Не даромъ Тэнъ, отступая отъ метода своихъ предшественниковъ, началъ свою исторію революціи съ изображенія народныхъ массъ, ихъ настроенія и ихъ дѣйствій въ первые мѣсяцы революціи въ провинціи и въ самомъ Парижѣ. Результатъ своего подробнаго изслѣдованія Тэнъ выразилъ въ словѣ «самородная анархія». Королевскій призывъ къ обновленію Франціи прежде всего привелъ къ тому, что «старый порядокъ» сразу раскрошился и всякій порядокъ исчезъ въ странѣ. Это весьма затруднило установленіе новаго порядка и усложнило задачу того Собранія, которое было призвано возродить Францію. Тѣмъ болѣе важны были для успѣха этого возрожденія составъ и способъ дѣятельности этого Собранія, его подготовленность къ возложенной на него задачѣ, его пониманіе окружавшей его среды и положенія дѣла. Съ обсужденія этихъ вопросовъ Тэнъ и начинаетъ исторію Національнаго собранія.
Онъ разсматриваетъ Національное собраніе, какъ массу — рисуетъ обстановку, среди которой ему приходилось дѣйствовать изучаетъ его дѣятельность съ внѣшней, театральной и съ психологической стороны. Очень искусно подготовляетъ Тэнъ читателя къ тому выводу, который составляетъ цѣль его критики, — что политическая дѣятельность Національнаго собранія представляетъ собой не что иное, какъ громадную политическую ошибку. Для достиженія этой цѣли Тэнъ ведетъ читателя въ залу засѣданій, на галлереи, отведенныя для публики, дѣлаетъ его непосредственнымъ зрителемъ — и доказываетъ ему во-очію, что Національное собраніе не обладало ни однимъ изъ условій, необходимыхъ для законодателей, которымъ поручена полная реорганизація страны, что Собранію недоставало ни безопасности и независимости извнѣ, ни порядка и хладнокровія внутри, ни здраваго практическаго смысла, ни политической дисциплины, ни признанныхъ и компетентныхъ руководителей.
Зала засѣданій слишкомъ обширна, — она своей громадностью заставляетъ оратора возвышать голосъ и невольно впадать въ паѳосъ (porte à la déclamation). Число депутатовъ слишкомъ велико — ихъ больше 1.000 — чтобы предсѣдатель былъ въ состояніи поддерживать среди нихъ тишину и порядокъ. Нерѣдко до 200 человѣкъ говорятъ заразъ. Публика на галлереяхъ принимаетъ живое участіе въ засѣданіяхъ и этимъ еще болѣе содѣйствуетъ возбужденію ораторовъ, которые, подобно актерамъ, увлекаются увлеченіемъ публики и оттого впадаютъ въ постоянное преувеличеніе въ выраженіяхъ и мысляхъ. Въ этомъ новомъ неопытномъ собраніи никто еще не привыкъ жертвовать своимъ самолюбіемъ для общаго дѣла; каждый говоритъ и дѣйствуетъ подъ впечатлѣніемъ минуты. Напримѣръ, во время обсужденія важнаго проекта о національномъ банкѣ, одинъ депутатъ вдругъ предлагаетъ, чтобъ каждый пожертвовалъ на алтарь отечества серебряную пряжку, которую тогда носили на башмакахъ. Сказавъ свою рѣчь, этотъ депутатъ торжественно кладетъ свою пряжку на столъ передъ президентомъ — и его предложеніе единогласно принимается Собраніемъ. Такими неожиданными эпизодами постоянно прерывались самые серьезные доклады. Оттого депутаты утромъ не знаютъ, что они будутъ дѣлать вечеромъ (et sont à la merci de toutes les surprises). Не даромъ американецъ Моррисъ сравниваетъ засѣданіе съ шальной стрѣльбой, когда изъ 1.000 выстрѣловъ развѣ только одинъ направленъ не въ пустое пространство! Тэнъ даже въ знаменитомъ засѣданіи въ ночь на 5-е августа, когда были отмѣнены огульно всѣ средневѣковыя привилегіи сословій, городовъ и провинцій, видитъ не что иное, какъ неожиданную интермедію, во время которой энтузіазмъ овладѣлъ всѣми до головокруженія. Этому внѣшнему отсутствію дисциплины соотвѣтствуетъ, по замѣчанію Тэна, внутренняя причина постояннаго безпорядка. Депутаты воспитаны въ понятіяхъ и преданіяхъ салонной жизни XVIII вѣка; они всѣ слишкомъ чувствительны и слишкомъ привыкли къ разговорнымъ формамъ и манерамъ, доведеннымъ до крайней вѣжливости. Попавши на политическую арену среди оскорбительныхъ преній и безцеремонныхъ противорѣчій, сдѣлавшись жертвой ненавистныхъ инсинуацій, непрерывныхъ клеветъ и открытыхъ нападеній, они тотчасъ выходятъ изъ себя. Они не только сами экзальтированы, но проникнуты потребностью постояннаго новаго воодушевленія. Имъ мало оглушительныхъ рѣчей, которыя произносятся на ихъ трибунѣ, и они заставляютъ повторять въ залѣ Собранія трогательныя рѣчи, которыя были произнесены Неккеромъ или другими въ городской ратушѣ. Засѣданія всегда начинаются съ чтенія привѣтственныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ, и нерѣдко прерываются депутаціями и процессіями, которыя съ музыкой являются въ залу Національнаго собранія. Оттого эти засѣданія такъ часто представляютъ зрѣлище патріотической оперы, и этой страстью французскихъ законодателей къ театральности пользуются постороннія лица не только для личныхъ цѣлей и рекламъ, но и для политическихъ интригъ. По своему обычаю, Тэнъ выражаетъ свою мысль, — что Національное собраніе все болѣе и болѣе поддавалось увлеченію подъ вліяніемъ возбужденныхъ и политически неразвитыхъ народныхъ массъ, — между прочимъ, въ слѣдующей смѣлой и рельефной метафорѣ, не поддающейся переводу: «Dans се grand banquet national que l’Assemblée croyait conduire, et auquel, portes ouvertes, elle appelait toute la France, elle s’est d’abord enivrée d’un vin noble; mais elle a trinqué avec la populace, et par degrés sous la pression de ses convives, elle est descendue jusqu’aux boissons frelatées et brûlantes, jusqu’à l’ivresse malsaine, et grotesque, d’autant plus grotesque et malsaine qu’elle persiste à se prendre pour la raison».
«Но даже въ трезвыя минуты, — говоритъ Тэнъ, — Собраніе не можетъ руководиться указаніемъ разума, потому что ни въ какомъ французскомъ законодательномъ собраніи, за исключеніемъ двухъ слѣдующихъ, не было такъ мало политическихъ головъ». Анализируя составъ Національнаго собранія, Тэнъ указываетъ на то, что почти всѣ практическіе и дѣловые люди, которыхъ можно было найти въ тогдашней Франціи, преимущественно среди администраціи, въ парламентахъ и въ провинціальныхъ собраніяхъ, были исключены изъ Національнаго собранія. Изъ 677 депутатовъ третьяго сословія только 10 занимали видныя должности.
Любопытно однако обратить вниманіе на то, какъ смотрѣли на дѣло въ началѣ революціи люди, на которыхъ Тэнъ возлагаетъ свои надежды. Оказывается, что и они поддавались общему теченію. Мы возьмемъ для примѣра одного изъ этихъ 10-ти — Малуэ, который былъ интендантомъ въ морскомъ министерствѣ и пользовался полнымъ довѣріемъ нѣсколькихъ министровъ. Тэнъ, какъ мы видѣли, считаетъ Малуэ однимъ изъ трехъ лучшихъ умовъ тогдашняго времени, и въ этомъ съ нимъ нужно согласиться; онъ нерѣдко руководится въ своихъ сужденіяхъ мнѣніями Малуэ и даже заимствовалъ у него основную идею своего сочиненія о революціи: «Ce n’est pas une révolution, mais une dissolution qui s’opère au profit de quelques hommes pervers» (Mém. de Mal. II, p. 186). И что же оказывается? Сила господствовавшей теоріи была такъ велика, что даже интенданты, т. е. администраторы стараго порядка — если они были не на сторонѣ реакціи — раздѣляли тѣ принципы, которые были осуществлены революціей, и даже предлагали тѣ самыя практическія мѣры, которыя, по мнѣнію Тэна, вызвали «узаконенную анархію». Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ рѣчи, произнесенной Малуэ передъ его избирателями: «La volonté générale est la véritable souveraine puissance devant laquelle tous les obstacles disparaissent» (I, p. 228), a въ проектѣ инструкцій, составленномъ Малуэ и принятомъ избирателями, сказано: «Се sont nos pouvoirs que vous allez exercer et il n’en est aucun qui n’émane du peuple... Que l’intérêt de tous, qui sera la seule limite de vos pouvoirs, soit aussi la règle invariable de votre conduite. Accablés depuis longtemps par le pouvoir absolu, mais éclairés maintenant sur nos véritables intérêts, nous avons à réparer les fautes et les malheurs de plusieurs siècles» (p. 232). Что же касается до практическихъ мѣръ, то въ этомъ же проектѣ высказывается не только требованіе, чтобы одному Національному собранію было предоставлено право давать свое согласіе на законы и налоги и утверждать ихъ — «que l’Assemblée des États Généraux soit reconnue solennellement la seule puissance compétente pour consentir et sanctionner les lois et les impôts», но требуется полное уничтоженіе администраціи и передача ея въ руки выборныхъ властей: «que les intendants soient supprimés, leur administration pouvant être utilement exercée par les états provinciaux et leurs commissaires»; требуется даже, чтобы полиція была предоставлена городскимъ властямъ, свободно избраннымъ населеніемъ. Конечно, Малуэ возставалъ, какъ и Мирабо, не противъ монархіи, а противъ произвола и деспотизма министровъ и сознавалъ: «que le peuple а besoin d’être gouverné», что народъ неспособенъ быть правительствомъ: но дѣло въ томъ, что вышеизложенные принципы были несовмѣстны съ монархіей, и предложенныя выше реформы должны были перенести центръ тяжести государственной власти къ толпѣ избирателей, — а именно къ этому стремилась и масса депутатовъ, политику которыхъ осуждаетъ Тэнъ. Мы имѣемъ такимъ образомъ здѣсь предъ собою образчикъ того, до какой степени даже такіе опытные и благоразумные представители высшей бюрократіи, какъ Малуэ, увлекались модной реакціей противъ бюрократіи и теоріей непосредственнаго и правительствующаго народовластія.
Въ составъ большинства Національнаго собранія входили безызвѣстные адвокаты и мелкіе чиновники, съ юности вращавшіеся въ узкомъ кругу канцелярской рутины, прерываемой только философическими прогулками въ фантастическія пространства подъ руководствомъ Руссо и Рейналя. Къ нимъ примыкало около 100 другихъ депутатовъ, подобныхъ имъ по своему развитію, и 208 священниковъ, раздѣлявшихъ ихъ точку зрѣнія. Такимъ образомъ, составилось большинство въ 650, къ которымъ присоединилось около 50 искреннихъ теоретиковъ (de nobles philosophes), не считая слабохарактерныхъ, плывущихъ по теченію, и честолюбивыхъ, которые пристаютъ туда, гдѣ ожидаютъ успѣха, Всего хуже то, что новые политики, непригодные для возложеннаго на нихъ дѣла, считаютъ себя ко всему способными и что ихъ неопытность равняется ихъ самообольщенію. Для нихъ не существуетъ сомнѣнія — и они всегда проникнуты убѣжденіемъ въ своей непогрѣшимости. Они считаютъ себя слишкомъ просвѣщенными, чтобы руководиться фактами, когда наступилъ вѣкъ разума. Поэтому они, сообразно съ манерой Руссо, дѣйствуютъ де дуктивно, выводя все изъ отвлеченныхъ понятій о правѣ и государствѣ. При такомъ настроеніи пренія этого политическаго собранія похожи на засѣданія общества литераторовъ, гдѣ одинъ членъ за другимъ читаетъ свою рѣчь безъ отношенія къ предшествовавшей и послѣдующей. Въ то время, когда горѣли замки и подвергались разграбленію городскія ратуши, подвозъ хлѣба былъ пріостановленъ и все общество распадалось, — 54 оратора записались на пренія о правахъ человѣка — и «это скучное и усыпительное пустословіе», «эта метафизическая галиматья» продолжалась цѣлыя недѣли, подобно тому, какъ схоластическіе богословы спорили о свѣтѣ на горѣ Ѳаворской въ ту минуту, когда Магометъ громилъ изъ пушекъ стѣны Константинополя. При такомъ положеніи дѣлъ руководителями какъ націи, такъ и Національнаго собранія сдѣлались головорѣзы (les casse-cou). Они имѣли на своей сторонѣ два преимущества, и эти преимущества были такъ значительны, что обезпечивали за ними навсегда преобладаніе. Во-первыхъ, на ихъ сторонѣ была господствовавшая теорія, и они одни готовы были довести ея осуществленіе до конца. Ихъ вліяніе въ этомъ отношеніи было тѣмъ сильнѣе, что не только большинство депутатовъ, но и самые умѣренные — и даже члены оппозиціи — исходили изъ той же теоріи, самые упорные изъ привилегированныхъ въ своихъ инструкціяхъ отстаивали права человѣка, и Мунье, главный противникъ демагоговъ, руководилъ депутатами третьяго сословія, когда они провозгласили себя Національнымъ собраніемъ. Но если бы даже большинство, наконецъ, отказалось идти за этими вождями, — оно было бы насильно принуждено къ этому возмутившимся народомъ, который Собраніе постоянно само поощряло, и публикой на галлереяхъ, которой собраніе предоставило непосредственное вліяніе на пренія и голосованіе. Въ этой публикѣ главную роль играла шайка изъ 750 человѣкъ, правильно организованная и состоявшая на жалованьѣ. Тэнъ сообщаетъ любопытныя свѣдѣнія объ организаціи этой закулисной силы и о непосредственномъ участіи ея въ драмѣ, которая тогда разыгрывалась. Всѣ насилія со стороны толпы, овладѣвшей галлереями, остаются не только безнаказанными, но и встрѣчаются съ одобреніемъ; депутаты же, которые жалуются на такое насиліе, призываются къ порядку, и вмѣшательство зрителей — ихъ крики, ихъ брань и угрозы разсматриваются какъ необходимая принадлежность законодательной дѣятельности Собранія — «sont introduites comme un rouage régulier dans l'opération législative».
Насилія не ограничиваются, впрочемъ, перерывами и угрозами въ залѣ засѣданія; по выходѣ изъ нея на улицѣ депутаты преслѣдуются, подвергаются личнымъ оскорбленіямъ и опасности; многіе изъ нихъ принуждены защищаться оружіемъ. И народная ярость направлена не только противъ депутатовъ, отстаивавшихъ обособленіе штатовъ, но даже противъ тѣхъ, которые высказывались въ чисто практическихъ вопросахъ несогласно съ господствующимъ взглядомъ; такъ, напримѣръ, экономистъ Дюпонъ, произнесшій рѣчь противъ ассигнацій, былъ встрѣченъ на улицѣ съ ругательствами и увлеченъ къ Тюльерійскому бассейну, и только патруль спасъ его отъ погруженія.
Національное собраніе ухудшило свое положеніе и состояніе страны своимъ постановленіемъ, чтобы никто изъ депутатовъ не могъ занять министерскаго поста, — оно такимъ образомъ отказалось взять на себя всю отвѣтственность за управленіе. Если бы вожди большинства были министрами, они не только сами набрались бы многихъ практическихъ свѣдѣній, которыхъ имъ недоставало, увидали бы многое въ иномъ свѣтѣ, но и Собраніе посредствомъ ихъ познакомилось бы съ практикой и выступило бы изъ своей академической роли. Съ другой стороны, этимъ средствомъ Національное собраніе избавило бы себя отъ постоянной подозрительности и страха подкоповъ и заговоровъ со стороны двора. Учрежденный Собраніемъ «Розыскной комитетъ» для разслѣдованія преступленій противъ націи, возобновлявшійся каждый мѣсяцъ и состоявшій изъ неопытныхъ и легковѣрныхъ дѣятелей, своими обысками и доносами на мнимые заговоры только волновалъ общественное мнѣніе и приводилъ въ трепетъ самое Собраніе, ибо въ этомъ отношеніи, какъ во многихъ другихъ, Собраніе не отличалось ничѣмъ отъ народа. Такимъ образомъ, заключаетъ Тэнъ: Національное собраніе руководилось при разрушеніи стараго зданія и при постройкѣ новаго двумя одинаково вредными побужденіями — страхомъ и теоріей.
Нельзя не признать, что въ живой, пластической характеристикѣ Національнаго собранія, которую мы могли намѣтить здѣсь только въ общихъ чертахъ, Тэнъ обнаружилъ свою обычную наблюдательность и что многіе изъ его упрековъ совершенно справедливы.
Національное собраніе было не только первымъ демократическимъ правительствомъ во Франціи, но и вообще представляетъ собою первую политическую арену, на которой демократія могла свободно развернуть свои силы, испробовать свои теоріи и осуществить свои идеалы. Отъ этой юной демократіи, которая въ своемъ наивномъ энтузіазмѣ полагала, что вмѣстѣ съ новыми лучшими принципами переродились и самые люди, — нельзя было требовать той внутренней дисциплины и того самообладанія, которыя выработываются только борьбой, нельзя было требовать убѣжденія, добываемаго только опытомъ, что политическая жизнь слагается изъ равновѣсія различныхъ силъ и что политическій прогрессъ достигается путемъ сдѣлокъ. Депутаты 1789 г. не походили на римскихъ сенаторовъ, которые греческому послу показались сонмомъ царей и которые говорили только, когда доходила до нихъ очередь и консулъ обращался къ нимъ лично съ вопросомъ, — въ римскомъ сенатѣ царилъ духъ чинныхъ патриціевъ, уважавшихъ существующее какъ порядокъ, установленный богами, и этотъ сенатъ былъ составленъ исключительно изъ лицъ, выросшихъ въ военной дисциплинѣ. Національное же собраніе состояло изъ людей, жаждавшихъ высказать то, что такъ долго у всѣхъ таилось на сердцѣ, и вѣрившихъ, какъ гуманисты временъ ренесанса, что наступила весна человѣчества, что теперь только и стоитъ жить и дѣйствовать. Этимъ объясняется то, что самыя важныя постановленія принимались иногда случайно, по предложенію малоизвѣстныхъ депутатовъ, имена которыхъ сохранились въ исторіи только благодаря этому поводу. Нѣкоторыя изъ свойствъ Національнаго собранія можно объяснить тогдашнимъ воспитаніемъ или національнымъ характеромъ французовъ. Тэнъ приводитъ, напримѣръ, замѣчаніе современника революціи, — женевца Дюмона, что если бы набрать на улицахъ Лондона и на улицахъ Парижа случайную толпу человѣкъ въ 100 и предложить имъ взять на себя управленіе страной, то въ Парижѣ на это согласились бы 99 изо 100, а въ Лондонѣ 99 изо 100 отказались бы. Дюмонъ прибавляетъ, что французы считаютъ себя способными побѣдить всѣ препятствія — avec ни peu d'esprit. Это очень вѣрно, но стоитъ только немного всмотрѣться въ исторію разныхъ демократій, чтобы убѣдиться, что во всякой крайней демократіи всякій считаетъ себя достойнымъ быть министромъ и генераломъ и всякій грамотей — способнымъ трактовать о всѣхъ безъ исключенія ученыхъ или спеціальныхъ предметахъ.
