-- Разскажи мнѣ, Катя, какъ ты вышла замужъ? -- сказала Софья Николаевна, садясь ближе къ подругѣ.-- Мнѣ такимъ это кажется страннымъ... твое замужество. Я никакъ не могла тебя представить иначе, какъ вѣчной дѣвочкой -- гимназисткой, молоденькой и стройной. Разскажи мнѣ, какъ это случилось?
Екатерина Владиміровна посмотрѣла на нее и вздохнула.
-- Что жъ тебѣ разсказывать!.. Я вышла замужъ, какъ и всѣ выходятъ и какъ ты, вѣроятно, вышла. Два года я жила у папы и мамы. Сначала было довольно весело: я выѣзжала и много танцовала. Потомъ это стало пріѣдаться. Въ то время встрѣтился со мной Алексѣй. Онъ былъ самый красивый и интересный изъ всѣхъ. Всѣ, кто меня окружалъ, ухаживали за мной и скоро подчинялись, влюбляясь,-- сказала она, оживляясь отъ этихъ воспоминаній и испытывая, какъ всякая женщина, пріятное чувство тщеславія, что и въ нее влюблялись.-- Всѣ ухаживали, одинъ только Алексѣй не обращалъ на меня никакого вниманія и видимо предпочиталъ другихъ. Это меня начало злить. Я хотѣла его, какъ и другихъ, подчинить своей власти, стала кокетничать съ нимъ... и не замѣтила, какъ влюбилась. А потомъ... потомъ было такъ, какъ всегда бываетъ. Все объяснилось, онъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе... и я вышла. И теперь, вотъ, живу, какъ видишь...-- сказала она задумчиво, какъ будто что-то припоминая изъ прошлаго, далекаго прошлаго.-- Такъ-то, Соня! -- прибавила она, и лицо ея приняло выраженіе покорной грусти и какого-то недоумѣнія.
-- Да... вотъ оно какъ... Ну, и что-жъ, ты счастлива съ мужемъ? -- спросила Софья Николаевна.
-- Счастлива? -- Ахъ, право, не знаю. Кто изъ насъ можетъ сказать, что онъ счастливъ, не правда-ли?.. Все бываетъ. Онъ очень хорошій человѣкъ, мой мужъ...-- сказала она, точно оправдываясь передъ кѣмъ-то за мужа.-- Но, знаешь...-- она наклонилась къ Софьѣ Николаевнѣ и понизила голосъ:-- У всѣхъ бываютъ свои непріятности. Теперь я къ этому привыкла, а прежде, бывало, онѣ на меня дѣйствовали сильно... Да, да, ко всему привыкаешь...
Она подняла свои прекрасные глаза и посмотрѣла на Софью Николаевну. И въ этомъ грустномъ взглядѣ, и въ блескѣ голубыхъ глазъ, и въ манерѣ держаться вдругъ выглянула изъ этой толстой женщины гимназистка -- Катя. Какъ это иногда бываетъ, въ душѣ Екатерины Владиміровны, при видѣ подруги юности и при воспоминаніи о прошлой счастливой жизни, незамѣтно совершился переломъ. Все прошедшее, случившееся послѣ гимназіи, было отодвинуто. А на мѣстѣ этого разрушенія явилась прежняя, такъ не подходившая къ ихъ теперешнимъ разговорамъ и чувствамъ, подростокъ-Катя. И это, совершившись постепенно и не надолго, было незамѣтно ей самой...
-- Какъ ты живешь теперь? Что дѣлаешь? -- спросила Софья Николаевна.
-- Право, не могу сказать, какъ я провожу время. Дни бѣгутъ незамѣтно, и только потомъ замѣчаешь, какъ много ихъ прошло. Одни дѣти отнимаютъ такъ много времени!.. Надо ихъ одѣть, умыть, покормить, потомъ смотрѣть, чтобы съ ними чего-нибудь не случилось, потомъ пойти погулять...
-- Это тяжело, вѣрно -- столько съ ними возиться!..-- сказала Софья Николаевна.
-- Нѣтъ, нисколько. Я привыкла. Я люблю это. Я люблю дѣтей, люблю возиться съ ними, шить имъ что-нибудь, работать для нихъ. Чувствуешь тогда, что жизнь твоя чѣмъ-то наполнена. Вотъ мы, матери, жалуемся на нихъ, что для нихъ нужно много дѣлать... А между тѣмъ, отними у каждой, у меня, напримѣръ, дѣтей,-- я бы, право, умерла со скуки... Чѣмъ бы наполнила я жизнь?
Она встала, обдернула чехолъ у кресла и сѣла по-удобнѣе, поближе къ Софьѣ Николаевнѣ. Въ сосѣдней комнатѣ что-то загремѣло и потомъ затихло.
-- Да, и потомъ, вотъ что еще много отнимаетъ времени -- это хозяйство. Я сама все время на кухнѣ. Одного денщика оставить нельзя, а то онъ все перепортитъ, надо ему все показать, научить. Потомъ послѣ обѣда я гуляю всегда съ дѣтьми. Вечеромъ тоже что-нибудь дѣлаю, занятіе всегда найдется. Вотъ мужчины говорятъ, что намъ нечего дѣлать. Нѣтъ, намъ именно, я нахожу, мало времени въ суткахъ, чтобы успѣть все сдѣлать. Когда ложишься спать, то всегда вспоминаешь, что что-нибудь забыла исполнить нужное. Теперь вотъ Зина будетъ въ гимназіи экзаменъ держать, а на будущій годъ Леня въ корпусъ. Я сама ихъ готовлю,-- это тоже времени отнимаетъ не мало.
Софья Николаевна смотрѣла на нее, входила въ интимный, непонятный ни для кого, міръ ихъ былыхъ гимназическихъ интересовъ, видѣла въ той женщинѣ прежнюю Катю и чувствовала, что и она сама тоже перемѣняется. Ей казалось, что она не Софья Пушкарева, замужняя свѣтская дама, но что она Соня Любимова, что онѣ сидятъ съ Катей въ классѣ и бесѣдуютъ о своихъ гимназическихъ интересахъ. Ей казалось, что у нея былыя чувства, мысли, былыя желанія.
-- Что-жъ, ты играешь что-нибудь? -- сказала гимназистка Соня, показывая на рояль...-- Не забыла?.. помнишь нашу любимую пьесу въ четыре руки.
-- Нѣтъ, не играю. Это мнѣ въ приданое дали, потому онъ здѣсь и стоитъ. Развѣ вотъ Зина будетъ заниматься. Самой мнѣ совсѣмъ некогда. Я все перезабыла. Я думаю, уже и руки не пойдутъ. Лѣтъ восемь ужъ не играла...-- сказала Екатерина Владиміровна, подходя къ роялю и беря одной рукой нѣсколько аккордовъ.-- Нѣтъ, не могу...
-- А книги ты попрежнему любишь читать? Помнишь, какъ намъ приносили книги гимназисты и Вѣра читала ихъ намъ, а мы сидѣли и слушали. Бывало, такъ до полночи просидимъ. Помнишь это? -- продолжала гимназистка Соня, блестя отъ возбужденія темными, прекрасными глазами.
Екатерина Владиміровна покачала головой.
-- Нѣтъ, и это я бросила. Некогда, некогда!.. Гдѣ же тутъ читать и заниматься чѣмъ-нибудь, когда и другого по важнѣе не успѣваешь сдѣлать. Я скоро послѣ гимназіи, еще у папы, бросила всякое чтеніе. Тогда я танцовала, веселилась и мнѣ было не до того, да и никого не было, съ кѣмъ можно было поговорить. А потомъ я отвыкла и забыла все. Я и газетъ теперь не читаю... совсѣмъ некогда.
