,-- которой она въ себѣ никогда не предполагала, и этотъ умиравшій человѣкъ, всю жизнь бывшій для нея мужемъ только физически, теперь сдѣлался мужемъ въ настоящемъ духовномъ смыслѣ. Она ухаживала за нимъ съ героическимъ самоотверженіемъ, никому не позволяя заботиться о немъ, сама готовила ему кушанья, предписанныя докторомъ, перемѣняла бѣлье, подкладывала подушки и не спала по цѣлымъ ночамъ. Софья Николаевна никогда въ жизни не отрекалась отъ своего "я" въ пользу другихъ, и ей всегда казалось самымъ пріятнымъ заботиться о себѣ и самымъ тяжелымъ дѣлать что-нибудь для другихъ во вредъ себѣ. Теперь же она неожиданно открыла, что ничего не можетъ быть радостнѣе любви къ другому и служенія ему, и она отдалась этому впервые открывшемуся для нея альтруистическому чувству и испытала какое-то умиленіе въ этомъ дѣланіи добра другому человѣку, мужу. Жалко его, его страданія, и нужно уменьшить ихъ, забывши себя. И она теперь поступала такъ.
И самыя отношенія ихъ со времени болѣзни Николая Александровича вдругъ стали совсѣмъ иныя. Прежде они были чуть не враги, теперь сдѣлались больше, чѣмъ друзья. Николай Александровичъ видимо замѣчалъ, что что-то особенное, небывалое происхолитъ въ Софьѣ Николаевнѣ, и чувствовалъ ея безкорыстное служеніе ему. Онъ позволялъ ухаживать за собой только Софьѣ Николаевнѣ и радовался когда она входила къ нему. Онъ сталъ по-прежнему, какъ въ первый годъ женитьбы, называть ее милой, Соней и съ любовью смотрѣлъ на нее. Онъ любилъ, когда она сидѣла около него и держала его за руку, и всегда звалъ ее къ себѣ, точно отъ ея сочувствія его страданія дѣлались меньше. Въ началѣ болѣзни, когда онъ еще разговаривалъ, онъ сталъ часто говорить съ Софьей Николаевной, разсказалъ ей о себѣ многое такое, чего не говорилъ никогда, разсказалъ ей о своей жизни, о своемъ отношеніи къ ней въ первое время женитьбы, о своей связи съ Madelaine и просилъ простить его. И часто они плакали вмѣстѣ, вспоминая прошлое. Послѣ двадцати лѣтъ разъединеннаго супружества, они вдругъ обрѣли другъ друга и подъ вліяніемъ самаго страшнаго акта въ жизни -- смерти, совершилось чудо: они снова дружески сошлись. Софья Николаевна давно не чувствовала себя, не смотря на близкую смерть мужа, такъ хорошо, покойно, какъ теперь. Она часто молилась, чтобы онъ выздоровѣлъ. И, глядя на его блѣдное, исхудавшее лицо и впавшую грудь, неровно дышавшую ночью, она вспоминала, что это тотъ самый человѣкъ, который былъ такой бодрый и живой двадцать лѣтъ тому назадъ, когда она увидала его впервые на балу, тотъ человѣкъ, который ходилъ, жилъ около нея, судилъ... И вотъ теперь онъ умираетъ и уходитъ съ каждымъ днемъ.
Куда?
Болѣзнь шла, и все было хуже и хуже. И онъ, какъ свѣча, таялъ на глазахъ всѣхъ и лежалъ недвижимый по цѣлымъ днямъ, теперь ужъ не разговаривая ни съ кѣмъ, блѣдный и худой. Его кормили, какъ малаго ребенка, и перемѣняли ему бѣлье. И онъ, дѣйствительно, казался ребенкомъ и точно куда-то уходилъ отсюда. И всѣ спрашивали съ ужасомъ и недоумѣніемъ, когда же кончится этотъ страшный актъ?..
XLVII.
Тѣло Николая Александровича умирало. Но болѣзнь, разрушавшая тѣлесную оболочку, не могла разрушить духовнаго человѣка. И этотъ духовный человѣкъ жилъ во все время болѣзни отдѣльно отъ плотскаго, чего съ Николаемъ Александровичемъ давно уже не было. Во все время въ его душѣ шла таинственная работа, создавая одно и уничтожая другое. И эта духовная работа была его вторая и настоящая жизнь.
Въ первое время, когда Николай Александровичъ думалъ, что онъ можетъ выздоровѣть, что это только вопросъ времени,-- и когда онъ принужденъ былъ цѣлые дни лежать въ постели, ему было мучительно скучно. Онъ привыкъ работать, т. е. писать, разговаривать съ себѣ подобными и заниматься своимъ судейскимъ дѣломъ. Но когда болѣзнь ухудшилась и всѣ стали рѣже посѣщать его, а въ концѣ концовъ совсѣмъ перестали бывать, Николай Александровичъ очутился одинъ и почувствовалъ мучительную скуку. Тогда-то, лежа неподвижно цѣлые дни и смотря на потолокъ и стѣны, онъ сталъ припоминать свою прожитую жизнь, думать о ней и вызывать въ своей памяти всѣ лучшія событія этой жизни.