Когда третье сословіе выбирало депутатовъ, оно имѣло въ виду борьбу съ привилегированными классами и съ абсолютизмомъ, и потому естественно, что оно брало своихъ вождей не изъ числа интендантовъ, военныхъ командировъ и членовъ парламентской магистратуры, которые въ большинствѣ были заинтересованы въ сохраненіи стараго порядка, — а, напротивъ, изъ той среды, которая наиболѣе сочувствовала новымъ демократическимъ стремленіямъ. Но преобладаніе идеологовъ надъ земскими людьми объясняется не одними политическими тенденціями. Малуэ, сужденіямъ котораго Тэнъ такъ довѣряетъ, сознается, что во время выборовъ онъ былъ изумленъ скудостью въ тогдашней Франціи независимыхъ землевладѣльцевъ, и на этомъ основаніи онъ считалъ невозможнымъ для Франціи конституціонный образъ правленія. Если при этомъ принять во вниманіе, что громадное большинство этихъ независимыхъ по своему положенію людей принадлежало къ дворянству, имѣвшему свое особое представительство, то становится яснымъ, почему въ 1789 г. выборъ въ депутаты отъ третьяго сословія палъ преимущественно на людей наиболѣе пропитанныхъ демократическими идеями. А при такомъ положеніи дѣла руководителями общественнаго движенія естественно сдѣлались адвокаты, которые благодаря своей профессіи, пріучающей ихъ прислушиваться къ настроенію своей аудиторіи и угождать ей, должны выдаваться и пользоваться популярностію во всякомъ демократическомъ обществѣ{23}. Мы по этому поводу дополнимъ изложеніе Тэна очень интереснымъ замѣчаніемъ астронома Бальи о роли, которую пришлось тогда играть адвокатамъ и литераторамъ. «Я долженъ замѣтить, — говоритъ Бальи въ своихъ мемуарахъ{24} ), — о собраніи парижскихъ избирателей, — а это примѣнимо и вообще къ тогдашней Франціи, — что «литераторы»{25} ) пользовались въ немъ большимъ нерасположеніемъ. Между тѣмъ они (les gens de lettres) — самые просвѣщенные люди, если не относительно каждаго частнаго предмета, то, по крайней мѣрѣ, относительно общихъ вопросовъ, и это оттого, что имъ приходилось болѣе другихъ упражнять свой умъ, и они лучше знаютъ, какимъ образомъ его примѣнить къ дѣлу». Бальи объясняетъ неуспѣхъ литераторовъ на выборахъ тѣмъ, что ихъ было не много; «въ собраніи было два господствовавшихъ класса — купцы и адвокаты; — купцы мало знаютъ литераторовъ, а что касается до адвокатовъ, которые были въ состояніи ихъ оцѣнить, то между ними всегда существуетъ соперничество». Но затѣмъ Бальи приводитъ еще другую, болѣе существенную причину: «философъ, — говоритъ онъ, — любитъ свободу, онъ знаетъ достоинство человѣка, но онъ требуетъ всего болѣе, чтобы миръ не былъ нарушенъ вокругъ него; онъ хочетъ, чтобы свѣтъ распространялся, чтобы человѣкъ вступилъ въ свои права, но постепенно и безъ усилій; онъ опасается толчковъ и насильственныхъ революцій. Причина этого очень проста: онъ сравниваетъ то, что хотятъ купить, съ той цѣной, которую за это надо дать. Когда великій народъ захочетъ свободы, ничто не можетъ помѣшать ему достигнуть ея. Мудрецъ думаетъ, что этотъ естественный срокъ не слѣдуетъ насильственно сокращать; въ своихъ разсчетахъ онъ принимаетъ въ соображеніе и плюсъ, и минусъ, и полагаетъ, что извѣстный минусъ предпочтительнѣе плюса, купленнаго общественными бѣдствіями и кровью нашихъ братьевъ».
Все, что составляетъ причину неуспѣха философовъ въ сильно возбужденномъ обществѣ и въ минуту взрыва демократическихъ страстей, — доставляло, напротивъ, популярность людямъ, привыкшимъ аппелировать къ страстямъ, сообразоваться съ настроеніемъ общества и подниматься на этой волнѣ — людямъ, неразборчивымъ на средства, лишь бы достигнуть извѣстнаго эффекта, ихъ ближайшей цѣли. Понятно, что такимъ образомъ адвокаты были не только естественными, то-есть неизбѣжными, но и лучшими вождями для того общества, которое желало демократическаго переворота во что бы то ни стало, и Бёркъ былъ такъ же правъ, когда онъ поставилъ въ вину адвокатамъ неистовства революціи, какъ и первый президентъ Національнаго собранія, знаменитый ученый Бальи (l’homme juste, какъ онъ названъ въ протоколѣ парижскихъ избирателей), приписавшій имъ съ полной признательностію успѣхъ революціи.
Но, кромѣ того, опредѣляя вліяніе адвокатовъ на революцію, не слѣдуетъ забывать, что они были обязаны этимъ вліяніемъ не только своему профессіональному характеру, своей наклонности увлекаться господствующими мнѣніями и опережать ихъ, но что причина, ихъ преобладанія имѣетъ болѣе глубокіе историческіе корни. Адвокаты были не только естественными вождями воинствующей демократіи, но, можно сказать, ораторами многочисленнаго и могущественнаго класса, значеніе котораго восходитъ до самой ранней эпохи французской монархіи и который оставилъ глубокіе слѣды въ судьбахъ французскаго народа. Это тотъ классъ, изъ котораго выходили средневѣковые легисты и къ которому во время французской революціи принадлежало почти все чиновничество. Замѣчательно, что во Франціи этотъ классъ всегда имѣлъ много точекъ соприкосновенія и много общаго въ умственномъ складѣ съ низшимъ духовенствомъ. Какъ въ средніе вѣка классъ чиновниковъ — клерки — въ значительной степени набирался изъ духовенства и изъ духовныхъ школъ, такъ и во время революціи почти всѣ curés оказались на сторонѣ адвокатовъ (leurs pareils). И въ средніе вѣка этотъ классъ клерковъ, легистовъ и адвокатовъ противопоставлялъ исторически сложившимся «кутюмамъ» сухую догму, выведенную изъ римскаго права, былъ главнымъ врагомъ феодальныхъ притязаній и церковной автономіи, и съ неумолимой логикой теоретиковъ проводилъ въ жизнь отвлеченную идею государственнаго единства и государственнаго интереса. Но такъ какъ въ средніе вѣка отвлеченное государство слагалось изъ конкретныхъ феодальныхъ формъ подъ знаменемъ монархіи, то эти клерки и легисты были самыми вѣрными слугами монархіи, и не одинъ изъ нихъ поплатился своей жизнью за слишкомъ ревностныя услуги, оказанныя королю противъ феодальнаго строя. Но уже тогда эти защитники государства были очень склонны къ демократическимъ тенденціямъ и охотно сводили, слѣдуя римскимъ юристамъ, власть короля на народную волю. Въ 1789 же г., когда можно было окончательно побѣдить феодализмъ только на основаніи принципа народовластія, и когда монархія оказалась на сторонѣ «стараго порядка», этотъ классъ естественно предался безъ всякихъ сдержекъ своимъ демократическимъ инстинктамъ и своей наклонности преобразовать существующее во имя отвлеченной политической теоріи, и сдѣлался такимъ же ревностнымъ слугой народовластія, какъ прежде монархіи.
Отъ Пьера Дюбуа, извѣстнаго адвоката конца XIII в.{26}, до адвокатовъ революціи и ихъ союзника, аббата Сіеса, тянется непрерывная цѣпь, и тѣ же самые архитекторы, которые создали французскую монархію, работали въ 1789 году надъ устройствомъ французской республики; но работали на этотъ разъ на полномъ просторѣ, не какъ слуги, а какъ господа Франціи, не сообразуясь съ историческими правами и условіями жизни, а исключительно руководясь начерченнымъ ими отвлеченнымъ планомъ. Конечно, философъ, о которомъ говоритъ Бальи, сталъ бы строить иначе. Но, чтобы судить объ этой работѣ и о достоинствѣ плана, нужно принять въ соображеніе роль, которую издавна играли эти архитекторы въ исторіи Франціи, и тѣ обстоятельства, которыя ихъ вдругъ внезапно сдѣлали полновластными распорядителями судебъ Франціи. Иностранцы, особенно англичане и американцы, которые на своей родинѣ не знали бюрократическаго элемента и ничѣмъ ему не были обязаны — изумлялись тому, что происходило на ихъ глазахъ, и по своему это объясняли.
Слѣдуя указаніямъ тогдашняго американскаго посла въ Парижѣ, умнаго и безпристрастнаго Морриса, Тэнъ распредѣляетъ депутатовъ Національнаго собранія на три группы: 1) партію аристократовъ, къ которой Моррисъ причисляетъ прелатовъ, парламентскую магистратуру и ту часть дворянъ, которые желали по-прежнему составлять особый штатъ въ государствѣ; 2) среднюю или умѣренную, состоявшую изъ людей съ честными намѣреніями (ayant des intentions droites), искренно желавшихъ хорошаго правительства, но слишкомъ увлеченныхъ книжными теоріями; и, наконецъ, 3) партію бѣснующихся (enragés), самую многочисленную, состоявшую по Моррису изъ разряда лицъ, которыхъ въ Америкѣ называютъ кляузниками (gens de chicane), изъ толпы священниковъ и тѣхъ людей, которые при всякомъ переворотѣ стоятъ за перемѣну, потому что недовольны своимъ положеніемъ».
Въ основу своей критики какъ самаго хода революціи, такъ и ея результатовъ Тэнъ кладетъ понятіе цѣлесообразной реформы. Осуждая революцію съ точки зрѣнія тѣхъ полезныхъ реформъ, которыя она сдѣлала невозможными, Тэнъ подкрѣпляетъ свой взглядъ двумя разрядами доводовъ — фактическими и теоретическими. Фактическими аргументами противъ революціи служатъ ему сужденія и отзывы современниковъ, которые наблюдали надъ ходомъ событій, сочувствовали реформамъ, но предостерегали отъ увлеченій и вѣрно предсказывали ихъ вредныя послѣдствія. Аргументами второго рода служатъ Тэну общія разсужденія о государствѣ и обществѣ.
Что касается до критики, заимствованной Тэномъ у современниковъ революціи, то онъ сумѣлъ очень искусно воспользоваться ею. Нельзя не сознаться, что сгруппированные у Тэна отзывы многихъ замѣчательныхъ людей, сочувствовавшихъ сначала перевороту 1789 г., но затѣмъ, когда дѣло зашло слишкомъ далеко, осуждавшихъ его, производятъ сильное впечатлѣніе, особенно сужденія иностранцевъ, не прямо заинтересованныхъ во французскихъ событіяхъ.
Дѣйствительно, самую основательную и въ то же время самую рѣзкую и ѣдкую критику дѣятельности тогдашней революціонной партіи и самую вѣрную оцѣнку послѣдствій революціи можно найти въ отзывахъ современныхъ государственныхъ людей Англіи и Америки, приведенныхъ Тэномъ. Уже въ 1789 г. Питтъ заявилъ, что французы «перешли линію свободы» (ont traversé la liberté, какъ приведены слова Питта у Тэна), а нѣсколько мѣсяцевъ спустя Бёркъ предсказывалъ въ своей книгѣ о революціи, что исходомъ ея будетъ военная диктатура и «самый абсолютный деспотизмъ, который когда-либо существовалъ подъ небесами».
Но еще болѣе вѣски въ этомъ случаѣ отзывы американскихъ государственныхъ людей, которые имѣли столько основанія сочувствовать тому, что совершалось во Франціи. Они съ самаго начала, можно сказать — до начала революціи — стали опасаться ея крайностей и дѣлали всевозможныя усилія, чтобы удержать своихъ друзей на почвѣ умѣренности и практической политики. За два мѣсяца до собранія Генеральныхъ штатовъ Моррисъ пишетъ Вашингтону: «Я, республиканецъ, бывшій, такъ сказать, вчера еще членомъ того собранія, которое начер- тало одну изъ самыхъ республиканскихъ между всѣми республиканскими конституціями, — я не перестаю проповѣдывать уваженіе къ государю, вниманіе къ правамъ дворянства и умѣренность не только относительно цѣли, но и относительно средствъ къ ея осуществленію». А Джефферсонъ, представитель радикальной демократіи въ Америкѣ, уговаривалъ Лафайета и другихъ патріотовъ въ ту критическую минуту, когда Національное собраніе во имя народовластія отказалось подчиниться королю: «войти съ королемъ въ соглашеніе, обезпечить свободу печати, свободу совѣсти, судъ посредствомъ присяжныхъ, свободу личности (habeas corpus) и законодательство посредствомъ выборныхъ изъ народа, — требованія, которыя навѣрно были бы исполнены, — и затѣмъ разойтись и дать новымъ учрежденіямъ возможность оказать свое дѣйствіе на народъ и сдѣлать его способнымъ для дальнѣйшихъ успѣховъ, при чемъ они могутъ быть увѣрены, что имъ всегда будутъ представляться удобные случаи потребовать и большаго». За двѣ недѣли до взятія Бастиліи Моррисъ писалъ: «они хотятъ американскую конституцію съ королемъ вмѣсто президента, не думая о томъ, что у нихъ нѣтъ американскихъ гражданъ, чтобы вынести на плечахъ такую конституцію. Если у нихъ окажется настолько здраваго смысла, чтобы предоставить дворянамъ, въ качествѣ дворянъ, извѣстную долю народной власти, эта либеральная конституція, вѣроятно, упрочится. Но въ противномъ случаѣ Франція обратится (dégénérera) въ чистую монархію или въ обширную республику-демократію. А эта можетъ ли упрочиться? И не думаю; я даже увѣренъ въ противномъ, развѣ только при условіи, что вся нація преобразится».
И не успѣли еще вполнѣ обнаружиться въ жизни Франціи послѣдствія самоуправства и тираніи парижской демократіи, — какъ другъ Вашингтона уже совершенно ясно созналъ безсиліе Національнаго собранія и приближеніе террора, и въ минуту всеобщаго энтузіазма произнесъ надъ революціей слѣдующій роковой приговоръ: «это похоже на полетъ испуганныхъ птицъ; трудно сказать, куда онѣ сядутъ, до того онѣ летятъ въ-разсыпную. Эта несчастная страна, заблудившаяся въ погонѣ за метафизическими химерами, представляетъ собою умственному взору лишь громадную развалину: члены Собранія въ одно и то же время повелители и рабы, взбалмошные въ теоріи и неопытные (novice) на практикѣ; захвативъ всѣ правительственныя обязанности (fonctions) и не будучи въ состояніи исполнить ни одной изъ нихъ, — они сняли съ этого одичавшаго и свирѣпаго народа всякую узду, налагаемую религіей и авторитетомъ! Такое положеніе дѣла не можетъ продлиться. Достославный случай упущенъ, и на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, революція не удалась».
Революція была дѣломъ неудавшимся! — это тяжелый упрекъ, и особенно тяжелъ онъ въ устахъ представителя демократической республики, которая сумѣла съ такимъ успѣхомъ отстоять свою независимость и дать себѣ прочную конституцію.
Къ этимъ обличеніямъ революціонной партіи со стороны современниковъ ея Тэнъ присоединяетъ упреки, которые онъ ей дѣлаетъ съ практической точки зрѣнія; все, что возможно возразить противъ революціонныхъ стремленій во имя справедливости, гуманности и политическаго благоразумія, то сказано у Тэна, и этотъ отдѣлъ его очень поучителенъ для людей, привыкшихъ руководиться въ общественныхъ вопросахъ воображеніемъ, страстью или поверхностной рутинной догматикой. Радикальнымъ доктринерамъ Тэнъ внушаетъ, что государственное устройство должно сообразоваться съ политическими условіями страны. «Смотря по народу, эпохѣ и степени цивилизаціи, смотря по внѣшнему и внутреннему положенію, всякое равенство или неравенство, гражданское или политическое, можетъ или перестать быть полезнымъ или быть вреднымъ, и поэтому заслуживать, чтобъ законодатель его сохранилъ или уничтожилъ».
Послѣдователямъ Руссо и «общественнаго договора» Тэнъ доказываетъ, «что члены государства со всѣми своими предками составляютъ одно національное тѣло и, только благодаря существованію этого организма, они получили возможность жить, размножаться, работать, пріобрѣтать, просвѣщаться и умножать унаслѣдываемый запасъ благоденствія и значенія, которымъ теперь сами пользуются. Потому, не только главный интересъ, но и первый долгъ каждаго гражданина долженъ быть направленъ къ сохраненію и благоденствію этого организма; и потому законъ не долженъ имѣть въ виду выгоду ни меньшинства, ни большинства, а всего общества. Этого основного положенія никто не долженъ нарушать — ни большинство, ни меньшинство, ни собраніе представителей, выбранныхъ народомъ, ни самый народъ, даже если бы онъ былъ единодушенъ». «Пародъ не имѣетъ нрава произвольно распоряжаться общимъ достояніемъ (res publica), рисковать имъ по своей фантазіи, жертвовать имъ ради приложенія извѣстной теоріи или интереса одного класса, даже если бы этотъ классъ былъ самымъ многочисленнымъ, ибо государство принадлежитъ не одному поколѣнію, а составляетъ общее достояніе какъ современныхъ, такъ и всѣхъ прошлыхъ и всѣхъ грядущихъ поколѣній». Каждое поколѣніе есть только временный распорядитель и отвѣтственный хранитель драгоцѣннаго и славнаго наслѣдія, полученнаго отъ предшествовавшаго съ обязанностью передать его въ цѣлости слѣдующему поколѣнію.
Всѣ эти соображенія, высказанныя Тэномъ, нужно признать вполнѣ справедливыми и чрезвычайно полезными, какъ начала, которыми слѣдуетъ руководиться при обсужденіи современныхъ намъ событій, относительно которыхъ мы можемъ быть участниками. Но примѣнимость этихъ началъ къ прошлому Франціи весьма условна. Въ данномъ случаѣ, напр., приходится сказать, что насильственный переворотъ, осуждаемый Тэномъ, былъ въ значительной степени подготовленъ всей предшествующей исторіей Франціи и его успѣху содѣйствовалъ цѣлый рядъ благопріятныхъ условій. У Тэна демократія 1789 года слишкомъ имѣетъ характеръ силы — искусственно и, слѣдовательно, произвольно вызванной. Историкъ относится къ ней, по выраженію одного римскаго трибуна у Ливія о патриціяхъ, «точно она съ неба свалилась», и не имѣетъ корней въ прошедшемъ. Она какъ будто вся создана утопической и отвлеченной теоріей XVIII в. Но эта теорія никогда бы не имѣла такой силы, если бы не выражала собой до извѣстной степени дѣйствительности, подготовленной исторіей. Contrat social не сдѣлался бы кораномъ французской демократіи, если бы не соотвѣтствовалъ ея политическимъ потребностямъ. Французская демократія руководилась теоретической логикой, но потому, что этой логикѣ соотвѣтствовалъ инстинктъ ея страстей.
Далѣе цѣнность вышеприведенныхъ соображеній умаляется тѣмъ, что мы не въ состояніи взвѣсить, насколько при тогдашнихъ условіяхъ королевская власть при старомъ порядкѣ была въ состояніи осуществить необходимыя реформы. Въ возможности этого сомнѣваются даже приверженцы королевской власти и строгіе критики революціи, какъ, напримѣръ, графъ Ривароль, который замѣчаетъ въ своихъ мемуарахъ: «Нѣтъ сомнѣнія, что король даже при помощи дѣльныхъ (bons) министровъ былъ недостаточно могущественъ, чтобы произвести хотя одну изъ великихъ реформъ, которыхъ мы сдѣлались свидѣтелями»{27}.