-- Катя, помнишь наши мечтанія, наши мысли устроить жизнь...-- продолжала семнадцатилѣтняя дѣвочка Соня, совсѣмъ увлекшись разговоромъ и перенесясь вся въ міръ прошлыхъ таинственныхъ воспоминаній. И передъ ней сидѣла ея подруга Катя, точно также вошедшая въ міръ прежнихъ ощущеній и молодая, какъ она.
-- Когда выходишь замужъ, мой другъ,-- сказала Катя медленно, какъ бы вдумываясь въ смыслъ сказанныхъ словъ,-- нужно забыть и бросить всякія гимназическія мечтанія. Если будешь одна и ни съ кѣмъ не связана, если отъ тебя не зависитъ судьба дорогихъ тебѣ людей, то можешь поступать, какъ хочешь. Потому-то мы и мечтаемъ только дѣвушками, еще не связанными ни съ кѣмъ. Когда выйдешь замужъ, все перемѣнится, пропадетъ...-- Она подняла глаза, какъ бы обдумывая, сказать или нѣтъ то, что она хотѣла сказать. Лицо ея выразило на мгновеніе эту борьбу. Потомъ, какъ бы рѣшившись, она взяла за руку Софью Николаевну и сѣла ближе.
-- Знаешь, Соня, я скажу тебѣ, одной тебѣ, откровенно мое мнѣніе: не стоитъ выходить замужъ. Да, да ни выходить замужъ, ни имѣть дѣтей...-- оказала она, схвативъ руку Софьи Николаевны и говоря это подругѣ Сонѣ:-- Разъ вышла,-- все пропало! Мы думаемъ, что супружеская жизнь -- жизнь съ любимымъ человѣкомъ будетъ какимъ-то безконечнымъ счастьемъ... Но это все вздоръ!.. Да, вздоръ, вздоръ!..-- сказала она рѣзко, какъ будто Софья Николаевна хотѣла ей возразить.-- Подумай только, и ты поймешь, что я говорю правду... Мужъ, любимый мужъ...-- сказала она не то насмѣшливо, не то съ горечью -- да, онъ хорошъ, пока мы въ него влюблены. А вѣдь это проходитъ скоро и, когда пройдетъ, то окажется, что ты вышла за человѣка, котораго любишь вовсе не больше, чѣмъ другихъ. Мы, влюбленныя дѣвочки -- и я такой была, когда выходила,-- мы думаемъ, что, выходя замужъ, избираемъ себѣ самаго лучшаго изъ всѣхъ мужчинъ, а, когда выйдемъ, только тогда поймемъ, что онъ не только не самый лучшій, но самый худшій изъ всѣхъ, что мы обмануты. Неправда ли, и ты испытала такое чувство, да?
-- Я не любила мужа и не знаю этого,-- хотѣла сказать Софья Николаевна, но удержалась и ничего не сказала.
-- Вотъ еще говорятъ, что дѣти -- великая радость, счастье. И я сама тебѣ это недавно говорила. Но это счастье только тогда, когда ничего нѣтъ больше въ жизни, когда сама принижена... Дѣти -- плодъ любви, любви!..-- она зло засмѣялась,-- да, физической любви... А сама она, эта любовь, такая гадость!.. Послушай, Соня... Я одной тебѣ скажу все откровенно. Я никому бы объ этомъ, кромѣ тебя, не сказала, да и тебѣ не всегда скажу. Но сегодня я разговорилась, сегодня я прежняя Катя. Я все про себя думала и терпѣла, но сегодня на меня что-то небывалое нашло. Я одной тебѣ скажу...-- прошептала она, наклоняясь ближе къ Софьѣ Николаевнѣ, какъ бы боясь, что она не услышитъ:-- какая гадость бракъ. Медовый мѣсяцъ!.. за него-то я Алексѣя стала меньше любить. Вѣдь мы всѣ, невинныя дѣвочки, какой и я была, мы всѣ не желаемъ этого, боимся этой грубой стороны нашего чувства. Вѣдь мы любимъ въ мужчинахъ ихъ душу, волю, мужество... Зачѣмъ же портить, зачѣмъ же ломать это чувство гадостью?.. Какъ мужчины не понимаютъ, что мы изъ-за этого ихъ меньше любимъ... Мы хотимъ быть только друзьями... А они... все это ложь одна, что бракъ нѣчто духовное. Они любятъ себя только, а не насъ... Знаешь ихъ доводы: "Если любишь, то согласишься"... Ну,-- сказала она рѣзко и грустно въ одно время,-- и я согласилась... Ахъ, какъ непріятно вспоминать объ этомъ... гадость, гадость...
Она встала, прошлась по комнатѣ. Лицо ея горѣло, она была взволнована. Потомъ снова сѣла. Софья Николаевна была подавлена и молчала.
-- Ну-съ, а потомъ...-- одинъ ребенокъ, другой, третій... и такъ каждый годъ!... У меня было семь человѣкъ за девять лѣтъ замужества, двое умерло. Когда постели находятся въ одной комнатѣ рядомъ,-- прибавила она зло, какъ бы издѣваясь надъ собой,-- трудно, чтобы этого не было. Ну и потому, у насъ бывалъ каждый годъ ребенокъ... А у тебя какъ... вы спите отдѣльно? -- спросила она, быстро оглядывая подругу.
-- Нѣтъ, вмѣстѣ... какъ и у тебя,-- сказала, почему-то конфузясь, Софья Николаевна.
-- Ну да, у всѣхъ вмѣстѣ, у кого только я ни была. Теперь мнѣ все равно, но если бы я снова выходила замужъ, никогда бы этого не сдѣлала... Это животность какая-то, Соня...-- сказала она страннымъ дрожащимъ голосомъ.-- Вѣдь если любимъ, т. е. уважаемъ человѣка, то не хотимъ видѣть въ немъ животное. Только одни супруги не стыдятся другъ друга. Ну, да бросимъ это... Тебѣ, быть можетъ, надоѣла моя болтовня. Извини, я не знаю, съ чего это я разошлась...-- сказала Екатерина Владиміровна, взглянувъ на подругу страннымъ, злымъ, обиженнымъ взглядомъ.
-- Нѣтъ, пожалуйста, я очень рада, т. е. не рада... но какъ тебѣ выразить... Меня это очень волнуетъ. Говори, говори! -- сказала Соня.
-- Я одно только хотѣла сказать, что если выйти замужъ и имѣть дѣтей, то нужно бросить всякія мечтанія о томъ, чтобы дѣлать добро людямъ и проводить въ жизнь свои убѣжденія, какъ мы рѣшили въ гимназіи съ Вѣрой. Нужно думать, какъ бы самой и дѣтямъ прожить поудобнѣе. Будутъ дѣти, а съ ними расходы, и они все ростутъ. Приходится биться все время, чтобы какъ-нибудь прожить прилично. И не я одна... мужъ... бѣдный, онъ бьется, какъ рыба, чтобы что-нибудь получить лишнее. На себя онъ ничего не тратитъ. Онъ прекрасный семьянинъ. Его и узнать нельзя: гдѣ блестящій танцоръ и офицеръ?.. Ты видѣла сегодня драку. Это бываетъ ежедневно. Всегда грязь, крикъ, шумъ, руготня съ прислугой, вѣчная борьба изъ-за копѣйки, отсутствіе покоя... И такъ и сегодня, и завтра, и всегда. Какіе тутъ идеалы... чтеніе... развитіе... Нѣтъ, я такъ думаю...-- сказала она странно дрожащимъ голосомъ:-- если удастся всѣхъ этихъ ребятъ поставить на ноги и сдѣлать изъ нихъ людей, такъ и того для насъ совершенно достаточно. Что можемъ сдѣлать мы, вдвоемъ съ мужемъ, слабые, небогатые люди... что можемъ сдѣлать мы особенно теперь, когда такъ трудно становится жить...