И странное дѣло: перебирая свою жизнь отъ гимназическихъ лѣтъ до предсѣдательства, свои радости, мысли и поступки, онъ, куда ни обращался, нигдѣ не находилъ того, на чемъ бы могъ остановиться съ удовольствіемъ. Скучные, сдавленные суровой рамкой, безконечные годы въ гимназіи съ одной мечтою -- поскорѣй вырваться изъ нея; университетъ, энциклопедія, сюртукъ съ голубымъ воротникомъ и золочеными пуговицами, поѣздки въ Альказаръ и въ Крестовскій весной -- все это сливалось въ одно ощущеніе путаницы, скуки, дурноты... И дальше: жизнь кандидатская, кутежи и канцелярія, тяжелое слѣдовательство съ безконечными дѣлами въ уединенномъ городкѣ, бракъ, муки разочарованія, отчужденность, прокуратура и жизнь въ столицѣ и, наконецъ, какъ вѣнецъ всего, предсѣдательство, приближающаяся старость... И ничего яркаго, сильнаго, живого!.. Жизнь ушла и въ общемъ не было жизни...
Во всей своей жизни Николая Александровичъ нигдѣ не видѣлъ сильнаго счастья. Все -- гимназія, университетъ и дальыѣйшіе годы, за исключеніемъ отдѣльныхъ проблесковъ, мелькавшихъ точно молніи,-- все было такъ ничтожно и сѣро, что при одномъ воспоминаніи Николаю Александровичу дѣлалось тоскливо. И сколько онъ ни старался припомнить что-нибудь яркое и отрадное,-- ничего не оказывалось...
Болѣзнь все шла обычнымъ ходомъ, и ему дѣлалось все хуже и хуже. У него образовались пролежни, причинявшіе ему мученія. Все тѣло его страдало то тамъ, то здѣсь. Онъ совсѣмъ ослабъ, не могъ сидѣть, и голова его свѣшивалась, точно ее давила какая-нибудь тяжесть. И эта боль физическая и ощущеніе скуки и тоскливости прожитой жизни слились въ одно. Жизнь была боль и, чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе. Онъ желалъ отдѣлаться отъ этого, онъ усталъ страдать, онъ хотѣлъ чего-то иного,-- освобожденія, счастья... А въ это время подошло то, чего боялись больше всего доктора: онъ сталъ умственно слабѣть, плохо соображать и какъ-то забываться. И тутъ-то, неизвѣстно, какъ и когда, всплыло въ немъ смутное сознаніе, что такъ дальше нельзя,-- что нельзя жить, испытывая эту духовную и физическую боль... Необходимо что-то иное. Сначала оно было ничтожно. Но время шло, и стремленіе къ этому иному возрастало. Онъ не хотѣлъ выздоровѣть, потому что зналъ, что отъ этого не уменьшится страданіе, что ему предстоитъ еще болѣе скучная и пошлая жизнь старѣющаго человѣка, и болѣзнь и съ нею сознаніе страданія. Онъ такъ привыкъ во время болѣзни къ страданію, что для него болѣзнь, т. е. жизнь и страданіе стали одно, а онъ хотѣлъ уничтоженія муки. И вотъ, Богъ знаетъ когда, мелькнула у него даже не мысль, а скорѣе чувство, что нужно прекратить это, уйти отсюда. Ему казалось, что, если онъ захочетъ, онъ можетъ самъ прекратить свою боль, только нужно знать, куда уйти. Онъ задалъ себѣ этотъ вопросъ, и отвѣтъ пришелъ черезъ нѣсколько времени сначала неопредѣленный, какъ сознаніе необходимости освобожденія отъ жизни, потомъ все болѣе ясный и упрямый. Онъ не только не испугался, но обрадовался, какъ будто, наконецъ, нашелъ то, чего давно искалъ и что одно давало успокоеніе. На вопросъ "куда уйти" -- былъ ясный отвѣтъ: "туда... на тотъ свѣтъ къ Богу".
XLVIII.