Нужно также не упускать изъ вида отреченіе отъ власти со стороны самой монархіи, которое, конечно, обусловливалось не одними личными свойствами Людовика XVI — его нерѣшительностью и мнительностью относительно собственнаго права и обязанностей, а какъ бы сознаніемъ немощи тогдашней королевской власти разрѣшить историческій споръ между феодализмомъ и демократіей, — и своей неспособности предупредить или устранить революцію коренною реформой. Этотъ фактъ засвидѣтельствованъ приверженцами монархіи, писателями, сужденіемъ которыхъ Тэнъ въ другихъ вопросахъ такъ часто руководился. Какъ, напримѣръ, рельефно изображена въ мемуарахъ Малуэ эта немощь монархіи: «Правительство, говоритъ онъ, — въ 1789 году обращалось къ цѣлой Франціи и потомъ къ Генеральнымъ штатамъ съ вопросомъ: что же нужно дѣлать? что я могу сдѣлать? чего хотятъ меня лишить, и что мнѣ оставить{28} ), «que vent-on retrancher de mon autorité, que m’en laissera-t-on?» Ту же самую мысль выражаетъ Ривароль, когда говоритъ, что съ призваніемъ Генеральныхъ штатовъ государственная власть была какъ бы на время устранена (comme suspendu). Наступило какое-то междуцарствіе, хотя король этого не замѣчалъ (Riv., р. 220).
Разсматривая образъ дѣйствія Національнаго собранія, Тэнъ, какъ мы видѣли, упрекаетъ его въ томъ, что оно слишкомъ руководилось страхомъ и недовѣріемъ къ правительству. Мы не станемъ здѣсь обсуждать вопроса, насколько можно было въ дѣйствительности опасаться, что Людовикъ XVI послѣдуетъ примѣру Карла I и возьмется за оружіе, и другого вопроса, насколько такая попытка имѣла бы успѣхъ, ибо это значило бы вдаваться въ область предположеній. Но необходимо имѣть въ виду фактъ, что демократія 1789 года и Національное собраніе не могли не бояться реакціи и что побѣжденная партія своимъ безтактнымъ поведеніемъ дѣлала все возможное, чтобъ усилить этотъ страхъ{29} ). За доказательствомъ мы опять обратимся къ Малуэ, который, напримѣръ, говоритъ, что послѣ 5-го октября огромное число членовъ большинства, не сочувствовавшихъ обороту, который приняли дѣла, не рѣшились, однако, противодѣйствовать ему въ виду раздраженія аристократической партіи; они, напротивъ, полагали, вопреки своему желанію, что ихъ безопасность обусловлена торжествомъ демократической партіи, къ какимъ бы средствамъ она ни прибѣгала.
Вообще, сила событій рѣдко играла такую роль, какъ во время французской революціи, и дѣйствовала такимъ ошеломляющимъ образомъ на всѣ партіи, и эта сила событій имѣла, конечно, не меньше вліянія на характеръ революціи, чѣмъ отвлеченная теорія, которой руководилась демократическая партія. Такое наблюденіе было сдѣлано еще современниками революціи; Малуэ, напримѣръ, возстаетъ противъ заблужденія тѣхъ, которые считали Францію увлеченною революціей и большинство Національнаго собранія мятежниками, и утверждаетъ, что прогрессивный ходъ событій вызвалъ и развилъ общее настроеніе{30}. Въ другомъ мѣстѣ Малуэ обращаетъ вниманіе на то, что притязанія Національнаго собранія все возрастали и что, напримѣръ, временная отмѣна королевской власти до окончанія конституціи была новой доктриной, которую многіе депутаты сочли допустимой (admissible), хотя бы отвергли ее за два мѣсяца передъ тѣмъ.
* * *
Предшествующая характеристика Національнаго собранія служитъ объясненіемъ его дѣятельности. Съ свойственнымъ ему организаторскимъ талантомъ, Тэнъ разбиваетъ обширный, относящійся сюда матеріалъ на двѣ группы: les destractions et les constructions — разрушительную и созидательную дѣятельность Національнаго собранія.
Какъ строгій обличитель недостатковъ стараго порядка, Тэнъ вовсе за него не стоитъ и въ краткой формулѣ устанавливаетъ то, что подлежало немедленной отмѣнѣ. Два основныхъ порока, говоритъ онъ, требовали двухъ реформъ — основанныя на феодальномъ правѣ привилегіи и абсолютизмъ. Поэтому нужно было облегчить невыносимое бремя, лежавшее на большинствѣ населенія вслѣдствіе существованія привилегій, и нужно было подчинить распоряженіе общественнымъ достояніемъ со стороны правительства дѣйствительному и правильному контролю, такъ какъ прежнее правительство смотрѣло на это общее достояніе какъ на свою частную собственность и распоряжалось имъ произвольно и расточительно. Большаго пока было не нужно, и такъ какъ король охотно соглашался на эти реформы, то вся революція могла бы совершиться, но выраженію Артура Юнга, посредствомъ простого голосованія въ Національномъ собраніи (d'un tour de scrutin).
Рис. 6. Людовикъ XVI
Въ доказательство своей мысли Тэнъ приводитъ извѣстную «декларацію отъ 23 іюня». Онъ ее разсматриваетъ отвлеченно, безъ всякаго отношенія къ тогдашнимъ обстоятельствамъ, анализируетъ ее и приходитъ къ заключенію, что она могла бы быть полезной для Франціи.
Поэтому, прежде чѣмъ коснуться разсужденій Тэна объ этой пресловутой деклараціи, намъ нужно напомнить читателю тѣ событія, которыя ее вызвали и о которыхъ Тэнъ не упоминаетъ, хотя бы они могли послужить сильнымъ подспорьемъ для его взглядовъ на общіе принципы и злоупотребленіе ими во время французской революціи.
Извѣстно, что правительство Людовика XVI, рѣшившись, подъ вліяніемъ своихъ финансовыхъ затрудненій, созвать Генеральные штаты обнаружило величайшую непредусмотрительность. Эти штаты представляли собою средневѣковое учрежденіе, давно забытое — со времени послѣднихъ Генеральныхъ штатовъ протекло почти столько же времени, сколько отдѣляетъ Государственную Думу отъ соборовъ XVII вѣка — забытое настолько, что правительство обратилось къ людямъ свѣдущимъ и несвѣдущимъ за справками объ организаціи штатовъ. Въ старыхъ Генеральныхъ штатахъ каждый штатъ засѣдалъ отдѣльно и составлялъ свои отдѣльныя постановленія. Такъ какъ эти постановленія не были обязательны для правительства, то ни способъ голосованія, ни число депутатовъ отъ каждаго штата не были опредѣлены закономъ. Но въ 1789 году правительство по настоянію Неккера отступило отъ стараго обычая и въ созывной грамотѣ предоставило третьему штату двойное число депутатовъ противъ каждаго изъ двухъ первыхъ, оставивъ открытымъ вопросъ о способѣ голосованія отдѣльно по штатамъ или же сообща. Повидимому, Неккеръ руководился при этомъ аналогіей съ только что введенными «провинціальными (земскими) собраніями», также состоявшими изъ депутатовъ трехъ штатовъ, но составлявшихъ одно общее собраніе. Такъ какъ на обязанности этихъ провинціальныхъ собраній лежало и распредѣленіе податей, то естественно было непривилегированнымъ членамъ этихъ собраній предоставить одинаковую силу съ привилегированными. Но примѣненіе этого пріема къ Генеральнымъ штатамъ, т. е. общее голосованіе и удвоеніе голосовъ третьяго штата Неккеръ не рѣшился ввести, какъ новшество, или былъ не въ состояніи провести черезъ королевскій совѣтъ — и весь вопросъ остался открытымъ, чреватый роковыми послѣдствіями.
Созданная этимъ неизвѣстность должна была вызвать большія недоумѣнія со стороны избирателей и депутатовъ. Третій штатъ долженъ былъ желать преобразованія Генеральныхъ штатовъ въ одно общее собраніе и могъ истолковывать свое двойное представительство въ томъ смыслѣ, что и само правительство этого желаетъ. Напротивъ, депутаты привилегированныхъ сословій должны были опасаться, что удвоеніе третьяго штата приведетъ въ общемъ собраніи къ отмѣнѣ не только податныхъ, но и всѣхъ сословныхъ и почетныхъ привилегій дворянства и духовенства — и потому желали сохраненія прежняго голосованія по отдѣльнымъ штатамъ. Правительство же молчало, предоставляя штатамъ самимъ разобраться между собой.
Рис. 7. Аббать Сіесъ.
На другой день послѣ торжественнаго открытія Генеральныхъ штатовъ, депутаты вернулись въ зданіе des Menus Plaisirs для провѣрки своихъ полномочій. Для третьяго штата, какъ болѣе многочисленнаго, была отведена большая зала, гдѣ наканунѣ засѣдали всѣ три штата въ присутствіи короля; для первыхъ двухъ штатовъ были отведены двѣ меньшія залы. Дворянство и духовенство тотчасъ и приступили къ провѣркѣ: третій же штатъ объявилъ, что провѣрка должна быть произведена сообща и что онъ не приступитъ къ провѣркѣ, пока къ нему не присоединятся прочіе штаты. Такъ начались пререканія между штатами: они происходили посредствомъ комиссій, въ которыхъ приняли участіе и правительственные комиссары, — и затянулись па нѣсколько недѣль, не приводя ни къ какому результату. Чисто организаціонный вопросъ превратился въ политическій, волнуя умы и раздражая страсти какъ въ самомъ Собраніи, такъ и внѣ его, въ Версалѣ и въ Парижѣ. Наконецъ, партія Сіеса, примѣнявшая къ политической организаціи ариѳметическую схему, — признававшая дворянство и духовенство меньшинствомъ, составляющимъ лишь два процента, взяла верхъ съ помощью демократическихъ страстей и увлеченія народовластіемъ внутри и внѣ собранія и довела дѣло до кризиса. По предложенію Сіеса, точнѣе формулированному безвѣстнымъ Леграномъ, депутаты третьяго штата объявили себя правомѣрнымъ Національнымъ собраніемъ, пригласили другихъ депутатовъ къ нимъ присоединиться и приступили къ провѣркѣ полномочій съ тѣмъ, что отсутствующіе утратятъ право на званіе депутата. Напрасно благоразумное и трезвое меньшинство протестовало противъ этого превышенія власти, напрасно краснорѣчивый трибунъ французской демократіи, Мирабо, предостерегалъ своихъ товарищей, что они выродятся въ тирановъ и что онъ предпочелъ бы жить при такихъ условіяхъ въ Константинополѣ, чѣмъ въ Парижѣ. Натискъ страстей и давленіе галлереи и общественнаго мнѣнія были такъ сильны, что революціонный принципъ преодолѣлъ и мало по малу сами депутаты первыхъ двухъ штатовъ стали примыкать къ Національному собранію, сначала священники (curés) изъ крестьянъ, потомъ и либеральное меньшинство дворянской палаты.
Рис. 8. Мирабо.
Въ этомъ фактѣ заключалось не только самовольное рѣшеніе сословнаго вопроса, лишеніе дворянства и церкви ихъ издавнихъ политическихъ правъ, но — что еще было важнѣе — превышеніе власти относительно монарха, лишеніе его принадлежавшаго ему права принимать участіе въ коренномъ конституціонномъ вопросѣ — организаціи народнаго представительства. Наконецъ, всего существеннѣе было то, что во всемъ этомъ заключался захватъ депутатами третьяго штата (узурпація) верховной власти — присвоеніе себѣ значенія Учредительнаго собранія.
Все это не преминуло обнаружиться очень скоро. Правительство, наконецъ, всполошилось и рѣшилось вмѣшаться въ дѣло. Предположено было снова созвать Генеральные штаты въ парадное засѣданіе въ присутствіи короля, который долженъ былъ тамъ заявить свою волю. Но этикетъ требовалъ соотвѣтствующаго дѣлу убранства залы, и она была предоставлена декораторамъ безъ надлежащаго предувѣдомленія депутатовъ. Когда они въ свое время пришли ко дворцу, они нашли свою залу запертой. Въ возбужденномъ состояніи, увлекаясь трагизмомъ минуты, страхомъ реакціи и героизмомъ роли, которую они были готовы сыграть, депутаты отправились въ близъ лежащую залу (Jeu dе Paume) и тамъ, ещё болѣе разгоряченные ораторствомъ, поклялись не расходиться, пока не дадутъ Франціи конституціи. Нашелся среди нихъ только одинъ настолько твердый, что подписался протестующимъ.
Исторія любитъ такія сцены, и онѣ представляютъ благодарный предметъ для художника. И въ этомъ случаѣ собраніе въ залѣ игры въ мячъ увѣковѣчено живописцемъ. Но если принять во вниманіе послѣдствія, если взвѣсить принципъ, во имя котораго всё произошло, то нужно сказать, что это было проявленіемъ того же захватнаго права, которое проходитъ черезъ всю революцію, той же анархіи правовыхъ и нравственныхъ понятій, которая превратила «мирное обновленіе» Франціи въ кровавую революцію.
Самоволіе депутатовъ сдѣлало невозможнымъ сдѣлку между монархомъ и народнымъ представительствомъ. Оставалось одно изъ двухъ — или правительство должно было распустить превысившихъ свою власть депутатовъ, что вѣроятно привело бы къ острому приступу всеобщей анархіи или къ полному стушеванію правительственной власти, что и повлекло за собою хроническую анархію.
Могла ли декларація 23 іюня, возникшая при такихъ обстоятельствахъ, удовлетворить депутатовъ, какъ это полагаетъ Тэнъ? Несомнѣнно, королевское правительство сдѣлало въ своей деклараціи то, съ чего оно должно было бы начать. Оно указало рядъ реформъ и опредѣленно высказалось по жгучему вопросу объ отношеніяхъ между штатами. Конечно, Генеральные штаты могли положить декларацію 23 іюня въ основу своей дальнѣйшей политической дѣятельности тѣмъ болѣе, что главный поводъ къ раздору былъ устраненъ: дворянство само отказывалось отъ всѣхъ податныхъ привилегій. Согласившись на королевскую декларацію, Національное собраніе избѣгло бы столкновенія съ монархическимъ принципомъ и могло бы вводить реформы въ «единеніи съ королемъ»; или, какъ говоритъ Тэнъ, въ силу того, что на основаніи деклараціи «преобладаніе перешло бы къ депутатамъ третьяго сословія, они были бы въ состояніи законнымъ способомъ, безъ потрясеній, выполнить, умножить и привести къ окончанію съ согласія государя и черезъ него всѣ полезныя реформы».
Рис. 9. Присяга въ Версалѣ въ «Jeu de Paume" 20 іюня 1789 г.
Но по поводу деклараціи 23 іюня невольно вспомнишь слова Шиллера, которыя такъ нерѣдко приходится примѣнять къ исторіи:
Was man von der Minute ausgeschlagen
Bringt keine Ewigkeit zurück.
Французская монархія пропустила время.
Дѣло въ томъ, что всѣ тогдашнія партіи видѣли въ деклараціи 23 іюня начало реакціи и побѣду феодальной придворной партіи надъ либеральнымъ министерствомъ вслѣдствіе того, что Неккеръ отсутствовалъ въ торжественномъ засѣданіи, гдѣ Людовикъ XVI обнародовалъ свою декларацію. Уже этого одного факта, что въ минуту всеобщаго томительнаго ожиданія существенныхъ реформъ королевскій манифестъ явился не залогомъ прогрессивныхъ стремленій правительства, а признакомъ его наклонности къ реакціи — уже этого факта было достаточно, чтобы внушить всеобщее недовѣріе къ нему. Не только поклонники новаго демократическаго принципа, но и приверженцы либеральной монархіи и даже умѣренные сторонники стараго порядка, какъ маркизъ де-Феррьеръ осуждали декларацію и оправдывали образъ дѣйствія Національнаго собранія, которое не обратило вниманія на нее. Они находили, что декларація запоздала, что обнародованіе ея было произведено безтактно и при оскорбительной обстановкѣ и что она была пагубна по своимъ послѣдствіямъ. Всѣ эти упреки легко подтвердить отзывами, заимствованными изъ записокъ современниковъ, стоявшихъ на сторонѣ короля противъ революціи.
Относительно того, что декларація запоздала, монархистъ графъ Ривароль совершенно согласенъ съ Бальи, защитникомъ Національнаго собранія и демократіи. — Бальи сообщаетъ свой разговоръ съ однимъ изъ министровъ, который его спросилъ нѣсколько дней спустя послѣ 23 іюня: «Почему же Національное собраніе не довольно? Если бы король издалъ 10 лѣтъ тому назадъ подобную декларацію, развѣ она не была бы принята съ восторгомъ?» — «Да, конечно, — отвѣтилъ Бальи, — 10 лѣтъ тому назадъ!». Такой же вопросъ ставитъ себѣ въ своихъ мемуарахъ Ривароль и объясняетъ плохой успѣхъ деклараціи прежде всего тѣмъ, что она появилась слишкомъ поздно: «Для дѣйствій людскихъ существуетъ такая же пора, какъ и для дѣйствій природы: шестью мѣсяцами раньше эта декларація была бы принята какъ величайшее благодѣяніе, когда-либо оказанное государемъ своему народу». На внѣшнюю обстановку засѣданія жалуется маркизъ де-Феррьеръ, сравнивая ее съ ненавистными для французовъ мѣрами, которыми старая королевская власть устраняла оппозицію парламентовъ (la séance royale offrit l'odieux appareil d'un lit de justice). Но оскорбительны были не только внѣшніе пріемы: оцѣпленіе зданія Генеральныхъ штатовъ войсками, предпочтеніе, оказанное привилегированнымъ депутатамъ, которыхъ впередъ впустили въ залу, тогда какъ депутаты третьяго сословія должны были долгое время ожидать у дверей подъ дождемъ; — болѣе оскорбительный вызовъ заключался въ самой мысли покончить все дѣло о преобразованіи государства однимъ королевскимъ манифестомъ послѣ того, какъ правительство заявило о своей несостоятельности, обратилось за совѣтами и указаніями ко всему французскому народу и собрало вокругъ себя его представителей. Эту мысль проводитъ между прочимъ Ривароль: «Другая причина неуспѣха деклараціи, — говоритъ онъ, — заключалась въ томъ, что король, собравши Генеральные штаты и явившись среди нихъ, чтобы самому покончить ихъ дѣло, не могъ нанести болѣе чувствительнаго оскорбленія (affront) столькимъ лицамъ, высланнымъ со всѣхъ сторонъ государства, чтобы дать намъ хорошіе законы. Этотъ поступокъ короля раздражалъ самолюбіе, обличалъ тщетность столькихъ засѣданій, до тѣхъ поръ происходившихъ, и сводилъ Собраніе къ совершенному ничтожеству въ глазахъ націи».
Рис. 10. Малуэ
Это соображеніе заставило и Малуэ, самаго разсудительнаго изъ членовъ Національнаго собранія, осуждать королевскую декларацію въ письмѣ къ своимъ избирателямъ. «Я не одобрялъ ни королевскаго засѣданія, ни его цѣли (objet), ни его повелительной формы; въ моихъ глазахъ этимъ былъ нанесенъ ущербъ какъ правамъ народа, такъ и королевскому авторитету, и я былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ принимать декларацію».
Послѣ королевскаго засѣданія, — говоритъ Малуэ далѣе, — депутатамъ третьяго сословія не было другого выбора, какъ настаивать на постановленіи 17 іюня, то-есть не расходиться до осуществленія конституціи. «Въ подобную великую минуту нечего было колебаться изъ-за соображенія, присоединятся ли къ намъ депутаты другихъ сословій или нѣтъ; нашимъ долгомъ было дать Франціи конституцію{31}.