Она заплакала. Лицо ея сдѣлалось широкимъ, некрасивымъ, совсѣмъ обрюзглымъ. Руки и плечи дрожали. Такъ она проплакала съ минуту, потомъ встала, вышла, выпила воды и вернулась. Софья Николаевна чувствовала себя подавленной, разбитой. Она ничего не могла сказать, но хотѣла одного: не слышать этого больше, уйти, забыться.
-- Я не потому плачу, что мнѣ жаль себя. Я еще счастливѣе другихъ. Всѣ, рѣшительно всѣ замужнія недовольны своей жизнью и жалуются и бьются. А красота...-- вдругъ сказала она, снова оживляясь при этомъ,-- знаешь ли, какъ она портится отъ дѣтей? Посмотри-ка..-- Она взяла альбомъ, вынула оттуда карточку и показала Софьѣ Николаевнѣ. Софья Николаевна посмотрѣла на карточку прелестной, дѣвственной Кати, смотрѣла на теперешнюю Екатерину Владиміровну, сравнила ихъ и, чуть не заплакавъ отъ какого-то тягостнаго недоумѣнія и безконечной жалости, поскорѣе положила ее въ альбомъ обратно.
-- Что, похожа? -- улыбнулась жалкой и натянутой улыбкой Екатерина Владиміровна.-- Я умерла для себя лично. Я уже не женщина. А чего это стоило... Эхъ, лучше не вспоминать!..-- сказала она, махнувъ рукою.-- Теперь мнѣ все равно. Авось, хоть дѣтямъ будетъ лучше...
Обѣ молчали и не смотрѣли другъ на друга. Каждая думала о себѣ, о своей жизни, и имъ было тяжко оставаться наединѣ другъ съ другомъ. Въ сосѣднюю комнату вошелъ деньщикъ и загремѣлъ посудой.
-- Ты что это, накрываешь, Андрей? Рано кажется,-- спросила Екатерина Владиміровна.-- Я пойду на минутку по хозяйству,-- обратилась она подругѣ, какъ бы извиняясь передъ ней, встала и вышла.
-- Вотъ, вотъ она -- семейная жизнь, семейное счастье,-- опять подумала Софья Николаевна.-- Какъ я рада, что это не со мной, какъ я рада!
XXXI.
Раздался звонокъ. Изъ столовой пробѣжалъ поспѣшно въ переднюю деньщикъ въ красной рубашкѣ. Въ передней послышался звонъ шпоръ и мелкіе шаги. Кто-то раздѣвался. Мелькнуло офицерское пальто... "Мужъ" -- подумала Софья Николаевна. Въ гостиную вошелъ высокій съ темной бородою офицеръ и, увидавъ незнакомую даму, на минуту остановился въ нерѣшимости, потомъ, вдругъ что-то вспомнивъ, пошелъ прямо къ Софьѣ Николаевнѣ.
-- Мнѣ жена говорила вчера о вашей встрѣчѣ,-- сказалъ онъ, пожимая руку Софьи Николаевны.-- Она такъ была рада этому.
-- Да, такая неожиданность и вмѣстѣ такая радость. Вѣдь мы съ Катей такъ дружны были въ гимназіи!.. И главное, жили въ одномъ городѣ и не знали этого...-- сказала Софья Николаевна, осматривая бѣглымъ взглядомъ мужа своей Кати. Лицо его было довольно красиво и не лишено доброты. Но этотъ человѣкъ почему-то,-- быть можетъ потому, что онъ былъ мужемъ Кати,-- былъ ей какъ-то непріятенъ.
-- Вашъ супругъ прокуроромъ?..
-- Да, уже давно.
-- А, и ты Алексѣй вернулся! -- сказала Екатерина Владимировна, входя и улыбаясь мужу. На лицѣ ея не было замѣтно слѣдовъ слезъ и недавняго возбужденія. Она была такая же спокойная, довольная, какъ и раньше. Во взглядѣ, которымъ она окинула мужа, выражалось взаимное пониманіе и сознаніе общихъ интересовъ. "Это мужъ мой" -- говорилъ этотъ взглядъ.
-- Это моя Соня, о которой я тебѣ говорила вчера,-- сказала она, обращаясь къ мужу и окидывая взглядомъ Софью Николаевну.
-- Да, я очень радъ...-- отвѣтилъ онъ.
-- Между нами такая разница по наружности, а на дѣлѣ мы однихъ лѣтъ!..-- проговорила Екатерина Владиміровна и въ ея глазахъ промелькнуло что-то натянутое, непріятное...-- Ну, какъ же на службѣ? -- обратилась она къ мужу.
-- Ничего особеннаго. Генералъ почему-то пріѣхалъ въ казармы, распушилъ Лопухина, а меня пощадилъ,-- сказалъ онъ.
-- Вотъ какъ! Что-жъ это ему вздумалось?.. Ну что-жъ ты узналъ о мѣстѣ?
-- Да какъ же, вакансія открывается, только врядъ ли меня назначатъ.
-- Мы это говоримъ про службу. Можетъ быть, тебѣ это не интересно?..-- спросила Екатерина Владиміровна, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ.-- Дѣло въ томъ, что Алексѣй долженъ получить батарею, и насъ интересуетъ, куда онъ будетъ назначенъ. Да,-- обратилась она къ мужу,-- сегодня получила записку отъ Григорьевыхъ: просятъ тебя на винтъ.
-- Ну ихъ, я не пойду! Надоѣло. У меня еще работы много осталось,
-- Ты знаешь, вчера я узнала новость и совсѣмъ забыла тебѣ передать: Темлевъ женится... знаешь на комъ?.. на Аверьяновой.
-- Да?.. что-жъ, молодецъ... много беретъ, вѣрно?
-- Что ты!.. но вѣдь рожа какая у нея... Надо же имѣть хоть чуточку вкуса...-- сказала Екатерина Владніировна. Въ сосѣднихъ комнатахъ раздался дѣтскій крикъ.-- "Опять начали" -- замѣтила она, уходя.
Софья Николаевна и Тихоцкій -- мужъ Кати,-- когда она ушла, не находили, что говорить. Софьѣ Николаевнѣ было почему-то неловко и непріятно. Екатерина Владиміровна вошла снова.
-- Ну, что тамъ? -- спросилъ Тихоцкій.
-- Да ничего... Боря наступилъ на палецъ Васѣ, и они опять подрались... Какое теперь повѣтріе стало на браки,-- сказала она, улыбаясь и обращаясь къ мужу:-- сколько уже переженилось: Шубинъ, Берскій, Герне... и все въ одинъ годъ!
-- Да, я тебѣ совсѣмъ забылъ передать: Бановцевъ... помнишь, что пріѣзжалъ къ намъ въ Москву... такой представительный генералъ... товарищъ папаши...
-- Ну? -- оживилась Екатерина Владиміровна.
-- Назначенъ помощникомъ командующаго войсками въ Вильнѣ...
-- Что ты? -- воскликнула радостно Екатерина Владиміровна.-- Какое счастье! Что-жъ ты...-- она не докончила вопросъ и посмотрѣла на мужа.
-- Ну, конечно, надо съѣздить къ нему... Онъ такъ хорошо къ намъ относится... Можетъ быть, и удастся что-нибудь устроить...
-- Поѣзжай, поѣзжай! -- настаивала она радостно.-- Нельзя упускать такого случая,-- прибавила она, обращаясь къ Софьѣ Николаевнѣ.
Лицо ея оживилось. Разговоръ коснулся того, что ее особенно интересовало. Заговорили о службѣ, повышеніяхъ, кто получилъ какое мѣсто и что можно получить, если перевестись въ Вильно. Потомъ перешли на знакомыхъ, разсказывали сплетни, кто на комъ женился, кто имѣетъ любовника, у кого случились непріятности и почему. Всѣхъ разобрали по косточкамъ. Отъ сплетенъ разговоръ перешелъ къ хозяйству, дороговизнѣ жизни, цѣнамъ квартиръ. И во всемъ этомъ, во всѣхъ разговорахъ сквозило одно желаніе и одинъ интересъ: какъ бы устроиться въ жизни повыгоднѣе хотя бы насчетъ другихъ.