Николай Александровичъ всегда вѣрилъ въ дѣтствѣ и въ послѣдущей жизни въ существованіе добраго, великаго Бога, Того, который посылаетъ намъ мячикъ, если мы его потеряли и просимъ возвратить. Онъ вѣрилъ не только въ Бога, но и въ безсмертіе души и иную, загробную жизнь. Въ дѣтствѣ у него были обо всемъ этомъ опредѣленныя понятія рая и ада, но потомъ въ дальнѣйшей жизни дѣтскія мнѣнія пропали, а остались какія-то неопредѣленныя безформенныя, но все же остались. Зачѣмъ тутъ Богъ и безсмертіе, когда есть жалованіе, знакомые, судъ и такъ опредѣлено все въ жизни и такъ хорошо жить здѣсь? Такъ онъ и жилъ. Но теперь, когда онъ умиралъ и вся жизнь разстилалась передъ его умственнымъ взоромъ, какъ сѣрая скучная лента, онъ почувствовалъ необходимость иной жизни и пожелалъ Бога. Онъ вспомнилъ о немъ, повѣрилъ въ него и сталъ стремиться къ нему, потому что въ немъ одномъ было счастье и истняный свѣтъ "Уйти бы отъ этой жизни и жить иной свѣтлой и безсмертной жизнью. Какъ хорошо бы это -- туда". И, лежа въ постели, недвижимый, онъ не то, чтобы думалъ объ этомъ раѣ -- это было настолько неопредѣленно, что нельзя было думать о немъ -- но желалъ его и грезилъ о немъ.
Это случилось на второмъ мѣсяцѣ болѣзни, какъ разъ въ то время, когда домашній докторъ предложилъ ему отвести его въ клинику, въ Москву. Николай Александровичъ сначала не понялъ, чего хочетъ отъ него докторъ, а когда понялъ, что докторъ хочетъ заставить его снова жить этой сѣрой жизнью, которую Николай Александровичъ отвергъ, то испугался и отказался. Взоръ его укорялъ доктора, зачѣмъ онъ тянетъ его отъ блага -- смерти -- въ прежнюю жизнь... И этотъ взглядъ смутилъ доктора.
Вскорѣ послѣ этого Николай Александровичъ еще ослабѣлъ физически и, какъ говорили доктора, духовно. На самомъ же дѣлѣ духовная сторона его существа измѣнялась, и это измѣненіе выражалось во внѣ въ ухудшающейся болѣзни почекъ и сердца. Онъ такъ желалъ перейти въ иную жизнь, что незамѣтно для самого себя, безболѣзненно сталъ уходить въ иной міръ -- міръ, гдѣ не было сознанія и горя, а только свѣтло и легко.
XLIX.
Это было на десятой недѣлѣ. Когда онъ сталъ нравственно переходить къ иному міру, къ Богу, счастью, любви, доктора потеряли всякую надежду на его выздоровленіе и объявили Софьѣ Николаевнѣ, что онъ умретъ. Болѣзнь стала быстро ухудшаться. Онъ совсѣмъ ослабъ, сталъ какъ дитя и мало говорилъ съ окружающими. Онъ желалъ избавленія отъ жизни и уходилъ отъ нея съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Онъ сталъ забываться и это ему было пріятно и главное легко. Ему казалось, что у него нѣтъ тѣла; когда онъ приходилъ въ себя, то удивлялся, что онъ все еще здѣсь, а не тамъ. Всѣ люди, всѣ вещи, всѣ интересы этихъ людей казались ему такими ничтожными сравнительно съ новымъ, обрѣтеннымъ имъ міромъ... И онъ совсѣмъ ушелъ отъ нихъ. Для Софьи Николаевны, для докторовъ жизнъ его тянулась еще три недѣли, и это было послѣдняя борьба тѣла со смертью. Но для него все съ этой жизнью было покончено и настоящій Николай Александровичъ былъ уже не здѣсь.
Только разъ -- это было 10 февраля -- онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ проснулся, попросилъ ѣсть, и почувствовалъ, что хочетъ жить и что будетъ жить. О прошломъ онъ не то чтобы забылъ, но ему казалось, что его и не было. "Какъ хорошо жить. И какъ хорошо, что я буду здоровъ. И опять будутъ: судъ, засѣданія, товарищи, жизнь". Онъ сказалъ это доктору. Но для доктора это состояніе было началомъ конца. 11 хотя онъ сказалъ больному: "скоро молодцомъ будете", уходя, заявилъ Софьѣ Николаевнѣ, что больной не проживетъ двухъ дней, и хорошо бы его причастить.
Софья Николаевна вошла въ комнату. Николай Александровичъ сидѣлъ на постели, обложенный подушками, худой, но веселый. Онъ пилъ бульонъ, который ему вливалъ въ ротъ ложкой лакей. Больной допилъ. Ему отерли ротъ. Онъ легъ на подушки и молчалъ.
-- Какъ хорошо, Соня,-- сказалъ онъ вдругъ.-- Скоро выздоровѣю.-- Сказавъ это, онъ замолчалъ и улыбнулся ей. Эта улыбка была такъ болѣзненна и жалка, что Софья Николаевна не могла удержаться, вышла изъ комнаты и заилакала.