Практическая безплодность деклараціи 23 іюня еще болѣе обнаруживается въ малодушіи и близорукости королевскаго правительства во время и послѣ задуманнаго ими переворота. Если это правительство рѣшилось предупредить конституцію, которая исходила бы отъ Національнаго собранія, и октроировать Франціи конституцію, то прежде всего необходимо было приготовить планъ дѣйствія и средства его осуществленія; нужно было имѣть въ виду, какимъ способомъ сломить сопротивленіе тѣхъ, которые желали реформъ, а не революціи. Но у двора не было ни плана, ни средствъ къ энергическому образу дѣйствій. Когда Людовику XVI пришли сказать, что депутаты третьяго сословія не разошлись, какъ имъ было приказано, изъ залы засѣданій, онъ отвѣтилъ съ видомъ человѣка, которому все это надоѣло и который желаетъ только, чтобы его оставили въ покоѣ: «Ну, и пусть они тамъ сидятъ», а когда вечеромъ въ тотъ же день населеніе Версаля стало волноваться и толпиться по улицамъ, сторонники монархическаго переворота забыли о войскѣ, которымъ они оцѣпили депутатовъ, и не придумали ничего лучшаго, какъ броситься къ Неккеру и упросить его примириться съ дворомъ, а это значило — принести въ жертву королевскую декларацію.
Такимъ образомъ, декларація 23 іюня была обречена на гибель не одними противниками ея, но и самими ея виновниками. Мало того, послѣдніе этимъ окончательно погубили то дѣло, которое они взялись защищать. Они вызвали открытый разрывъ между Національнымъ собраніемъ и королевскимъ авторитетомъ, поставили въ полный антагонизмъ принципы народовластія и монархіи, связали судьбу послѣдней съ участью привилегированныхъ сословій и дали Національному собранію новый поводъ узурпировать власть и усилить свои притязанія. Это одинаково ясно было сознано какъ сторонниками демократической узурпаціи, такъ и противниками ея. «Вотъ что выиграло министерство, — восклицаетъ Бальи, — этой странной сценой. Оно лишь заставило націю еще разъ осуществить на дѣлѣ свою верховную власть (un nouvel acte de souveraineté) и разрѣшить торжественнымъ способомъ столкновеніе властей въ пользу народа». А Ривароль заканчиваетъ свои размышленія о грустномъ исходѣ столкновенія между привилегированными штатами и третьимъ сословіемъ латинскимъ стихомъ: Arma tenenti omnia dat, qui justa negat{32}.
Изъ всего этого видно, что разсмотрѣніе историческихъ обстоятельствъ, при которыхъ была дана декларація 23 іюня, придаетъ вопросу о возможномъ значеніи ея, которому Тэнъ посвятилъ исключительно свое вниманіе, чисто теоретическій характеръ. Но для большей полноты критики мы послѣдуемъ за Тэномъ въ разсмотрѣніи вопроса; дѣйствительно ли удовлетворяла эта декларація всѣмъ законнымъ потребностямъ французскаго общества въ 1789 году, и дѣлала ли она, такимъ образомъ, революцію совершенно излишней?
Если мы для этого обратимся къ содержанію деклараціи, то увидимъ, что король ограничилъ свою власть, поставивъ обложеніе народа податями и заключеніе новыхъ займовъ въ зависимость отъ согласія постоянныхъ Генеральныхъ штатовъ, соглашался на совмѣстныя засѣданія трехъ штатовъ въ одномъ общемъ собраніи, и отказывался отъ многихъ злоупотребленій стараго порядка, — напримѣръ, произвольныхъ административныхъ наказаній, и выражалъ желаніе, чтобы всѣ податныя привилегіи были отмѣнены. Эта сторона деклараціи была, конечно, способна въ свое время вполнѣ удовлетворить французское общество. Если бы такія реформы были провозглашены Людовикомъ XV, или даже Людовикомъ XVI въ началѣ его царствованія, то онѣ превзошли бы всѣ ожиданія населенія и сдѣлали бы надолго Францію образцомъ политическаго прогресса для всѣхъ державъ европейскаго материка. Но въ 1789 году рѣчь шла не только о политическихъ реформахъ, а объ отмѣнѣ феодальнаго строя въ государствѣ, а именно этотъ феодальный строй королевская декларація желала сохранить, признавая его существеннымъ основаніемъ государственнаго порядка{33}. Контроль надъ финансами долженъ былъ принадлежать не представителямъ націи, а по прежнему и въ равной степени депутатамъ трехъ сословныхъ корпорацій или штатовъ: — народа, церкви и дворянства. Такой порядокъ вещей нельзя сравнивать, какъ это дѣлаетъ Тэнъ, съ англійской конституціей, гдѣ аристократіи предоставлена особая палата, и распоряженіе финансами находится исключительно въ рукахъ представительства. Во Франціи же депутатамъ третьяго штата предоставлялся только одинъ голосъ противъ двухъ, которые должны были принадлежать двумъ самостоятельнымъ корпораціямъ — церкви и дворянству. Такимъ образомъ, дворянство участвовало бы въ управленіи страной не посредствомъ аристократическаго наслѣдственнаго сената, какъ въ Англіи, а въ феодальномъ смыслѣ, въ качествѣ шляхетскаго, обособленнаго сословія, которое могло произвольно противопоставить свое «не позволимъ» и волѣ монарха и требованіямъ націи. Дѣло ухудшалось особенно тѣмъ, что король своей деклараціей предоставилъ въ исключительное вѣдѣніе привилегированныхъ штатовъ вопросъ объ отмѣнѣ или преобразованіи ихъ политическихъ и гражданскихъ привилегій{34} ).
Однимъ словомъ, 23 іюня вопросъ шелъ о томъ, оставаться ли Франціи феодальной монархіей, или превратиться въ государство въ современномъ смыслѣ этого слова, и конечно, интересъ къ этому вопросу долженъ былъ вытѣснить всѣ второстепенныя соображенія о пользѣ предложенныхъ королемъ реформъ. И такъ, существенный недостатокъ деклараціи 23 іюня и главная причина ея практической непригодности заключались въ томъ, что она хотѣла сохранить въ устройствѣ государственной власти феодальный характеръ.
Но, признавая оплошность и ошибки правительства Людовика XVI, нужно однако по справедливости сказать, что не оно виновато въ неуспѣшности попытки ввести во Франціи конституціонный образъ правленія, не оно отвѣтственно за то, что реформа исказилась въ революцію и Франція вмѣсто благъ парламентской свободы получила терроръ и военную диктатуру. Виноваты во всемъ этомъ депутаты перваго созыва, виноваты своей маніей величія, находившей оправданіе для себя въ модной теоріи народовластія. Эта манія величія обнаружилась у нихъ при первой встрѣчѣ съ королевскимъ правительствомъ. Бальи свидѣтельствуетъ въ своихъ мемуарахъ, что депутаты приходили въ негодованіе отъ офиціальныхъ фразъ въ деклараціи 23 іюня, которыя они годъ тому назадъ находили бы вполнѣ естественными — напр. — «благодѣянія, которыя король предоставляетъ своему народу» и т. п.{35}.
Эта щепетильность была лишь признакомъ крайняго самомнѣнія и такихъ притязаній, которыя исключали какую либо возможность совмѣстнаго дѣйствія или компромисса съ королевскимъ правительствомъ. Когда въ упомянутомъ разговорѣ съ однимъ изъ министровъ Бальи сказалъ, что Франція удовольствовалась бы королевской деклараціей, если бы она появилась десятью годами раньше, а министръ спросилъ: «Чего же хочетъ Національное собраніе?» — президентъ этого Собранія далъ многозначительный отвѣтъ: «Elle veut faire et non pas que vous fassiez». Это значитъ, что Національное собраніе не довольствовалось ролью законодательнаго органа, а хотѣло одно всѣмъ управлять — это значило: «Исполнительная власть (монархія) да покорится законодательной» (депутатамъ). И это было сказано въ странѣ монархической по своимъ преданіямъ и по всему своему государственному строю. И немногія только свѣтлыя головы въ Національномъ собраніи, тѣ, которыя были не просто теоретиками, въ родѣ Бальи, а политиками, то-есть людьми, способными понимать потребности государства, какъ напримѣръ, Мирабо, — съ ужасомъ прозрѣвали будущее. Можно сказать, что какъ первымъ, такъ и послѣднимъ словомъ Мирабо въ его политической дѣятельности былъ протестъ во имя монархіи противъ самодержавія депутатовъ подъ покровомъ идеи народовластія. Бъ самомъ началѣ революціи Мирабо рискнулъ своей популярностью и всей своей политической будущностью, когда возсталъ противъ провозглашенія палаты третьяго сословія Національнымъ собраніемъ — и еще незадолго передъ своей смертью онъ заявлялъ, что эта узурпація была причиною всего зла (l’origine du mal) и что ошибка депутатовъ состояла въ томъ, что они захотѣли управлять королемъ, вмѣсто того, чтобы управлять посредствомъ его (gouverner le roi au lieu de gouverner par lui).
* * *
При разсмотрѣніи разрушительной дѣятельности Національнаго собранія Тэнъ прежде всего критикуетъ его образъ дѣйствій по отношенію къ аристократіи. Мы должны различать въ этой критикѣ двѣ части. Та, которая относится къ отмѣнѣ гражданскихъ послѣдствій феодализма, вполнѣ справедлива. Развязывая феодальныя отношенія между сеньёромъ и вассаломъ, помѣщикомъ и крестьяниномъ, землевладѣльцемъ и арендаторомъ, Національное собраніе поспѣшило разрубить гордіевъ узелъ; — оно произвело не реформу, а революцію; принесло въ жертву отверченному принципу частный интересъ, собственность и справедливость. Оно не поступило, какъ «Савоя въ 1771, какъ Англія въ 1845, какъ Россія въ 1861 году, — не пришло на помощь бѣднымъ, не разоряя богатыхъ», оно не осуществило свободы безъ насилій надъ собственностью, не примирило интересы и классы. Оно ничего не сдѣлало, чтобы облегчить соглашеніе между сторонами и уплату долга, основаннаго на феодальномъ правѣ, «не установило ни спеціальныхъ посредниковъ, ни кредитныхъ банковъ, ни системы срочнаго выкупа».
Послѣдствія этой оплошности также очень вѣрно представлены: большинство провинціальнаго дворянства разорено окончательно и даже лишилось насущнаго хлѣба; ибо главный его доходъ состоялъ въ сеньёріальныхъ оброкахъ, которые оно получало за землю, сданную въ вѣчное пользованіе; 123 милліона франковъ ежегоднаго дохода, то-есть два съ половиною милліарда капитала, или 5 милліардовъ франковъ по нынѣшней ихъ стоимости, перешли такимъ способомъ изъ рукъ собственниковъ въ руки чиншевиковъ, частью какъ подарокъ, сдѣланный имъ Національнымъ собраніемъ, частью по винѣ этого собранія, которое равнодушно смотрѣло на неплатежъ признанныхъ имъ обязательствъ. Все это совершенно справедливо, нужно только имѣть въ виду, что Національное собраніе было безсильно регулировать мирную и справедливую развязку феодальныхъ отношеній. Уничтоживъ королевскую власть, Національное собраніе оставило Францію безъ правителя — добычей полной анархіи, такъ какъ оно само не имѣло средствъ держать массы въ повиновеніи закону.
Не такъ легко согласиться съ Тэномъ тамъ, гдѣ онъ говоритъ о политическомъ положеніи французскаго дворянства, созданномъ декретами 1789 года. И здѣсь встрѣчаются удачныя мѣста, напримѣръ, то, гдѣ Тэнъ говоритъ о значеніи, которое можетъ имѣть въ политической жизни аристократія, благодаря независимости своего положенія, и о пользѣ, которую она можетъ принести народу, даже при демократическомъ строѣ государства.
Аристократія, — восклицаетъ Тэнъ, — подчиненная общему праву, — великое благо, когда она занята, и особенно когда ею пользуется государство сообразно съ ея способностями; въ доказательство этой мысли онъ удачно сравниваетъ общественную и политическую дѣятельность англійской аристократіи съ паразитами абсолютной демократіи, такъ называемыми politicians Соединенныхъ Штатовъ, и въ виду этого называетъ аристократію самымъ драгоцѣннымъ разсадникомъ, изъ котораго нація можетъ набирать своихъ государственныхъ дѣятелей (hommes d'État){36}.
Безпристрастнымъ наблюдателемъ является Тэнъ и тогда, когда рисуетъ трудное, унизительное положеніе родовой аристократіи при господствѣ крайней демократіи. «Если знатность, родовое богатство, достоинство характера и во внѣшнихъ пріемахъ вызываютъ лишь недоброжелательство со стороны толпы, если для того, чтобы получить ея голосъ, надо жить за панибрата съ избирательными маклерами слишкомъ грязнаго свойства, если наглое шарлатанство, вульгарное разглагольствованіе и подлая лесть — единственныя средства, чтобъ набрать голоса - въ такомъ случаѣ, какъ нынѣ въ Соединенныхъ Штатахъ или какъ нѣкогда въ Аѳинахъ (и — къ сожалѣнію приходится прибавить — «какъ нынѣ во Франціи»), аристократія удаляется въ частную жизнь и скоро впадаетъ въ праздность». И такимъ образомъ пропадаетъ даромъ одна изъ самыхъ великихъ силъ въ государствѣ: «самый лучшій и богатый результатъ прошлаго, самый обширный складъ матеріальнаго и нравственнаго капитала остается непроизводительнымъ». Но читатель Тэна будетъ въ большомъ недоумѣніи, когда захочетъ сдѣлать изъ всего этого практическій выводъ по отношенію къ событіямъ 1789 года. Неужели самое благопріятное разрѣшеніе вопроса о французской аристократіи заключалось, какъ, повидимому, полагаетъ Тэнъ, въ королевской деклараціи 23 іюня, сохранявшей за дворянствомъ положеніе шляхетскаго сословія съ особеннымъ правомъ veto въ государствѣ? Правда, Національное собраніе отвергло не только это предложеніе, но и прочія, болѣе либеральныя, комбинаціи, имѣвшія въ виду создать во Франціи наслѣдственное пэрство или верхнюю палату; но, спрашивается, годилась ли бы французская аристократія въ 1789 году для той роли, которую имѣетъ для нея въ виду Тэнъ? Онъ въ этомъ не сомнѣвается и приводитъ въ доказательство, что философія XVIII вѣка распространялась именно посредствомъ высшаго класса, что никогда не было болѣе либеральной, болѣе гуманной, болѣе склонной къ полезнымъ реформамъ аристократіи. Относительно же провинціальныхъ дворянъ Тэнъ ссылается на слова маркиза де-Феррьера, что, недовольные дворомъ и министрами, они были большею частью демократами{37}.
Но либерализмъ или демократизмъ извѣстнаго дворянства вовсе еще не служатъ ручательствомъ, чтобы оно было способно представить собою политическую аристократію. Либеральное меньшинство среди высшаго и средняго дворянства видѣло свое призваніе въ защитѣ господствовавшей въ то время теоріи народовластія, неблагопріятной для особой политической роли аристократіи въ государствѣ. Большинство же дворянъ отстаивало феодальную старину я привилегіи. Оно было въ оппозиціи королевскому правительству, пока опасалось нарушенія своихъ привилегій со стороны монархіи, — но по той же причинѣ отнеслось безусловно враждебно къ конституціи. Извѣстно, что феодальная партія въ Національномъ собраніи была до такой степени враждебна всякой сдѣлкѣ, что подавала голоса вмѣстѣ съ радикалами противъ приверженцевъ реформъ, и когда въ 1791 году зашла рѣчь о пересмотрѣ конституціи въ болѣе умѣренномъ духѣ, эта попытка оказалась несостоятельною по винѣ феодальной партіи. Затѣмъ, для того, чтобы сдѣлаться политической аристократіей, французское дворянство должно было бы прежде всего перестать быть дворянствомъ, въ смыслѣ шляхетства; но еще въ 1789 году господствовало убѣжденіе, что дворянство можетъ претендовать въ цѣломъ своемъ составѣ на политическое преимущество въ качествѣ особаго сословія, и что французскіе дворяне, принесши въ жертву свои денежныя привилегіи, должны сохранить за собой прочія корпоративныя привилегіи.
Между тѣмъ, вопреки этому шляхетскому преданію, между придворною аристократіею и среднимъ провинціальнымъ дворянствомъ не было не только никакой политической солидарности, но господствовала полная рознь интересовъ и даже вражда. «Французское дворянство, — говоритъ, напр., графъ Ривароль, — было разъединено; придворная и столичная аристократія (celle de Paris), давно уже ненавистная вслѣдствіе денежнаго ажіотажа и монополіи королевской милости, была покинута провинціальнымъ дворянствомъ». Поэтому вина въ томъ, что революція не отвела должнаго мѣста аристократіи, не сумѣла утилизировать французское дворянство, падаетъ и на самое дворянство. Причины этого нужно искать не въ однѣхъ крайностяхъ демократической теоріи, но и въ историческихъ условіяхъ, въ неподготовленности и неспособности французской аристократіи къ той роли, которую ей навязываетъ Тэнъ. Доказательствомъ справедливости этого замѣчанія служитъ дальнѣйшее поведеніе большей части французской аристократіи. Французское дворянство въ общей массѣ оставалось вѣрнымъ феодальному рыцарскому преданію не только въ эпоху перваго рѣзкаго столкновенія съ новымъ противоположнымъ началомъ, но и послѣ революціи; оно возвело въ принципъ отреченіе отъ всякой практической сдѣлки и обрекло себя на безплодную роль въ исторіи своего народа своимъ союзомъ съ клерикализмомъ, сдѣлавшись орудіемъ чуждаго государству интереса — ультрамонтанской церкви.
* * *
Всего болѣе возраженій можетъ вызвать глава, гдѣ Тэнъ разбираетъ мѣры Національнаго собранія по отношенію къ церкви. Онъ разсматриваетъ католическую церковь исключительно какъ религіозную и благотворительную корпорацію и приводитъ въ защиту неприкосновенности ея политическаго и гражданскаго строя всѣ тѣ аргументы, съ помощью которыхъ онъ отстаиваетъ пользу независимыхъ корпорацій въ государствѣ вообще. Въ послѣднемъ отношеніи у Тэна высказано очень много вѣрныхъ мыслей, напримѣръ тамъ, гдѣ онъ, сравнивая духовныя корпораціи прежней Франціи съ университетскими корпораціями Англіи и Германіи, говоритъ: «Ихъ ограда служитъ оплотомъ противъ уравнивающаго дѣйствія абсолютной монархіи или чистой демократіи. Здѣсь человѣкъ можетъ развиваться, сохраняя независимость и не напяливая на себя ливрею придворнаго льстеца или демагога; онъ можетъ пріобрѣсти достатокъ, уваженіе, авторитетъ, не будучи ничѣмъ обязанъ капризамъ королевской или народной милости; онъ можетъ твердо устоять передъ установленной властью или господствующимъ мнѣніемъ, опираясь на цѣлое учрежденіе, укрѣпленное корпоративнымъ духомъ (esprit de corps)». Согласно съ этимъ, Тэнъ вполнѣ справедливо осуждаетъ Національное собраніе за то, что оно слѣдовало доктринамъ Руссо, по которымъ демократія не должна допускать никакой связи между гражданами помимо государственной и поэтому не должна терпѣть среди себя никакихъ партій, общинъ и корпорацій.