Софья Николаевна слушала все это, разговаривала, смотрѣла на Екатерину Владиміровну и удивлялась. Она не узнавала той Кати, которая часъ тому назадъ говорила съ ней совсѣмъ иначе и совсѣмъ о другомъ. Настоящая Катя была прежняя разжирѣвшая офицерская дама, жена ограниченнаго мужа и самка, ничѣмъ не интересующаяся, кромѣ городскихъ новостей, службы мужа, кухни и дѣтей. И это было видно по тому непосредственному оживленію, которое было у Екатерины Владиміровны во время такихъ разговоровъ.
Они продолжали говорить. Теперь разговоръ перешелъ на то, какимъ образомъ удобнѣе всего добиться высшихъ должностей. Екатерина Владиміровна разсказывала подругѣ, про одного ихъ знакомаго, который ухитрился, ничего не дѣлая, получать 12 тысячъ, и восхищалась этимъ. Софья Николаевна слушала ее и понимала. Но другая часть ея самой ужасалась. Другая Софья Николаевна понимала, что теперешняя Екатерина Владиміровна и была настоящая Катя. А прежняя Катя мелькнула только на мигъ, подъ вліяніемъ необыкновенныхъ обстоятельствъ -- встрѣчи съ лучшей подругой и воспоминаній о гимназической жизни -- и что она больше не вернется. Софья Николаевна чувствовала, что эта Катя чужда ей и что она не только не будетъ дружить съ ней, но будетъ стараться избѣгать ее. И она понимала это не умомъ, но чувствомъ, невольно. И потому, не оставшись обѣдать, не смотря ни на какія просьбы, поскорѣе простилась и уѣхала. Она готова была заплакать отъ тягостнаго чувства, похожаго не то на грусть, не то на какое-то недоумѣніе.
XXXII.
Судьба Екатерины Владиміровны Тихоцкой, превратившейся въ 12 лѣтъ изъ прелестной дѣвушки съ богатыми возможностями къ духовной разумной жизни, обѣщавшей дать много счастья людямъ, съ которыми ей предстояло встрѣтится въ жизни,-- въ тупую самку, живущую ничтожными семейно-хозяйственными интересами и физическимъ воспитаніемъ дѣтей, судьба эта была самая обыденная, всегда повторяющаяся судьба тысячъ русскихъ женщинъ. И все это произошло очень просто.
Выйдя изъ гимназіи въ семью отца, она, какъ Вѣра и многія другія ея подруги, сразу попала въ блестящій провинціальный свѣтъ -- свѣтъ танцевъ, костюмовъ, выѣздовъ, ухаживанья офицеровъ, пустоты ничего-недѣланія. Отецъ ея, подполковникъ Бекманъ, былъ обыкновенный пожилой человѣкъ, вся жизнь котораго въ молодости прошла въ весельѣ, забавахъ и кутежахъ, а въ зрѣлые годы въ приличномъ, обезпеченномъ 2 1/2 тысячами рублей, военномъ ничего-недѣланіи. Съ наружной стороны это былъ веселый человѣкъ, хорошій семьянинъ и любящій отецъ, съ внутренней же -- погибшій для духовной жизни, добрый и ограниченный тунеядецъ. Мать Кати была, какъ многія матери, доброе, сѣрое и безсознательно живущее существо.
Въ эту жизнь и попала Катя, и этой жизнью ей предстояло прожить еще много лѣтъ. И выйти изъ этого міра было некуда, потому что въ томъ городѣ и въ то время другого міра -- не по формѣ, а по существу -- не было. Катя же, попавъ въ этой міръ, не была возмущена имъ потому, что эту жизнь вели самые дорогіе для нея люди,-- отецъ и мать и всѣ окружавшіе ее, потому, что сама она была такъ духовно-прекрасна, что считала и окружавшее ее прекраснымъ, а главное потому, что понять ужасъ этой жизни было слишкомъ трудно: для этого нужно было много думать и видѣть иную жизнь. И она повѣрила въ ея справедливость сердцемъ и стала жить, какъ всѣ.
Когда же она такъ прожила нѣсколько лѣтъ, случилось то, что и должно было случиться. Природный умъ, не получая развитія, сталъ гибнуть и началъ интересоваться тѣмъ, на что наталкивала жизнь; онъ сталъ не свѣтомъ, озаряющимъ жизнь и указывающимъ ея смыслъ, а оправданіемъ уже существующей жизни и смысломъ жизни практической. Прекрасныя возможности къ духовной жизни такъ и остались только возможностями, потому что имъ не на чемъ было осуществиться. Нравственныя качества, при дурномъ направленіи жизни, стали безнравственными, выродились во внѣшнія формы религіи и стали направляться къ тому, что было дурно, и отворачиваться отъ того, что хорошо,-- поддерживать существующую жизнь и бояться иной, лучшей жизни.
И не нашлось ни одного человѣка, который указалъ бы ей на ужасъ ея положенія и вывелъ ее изъ него. Напротивъ, тотъ веселый, внѣшне-прекрасный и внутренно-убогій міръ, который ее окружалъ -- міръ офицеровъ, бальной молодежи въ аксельбантахъ, мундирахъ и при шпорахъ, этотъ міръ только и говорилъ съ ней о пошлостяхъ, о любви, о значеніи цвѣтовъ и преимуществѣ одного танца передъ другимъ. То же говорили и тѣ, которыми она увлекалась и которымъ потому наиболѣе вѣрила. Для нихъ она была только хорошенькая дѣвочка, съ которою можно пріятно провести время и поухаживать. И эти-то пустые и блестящіе тунеядцы окончательно погубили ее.
Когда же, черезъ три года такой жизни, въ нее влюбился красивый молодой штабсъ-капитанъ Тихоцкій, которымъ она сама сильно увлеклась, и когда онъ сдѣлалъ ей предложеніе, Катя уже такъ была принижена этой жизнью, что Тихоцкій казался ей самымъ лучшимъ, совершенно подходящимъ къ ея мечтамъ мужчиной. Жизнь дѣвическая не сулила ей ничего новаго, жизнь супружеская была жизнью съ тѣмъ, кого она полюбила, т. е. съ самымъ лучшимъ на свѣтѣ мужчиною. Отецъ и мать совѣтовали ей выйти. И она вышла.
Съ тѣхъ поръ и началась та жизнь, которая привела ее къ теперешней Екатеринѣ Владиміровнѣ. Небогатая, иногда и прямо бѣдная офицерская жизнь съ запятіями хозяйствомъ, кухней, дѣтьми вызвала превращеніе поэтической, тонко-духовной Кати въ умственно отупѣвшую и хозяйстенно-домовитую женшину. Дѣти же погубили ея красоту.
Такъ она и жила теперь, какъ почти всѣ живутъ, и хотя тяготилась этой жизнью, но вѣрила, какъ многіе вѣруютъ, что если жизнь ненормальна и несчастлива, то только потому, что не хватаетъ еще ста рублей въ мѣсяцъ. Прежняя Катя погибла, и прелестный цвѣтокъ оказался пустоцвѣтомъ. Никто не зналъ объ этой смерти. Только одна Софья Николаевна не разумомъ, а чувствомъ понимала это, потому что здѣсь было безобразіе, а тамъ прелесть. И потому-то она, уѣзжая отъ Екатерины Владиміровны, готова была заплакать о томъ, что прежняя Катя умерла.
XXXIII.
Въ этотъ годъ снѣгъ выпалъ довольно рано и сейчасъ же закрѣпился морозомъ. Настала чудесная зима: морозная, снѣжная, ясная. И опять, какъ и всегда зимой, началось веселье: вечера, танцы, театръ. Софья Николаевна чувствовала себя такъ хорошо, какъ никогда. Съ того времени, когда она увидѣла Вѣру и Катеньку и узнала несчастіе ихъ жизни, она поняла, что, выйдя замужъ за состоятельнаго человѣка и отказавшись имѣть дѣтей, а потому сохранивши красоту, она избрала себѣ лучшую участь. Она была молода,-- ей было 29 лѣтъ,-- свѣжа и прекрасна и испытывала то желаніе пожить, которое бываетъ часто у женщинъ, стоящихъ на порогѣ тѣхъ лѣтъ, переходъ черезъ которыя такъ страшенъ и которыя называются "тридцатыми". Она чувствовала потребность пользоваться своей красотой, потребность въ чемъ-нибудь сильномъ, яркомъ -- потребность отдаться, любить и быть любимой.
Въ январѣ шла очередная сессія. Слушалось интересное дѣло о томъ, какъ жена убила любовницу мужа. Но не въ этомъ былъ главный интересъ, а въ томъ, что подсудимую взялся защищать извѣстный столичный адвокатъ Паливинъ, который случайно жилъ въ это время въ N, у своего дяди и заинтересовался этимъ дѣломъ. Софья Николаевна, какъ и многія дамы, ходила въ судъ, слушала рѣчи прокурора и адвоката, восхищалась, какъ всѣ, адвокатомъ и, какъ очень немногія, познакомилась съ нимъ. Они проговорили другъ съ другомъ около часу, и разговоръ, начавшись съ процесса, перешелъ потомъ на другіе, болѣе интересные предметы. Софья Николаевна знала, что она слегка кокетничаетъ съ нимъ, но не сдерживалась, а, наоборотъ, отдавалась этому чувству. Она хотѣла заинтересовать этого человѣка, нравиться ему. Было ли это простое кокетство женщины или желаніе чего-то большаго, надежда на то, чего мы въ тайнѣ хотимъ и въ чемъ не признаемся даже себѣ -- она сама не знала. Ей это было пріятно и она дѣлала это. Паливинъ оказался очень интереснымъ собесѣдникомъ, и Софья Николаевна давно не говорила ни съ кѣмъ съ такимъ удовольствіемъ. Она приглашала его бывать у нихъ, и Паливинъ сказалъ, что завтра будетъ у нихъ съ визитомъ и надѣется бывать не разъ, если дѣла позволятъ ему остаться въ городѣ.
-- Боже мой,-- сказала Софья Николаевна, закутываясь въ шубу, которую подалъ ей швейцаръ.-- Неужели вы не господинъ своихъ дѣлъ?
-- Да, но...-- отвѣтилъ онъ.
-- Никакихъ "но"! Если вы не хотите,-- ваша воля... Если же вы пожелаете бывать у насъ, то вы сдѣлаете такъ, что это будетъ. Прощайте... нѣтъ, до свиданія!.. Надѣюсь скоро васъ видѣть,-- сказала она, блестя своими чудными глазами и улыбаясь ему такъ, что эта улыбка значила и многое, и ничего въ одно и то же время.
Паливинъ поклонился.
-- Сдавайтесь и не перечьте никогда женщинѣ!..-- прибавилъ шутя Николай Александровичъ и, пожавъ ему руку, вышелъ за женой.
XXXIV.
Паливинъ скоро пріѣхалъ къ Пушкаревымъ съ визитомъ и сталъ часто бывать у нихъ. Николай Александровичъ былъ этому очень радъ. Не говоря уже о томъ, что ему льстили посѣщенія извѣстнаго адвоката, онъ не находилъ въ этомъ ничего дурного, во-первыхъ, потому, что не допускалъ, чтобы Софья Николаевна могла позволить себѣ что-нибудь "предосудительное", во-вторыхъ, свѣтъ не видѣлъ ничего дурного въ ухаживаніи за замужней женщиной, и, наконецъ, онъ самъ не замѣчалъ этого ухаживанія, и ему казалось, что Паливинъ сколько для Софьи Николаевны, столько и для него и, пожалуй, даже больше для него бываетъ у нихъ.
Хотя Николай Александровичъ самъ не такъ давно имѣлъ любовницу, но онъ, какъ всѣ мужья, считалъ, что его жена не можетъ измѣнить ему... Онъ зналъ, разумѣется, многихъ замужнихъ женщинъ, измѣнявшихъ мужьямъ, даже изъ ихъ теперешнихъ знакомыхъ,-- Картазову, Шторхъ. Но это было совсѣмъ иное. То была Картазова, жена пожилого полковника, полная, молодящаяся дама. То была Шторхъ, жена глупаго члена. Но вѣдь Софья Николаевна совсѣмъ иное: вѣдь она жена его, Николая Александровича!.. И Картазовой, и Шторхъ можно измѣнять мужьямъ, но для нея, Софьи Николаевны, это немыслимо, не допустимо.
Паливинъ сначала и не думалъ о возможности какихъ-либо близкихъ отношеній съ Софьей Николаевной. Но почему же не поухаживать за женщиной, если она хороша и позволяетъ за собой ухаживать? И онъ сталъ ухаживать за ней, какъ это онъ дѣлалъ со всякой хорошенькой женщиной, не позволяя себѣ ничего лишняго и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляя себѣ удовольствіе. Прошелъ мѣсяцъ, а онъ не только не уѣхалъ, но и не зналъ, когда уѣдетъ. Онъ совсѣмъ не думалъ объ этомъ. Онъ думалъ только о томъ, чтобы добиться отъ Софьи Николаевны того, о чемъ онъ теперь мечталъ и что составляло для него невозможное, но желаемое счастье. Незамѣтно для себя онъ влюбился въ Софью Николаевну и понялъ это лишь тогда, когда ему нужно было уѣзжать по неотложнымъ дѣламъ въ столицу, и когда онъ не поѣхалъ. Онъ сопровождалъ ее всюду; на вечера, на катокъ и все время сидѣлъ около нея, не обращая вниманія на то, что могутъ подумать. Сначала онъ думалъ, что достаточно ему будетъ объясниться въ любви Софьѣ Николаевнѣ, и все опредѣлится. Если она любитъ его, тогда счастье. Если нѣтъ, онъ уѣдетъ. Но когда онъ объяснился, онъ не только ничего не разъяснилъ, но все такъ спуталъ, что теперь уже рѣшительно ничего не могъ понять. Сегодня она мила, улыбается ему, кокетничаетъ и все время говоритъ съ нимъ, и онъ увѣренъ, что она его любитъ. Но завтра она съ нимъ холодна, улыбается другому, а на него -- никакого вниманія, какъ будто вчера ничего не было. Какъ это понять? И онъ, какъ въ сѣтяхъ, все болѣе и болѣе путался въ этихъ противорѣчіяхъ и все болѣе влюблялся. Всѣ знали, что онъ влюбленъ, знали даже то, чего не было. Не зналъ одинъ только Николай Александровичъ.
Софья Николаевна не была влюблена въ Паливина, но онъ ей нравился. Его ухаживаніе льстило ей и было пріятно. Она знала, чего добивается Паливинъ, и колебалась -- исполнить или не исполнить то, чего они оба желали. Тайный голосъ говорилъ ей: "живи пока можно. Смотри, какъ скоро уходятъ годы. Бери отъ жизни все, что можешь взять. А остальное пустяки. Не думай". И подъ шопотъ этого голоса она незамѣтно для себя рѣшила, что это будетъ. Она знала, что Николай Александровичъ никогда объ этомъ не узнаетъ, и желаніе любить, отдаться и быть любимой опять охватило ее. Какъ гимнастъ съ трудомъ одолѣваетъ первое препятствіе и легко прыгаетъ черезъ второе, такъ и Софья Николаевна, отдавшись разъ одному любовнику, легка могла отдаться другому. Но, какъ женщина, она не могла сразу согласиться на это и мучила Паливина, обращая въ шутку его слова о любви и говоря ему о прелести дружбы, зная, что эти слова ложь.