Увлекаясь этой индивидуалистической теоріей, Національное собраніе начало, какъ говоритъ Тэнъ, превращать французскій народъ въ массу разрозненныхъ пылинокъ (unе poussière d’individus désagrégés), уничтожая всѣ корпоративныя учрежденія и коллективную собственность. Слѣдуя этой политикѣ, Законодательное собраніе нанесло рѣшительный ударъ французской сельской общинѣ: «Четыре дня спустя послѣ паденія короля, Законодательное собраніе дало неимущимъ возможность примѣнить аграрный законъ къ общиннымъ землямъ». Подъ этимъ слѣдуетъ разумѣть не пахотныя земли, составлявшія во Франціи частную собственность, а выгоны, лѣсныя и др. угодья въ нераздѣльномъ владѣніи членовъ общины. Собраніе дозволило раздѣлъ этихъ земель между обитателями общины поголовно и поровну, какъ скоро этого требовала одна треть населенія обоего пола — служанки, поденщики, пастухи, батраки и даже нищіе, жившіе милостыней. Операція эта успѣшно примѣнялась потому, что «она чрезвычайно нравилась наименѣе зажиточнымъ крестьянамъ». Вслѣдствіе этого община перестаетъ быть независимымъ собственникомъ, у нея болѣе нѣтъ никакого запаса. Въ случаѣ нужды, пусть она обременяетъ себя сборами и добавочными налогами. «Доходъ, который она могла бы имѣть въ будущемъ, теперь въ крѣпко застегнутомъ карманѣ новыхъ собственниковъ».
Въ то же время Законодательное собраніе, «принимая во вниманіе, что государство дѣйствительно свободное не должно терпѣть среди себя никакихъ корпорацій», даже таковыхъ, которыя, «посвящая себя народному просвѣщенію, оказывали услугу отечеству», даже и таковыхъ, которыя «исключительно предназначили себя службѣ въ госпиталяхъ и уходу за больными» — «упразднило всѣ конгрегаціи, братства, общества, мужскія и женскія, духовныя и свѣтскія, всякія религіозныя, благотворительныя, миссіонерскія учрежденія, семинаріи, коллегіи, Сорбонну» и пр.
Наконецъ, манія государственной централизаціи дошла до того, что Конвентъ уничтожилъ всѣ литературныя общества и всякаго рода академіи, конфисковалъ ихъ имущества, библіотеки, музеи, ботаническіе сады и захватилъ въ казну всѣ, еще не раздѣленныя, владѣнія сельскихъ общинъ, а также имущество госпиталей и другихъ благотворительныхъ учрежденій.
Нельзя не согласиться съ Тэномъ въ осужденіи такой политики, но вопросъ о судьбѣ католической церкви во время революціи не можетъ быть разрѣшенъ только на основаніи тѣхъ практическихъ и юридическихъ соображеній, которыми можно защищать, пользу общинныхъ луговъ и лѣсовъ и автономію кембриджскаго университета. Правда, и въ своемъ осужденіи церковной политики Національнаго собранія Тэнъ нерѣдко совершенно правъ въ частностяхъ; его упреки при этомъ то относятся къ отдѣльнымъ мѣрамъ, непрактичность и вредъ которыхъ онъ выставляетъ на видъ, то къ общему духу, руководившему Національнымъ собраніемъ. Тэнъ, напримѣръ, совершенно справедливо порицаетъ безусловную отмѣну церковной десятины, вслѣдствіе которой Національное собраніе, произвольно и въ ущербъ государству, увеличило доходъ землевладѣльцевъ, платившихъ десятину, не только мелкихъ, но и крупныхъ, на 14%, т.-е. сдѣлало имъ подарокъ, равнявшійся седьмой части стоимости всего ихъ имущества. При этомъ бывали случаи, что отмѣна десятины, лежавшей на имѣніи, прибавляла къ ежегодному доходу землевладѣльца 30.000 франковъ.
Совершенно справедливо также, что поспѣшная и хаотическая распродажа церковныхъ имуществъ была не только убыточна для государства, не только повлекла за собой совершенно ненужное уничтоженіе громаднаго количества богослужебныхъ предметовъ и художественныхъ произведеній, не только повергла въ нищету большое число лицъ, — но и лишила множество госпиталей, школъ и вообще благотворительныхъ учрежденій средствъ къ дальнѣйшему существованію.
Совершенно справедливо и то, что нѣкоторыя мѣры революціоннаго правительства, касавшіяся новаго устройства церкви, не только противорѣчили духу католицизма, но и здравому смыслу; напримѣръ, предоставленіе права избирать священниковъ тѣмъ же избирателямъ, которые въ извѣстной общинѣ избирали мэра, судью и депутата — вслѣдствіе чего во многихъ мѣстностяхъ въ избраніи ксенза могли участвовать протестанты и евреи.
Наконецъ, совершенно справедливо, что требованіе присяги въ вѣрности новому церковному уставу было мѣрою ненужною, которая между тѣмъ тотчасъ заставила двѣ трети всего духовенства открыто признать себя противниками всей революціонной конституціи, внесла смуту въ каждую общину и разожгла религіозный и политическій фанатизмъ. Осуждая эту мѣру, Тэнъ высказываетъ, что сущность современнаго като- лицизма болѣе заключается въ его внѣшнемъ строѣ, чѣмъ въ его религіозномъ ученіи — и что онъ, поэтому, не можетъ допустить никакого вмѣшательства въ этотъ внѣшній строй, никакого отступленія отъ принципа, что духовная власть принадлежитъ исключительно папѣ и поставленнымъ папою епископамъ. Этого не хотѣли понять версальскіе законодатели, которые даже утверждали, что въ ихъ власти измѣнить самую религію (nous pourrions changer la religion), и что они поступаютъ очень умѣренно, если не касаются ни догматовъ, ни богослуженія, а только берутъ на себя переустроить внѣшнюю организацію церкви, безъ соглашенія съ духовною властью.
Но къ церковной политикѣ Національнаго собранія нельзя правильно отнестись, не принявъ во вниманіе того, чѣмъ была католическая церковь въ 1789 году, и какъ привыкло относиться къ ней французское государство.
Несмотря на свое космополитическое значеніе и свою зависимость отъ папы, на которой такъ настаиваетъ Тэнъ, католическая церковь имѣла во Франціи до революціи чисто феодальный характеръ: духовенству, какъ первому штату, принадлежала доля въ верховной власти; церковь владѣла на феодальномъ правѣ ¹/₅ всей поземельной собственности и имѣла непосредственное вліяніе надъ большимъ числомъ французскихъ гражданъ. Множество церковныхъ должностей были въ силу патронатства частною собственностью или короля, или прелатовъ и сеньёровъ. Церковные доходы распредѣлялись между духовными лицами на основаніи сословныхъ привилегій и случайной милости двора. При такомъ положеніи дѣлъ, столкновеніе между церковью и революціею должно было быть особенно ощутительно, но эта борьба между Національнымъ собраніемъ и французскою церковью была только продолженіемъ вѣкового историческаго процесса, и Національное собраніе въ своей церковной политикѣ только продолжало дѣло французскихъ королей. Издавна власть этихъ королей была одинаково направлена къ ограниченію вліянія церкви въ двоякомъ ея значеніи, феодальнаго и космополитическаго учрежденія. Короли боролись противъ независимости прелатовъ въ ихъ качествѣ французскихъ сеньёровъ и противъ автократіи папы, какъ главы церкви, и въ этой борьбѣ нерѣдко употребляли одного противника какъ союзника противъ другого : то созывали соборъ галликанскаго духовенства для ограниченія папскихъ притязаній, — то заключали конкордатъ съ папами и дѣлили съ ними общую добычу, т.-е. церковные доходы и раздачу бенефицій; но всегда при этомъ они имѣли въ виду подчиненіе церкви интересамъ государства. Никто не выразилъ такъ опредѣленно преобладанія этого чисто государственнаго интереса въ церковныхъ дѣлахъ, какъ великій политикъ, котораго сама церковь дала французскому государству — кардиналъ Ришелье, когда онъ обложилъ податью въ пользу государства церковныя имѣнія: «Потребности государства — реальны; потребности церкви — призрачны и произвольны».
Въ этой борьбѣ съ церковью французскіе короли никогда не задумывались переходить границу, проведенную Тэномъ; они не только касались дисциплинарныхъ правилъ церкви, но и входили въ область религіи. Уже въ ХІІI вѣкѣ легисты (Дюбуа), руководившіе королевской политикой противъ римской куріи, требовали, чтобы имущества церковныя были переданы мірянамъ, а духовенство вознаграждено «ежегоднымъ жалованьемъ». Тотъ же Пьеръ Дюбуа настаивалъ на необходимости отмѣны целибата. Въ XV вѣкѣ французское правительство открыто примкнуло къ партіи реформы, которая хотѣла заставить католическую церковь вернуться къ старинѣ, къ соборному правленію, сдѣлать выборы епископовъ свободными, то-есть независимыми отъ папы. А на Тридентскомъ соборѣ послы французскаго короля поддерживали представителя французскаго духовенства, кардинала Лотарингскаго, который потребовалъ брака священниковъ, причащенія подъ обоими видами и молитвы на народномъ языкѣ. Парижскій парламентъ не призналъ постановленій Тридентскаго собора, а французская церковь приняла только то, что относилось къ догматамъ; все же, что относилось къ внѣшнему устройству, считалось изъятымъ изъ-подъ «иноземной власти». А при Людовикѣ XIV епископъ турнейскій, которому вмѣстѣ съ Боссюэтомъ было поручено составить знаменитую декларацію галликанскаго духовенства, — утверждалъ, что паны могутъ впадать въ ересь.
Французская демократія, захватившая въ лицѣ Національнаго собранія государственную власть, задумала сразу привести въ исполненіе какъ въ государственной области, такъ и въ церковной вѣковыя традиціи прежняго французскаго правительства и завершить дѣло, которое послѣднему было не по силамъ. Какъ въ области политической, Національное собраніе устраненіемъ всѣхъ привилегій и мѣстныхъ преградъ окончательно объединило народъ и централизовало государство, такъ въ области церковной оно вздумало окончательно превратить церковь въ то, чѣмъ она въ сущности всегда была въ глазахъ французскаго правительства — въ орудіе власти — un instrument de règne. При монархическомъ режимѣ самымъ удобнымъ средствомъ для этого считался королевскій патронатъ, т. е. назначеніе на церковныя должности главою государства, королемъ. Теперь, при воцареніи демократіи, патронатъ короля былъ замѣненъ патронатомъ новаго государя, — народной массы, и назначеніе свыше уступило мѣсто непосредственному избранію снизу.
Объусловливая полученіе духовныхъ должностей, избраніемъ народнымъ, Національное собраніе становилось на ту же точку зрѣнія, на которой стояло въ XV вѣкѣ правительство Карла VII, узаконившее свободное, независимое отъ папы избраніе епископовъ. Національное собраніе только поступило радикальнѣе, ибо если партія реформы въ XV вѣкѣ хотѣла возстановить соборное правленіе и вернуть церковь къ эпохѣ аристократическаго строя, — то революція XVIII вѣка вздумала вернуться къ еще болѣе ранней эпохѣ въ исторіи церкви, когда въ ней преобладали демократическія формы и народной выборъ.
Впрочемъ, для этой цѣли Національному собранію вовсе не нужно было исходить отъ представленій о церковномъ устройствѣ первыхъ вѣковъ христіанства. Демократическія формы и вліяніе мірянъ на церковь сохранились во Франціи въ гораздо большей степени, чѣмъ это вообще извѣстно, и особенно въ сельскихъ общинахъ мы встрѣчаемъ вплоть до самой революціи не только непосредственное участіе народа въ распоряженіи церковными имуществами, но и постоянное вмѣшательство въ такіе вопросы, которые теперь предоставлены исключительно вѣдѣнію духовенства.
Церковныя недвижимыя имущества, накопившіяся въ феодальную эпоху, большею частію принадлежали монастырямъ и прелатамъ, и только въ незначительной степени употреблялись на нужды церквей и духовенства въ селахъ и городахъ. Для послѣдней цѣли понадобились, поэтому, новыя средства, которыя и доставлялись благочестіемъ частныхъ лицъ, или обязательными взносами общинъ. Но эти средства уже не считались собственностью духовенства (clergé), а были подъ названіемъ fabrique собственностью прихода и управлялись особыми лицами (marguilliers), избиравшимися въ селахъ міромъ, то-есть собраніемъ всѣхъ членовъ общины по предложенію священника. Эти приходскія собранія, тождественныя по своему составу съ общинными собраніями, не только просматривали и утверждали годовые отчеты старостъ, разрѣшали расходы изъ церковныхъ суммъ, превышавшіе 10 ливровъ, и необходимыя отчужденія церковныхъ имуществъ, отказанныхъ по завѣщанію, покупку церковной утвари и украшеній, но и опредѣляли тарифъ на мѣста въ церкви, дѣлали постановленія относительно погребенія, опредѣляли часы церковной службы и выбирали иногда чрезъ старостъ проповѣдниковъ, приглашаемыхъ во время поста. Бывали случаи даже еще и въ XVII вѣкѣ, что общинный совѣтъ какого нибудь городка обращался оффиціально къ епископу съ просьбой о разрѣшеніи употреблять въ пищу яйца во время поста. Вліяніе народа, то-есть общины, въ области церковной вообще было такъ сильно до революціи, что возбуждаетъ неудовольствіе современныхъ церковныхъ писателей, привыкшихъ къ другимъ порядкамъ. Одинъ изъ нихъ, напримѣръ, аббатъ Жиро говоритъ, что всѣ эти права, предоставленныя общинѣ, или ея представителямъ, низводили священника на положеніе простого приказчика по духовнымъ дѣламъ. «Къ счастію, все это теперь измѣнилось». Il n’en est plus ainsi heureusement{38}.
Конечно, Національное собраніе, осуществляя въ своей церковной политикѣ завѣтъ исторіи, руководилось собственно не указанными выше историческими, а чисто-практическими соображеніями, которыя нельзя упускать изъ вида. Лишивъ короля абсолютной власти, — возстановивъ противъ себя и папу и высшее духовенство отмѣною ихъ привилегій и доходовъ, — кому же могло Національное собраніе поручить назначеніе духовныхъ лицъ, какъ не тому самому народу, на который опиралась его власть? Нельзя же было предоставить завѣдываніе церковью, — этого важнаго орудія господства, — исполнительной власти, съ которой Національное собраніе было въ то время въ полномъ антагонизмѣ; нельзя было также предоставить объединенную, усиленную, оторванную отъ земли и отъ мѣстныхъ связей французскую церковь въ распоряженіе чужой власти, то-есть папы.
Итакъ, вообще нужно имѣть въ виду, что церковныя мѣры Національнаго собранія, которыя такъ легко критиковать въ наше время, вытекали гораздо болѣе изъ прежнихъ отношеній между церковью и государствомъ во Франціи и изъ тогдашнихъ обстоятельствъ, чѣмъ изъ произвольныхъ комбинацій революціонеровъ, т. е. имѣли, такъ сказать, роковой характеръ; а что касается до вредныхъ послѣдствій этихъ мѣръ, то разрывъ между церковью и революціею былъ во всякомъ случаѣ неизбѣженъ, и даже роковая ошибка Національнаго собранія - установленіе конституціонной присяги — не играла тутъ такой роли, какъ кажется. Еще задолго до нея, то-есть тотчасъ послѣ декрета о конфискаціи церковныхъ имуществъ — епископы въ своихъ посланіяхъ оплакивали гибель религіи, метали громы противъ нечестивой узурпаціи Національнаго собранія и призывали народъ къ возстанію{39}, а священники, эти союзники адвокатовъ во дни отмѣны привилегій, сдѣлали имъ въ лицѣ одного изъ curés наивный упрекъ: «Когда вы пришли въ нашу палату, чтобы умолять насъ именемъ Господа-миролюбца соединиться съ вами, — это было только для того чтобы насъ загубить (égorger)»{40} ).
* * *
Покончивъ съ анализомъ разрушительной политики Національнаго собранія по отношенію къ старому порядку и главнымъ его основамъ — аристократіи и церкви (les déstructions), Тэнъ переходитъ ко второй половинѣ своей задачи и подвергаетъ такой же критикѣ положительную сторону законодательной дѣятельности Національнаго собранія, направленную къ установленію новаго государственнаго строя (les constructions). И здѣсь, по мнѣнію Тэна, Національное собраніе преимущественно руководилось теоріей и идеологіей: государство въ его глазахъ механизмъ, достоинство котораго въ томъ, чтобы онъ исправно и быстро дѣйствовалъ; обязанность законодателя отождествляется съ обязанностью машиниста, который долженъ заботиться о томъ, чтобы локомотивъ не остановился по недостатку угля или не соскочилъ съ рельсъ.
Если нельзя не сдѣлать оговорки, что при осужденіи насильственныхъ и произвольныхъ дѣйствій Національнаго собранія противъ церкви Тэнъ не принялъ во вниманіе прежнюю распрю между нею и государствомъ, упрекъ, который дѣлаетъ Тэнъ политическимъ учрежденіямъ, созданнымъ Національнымъ собраніемъ, слѣдуетъ признать безусловно справедливымъ. Онъ сводится къ тому, что собраніе, желая уничтожить деспотизмъ, уничтожило всякое правительство (pour supprimer le despotisme, ils supprimèrent le gouvernement). Это уничтоженіе правительства выразилось въ двухъ отношеніяхъ: въ положеніи, которое было отведено королю въ новой конституціи, и въ свойствѣ новыхъ административныхъ органовъ, созданныхъ Національнымъ собраніемъ.
Мастерская характеристика новой французской конституціи у Тэна чрезвычайно поучительна: эта конституція представляетъ собою эльдорадо для всѣхъ радикаловъ, но въ то же время и образецъ неспособной къ жизни конституціи. Королю не предоставлено никакихъ средствъ вліять на Національное собраніе. Онъ становится лишь исполнительнымъ органомъ, т. е. рукою, которая повинуется головѣ. Было бы смѣшно, еслибы рука могла противиться головѣ, поэтому монарху едва предоставили отсрочивающее вето, да и то Сіесъ противъ этого протестовалъ, находя, что это вето — «une lettre de cachet lancée contre la volonté générale»{41}. Мало того, отъ этого вето были изъяты статьи конституціи, финансовые и нѣкоторые другіе законы. Отъ короля не зависитъ созваніе Собранія, ни созваніе избирателей
Собранія. Разъ Собраніе избрано, король не можетъ ни отсрочить его засѣданій, ни распустить его. Онъ не можетъ даже предложить ему законопроекта. Все, что онъ можетъ, это лишь пригласить его принять въ соображеніе такой-то предметъ.
Но и исполнительная власть предоставлена королю только съ виду; на самомъ дѣлѣ она предоставлена другимъ — ибо всѣ мѣстныя власти избирательныя. Король не можетъ ни прямо, ни косвенно повліять на избраніе судьи, прокурора, епископа, священника, податного инспектора, члена директоріи въ уѣздѣ или въ департаментѣ, мэра и члена управы. Если какой нибудь администраторъ нарушилъ законъ, король можетъ только отмѣнить его распоряженіе и временно удалить его отъ должности. Да и то Собраніе, какъ высшая власть, можетъ отмѣнить королевскій приказъ. Что касается до вооруженной силы, начальникомъ которой онъ считается, то она ему совершенно не подчинена. Національной гвардіи онъ не можетъ давать приказаній; жандармерія и войско обязаны повиноваться муниципалитетамъ, независимымъ отъ короля. Исполнительная власть намѣренно парализована.
Король или его правительство лишены возможности заставить самую скромную сельскую общину поспѣшить составленіемъ податного списка, принудить упрямаго плательщика внести недоимку, приказать пропустить задержанный обозъ съ хлѣбомъ, привести въ исполненіе судебный приговоръ, употребить въ дѣло войско для подавленія возстанія. Они не могутъ защитить ни собственность, ни жизнь гражданъ. Король ничто иное, какъ безпомощный посредникъ между Національнымъ собраніемъ и мѣстными органами, глашатай законовъ (un hérault он moniteur public), нѣчто въ родѣ центральнаго эхо, звучнаго, но не имѣющаго собственной жизни.