Всякій разъ, когда Паливинъ говорилъ ей о своей любви, она говорила, что не вѣритъ въ нее. А чудесные глаза ея говорили иное и сулили ему счастье. И Паливинъ еще болѣе мучился этимъ разладомъ между словами и выраженіемъ глазъ и еще болѣе путался и не зналъ, что дѣлать.
XXXV.
Была свѣтлая, лунная и морозная ночь. На неизмѣримомъ сѣро-синемъ небѣ высыпали частымъ, серебристымъ бисеромъ звѣзды и тихо трепетали и щурились, какъ ангельскіе глазки. Снѣгъ хрустѣлъ и переливался, какъ сахаръ, милліонами серебряныхъ брызговъ. Въ воздухѣ чувствовалась какая-то особенная упругость. Вездѣ былъ яркій, не меланхоличный, какъ лѣтомъ, но величественный, точно кованное серебро, бѣлый свѣтъ. И въ эту ночь Софья Николаевна ѣхала на извозчикѣ изъ гостиницы, гдѣ сбылось, наконецъ, столь сильное желаніе Паливина, что такъ мучило его, и исполненіе чего казалось ему невыразимымъ счастьемъ.
Софья Николаевна куталась въ ротонду. Испытывая смѣшанное чувство гадливости и вмѣстѣ съ тѣмъ легкости физической и чувство непонятной радости, она смотрѣла на звѣзды млечнаго пути, на небо, на окружавшіе улицу дома, облитые луннымъ свѣтомъ. Все было торжественно, спокойно и величаво. И это величіе природы являлось нѣмымъ контрастомъ людямъ, въ эту ночь, какъ и всегда отдававшимся своимъ бѣднымъ желаніямъ и ничтожнымъ, ограниченнымъ средствамъ для ихъ удовлетворенія.
"Какъ тихо, свято и величаво" -- думала Софья Николаевна. "И какъ странно въ эту чудную ночь то, что случилось. И какъ удивительно то, что оно вообще было. Думала ли я когда-нибудь, что это случится со мной?... Какъ мало намъ извѣстна наша будущая жизнь и какъ часто бываетъ то и тогда, что совсѣмъ не предполагаешь. Да, никто не знаетъ себя, своихъ желаній, поступковъ,-- да, никто"!..
Она посмотрѣла на свѣтлое, звѣздистое небо и вспомнила, какъ она въ дѣтствѣ любила смотрѣть на него. И сейчасъ же она почувствовала себя на мгновеніе перенесенной въ дѣтство.
"Въ такую же точно ночь я уѣзжала изъ клуба, гдѣ по знакомилась съ Сережей,-- подумала она. Но какъ далеко и какъ отлично все это кажется отъ теперешняго". Она задумалась. "Да, вотъ въ дѣтствѣ... развѣ я знала, что со мной будетъ, что я выйду замужъ за Nicolas, полюблю Анцева и случится то, что случилось теперь. Какимъ бы дурнымъ и считала это въ дѣтствѣ",-- сказала она себѣ и улыбнулась этой разницѣ взглядовъ.-- "А теперь ничего, даже пріятно, только жалко чего-то. Да, какъ все скоро мѣняется".
Вѣтеръ пахнулъ на нее. Она покрѣпче укуталась въ ротонду и почувствовала ощущеніе бодрости, теплоты, счастья.-- "Хорошо" -- подумала она. "Какъ пріятна жизнь, и какъ я счастлива". Она задумалась -- "Понятно, счастлива" -- сказала она себѣ и вспомнила Паливина, то, какъ онъ цѣловалъ ей руки и благодарилъ за дарованное счастье.
Извозчикъ выѣхалъ на большую площадь передъ соборомъ, ослѣпительно бѣлѣвшимъ теперь отъ луннаго свѣта. Отъ домовъ падали черныя тѣни. Было ужасно тихо. Только иногда барабанили трещотки ночнызъ сторожей.
"Какъ странно, что Николай считаетъ, будто я ему вѣрна. Что онъ теперь дѣлаетъ? Читаетъ и не подозрѣваетъ ничего. Какъ онъ, какъ мужья глупы въ этомъ отношеніи!.. Всѣ знаютъ, а онъ ничего не знаетъ. Всѣ знаютъ... Ну, такъ что-жъ? Всѣ то же дѣлаютъ. И прежде, и здѣсь, Картазова, Шторхъ, Лиза... всѣ, всѣ... не я одна. Такъ свѣтъ построенъ... Какъ я его долго мучила,-- подумала она про Поливина.-- Бѣдный!.. За то теперь онъ счастливъ. Что онъ обо мнѣ думаетъ?.. Впрочемъ, все равно".
Она покрѣпче закуталась. Сани скрипѣли. И все мигали звѣздочки-глазки, и все стлался по землѣ крѣпкій воздухъ, и все ходилъ серебрянымъ туманомъ лунный свѣтъ, и все попрежнему, въ контрастъ человѣческому горю и счастью, природа была величава и нѣма, точно смѣялась надъ ними.
XXXVI.
Прокуроръ Николай Александровичъ прослужилъ девять лѣтъ и былъ переведенъ въ столицу товарищемъ прокурора палаты.
Въ столицѣ, вслѣдствіе дороговизны жизни, пришлось нѣсколько сократить расходы, но, хотя они были уменьшены, денегъ въ общемъ выходило не только не меньше прежняго, но даже больше, такъ что въ годъ легко проживалось семь тысячъ. Этотъ годъ въ столицѣ былъ особенно тяжелъ для Пушкаревыхъ въ денежномъ отношеніи. Фабрика, однимъ изъ пайщиковъ которой былъ Николай Александровичъ, должна была остановиться вслѣдствіе рабочихъ безпорядковъ. Рабочіе жаловались на чрезмѣрный трудъ и малую плату и хотѣли стачкой добиться ея повышенія. И хотя они были усмирены посланной ротой солдатъ, разсажены по тюрьмамъ и поставлены въ еще худшее положеніе, чѣмъ раньше, все же эта остановка работъ отняла у Николая Александровича нѣсколько тысячъ, такъ что денегъ на столичную жизнь не хватало. Но жить, не имѣя семи тысячъ въ годъ, такъ, какъ они привыкли и какъ требовало положеніе Николая Александровича, здѣсь, въ столицѣ, вслѣдствіе дороговизны было нельзя. Нужно было сдѣлать долги. Николай Александровичъ, какъ это ему ни было непріятно, сдѣлалъ ихъ.
Софьѣ Николаевнѣ было 34 года. Это было опасное время, на рубежѣ старости, когда одинъ годъ могъ сдѣлать ее неузнаваемой. Она была все еще хороша, но появилась чуть замѣтная блеклость кожи, образовались складочки около губъ -- всѣ эти враги женщины, которые незамѣтны при появленіи, но, что ни день, дѣлаются грознѣе. Но все это было ничтожно и еще не пугало, нужно было только слегка попудрить лицо и умыться туалетной водой -- и все проходило. Она пользовалась въ своемъ судейскомъ кругу репутаціей belle femme и нравилась многимъ, и многіе за нею ухаживали.
Пушкаревы наняли квартиру на Литейномъ, уставили ее старинными вещами, которыя такъ легко купить въ Петербургѣ, и зажили милымъ семейнымъ кругомъ. У нихъ не бывало такъ много народу, какъ въ провинціи,-- жить такъ широко здѣсь было нельзя -- но только свои судейскіе, избранное общество. И интересы были тоже свои, судейскіе. Говорили преимущественно о томъ, кто назначенъ на мѣсто того-то, что сказалъ министръ при открытіи новаго суда, кто будетъ защищать Иванову, кто обвинять. Николая Александровича очень любили въ палатѣ, какъ хорошаго товарища, и къ Пушкаревымъ охотно приходили поиграть въ винтъ и поболтать. Дамы разговаривали съ дамами о своихъ дамскихъ дѣлахъ, мужчины усаживались за зеленый столъ и щелкали картами. Пріятно было чувствовать себя въ уютной квартирѣ, за интересной игрой, съ тонко-воспитанными людьми въ бѣлыхъ манжетахъ и чистомъ бѣльѣ, между тѣмъ, какъ на дворѣ -- петербургская слякоть и непогода. Потомъ ужинали и уходили, и все это было удобно, пріятно и хорошо.
Были развлеченія и болѣе общаго характера, такія, какими можно пользоваться только въ столицѣ: напр., поѣздки въ Михайловскій или къ Неметти смотрѣть пріѣзжую знаменитость. Это, т. е. знаменитость, въ чудномъ театрѣ, при огромномъ оркестрѣ и съ прекраснымъ ансамблемъ, нельзя было видѣть въ провинціи, и потому надо было пользоваться этимъ здѣсь. А итальянская опера, а литературные вечера, а передвижныя выставки...
А дома -- швейцаръ, покрытая ковромъ лѣстница, утромъ свѣжія газеты, всѣ удобства столичной жизни. И Пушкаревы наслаждались, исчерпывая это удовольствіе вполнѣ. Весной ѣздили кататься на острова, смотрѣли заходъ солнца со Стрѣлки или отправлялись въ Павловскъ послушать музыку. Лѣтомъ жили въ Лѣсномъ и пользовались удобствами настоящей хорошей дачи.
Но не смотря на все это, времени, свободнаго времени, когда нечего было дѣлать, оставалось много, и Софья Николаевна употребила его на воспитаніе дочери. Лилѣ было въ это время 12 лѣтъ. Она была миловидная дѣвочка, очень напоминавшая Софью Николаевну въ дѣтствѣ. Она училась въ Екатерининской гимназіи вмѣстѣ съ дочерью генерала З. и княжной Каразиной. Софья Николаевна любила ее и смотрѣла за ней. Она часто брала ее кататься на Невскій и интересовалась ея ученіемъ. Но теперь она рѣшила обратить на дочь особенное вниманіе. Лиля была въ томъ возрастѣ, когда правильное воспитаніе, по мнѣнію Софьи Николаевны, было ей въ особенности нужно. И все время, когда они жили въ столицѣ, было посвящено тому, чтобы незамѣтно, день за днемъ, вложить въ нее правильные взгляды и сдѣлать изъ нея барышню, хорошо воспитанную и вполнѣ свѣтскую.
Воспитаніе всякой дѣвочки хорошаго круга, по мнѣнію Софьи Николаевны, требовало трехъ вещей: первое состояло въ томъ, чтобы дѣвочка не знала и не могла никакъ узнать тѣ тайны природы, которыя всѣ родители скрываютъ отъ дѣтей и которыя дѣти окольнымъ путемъ узнаютъ отъ подругъ или кухарокъ. Хотя Софья Николаевна не могла отвѣтить на вопросъ, что же дурного въ знаніи того, что есть, она, какъ и многіе люди, чѣмъ менѣе понимала смыслъ чего нибудь, тѣмъ болѣе была увѣрена въ томъ, что это надо дѣлать. Софья Николаевна помнила, какъ ее научили этому нѣкоторыя подруги въ гимназіи съ таинственными улыбками и двусмысленными словами, помнила ощущеніе гадливости, наполнившее ея душу, когда она узнала такое страшное про папу и маму, и когда разрушились ея мечты объ аистахъ, приносящихъ дѣтей. Софья Николаевна не хотѣла быть старшей подругой своей дочери и дать ей знаніе тогда, когда это было нужно по ея лѣтамъ и въ такой формѣ, чтобы это знаніе не оскорбило дочь и чтобы Лиля смотрѣла на это, какъ на самую обыкновенную вещь, которой нечего стыдиться и которую нужно принимать такъ, какъ она есть... Она не хотѣла этого и вмѣстѣ не хотѣла, чтобы дочь узнала это отъ кухарокъ, какъ нѣчто сальное и грязное. И потому она стала стремиться, чтобы Лиля ничего не знала. Софья Николаевна считала, что нужно выйти замужъ, и что замужество всему научитъ.
Изъ этого главнаго требованія вытекали два другихъ: чтобы избѣгнуть знанія пошлости, нужно вращаться въ обществѣ приличныхъ и благовоспитанныхъ дѣтей, которыя сами ничего не знали и не могли ничему научить, однимъ словомъ -- въ обществѣ дѣтей, принадлежащихъ къ ихъ кругу. И, наконецъ, третье требованіе, котораго Софья Николаевна сама хорошо не сознавала, но которое, незамѣтно для себя старалась привить дочери, состояло въ томъ чтобы смотрѣть на мальчиковъ, какъ на какія-то особыя, совершенно чуждыя имъ, дѣвочкамъ, существа. Они не были тѣ же люди, какъ Катя и Люба, они были другіе, совсѣмъ другіе. Ихъ нужно было стыдиться, и то, что было прилично по отношенію къ дѣвочкамъ, по отношенію къ нимъ было совсѣмъ не прилично. Они должны были быть кавалерами и ухаживать за барышнями, но на нихъ нельзя было смотрѣть такъ, какъ на подругъ.
И внѣдряя въ дочь незамѣтно и постепенно эти взгляды и уча, главное, тому, что самое важное на свѣтѣ ея, Лилино, счастье -- это говорилось прямо какъ истина, непосредственно данная, которую нечего доказывать и которой руководствовались всѣ люди -- Софья Николаевна думала, что она желаетъ дочери добра, что она ее правильно учитъ, и что изъ этого сѣмени выростутъ добрые плоды, которые составятъ счастье дочери и сдѣлаютъ ея жизнь истинно человѣческой, и она никогда не сомнѣвалась, что это такъ. И въ томъ не сомнѣвалась не только она, но и милліоны людей...
XXXVII.
Въ столицѣ Николай Александровичъ прослужилъ не долго: всего два года, и былъ назначенъ предсѣдателемъ окружнаго суда въ одну изъ центральныхъ русскихъ губерній. Это было мѣсто въ служебномъ отношеніи предѣльное для него. Онъ зналъ это и прочно устроился въ новомъ городѣ. Нанялъ хорошую квартиру, обзавелся новыми знакомыми и сталъ жить, чтобы съ удовольствіемъ прожить остатокъ жизни такъ, какъ жилъ всегда, спокойно, пріятно и прилично и, не ожидая уже чиновъ, ждалъ лишь ордена къ новому году.
Для Софьи Николаевны въ это время по формѣ многое перемѣнилось,-- исчезли прежніе интересы, появились новые... Но по существу было то же: спокойная, обезпеченная жизнь для себя. Да и какъ быть иному, когда иного и не нужно, когда прекрасно и такъ, какъ они жили. И она жила такъ. Меньше, правда, было развлеченій, больше свободнаго времени и скуки. Не все это было старое, налаженное, въ опредѣленныхъ рамкахъ, выработанныхъ издавна... За тѣмъ, за другимъ, за третьимъ, за ѣдой, гуляніемъ, посѣщеніемъ гостей и не замѣчалось, какъ проходило время и приходила пора ложиться спать. Чего-жъ больше -- какъ хорошо! Если бы такъ можно было прожить и завтра. Скучно -- можно почитать или лучше пригласить знакомыхъ на партію въ винтъ -- Софья Николаевна пристрастилась къ этой игрѣ и довольно тонко играла. И такъ проходили и уходили мѣсяцы и годы, и уходила жизнь... Прожито много, въ будущемъ длинной лентой тянулась та же дорога жизни и конца ей не видать. А идти по этой дорогѣ было такъ спокойно -- ни буря, ни вѣтеръ не вздымаютъ непріятной пыли.. Только нужно не раздумывать много, не сомнѣваться въ томъ, то ли взято направленіе, и неся свою кладь, не помогать нести ее другому. Что изъ того, что садилось солнце -- солнце жизни, и меньше стало свѣту и легли темныя тѣни, и что скоро оно совсѣмъ скроется навѣки... Нужно не думать объ этомъ: думать тяжело и безполезно, а такъ, какъ и всѣ, мало-по-малу подвигаться, куда ведетъ дорога, все дальше, дальше и дальше...