Противъ короля принятъ цѣлый рядъ предосторожностей. У него отнято право помилованія. Онъ можетъ объявить войну лишь по постановленію Національнаго собранія и обязанъ прекратить ее по волѣ Собранія. Безъ согласія послѣдняго онъ не можетъ заключить мирнаго или торговаго договора. Ему предоставлено назначеніе лишь двухъ третей контръ-адмираловъ, половины генералъ-лейтенантовъ, капитановъ перваго ранга и т. д., трети полковниковъ и подполковниковъ, шестой части морскихъ лейтенантовъ. Онъ ограниченъ въ правѣ дислокаціи войскъ, не можетъ размѣстить какую либо войсковую часть ближе чѣмъ на 50 верстъ отъ Собранія. Ему предоставлена лишь гвардія въ 1.800 человѣкъ, связанныхъ особой гражданской присягой. Собраніе распоряжается воспитаніемъ наслѣдника, который не можетъ выѣхать за границу безъ его разрѣшенія. Король и министры обставлены сѣтью угрозъ: законъ перечисляетъ пять случаевъ, вызывающихъ отрѣшеніе отъ власти короля; министрамъ грозятъ восемь случаевъ осужденія на заключеніе отъ 12 до 20 лѣтъ, пять случаевъ приговора къ смертной казни. Это идеалъ отвѣтственности министровъ. Но кромѣ того Собраніе наноситъ королю и министрамъ цѣлый рядъ ненужныхъ оскорбленій. Назначеніе судей помимо короля мотивируется тѣмъ, что дворъ и министры наиболѣе презрѣнная часть націи. Предоставленіе королю назначенія министровъ объясняется тѣмъ, что министры, избираемые народомъ, пользовались бы слишкомъ большимъ почетомъ.
А что всего хуже, — это то, что король даже не можетъ пользоваться правами, предоставленными ему закономъ. Если онъ дерзаетъ примѣнить къ дѣлу свое право на вето, то это считается — возмущеніемъ — возмущеніемъ чиновника противъ Собранія, возмущеніемъ подданнаго противъ государя, т. е. народа. Въ этомъ случаѣ отрѣшеніе отъ престола неминуемо. Собранію остается только провозгласить, народу только осуществить его! Конституція, говоритъ Тэнъ, сама приводитъ къ революціи. Государственный механизмъ самъ себя разрушаетъ.
Такая безумная конституція объясняется частью доктринерствомъ первыхъ французскихъ законодателей — ихъ увлеченіемъ популярной теоріей раздѣленія властей — частью же присущимъ революціонерамъ страхомъ реакціи и контръ-революціи и самоупоеніемъ политическихъ выскочекъ. Но, думая только о томъ, чтобы обезопасить себя отъ «исполнительной власти» и подрывая ея значеніе въ странѣ, Національное собраніе нанесло величайшій ущербъ своему авторитету и сдѣлало страну добычей анархіи.
Уничтоживъ интендантовъ, управлявшихъ провинціями, Національное собраніе передѣлило Францію на болѣе мелкія единицы — департаменты и поставило ихъ подъ управленіе выборныхъ совѣтовъ, директорій. Но этотъ новый административный органъ не имѣлъ, какъ по теоретическимъ, такъ и по реальнымъ причинамъ, никакого авторитета. По мнѣнію новыхъ законодателей, «повиновеніе всегда должно быть добровольно, ни- когда не должно быть вынуждено». Это теорія «дома свободнаго ребенка», примѣняемая въ наше время въ педагогіи. Въ политикѣ она выразилась въ томъ, что въ администраціи было устранено всякое іерархическое подчиненіе; подчиненные были независимы отъ своего начальства; послѣднее ихъ не назначало и не отрѣшало, оно давало имъ только совѣты и дѣлало имъ внушенія. Другой принципъ, примѣнявшійся къ администраціи, заключался въ томъ, что власти никогда не были единоличны, а всегда коллегіальны. Административные органы всегда состояли изъ нѣсколькихъ членовъ — до 8, избиравшихъ изъ своей среды предсѣдателя, который подъ именемъ президента — въ директоріи или мэра — въ общинѣ, пользовался почетомъ, но не властью. До какой степени принципы избираемости на всѣ должности и коллективности господствовали, видно изъ того, что они примѣнялись и къ полиціи! Когда нужно было назначить жандарма, директорія департамента составляла списокъ, полковникъ отмѣчалъ на немъ пять именъ и изъ ихъ числа директорія избирала одного. Избраніе бригадира (унтеръ-офицера) или поручика было еще сложнѣе. Тутъ, кромѣ директоріи и полковника, участвовали еще унтеръ-офицеры и офицеры.
При такихъ условіяхъ департаментскія власти не имѣли никакого авторитета надъ дистриктами и городскими властями. Дѣйствительная власть была передана лишь самымъ низшимъ изъ административныхъ органовъ — общинѣ или муниципалитету, такъ какъ имъ было предоставлено право не только распоряжаться вооруженной силой народа — національной гвардіей, но и самимъ войскомъ. Поэтому, только въ рукахъ муниципалитетовъ та сила, которая залѣзаетъ въ карманъ упрямаго плательщика и обезпечиваетъ поступленіе податей, которая беретъ за шиворотъ бунтовщика и охраняетъ жизнь и собственность, однимъ словомъ — превращаетъ въ дѣйствія обѣщанія и угрозы закона». Распоряжаясь кошелькомъ и мечомъ, муниципалитеты властвуютъ въ странѣ и они сознаютъ свою силу. По ихъ распоряженію разграбляются арсеналы, занимаются гарнизонами крѣпости, останавливаются обозы и курьеры, перехватываются письма; своеволіе муниципалитетовъ все растетъ и становится систематической инсубординаціей; ихъ захваты не знаютъ ни мѣры, ни границъ; ихъ самоуправство проявляется не только въ предѣлахъ ихъ общины, но нерѣдко простирается и на сосѣднія. И такимъ образомъ скоро королевство раскалывается на 40.000 самостоятельныхъ политическихъ тѣлъ.
Вотъ интересные образчики самоуправства суверенныхъ общинъ: городъ Брестъ отправляетъ, несмотря на повторное запрещеніе дистрикта, четыреста человѣкъ съ двумя пушками противъ сосѣдней общины, чтобы заставить ее принять священника, присягнувшаго конституціи. А мелкая община Арнеле-Дюкъ останавливаетъ тётокъ короля, несмотря на паспортъ, выданный министерствомъ, удерживаетъ ихъ у себя, несмотря на распоряженія дистрикта и департамента, продолжаетъ упорствовать, несмотря на спеціальный декретъ Національнаго собранія отпустить ихъ, и посылаетъ двухъ депутатовъ въ Парижъ, чтобы настоять на своемъ. Большинство этихъ волостныхъ и городскихъ управъ были но своему составу едва въ состояніи справляться съ текущими дѣлами въ обыкновенное время, а тутъ на нихъ выпало колоссальное обязательство осуществить революцію, величайшій переворотъ, какой когда либо переживала Франція, ликвидировать старый порядокъ, примѣнить къ дѣлу безчисленные новые законы Національнаго собранія, оберечь населеніе отъ взаимной вражды и междоусобій. Имъ пришлось секвестровать, оцѣнить на четыре милліарда церковныхъ имуществъ, и еще на два съ половиною милліарда имуществъ эмигрантовъ, завѣдовать ими, разбить на участки, продать и заставить заплатить за нихъ. Имъ пришлось выдворить до 8.000 монаховъ и до 30.000 монахинь к обезпечить; экспропріировать 46,000 духовныхъ лицъ, иногда насильно, затѣмъ изгнать, посадить въ тюрьму и содержать. Имъ приходится созывать, размѣщать безчисленныя избирательныя собранія и руководить ими. Составить новые податные списки, распредѣлить между плательщиками новые налоги, новымъ способомъ взимаемые, провѣрять кассу и книги сборщиковъ податей; иногда силою собирать прямые и косвенные налоги; одѣть и вооружить національную гвардію, охранять лѣса, заботиться о подвозѣ продовольствіи, покупать хлѣбъ, иногда за границей, вознаграждать булочниковъ и т. д. Самой энергической и опытной личности, снабженной полномочіемъ свыше, имѣющей въ своемъ распоряженіи дисциплинированную воинскую силу, едва была бы по плечу такая задача — а тутъ, на ея мѣстѣ, муниципалитетъ, у котораго нѣтъ ни авторитета, ни средствъ заставить себя слушать, ни опытности, ни способности, ни даже доброй воли.
«Въ 20.000 муниципій члены общиннаго управленія не умѣютъ ни читать, ни писать». Крестьяне-правители часто не знаютъ даже французскаго языка, и тѣмъ менѣе въ состояніи понять философскій жаргонъ, на которомъ написаны декреты Національнаго собранія. Они приходятъ въ городъ, заставляютъ себѣ истолковать законъ, дѣлаютъ видъ, что поняли, но чрезъ недѣлю возвращаются, ничего не понявши. Однако дѣло идетъ еще хуже, когда они убѣждаются, что уразумѣли смыслъ закона, и принимаются прилагатъ его къ дѣлу. Къ этому невѣжеству ихъ присоединяется осторожный расчетъ, они не хотятъ нажить себѣ враговъ, и, напримѣръ, болѣе чѣмъ годъ спустя послѣ декрета о «патріотической подати» изъ 40.000 общинъ только 2.500 представили податные списки и приступили къ сбору денегъ. Въ городахъ дѣло идетъ лучше: тамъ въ первые два года революціи завѣдываніе дѣлами переходитъ въ руки самой просвѣщенной и либеральный части буржуазіи. Но это та же философствующая буржуазія, которая засѣдаетъ въ Національномъ собраніи, и она такъ же мало способна, какъ и это собраніе, управлять разсыпавшейся націей (nation dissoute). Имъ недостаетъ чутья «общественной опасности» (danger social), которымъ отличается истинный правитель, умѣющій подчинять ощущенія нервной чувствительности общественному долгу.
Къ этому присоединяется другое затрудненіе. Власть, предоставленная муниципалитетамъ для поддержанія общественнаго порядка, дѣйствительна только въ томъ случаѣ, если національная гвардія исполняетъ ихъ приказанія. Но эти выборныя власти не всегда могутъ разсчитывать на покорность своихъ вооруженныхъ избирателей. Нерѣдко, особенно въ селахъ, національная гвардія является съ барабаннымъ боемъ за своимъ мэромъ и заставляетъ его, подъ угрозой штыковъ, своимъ присутствіемъ или даже своимъ приказомъ узаконить насилія, которыя онъ долженъ былъ бы предотвратить; однако, самая главная опасность, которая грозитъ новому порядку, заключается въ томъ, что онъ налагаетъ на гражданъ слишкомъ тяжелое бремя. Каждый гражданинъ несетъ двойную службу, — службу жандарма въ національной гвардіи и службу избирателя на всѣ административныя, судебныя, духовныя и политическія должности. Не проходитъ почти мѣсяца, чтобы избиратели не были созваны, а выборы иногда продолжаются, вмѣсто трехъ дней, три недѣли. Тэнъ разсчитываетъ, что при Національномъ собраніи общественная служба поглощала два дня въ недѣлю, то-есть одну треть времени гражданъ, призванныхъ къ политической дѣятельности.
Такъ какъ эта тяжелая служба падаетъ на людей занятыхъ и трудящихся, то она имъ скоро надоѣдаетъ. Въ первые 6 мѣсяцевъ они несутъ новую службу охотно, — но затѣмъ хотятъ жить для себя: они полагаютъ, что вытащили на своихъ плечахъ завязнувшую въ грязи колесницу — и что этого достаточно; они не намѣрены навсегда запречься въ нее. Число гражданъ, являющихся на выборы, становится все рѣже и рѣже. Но при такомъ отреченіи большинства, верховная власть переходитъ къ меньшинству. Въ обществѣ, гдѣ всѣ должности выборныя, политика становится карьерой для тѣхъ, кто жертвуетъ ей собственнымъ интересомъ, или же ищетъ въ ней личной выгоды — такихъ политиковъ человѣкъ 5 — 6 въ каждой деревнѣ, нѣсколько сотъ въ городахъ, нѣсколько тысячъ въ Парижѣ. Они-то и есть настоящіе активные граждане (citoyens actifs). За свои хлопоты они пользуются властью, они руководятъ выборами, или избираются сами. Число должностей громадно, — однѣхъ административныхъ около 1.200.000: добыча обильная для людей честолюбивыхъ и для нуждающихся. Такова судьба чистой демократіи, — политика становится спеціальнымъ занятіемъ, и общественныя должности становятся, какъ въ Америкѣ, вознагражденіемъ за этотъ спеціальный политическій трудъ.
Нельзя не отдать справедливости Тэну въ томъ, что онъ съ большой рельефностью выставилъ на видъ недостатки той политической системы, которой руководилось Національное собраніе, и, что еще важнѣе, — такъ сказать осязательно объяснилъ принты и неизбѣжное торжество крайней революціонной партіи. Это торжество, прибавимъ мы, было неминуемымъ слѣдствіемъ основной ошибки, совершенной Національнымъ собраніемъ, — захвата верховной власти во имя доктрины народовластія. До 1789 года верховная власть принадлежала наслѣдственному королю, который еще недавно былъ, хотя и не de jure и не всегда de fact), но, по правительственной теоріи, неограниченнымъ государемъ. Узурпировавши верховную власть, французская демократія не могла предоставить примѣненіе ея развѣнчанному потомку Людовика XIV — и этимъ было вызвано то ненормальное положеніе, которое было отведено королю въ конституціи 1789 года, Демократія 1789 года хотѣла не только царствовать, но и управлять, а съ этими притязаніями было несовмѣстимо продолженіе монархіи, и потому съ тѣхъ поръ законная монархія была въ сущности подорвана во Франціи. Но вожди демократіи, избранные еще при господствѣ монархіи, снабженные инструкціями, въ которыхъ монархическое правленіе признавалось основнымъ политическимъ принципомъ, не хотѣли — ни устранить монархію, ни оставить оружіе въ ея рукахъ во время борьбы съ нею.
Другой принципіальный вопросъ, который пришлось разрѣшить Національному собранію, былъ не менѣе затруднителенъ.
Принципъ народнаго верховенства (souveraineté nationale) былъ провозглашенъ, но, спрашивалось, кому предоставить самую власть — народу или его представителямъ? Кто собственно долженъ былъ стать государемъ во Франціи — Національное собраніе или сами избиратели? А если верховная власть должна быть подѣлена между ними, то на какомъ основаніи и въ какой мѣрѣ? — Вся исторія современной демократіи заключается въ разрѣшеніи этого вопроса, — въ распредѣленіи верховной власти между народомъ и его представительными органами, и центръ тяжести здѣсь передвижной, какъ показываетъ исторія швейцарской демократіи.
Національное собраніе разрѣшило этотъ вопросъ слѣдующимъ образомъ: оно предоставило народнымъ представителямъ всецѣло и исключительно законодательство; народной же массѣ — судъ и администрацію, посредствомъ избранія должностныхъ лицъ. Національное собраніе руководилось при этомъ, конечно, господствовавшими въ то время понятіями о раздѣленіи властей, но мы полагаемъ, что ея политика не менѣе того обусловливалась силою вещей и историческими причинами, и именно той самой анархіей, которую Тэнъ изобразилъ въ такихъ яркихъ краскахъ.
Депутатамъ третьяго сословія удалось осуществить свою узурпацію на счетъ феодальной аристократiя монархіи только благодаря помощи народныхъ массъ. Естественно было подѣлиться добычей съ союзникомъ и предоставить народу широкую долю въ верховной власти, тѣмъ болѣе, что Національное собраніе, оставивши короля во главѣ исполнительной власти, нуждалось и впредь въ своемъ союзникѣ, ибо вся сила
Собранія заключалась только въ поддержкѣ народныхъ массъ, и съ его стороны было бы очень неразсчетливо подчинить эти массы той же административной опекѣ, отъ которой оно ихъ только-что освободило.
Но, помимо всякаго разсчета, Національное собраніе было просто безсильно по отношенію къ народной массѣ и было фактически не въ состояніи подчинить ее своему управленію и присвоить себѣ, напримѣръ, право назначать свыше мэровъ и директоріи департаментовъ надъ самодержавнымъ народомъ, во имя котораго оно только-что свергло королевскую администрацію. Вообще нужно имѣть въ виду, что на ходѣ французской революціи и на организаціи, которую получила Франція въ 1789 году, гораздо болѣе отразилось непосредственное вліяніе народныхъ массъ, чѣмъ можно думать, слишкомъ исключительно сосредоточивъ вниманіе на преніяхъ въ Національномъ собраніи. Демократическій переворотъ 1789 года былъ обязанъ своимъ успѣхомъ тому, что въ немъ приняли участіе такіе слои народа, которые обыкновенно остаются чужды чисто политическимъ движеніямъ. Насиліе демократіи надъ монархіей удалось потому, что ея вождей поддержали милліоны сельскихъ жителей, которые имѣли только въ виду избавить себя отъ феодальныхъ повинностей. Насильственная отмѣна феодализма связала интересы сельскихъ массъ съ интересами правительственной демократіи; но стремительность поднявшихся массъ была слишкомъ сильна, чтобы онѣ дозволили себя сдержать и направить по усмотрѣнію версальскихъ депутатовъ. Это наблюденіе, что настоящая сила была на сторонѣ массы, и что она увлекла собой Національное собраніе, было сдѣлано въ свое время роялистскими писателями: «Помните, — восклицаетъ Ривароль, — представители французскаго народа, что, когда поднимаешь народъ, ему всегда придаешь больше энергіи, чѣмъ нужно, чтобы достигнуть предполагаемой цѣли, и что этотъ излишекъ силы скоро увлекаетъ его за всякіе предѣлы»{42} ). Но историкъ можетъ, кромѣ того, сдѣлать еще другое наблюденіе. Вліяніе массъ обнаруживается не только въ силѣ революціоннаго движенія, но и въ его направленіи. Та политическая форма, которую приняла въ 1789 году Франція, превратившая ее въ аггрегатъ 40.000 почти самостоятельныхъ общинъ, — ничто иное, какъ естественный результатъ преобладанія массъ надъ государственнымъ правительствомъ. Естественный элементъ государства — община (la commune), та форма общественнаго союза, которая наиболѣе близка и понятна массѣ, не только вступаетъ, съ паденіемъ королевскаго авторитета, въ свои права, забытыя государствомъ, но и вмѣстѣ съ воцареніемъ массъ преступаетъ эти права и стремится разрушить государство.
Община, съ своимъ демократическимъ типомъ — собраніемъ всѣхъ своихъ членовъ, для рѣшенія общихъ дѣлъ, и съ выборными должностными лицами, — составляла во Франціи, какъ и въ другихъ странахъ, ядро государственной жизни. Этотъ типъ, конечно, потерпѣлъ значительное видоизмѣненіе и кое-гдѣ даже вовсе утратился, подъ вліяніемъ феодальнаго быта, церковнаго управленія и особенно вслѣдствіе развитія бюрократическаго строя. Но административный гнетъ ложился, главнымъ образомъ, на города — и тамъ, дѣйствительно, успѣлъ уничтожить съ конца царствованія Людовика XIV формы общиннаго самоуправленія; въ деревняхъ же типъ демократической общины съ своими скромными, мало замѣтными формами, сохранилъ свою живучесть и эластичность{43} и готовъ былъ воспрянуть, какъ только былъ избавленъ отъ давленія государственной опеки. Между общиной и государствомъ существовало такое же отношеніе, такой же антагонизмъ, какъ между законодательною и исполнительною властью, и Національное собраніе, ослабивъ послѣднюю, поневолѣ доставило преобладаніе общиннымъ формамъ и интересамъ передъ государственными.