XXXVIII.
Съ внѣшней стороны было хорошо, но внутренняя жизнь была ужасна. То, что для Софьи Николаевны было главнымъ условіемъ счастья, что одно давало смыслъ и значеніе жизни и утрата чего казалась невозможной, была красота, и красота эта теперь пропадала
Когда и какъ случилось это паденіе, когда пришелъ этотъ грозный моментъ, Софья Николаевна сама не знала, потому, что такого страшнаго момента вообще не было. Она всегда была хороша: и сегодня, и завтра, и годъ, и два. И не смотря на это, красота пропадала. Время такъ было велико, а паденіе такъ незамѣтно... Но въ томъ-то и заключался ужасъ, что неизвѣстно когда это началось и какъ оно шло, а между тѣмъ разрушилось все. Точно въ ней поселился какой-то невидимый врагъ, который неустанно дѣлалъ свое дѣло и незамѣтно убивалъ. Когда она была прокуроршей, она была все время красива. Но въ послѣдніе годы появились признаки паденія: вялость кожи, морщинки и опухлость глазъ. Все это было, однако, такъ ничтожно, что Софья Николаевна не обращала на это никакого вниманія. Такъ и въ столицѣ: та же прелесть, глаза хороши и фигура, но кожа еще больше поблекла и еще больше выбѣжало морщинокъ, и талія слегка пополнѣла. Но въ общемъ все это только слегка и совсѣмъ не пугало. Страшно было бы, если бы сразу. Но все шло, шло изо дня въ день, растягивалось, дѣлалось привычнымъ, и страхъ проходилъ и наступало примиреніе съ едва замѣтнымъ измѣненіемъ. И то же тогда, когда Николай Александровичъ получилъ предсѣдательство. Въ первый годъ она все еще была красива. Но внутренній врагъ, сидѣвшій въ ней, продолжалъ работу, и все болѣе выступали морщины, и талія полнѣла, а волосы на вискахъ стали не то, что-бъ сѣдые, а какіе-то сѣрые. Прошелъ годъ и другой, и третій, и все шла таинственная работа, и очевиднѣе были ея результаты: красота подтачивалась. Красота была, правильность линій въ лицѣ оставалась нетронутой. Но она все полнѣла, у нея сталъ выступать другой подбородокъ, волосы кое-гдѣ сѣдѣли, кожа совсѣмъ поблекла, глаза стали угасать и уже не сіяли. Красота еще была, и ея не было уже въ одно и то же время, и это-то было ужасно. Точно два знака -- плюсъ и минусъ -- вели въ ней борьбу. Плюсъ оставался, но минусъ дѣлался больше и плюсъ пропадалъ. Лицо хорошо, но нѣтъ свѣжести, молодости, которая выливалась во асякомъ движеніи, въ улыбкѣ, въ смѣхѣ, въ блескѣ глазъ. Нѣтъ больше внутреннихъ силъ и нѣтъ внутренняго жара, а то, что оставалось безъ него, казалось совсѣмъ инымъ. И такъ шло время и чѣмъ дальше, тѣмъ равномѣрно все хуже и хуже...
"Красота пропадала!" Это легко сказать, а какъ много это значитъ. Лицо было прекрасное, молодое, полное нѣги и огня, точно народившееся солнце. Глаза красивы, темны и смѣются, и очаровываютъ всѣхъ. Зубы бѣлы и улыбка играетъ, и дивно бѣломраморное тѣло, и прелестны полныя руки. И хочется все смотрѣть и смотрѣть на эту прелесть и оторваться нельзя и ее впиваешь въ себя, и нельзя упиться, и теряешь разумъ и боготворишь тѣло -- пасть бы на колѣни и цѣловать ее и только смотрѣть!.. А потомъ -- красота пропадаетъ, и все это проходитъ и прелести нѣтъ. Проходитъ,-- какъ это глубоко ужасно! Проходитъ -- теряютъ блескъ глаза и тускнѣютъ и не очаровываютъ никого. Нѣтъ въ нихъ огня, жизни, нѣтъ счастья, и въ душѣ не родится имъ отклика. Проходитъ -- бѣлые зубы крошатся и выпадаютъ, и гніютъ... Прежде была яркая прелесть, а теперь -- что? Нѣжная кожа не ласкаетъ взора, набѣгаютъ и рябятъ ее морщины и теперь отвернешься отъ того, что боготворилось недавно. Проходитъ -- фигура полнѣетъ, теряетъ стройность, и безобразіе готово. Таліи нѣтъ, грудь обвисаетъ, плечи не манятъ ничьего взора, черты лица дурнѣютъ. Красота проходитъ -- и умираетъ женщина, умираеть ея женская прелесть и сила. И прожить такъ нужно не одинъ годъ, а десять, двадцать... некрасивой, состарившейся, безъ поклонниковъ, безъ любви, безъ счастья...-- ужасно!
XXXIX.
Софья Николаевна всегда, во всю свою жизнь, вѣрила, что то, что случается съ другими, не можетъ случиться съ ней. Она видѣла, какъ многія женщины были хороши, какъ онѣ дурнѣли потомъ изъ году въ годъ и становились стары. Она видѣла, какъ Катя изъ прелестной дѣвочки въ двѣнадцать лѣтъ превратилась въ толстую некрасивую самку, и она плакала надъ этой гибелью. Она знала, что это естественно и что красота не можетъ быть вѣчной, она даже не жалѣла тѣхъ женщинъ, съ которыми это случалось. Для другихъ, для женщинъ всего міра, даже для Кати, какъ это ни было непріятно, все это было естественно и возможно. Но для нея, Софьи Николаевны Пушкаревой, съ ея умомъ и душой, съ ея мыслями, чувствами и желаніями -- для нея это было совсѣмъ другое. Другія женщины были вообще другія, постороннія, существующія только по отношенію къ ней, вообще люди. Но она вѣдь была совсѣмъ отличное отъ всѣхъ людей существо, она была "я" съ "моими" радостями, "моимъ" горемъ, и ясно, что то, что примѣнимо къ нимъ, постороннимъ, совсѣмъ не можетъ относиться къ ней. Иначе -- къ чему отреченіе отъ дѣтей, къ чему было выходить замужъ, не любя, за состоятельнаго Николая Александровича, къ чему выѣзжать на балы, увлекать мужчинъ и дѣлать все то, что она дѣлала въ жизни?.. Разсужденіе ея было самое простое.
Она видѣла, какъ Катя и другія женщины дурнѣли, и, должна была, казалось, сказать себѣ: красота Кати пропала и красота другихъ женщинъ тоже пропадаетъ, пропадетъ и моя красота. А если такъ, если красота исчезнетъ въ концѣ концовъ, то нельзя такъ жить, какъ я живу, нельзя выше всего ставить ее и приносить ей жертвы, а надо искать чего-нибудь другого, высшаго, безсмертнаго, и ему служить. Но она говорила какъ разъ наоборотъ: Катя подурнѣла и другія женщинъ дурнѣютъ. Какъ это ужасно. Значитъ мнѣ нужно стараться, чтобъ у меня всегда была красота, и для этого нужно не думать, что она можетъ пропасть, а вѣрить, что она всегда остается, и тогда будетъ все спокойно, и можно будетъ жить такъ, какъ я всегда жила. Такъ она думала и такъ она вѣрила и жила, а вотъ теперь оказалось иное. Вся жизнь прошла такъ, а въ концѣ жизни явилось уничтоженіе того, чѣмъ держалась жизнь. Такъ какъ же отъ этого не страдать?