Конечно, ослабляя государственное управленіе и поддаваясь вліянію массъ, стремившихся къ автономіи, Національное собраніе дѣлало двойную ошибку. Оно забывало, что по низложеніи монархіи оно само представляетъ собой правительство и, слѣдовательно, наноситъ ущербъ своимъ собственнымъ интересамъ. Оно не понимало, что сдѣлается безсильнымъ по отношенію къ народной массѣ и эманципированнымъ общинамъ, если не будетъ поддерживать администрацію, и что оно готовитъ Франціи анархію и междоусобную войну.
По, кромѣ того, Національное собраніе, а вмѣстѣ съ нимъ и французская демократія въ 1789 году не понимали историческаго характера французскаго государства, не сознавали завѣта, возложеннаго на нихъ исторіей Франціи. Такая политическая система, при которой всѣ мѣстные административные органы избираются мѣстнымъ населеніемъ, пригодна для федеративной республики, но не для такой централизованной страны, какою была уже въ то время Франція. Мало того, Національное собраніе, уничтоживъ всѣ прежнія преграды королевской власти и окончательно завершивъ систему централизаціи, сдѣлало для Франціи еще болѣе необходимымъ сильное и центральное правительство. Въ такой странѣ душа государственнаго тѣла заключается не въ законодательномъ органѣ, а въ правительствующемъ. Самымъ роковымъ промахомъ въ этомъ отношеніи со стороны Національнаго собранія Тэнъ считаетъ постановленіе, воспрещавшее депутатамъ занимать должность министра, — чѣмъ большинство Національнаго собранія лишало себя возможности взять въ руки управленіе страной. Что касается до причинъ такого постановленія, то идеологія или теорія тутъ, конечно, играли извѣстную роль; опредѣленіе министровъ, хотя и косвенно, большинствомъ Національнаго собранія казалось смѣшеніемъ законодательной и исполнительной властей, а такое смѣшеніе противорѣчило господствовавшей, благодаря Монтескьё, теоріи. Но въ сущности вопросъ былъ рѣшенъ не на основаніи теоріи, а подъ вліяніемъ демократическихъ страстей. Въ этой молодой, необузданной демократіи чувства зависти, равенства и инсубординаціи были слишкомъ сильны между депутатами, чтобы они согласились подчиниться товарищамъ, взятымъ изъ ихъ среды. Кромѣ того, назначеніе министрами вождей большинства едва ли бы имѣло на практикѣ тѣ благодѣтельныя послѣдствія, которыя ему приписываетъ Тэнъ. Не даромъ во Франціи и всѣ позднѣйшія попытки примѣнить къ ней парламентарную монархію терпѣли неудачу. А въ 1789 году, при тогдашней административной системѣ, основанной на избраніи всѣхъ должностныхъ лицъ мѣстнымъ населеніемъ, — министерскій портфель былъ довольно безполезенъ, — и едва ли бы Національное собраніе рѣшилось и было въ состояніи отмѣнить эту систему, хотя бы въ угоду министрамъ, взятымъ изъ его среды.
Для того, чтобы рѣшиться на такой важный шагъ — возстановить централизацію и сдѣлать министровъ опять правителями — тогдашней Франціи нужно было пережить двѣ перемѣны: одну теоретическую, другую — фактическую. Нужно было сознать, что во Франціи сущность власти заключалась не въ законодательной функціи, а въ управленіи, и нужно было вырвать изъ рукъ народа оружіе, съ помощію котораго онъ совершилъ революцію, и снова подчинить его дисциплинѣ.
Эти два результата были достигнуты дальнѣйшимъ ходомъ французской революціи. Но уже при Національномъ собраніи мы замѣчаемъ попытки въ этомъ направленіи. Уже Національное собраніе начало установлять многочисленные комитеты, служившіе ему въ качествѣ министровъ, и забирать, посредствомъ ихъ въ свои руки различныя отрасли управленія. При слѣдующемъ собраніи роль этихъ комитетовъ все болѣе возрастаетъ и усложняется. При Конвентѣ, наконецъ, снова появляются прежніе интенданты въ видѣ чрезвычайныхъ комиссаровъ, и затѣмъ префектъ дѣлается такимъ же неотъемлемымъ органомъ всякаго французскаго правительства, какъ нѣкогда интендантъ при феодальной монархіи.
Итакъ, французская демократія въ самомъ началѣ дѣйствительно сдѣлала большую ошибку: отвергнувши ради власти всякую сдѣлку съ монархіей, она не сумѣла сама организовать эту власть и отказалась отъ нея въ пользу анархической массы или охлократіи. Она мечтала при этомъ, тотчасъ по совершеніи своей узурпаціи, осуществить и свободу и равенство, и самоуправленіе и самодержавіе массъ; но затѣмъ оказалось, что французской демократіи пришлось идти къ своей цѣли — достиженію политической свободы — долгимъ, мучительнымъ историческимъ процессомъ.
Отвѣтственность, падающая на Національное собраніе за то, что по его винѣ феодальная монархія не преобразилась въ конституціонную, была выставлена на видъ уже до Тэна историками, умѣвшими цѣнить достоинства этой формы правленія. Но никто еще до Тэна не обнаружилъ съ такимъ знаніемъ дѣла другую оплошность утопистовъ Національнаго собранія, а именно, что по ихъ винѣ культурное французское общество сдѣлалось добычей худшихъ людей въ странѣ, призванной къ свободѣ и самоуправленію, и что французскій народъ былъ порабощенъ этимъ меньшинствомъ худшихъ людей. Это меньшинство набирается изъ двухъ разрядовъ людей — изъ экзалтированныхъ и изъ людей сбившихся съ пути — безпутныхъ. Въ годину утопій и революціи такихъ людей всегда вдоволь. Догматъ народовластія, какъ сѣмя, брошенное полными горстями, взошелъ въ горячихъ головахъ, въ умахъ близорукихъ, въ мозгу людей, любящихъ разсуждать, которые, усвоивъ себѣ какой нибудь принципъ, устремляются впередъ, какъ конь, на котораго надѣли шоры — такихъ не мало среди практикантовъ законовѣдѣнія, привыкшихъ по своему ремеслу къ дедукціи, деревенскихъ стряпчихъ, бѣглыхъ монаховъ, исключенныхъ изъ церкви священниковъ, — газетчиковъ и ораторовъ, которые въ первый разъ въ жизни обрѣли аудиторію, аплодисменты, вліяніе и будущность. Они-то именно начинаютъ процвѣтать при новой конституціи: ибо ихъ надежды безграничны, ихъ мечты послѣдовательны, ихъ доктрина проста, ихъ экзальтація заразительна, ихъ высокомѣріе изумительно, а совѣсти у нихъ никакой. Со второй половины 1790 года они повсюду группируются, на подобіе парижскихъ якобинцевъ, въ народныя общества подъ названіемъ друзей конституціи. Въ каждомъ городѣ, каждомъ селѣ, возникаетъ клубъ патріотовъ, которые каждый вечеръ или нѣсколько вечеровъ въ недѣлю собираются, чтобы «содѣйствовать общему благу». Это — новый органъ, самородокъ и паразитъ, который развивается въ общественномъ тѣлѣ. Незамѣтнымъ образомъ онъ будетъ рости, притягивать къ себѣ ткани другихъ органовъ, замѣнять ихъ, сдѣлается самодовлѣющимъ и всепожирающимъ наростомъ. Причину его успѣха Тэнъ объясняетъ не только тѣмъ, что обстоятельства и воздѣйствіе конституціи ему благопріятны, но и тѣмъ, что его зародышъ заложенъ въ глубинѣ самой конституціи.
Этотъ зародышъ Тэнъ усматриваетъ въ «Деклараціи правъ человѣка и гражданина», установленной Національнымъ собраніемъ въ самомъ началѣ его дѣятельности и затѣмъ красовавшейся во главѣ конституціи. Сопоставляя эту декларацію съ ея прототипомъ — американской, Тэнъ указываетъ, что насколько послѣдняя была практична и охранительна, настолько французская была отвлеченна и революціонна по духу. Американская декларація даетъ положительныя предписанія, могущія служить основаніемъ для судебнаго иска гражданину противъ властей, даетъ ему гарантіи противъ произвольныхъ дѣйствій властей, предохраняетъ его напередъ отъ извѣстнаго рода законовъ, отводитъ ему заповѣдную область, недоступную государству. Наоборотъ въ декларадіи Національнаго собранія большая часть статей — отвлеченные догматы, метафизическія опредѣленія, прописныя аксіомы, болѣе или менѣе ложныя, допускающія разныя толкованія, иногда противорѣчивыя, годныя для митинговой рѣчи, но не для практическаго примѣненія. Американская декларація установила для обезпеченія гражданина высшее судилище на стражѣ конституціи даже по отношенію къ конгрессу, уполномоченное отмѣнить уже принятый и распубликованный законъ, принять жалобу гражданина, обиженнаго этимъ неконституціоннымъ закономъ, отвести отъ гражданина руку шерифа или сборщика податей, протянутую къ нему, и обезпечить ему вознагражденіе за понесенный имъ ущербъ и убытки. Ничего подобнаго нѣтъ во французской деклараціи. Въ ней нѣтъ органа, который бы могъ точнѣе истолковать смыслъ неопредѣленныхъ и несогласныхъ между собою правъ, мирнымъ образомъ разрѣшить тяжбу и постановить окончательное рѣшеніе, которое служило бы прецедентомъ. Эта обязанность возложена на всѣхъ, т. е. на то меньшинство, которому охота разсуждать и дѣйствовать. Такимъ образомъ во всякомъ городѣ или мѣстечкѣ мѣстный клубъ уполномочивается самимъ законодателемъ быть истолкователемъ правъ гражданина и защитникомъ его и во имя этого своего высокаго призванія получаетъ право протестовать и возставать, если ему угодно, не только противъ законныхъ дѣйствій законныхъ властей, но и противъ яснаго смысла конституціи и законовъ.
Французская декларація учитъ, что есть два рода законовъ — высшіе, вѣчные, неприкосновенные, очевидные сами по себѣ, и низшіе, временные, подлежащіе спору, заключающіе въ себѣ примѣненіе первыхъ. Ни одно примѣненіе не имѣетъ силы, если оно противорѣчитъ принципу. Никакое учрежденіе, никакая власть не заслуживаетъ повиновенія, если они дѣйствуютъ несогласно съ правами, которыя они призваны гарантировать.
Эти священныя права предшествуютъ возникновенію общества и если мы хотимъ узнать законность какого нибудь приказа, намъ нужно только удостовѣриться, сообразенъ ли онъ съ естественнымъ правомъ.
Само Собраніе приглашаетъ насъ въ сомнительныхъ случаяхъ обратиться къ этому философскому евангелію, къ этому всѣми признанному катехизису. Ибо оно насъ наставляетъ, что: «невѣжество, забывчивость или пренебреженіе къ правамъ человѣка суть единственныя причины общественныхъ бѣдствій и испорченности правительствъ». Оно объявляетъ, что: «цѣль всякаго политическаго общества — охраненіе этихъ естественныхъ и неотъемлемыхъ правъ». Оно ихъ перечисляетъ «для того, чтобы дѣйствія законодательной и исполнительной властей могли быть во всякую минуту провѣрены съ точки зрѣнія цѣли всякаго политическаго учрежденія». Оно хочетъ, «чтобъ его декларація была всегда присуща всѣмъ членамъ общества». Это значитъ призывать насъ къ контролированію закона съ точки зрѣнія принципа и дать намъ норму, съ помощью которой мы можемъ измѣрять мѣру нашего согласія и повиновенія законнымъ учрежденіямъ и властямъ.
Къ чему же это должно было привести? Среди «естественныхъ и неотъемлемыхъ нравъ» человѣка законодатель помѣстилъ и право сопротивленія противъ всякаго гнета; а отсюда является практическій выводъ: «Мы угнетаемы, будемъ же сопротивляться и возьмемся за оружіе». Законодательная власть постановила, что общество имѣетъ право требовать отчета отъ всякаго должностного лица. — «Пойдемте въ ратушу, провѣримъ дѣйствія нашихъ гласныхъ, посмотримъ, преслѣдуютъ ли они поповъ, разоружаютъ ли аристократовъ!» Законодатель заявилъ, что всѣ люди родятся и остаются свободны и равноправны. Отсюда слѣдуетъ, что никто не долженъ быть лишенъ избирательнаго права, никто не долженъ быть исключенъ изъ національной гвардіи; всѣмъ, даже самымъ бѣднымъ, нужно дать въ руки оружіе — ружье или пику, чтобы защищать свою свободу. Согласно съ деклараціей, не должны быть допускаемы ни продажность, ни наслѣдственность общественныхъ должностей. Слѣдовательно, наслѣдственность королевской власти незаконна. «Пойдемте въ Тюльери и свергнемъ престолъ». Декларація гласитъ: «законъ есть выраженіе общей воли». — «Слышите ли вы этотъ шумъ на площади? Это раздается общая воля, которая есть живой законъ и отмѣняетъ законъ писанный». Въ силу этой воли вожди парижскихъ клубовъ отрѣшатъ короля, подвергнутъ насилію Законодательное собраніе и предадутъ казни членовъ Конвента. Однимъ словомъ, шумное и интригующее меньшинство замѣнитъ собой державный народъ, «ибо конституція снабдила это меньшинство реальной властью, а декларація правъ, служащая введеніемъ въ конституцію, облекла его дѣйствія мнимою законностью». И Тэнъ заканчиваетъ свой анализъ деклараціи правъ живописнымъ сравненіемъ: «Всѣ статьи ея ничто иное, какъ кинжалы, направленные на общественное тѣло: достаточно толкнуть рукоятку, чтобъ вонзить въ тѣло лезвее».
Декларація правъ не разъ уже подвергалась обстоятельной критикѣ, какъ съ точки зрѣнія логики и права, такъ и цѣлесообразности и практическаго смысла. Еще, можно сказать, не высохли чернила, которыми была написана декларація, какъ уже извѣстный въ свое время острякъ, графъ Ривароль, не только очень удачно, но и совершенно справедливо слѣдующимъ образомъ изобличилъ слабую сторону того законодательнаго памятника, который онъ назвалъ кодексомъ дикихъ (le code des sauvages). «Провозгласить, что всѣ люди родятся и остаются свободными — это въ сущности то же, что заявить, что они родятся и остаются голыми. Но вѣдь люди хотя и рождаются голыми, однако живутъ одѣтыми, подобно тому, какъ они родятся свободными, но живутъ подъ властью законовъ»{44}.
Критика Тэна подрываетъ гораздо глубже значеніе деклараціи 1789 года, чѣмъ остроумная шутка Ривароля. Анализъ Тэна обнаруживаетъ не только ея нелогичность, но ея политическую несостоятельность. Вмѣсто обезпеченія правъ она стала призывомъ къ безправію, къ общественной анархіи. Нѣтъ сомнѣнія, что декларація правъ человѣка, какъ практическое руководство, была еще менѣе пригодна для тогдашней Франціи, чѣмъ конституція, начертанная Національнымъ собраніемъ. Относительно послѣдней Національное собраніе имѣетъ въ своей практической близорукости то оправданіе, что тогдашнія политическія обстоятельства заставляли его опираться на народную массу и предоставить ей полную автономію — до анархіи. Но при составленіи деклараціи оно не дѣйствовало подъ давленіемъ обстоятельствъ; здѣсь оно давало волю своей склонности къ идеологіи и сознательно увлекалось патетической фразой.
Острота Ривароля можетъ навести насъ на правильную оцѣнку идеи, заключавшейся въ деклараціи правъ. Конечно, человѣкъ родится не свободнымъ, а немощнымъ и на его мнимой свободѣ при рожденіи нельзя основывать требованіе политической свободы, какъ нельзя основать ее на свободѣ обитателей лѣсовъ и степей. Но можно сказать, что человѣкъ родится съ залогомъ свободы, что онъ можетъ дорости до свободы. Существенный смыслъ деклараціи заключается въ томъ, что всякій человѣкъ имѣетъ отъ природы, то-есть въ качествѣ человѣка, одинаковое со всѣми право на то, чтобы общество и правительство относились къ нему, какъ къ человѣку, и содѣйствовали, насколько возможно при данныхъ условіяхъ, тому, чтобы онъ достигъ того человѣческаго развитія, къ которому его сдѣлала способнымъ природа. Вотъ въ чемъ заключается новое основное право современныхъ обществъ, новый идеалъ, которымъ они должны руководиться. Практическія примѣненія этого основного принципа весьма различны и измѣняются по условіямъ времени и мѣста; но величайшій успѣхъ былъ достигнутъ въ исторіи цивилизаціи самымъ провозглашеніемъ этого принципа, и значеніе 1789 года въ исторіи Европы заключается въ томъ, что новое демократическое правительство открыло новую эру внутренней политики.
Провозгласивъ этотъ принципъ и взявъ на себя обязанность провести его въ жизнь, французская демократія не только фактически выиграла процессъ противъ феодальной монархіи и привязала къ себѣ французскій народъ, но стала неизмѣримо выше всѣхъ прежнихъ демократій, — и аѳинской, и флорентийской, — и оказала великую услугу всему человѣчеству.
Какъ электрическій ударъ, пронеслась декларація правъ по всей Европѣ, и вездѣ въ ней озарила новымъ свѣтомъ западныя аристократіи и монархіи. Параграфы деклараціи не могли послужить здѣсь поводомъ къ анархіи и предлогомъ для демагоговъ, какъ въ самомъ ея отечествѣ, но были плодотворными сѣменами гражданскаго и человѣческаго прогресса. Такъ, напримѣръ, восемь лѣтъ спустя по обнародованіи деклараціи виртембергскіе штаты — эта закорузлая средневѣковая корпорація, — обратились къ своему правительству съ просьбой объ отмѣнѣ крѣпостной зависимости крестьянъ, и въ своемъ прошеніи заявили, что наши «родители и прародители не имѣли права отчуждать прирожденныя человѣческія права своихъ потомковъ и наложить на нихъ, еще прежде, чѣмъ они родились, обязательство нести извѣстныя личныя повинности (Dienste) и не въ пользу государства, а въ пользу частнаго лица».
Въ концѣ своей второй книги Тэнъ резюмируетъ въ мастерски сжатомъ итогѣ свою оцѣнку дѣятельности Національнаго собранія. Онъ отдаетъ ему справедливость и вкратцѣ перечисляетъ его заслуги. Разными законами, особенно тѣми, которые касались частной жизни, введеніемъ гражданскаго состоянія (l’etat civil), своимъ уголовнымъ и сельскимъ уставами, первыми зачатками общаго гражданскаго уложенія, провозглашеніемъ нѣсколькихъ простыхъ правилъ въ области взиманія податей, судебнаго производства и администараціи, — Собраніе посѣяло добрыя сѣмена. Но во всемъ, что касается политическихъ учрежденій и соціальной организаціи, оно дѣйствовало, какъ академія утопистовъ, а не какъ законодательный органъ практическихъ людей. Надъ больнымъ тѣломъ, которое было ему предоставлено, оно производило ампутаціи ненужныя и чрезмѣрныя и прикладывало бандажи столь же неудовлетворительные, сколько вредные. За исключеніемъ двухъ — трехъ ограниченій, допущенныхъ по непослѣдовательности, за исключеніемъ сохраненія монарха для народа и введенія небольшого избирательнаго ценза, Національное собраніе слѣдовало до конца принципамъ Руссо. Сознательно оно отказывалось видѣть реальнаго человѣка, стоявшаго передъ его глазами, и упорно видѣло въ немъ лишь отвлеченное существо, сочиненное книжниками. Оно дѣйствовало, какъ ослѣпленный теоріей упрямый хирургъ. Съ одной стороны оно даетъ ограбить, разорить и загубить весь высшій классъ, дворянство, парламентаріевъ и верхній слой буржуазіи. Съ другой стороны оно обираетъ и уничтожаетъ всѣ историческія и естественныя корпораціи, монашескіе ордена, духовенство, провинціи, парламенты, художественныя и профессіональныя корпораціи. Послѣ этой операціи всякая связь между людьми прерывается; всякое подчиненіе и всякая общественная іерархія исчезаютъ. Нѣтъ болѣе ни кадровъ, ни вождей. Остаются только индивидуумы, 26 милліоновъ атомовъ, равныхъ и разрозненныхъ, столь же малоспособныхъ къ созиданію, какъ склонныхъ къ разрушенію. Чтобы ввести порядокъ въ растревоженное общество, оно изобрѣтаетъ конституціонный механизмъ, который одинъ могъ бы довести до безпорядка самое спокойное общество. Провести безъ замѣшательства такое уравненіе, такое перемѣщеніе собственности, было бы едва подъ силу самому абсолютному и концентрированному правительству. Безъ помощи арміи, дисциплинированной, вездѣсущей и отлично предводительствуемой, невозможно мирно осуществить великое соціальное преобразованіе; лишь въ силу своего полновластія царь Александръ былъ въ состояніи освободить русскихъ крестьянъ. Какъ разъ наоборотъ во Франціи конституція сводитъ въ критическій моментъ короля на степень почетнаго президента въ распадающемся государствѣ, подозрѣваемаго и многими непризнаваемаго. Оно позаботилось только о поводахъ къ столкновеніямъ между королемъ и Законодательнымъ собраніемъ и уничтожило всѣ средства къ соглашенію. Надъ административными органами, которыми онъ долженъ руководить, королю не предоставлено никакой власти и между центромъ и окраинами государства полная розрознен- ность властей порождаетъ лишь равнодушіе и косность, а между распоряженіемъ и исполненіемъ вноситъ неповиновеніе. Франція представляетъ собою федерацію 40.000 самодержавныхъ общинъ, въ которыхъ авторитетъ законныхъ магистратовъ колеблется сообразно съ капризами «дѣйствительныхъ гражданъ», гдѣ эти дѣйствительные граждане, слишкомъ обремененные обязанностями, уклоняются отъ общественнаго дѣла и гдѣ меньшинство фанатиковъ и честолюбцевъ овладѣваетъ словомъ, вліяніемъ, голосами, властью, дѣлами и съ помощью деклараціи правъ человѣка узаконяетъ свой безграничный деспотизмъ и возрастающую дерзость своихъ покушеній. — Мастерское произведеніе (chef d’oeuvre) отвлеченнаго разума и практическаго безумія закончено! Въ силу конституціи самородная анархія превратилась въ анархію легальную! Эта послѣдняя достигла совершенства; ей подобной не было съ IX вѣка!
* * *
Суровый отзыв Тэна о первой французской конституціи не преувеличенъ. Уже многіе изъ ея современниковъ судили о ней подобнымъ образомъ. Женевецъ Дюмонъ, близкій человѣкъ графу Мирабо, сказалъ о ней, что она настоящее чудище. Въ ней слишкомъ много монархіи для республики и слишкомъ много республики для монархіи. А американецъ Моррисъ писалъ: «Общее и почти универсальное убѣжденіе таково, что эта конституція непримѣнима. Отъ перваго до послѣдняго, ея составители осуждаютъ ее. Съ каждымъ днемъ становится все очевиднѣе, что новая конституція никуда не годится».
Но сужденіе Тэна о первой конституціи имѣетъ то преимущество, что основано на тщательномъ изслѣдованіи современнаго ей состоянія Франціи и вся третья книга перваго тома его исторіи революціи подъ заглавіемъ — la constitution appliquée — представляетъ собою обширный документальный комментарій къ вышеприведенному отзыву; 94 картона въ національномъ архивѣ Франціи исчерпаны имъ и послужили ему матеріаломъ для изображенія умственнаго и нравственнаго состоянія народныхъ массъ Франціи въ эпоху революціи.
Освобожденіе отъ всякой власти и провозглашеніе либеральныхъ принциповъ вызвали у импульсивныхъ и сангвиническихъ потомковъ древнихъ галловъ, «жадныхъ до новшества», шумное ликованіе и нескончаемый рядъ празднествъ и торжествъ, во время которыхъ общее радостное чувство и единодушіе высказывались въ самыхъ демонстративныхъ братаніяхъ. Старая рознь и вражда были забыты: въ одномъ мѣстѣ ксендзъ и пасторъ обнимаются у алтаря; въ другомъ «честь принести присягу въ вѣрности конституціи во главѣ народа возлагается на двухъ стариковъ 93 и 94 лѣтъ, изъ которыхъ одинъ былъ дворяниномъ и полковникомъ національной гвардіи, другой простымъ крестьяниномъ. Братаются не только люди разныхъ вѣроисповѣданій и сословій, но также общины и провинціи.
Всякій провинціальный антагонизмъ исчезъ, анжуйцы и бретонцы извѣщаютъ другъ друга, что они не хотятъ быть ни анжуйцами ни бретонцами, а хотятъ быть французами. Во имя этой патріотической идеи происходятъ по всей Франціи обширныя братанія (fédérations) общинъ. Началось это въ южной Франціи: Близъ Баланса 29 ноября 1789 г. 12.000 національныхъ гвардейцевъ съ обоихъ береговъ Роны клянутся другъ другу, что «навсегда будутъ пребывать въ единеніи, будутъ защищать свободный пропускъ съѣстныхъ припасовъ и законы, издаваемые Національнымъ собраніемъ». Такія братанія стали повторяться въ другихъ провинціяхъ и къ лѣту, къ годовщинѣ взятія Бастиліи, назрѣла мысль о всеобщемъ братаніи всѣхъ французовъ. Въ этотъ день должна была происходить демонстрація братанія въ главномъ мѣстечкѣ каждаго дистрикта, каждаго департамента и всего королевства. Для послѣдней цѣли ровное Марсово поле было обращено въ амфитеатръ и въ теченіе семи дней 200.000 парижанъ всякаго возраста, пола и состоянія, офицеры и солдаты, монахи и актеры, школьники и учителя, франты и босяки, свѣтскія дамы и торговки, рабочіе всякаго мастерства, крестьяне изъ всей округи копали и возили въ тачкахъ землю. Въ назначенный день на Марсовомъ полѣ собралось 14.000 національной гвардіи изъ провинцій, до 12.000 представителей войска и флота и національная гвардія Парижа — 160.000 зрителей на насыпанныхъ холмахъ и еще большая толпа на сосѣднихъ высотахъ Шальи и Пасси. Въ присутствіи короля всѣ встаютъ и клянутся въ вѣрности націи, закону, королю и конституціи. А при залпахъ артиллеріи, извѣщающихъ о торжественномъ моментѣ, парижане, оставшіеся дома, мужчины, женщины, дѣти поднимаютъ руки и, обращаясь лицомъ къ Марсову полю, восклицаютъ, что и они присягаютъ.
Рис. 11. Работы на Марсовомъ полѣ для годовщины взятія Бастиліи.
«Душа изнемогаетъ подъ тяжестью сладкаго упоенія при видѣ цѣлаго народа, возвратившагося къ кроткимъ чувствамъ первобытнаго братства» и французы, прибавляетъ къ этому Тэнъ, болѣе веселые, болѣе дѣти, чѣмъ теперь, предаются безъ задней мысли своимъ инстинктамъ общественности, симпатіи и экспансивности.
Въ этомъ состояніи возбужденія не отличаютъ фразъ отъ искренности, лжи отъ правды, парада отъ серьезнаго дѣла. Федерація становится оперой, которая разыгрывается на улицѣ. Въ Безансонѣ при возвращеніи федератовъ изъ Парижа съ знаменемъ свободы ихъ встрѣчаютъ сотни «молодыхъ гражданъ» отъ 12 до 14 лѣтъ, въ національныхъ мундирахъ съ саблей въ рукахъ. Три дѣвочки отъ 11 до 13 лѣтъ и два мальчика 9 лѣтъ произносятъ каждый «пламенную рѣчь, дышащую патріотизмомъ», затѣмъ дѣвица 14 лѣтъ, возвышая голосъ и указывая на знамя, привѣтствуетъ въ своей рѣчи по очереди Собраніе, депутатовъ, національную гвардію, мэра, коменданта — и сцена заканчивается баломъ.
Таковъ обычный конецъ: вездѣ мужчины и женщины, дѣти и взрослые, простолюдины и господа, начальники и подчиненные пляшутъ, какъ въ послѣднемъ актѣ театральной пасторали. «Въ Парижѣ», пишетъ очевидецъ, «я видѣлъ кавалеровъ ордена св. Людовика и аббатовъ, пляшущихъ на улицѣ съ представителями своего департамента. На Марсовомъ полѣ въ день федераціи, несмотря на дождь, который льетъ ручьями, первые пришедшіе начинаютъ плясать; слѣдующіе присоединяются къ нимъ и образуютъ хороводъ, захватывающій половину Марсова поля. Триста тысячъ зрителей отбиваютъ ладошами тактъ. И въ послѣдующіе дни пляшутъ по улицамъ и на Марсовомъ полѣ.
«Въ Турѣ на подобномъ праздникѣ около 4 часовъ вечера офицеры и солдаты въ перемежку, подъ вліяніемъ невольнаго припадка безумной веселости, начинаютъ бѣгать но улицамъ съ саблями на-голо, другіе пляшутъ съ криками: «да здравствуетъ король! да здравствуетъ народъ!», бросая вверхъ шляпы и заставляя плясать съ ними всѣхъ встрѣчныхъ. Не станемъ описывать всѣ ихъ проказы, но отмѣтимъ отзывъ очевидца: никто при этомъ не былъ оскорбленъ и избитъ, хотя почти все было пьяно».
Однако не всегда это дикое веселье проходило такъ безобидно. Въ Орлеанѣ, послѣ того, какъ національная милиція плясала, вечеромъ на городской площади, множество добровольцевъ бѣгали по городу съ барабаннымъ боемъ и крича, что есть мочи, что нужно уничтожить аристократію, повѣсить на фонарѣ поповъ и аристократовъ. Они врываются въ кофейни съ бранью, выгоняютъ оттуда публику и забираютъ проходящаго мимо дворянина за то, что онъ не кричалъ такъ громко, какъ они, и на ихъ ладъ. Они его едва не повѣсили.
Таковъ, — говоритъ Тэнъ, — плодъ чувствительности и философіи XVIII вѣка; люди думали, что для учрежденія на землѣ идеальнаго общества, чтобы утвердить на землѣ свободу, справедливость и счастье, достаточно сердечнаго порыва и волевого напряженія. Они испытали этотъ сердечный порывъ и сдѣлали все, къ чему были способны, т. е. проявили цѣлый потокъ увѣреній и фразъ, показное братство, накипь чувствъ, которыя выдыхаются по мѣрѣ ихъ обнаруженія.
Такимъ образомъ чувствительность и философствованіе XVIII вѣка заключились веселіемъ, которое продолжалось только нѣсколько дней и послѣ котораго наступило деспотическое царство грубыхъ инстинктовъ. Нельзя безнаказанно увѣрять людей, что для нихъ наступилъ милленіумъ; — они тотчасъ хотятъ имъ насладиться и не выносятъ разочарованія въ своихъ ожиданіяхъ. Вслѣдствіе этого Франція представляла странное зрѣлище въ теченіе трехъ лѣтъ, слѣдовавшихъ за взятіемъ Бастиліи. Всѣ рѣчи были преисполнены филантропіей и всѣ законы отмѣчены симметріей; всѣ же дѣйствія отличались насиліемъ и произволомъ, и въ жизни господствовала полная безурядица; издали Францію можно было принять за царство философіи, — вблизи же она представляла варварское распаденіе (dislocation) карловингской эпохи.
Демократія, господствовавшая въ Національномъ собраніи, была всесильна противъ короля и привилегированныхъ сословій, пока она давала себя нести народной волнѣ; но сила, пріобрѣтенная Національнымъ собраніемъ, была непрочная, она была основана на сочувствіи общественнаго мнѣнія и народныхъ массъ; дѣйствительная же власть была въ рукахъ толпы. Это безсиліе Національнаго собранія ясно сознавалось еще въ то время: «Что такое въ сущности демократія для массы народа (pour le fond de la nation)», — восклицаетъ графъ Ривароль, еще задолго до окончанія конституціи 1791 года, — «какъ не возможность кормиться, не работая и не платя податей. Пусть Національное собраніе завтра попытается установить порядокъ, заставитъ уважать законы и наказывать злодѣевъ, потребуетъ податей сообразно нуждамъ — и оно будетъ побито каменьями!»{45}.
«Великій опытъ, — по выраженію Тэна, — производился въ то время надъ человѣческимъ обществомъ; вслѣдствіе ослабленія тѣхъ обычныхъ связей, которыя его сдерживаютъ, можно было измѣрить силу постоянныхъ инстинктовъ, подрывающихъ его. Они всегда присущи массѣ, эти инстинкты, даже въ спокойное время, но мы ихъ не замѣчаемъ, потому что они подавлены. Какъ скоро давленіе прекращается, ихъ вредъ обнаруживается подобно водѣ, несущей барку и проникающей въ нее, какъ только окажется щель, — для того, чтобы все потопить».
«Человѣческая воля, — говоритъ Тэнъ въ другомъ мѣстѣ, — состоитъ изъ двухъ слоевъ: — одинъ слой на поверхности, и люди его сознаютъ; другой находится на глубинѣ, до которой не достигаетъ сознаніе; первый слой тонокъ и неустойчивъ, какъ сыпучій песокъ, второй — твердъ и проченъ, какъ скала, и на него не имѣютъ вліянія фантазія и волненія людей»... Въ 1789 году этотъ верхній слой состоялъ изъ идей и чувствъ, навѣянныхъ культурой XVIII вѣка; изъ стремленій къ свободѣ и братству, изъ намѣренія осуществить справедливость и счастье на землѣ. Нижній же слой состоялъ изъ прирожденныхъ животныхъ инстинктовъ, изъ привычекъ и предразсудковъ, выработанныхъ въ теченіе четырнадцати вѣковъ административнымъ гнетомъ. Крестьяне остаются при прежнемъ невѣжествѣ, прежнемъ недовѣріи и сохраняютъ старинную злобу. Они — люди и ихъ желудокъ требуетъ ежедневной пищи; у нихъ есть воображеніе — и когда хлѣбъ становится рѣдокъ, они боятся голода. Они предпочитаютъ сохранить свои деньги, чѣмъ давать ихъ; а потому они возстаютъ противъ самыхъ законныхъ требованій государства и частныхъ лицъ; они охотно завладѣваютъ общественнымъ достояніемъ, когда оно плохо защищено; наконецъ, они склонны думать, что жандармы и собственники вредны, тѣмъ болѣе, что имъ это твердятъ каждый день въ теченіе цѣлаго года.
Тэнъ указываетъ съ помощью фактовъ, какъ плохо понимало населеніе въ деревняхъ и городскихъ предмѣстьяхъ совершавшіяся въ то время реформы — и какъ мало даже знало о нихъ. Оно жило только слухами, а слухи легко превращались при разгоряченномъ воображеніи въ самыя странныя легенды. Дѣйствіе же такихъ легендъ не поддается учету. Въ обыкновенное время въ неразвитыхъ умахъ общественныя и политическія идеи дремлютъ въ видѣ неопредѣленныхъ антипатій, сдержанныхъ стремленій, мимолетныхъ желаній, — теперь онѣ пробудились и проявляются энергично и настойчиво, деспотично и необузданно; всякое разногласіе считается вѣрнымъ признакомъ измѣны.
Вотъ общій колоритъ, которымъ изображены у Тэна нравственное настроеніе и политическія понятія массы французскаго народа во время управленія Національнаго собранія. Самыя послѣдствія перехода Франціи отъ крайняго административнаго деспотизма къ крутому самоуправству представлены у Тэна въ яркихъ и наглядныхъ чертахъ. Администраціи и правительственной власти, можно сказать, вовсе не было во Франціи съ 1789 года. Новыя департаментскія власти не пользовались никакимъ авторитетомъ, а какъ ничтоженъ былъ авторитетъ самого Національнаго собранія, можно судить по тому, что когда однажды комиссары этого собранія прибыли въ Ланъ, чтобы успокоить возставшихъ крестьянъ, то имъ пришлось три часа напрасно произносить рѣчи передъ толпой, а когда они замолчали, толпа стала въ ихъ присутствіи совѣщаться о томъ, повѣсить ли ихъ, или утопить, или разорвать на части и выставить ихъ головы на воротахъ сосѣдняго аббатства. При такомъ положеніи дѣла своеволіе муниципалитетовъ не знало предѣловъ. Города, какъ самостоятельныя республики, сносились или воевали между собой, производили вооруженной силой фуражировки по деревнямъ и покоряли себѣ окрестности. Особенно любопытный примѣръ представляетъ мѣстечко Исси- Левекъ, священникъ котораго разыгралъ роль провинціальнаго Солона и Гракха. 6-го октября 1789 года онъ созвалъ на сходку своихъ согражданъ и заставилъ ихъ принять сочиненный имъ полный уставъ, заключавшій въ 60 параграфахъ всякаго рода политическія, судебныя и военныя постановленія, необходимыя для новой республики. Не ограничившись этимъ, онъ издалъ аграрный законъ, при чемъ не забылъ и себя, и, отправившись въ сопровожденіи барабанщика и нотаріуса въ окрестныя поля, приступилъ публично къ новому распредѣленію ихъ.
Тэнъ весьма разумно объясняетъ подобныя явленія не однимъ паденіемъ государственной власти, но психологически — одновременнымъ самоупоеніемъ выскочекъ изъ мѣстныхъ властей. Приподнятыя новымъ для нихъ чувствомъ, эти люди предаются горделивому удовольствію проявлять свою независимость и мощь. Мэръ мелкаго мѣстечка или приходскій староста, котораго прежде интендантъ могъ безцеремонно посадить подъ арестъ, теперь посылаетъ драгунскому капитану изъ дворянъ приказаніе прибыть съ своимъ эскадрономъ или удалиться. Отъ него же зависитъ безопасность сосѣдней усадьбы крупнаго собственника и его семьи, прелата и всѣхъ видныхъ людей околотка. Онъ же опредѣляетъ высоту поборовъ, которымъ они подлежатъ. Отъ него зависитъ выдать имъ паспортъ или отказать въ немъ, заставить ихъ оставаться или позволить уѣхать. Онъ же, предоставляя имъ полицейскую помощь, или отказывая въ ней, при взиманіи платы съ арендаторовъ, можетъ дать имъ средства къ жизни или отнять ихъ.
Это въ деревнѣ! А куда значительнѣе власть муниципальныхъ распорядителей въ какомъ-нибудь большомъ городѣ. Въ ихъ рукахъ жизнь и имущество многихъ тысячъ лицъ. Большинство изъ этихъ муниципальныхъ дѣятелей — адвокаты, пропитанью новыми догмами, убѣждены, что въ нихъ однихъ, непосредственно избранныхъ народомъ, зиждется законная власть. Ослѣпленные своимъ недавнимъ величіемъ, подозрительные, какъ всѣ выскочки, возмущенные противъ всѣхъ старыхъ или соперничествующихъ властей, они въ постоянной тревогѣ подъ вліяніемъ своего воображенія или своего невѣжества, смущены несоотвѣтствіемъ между прежней и теперешней ихъ ролью, неспокойны за государство, неспокойны за себя и ищутъ безопасности все въ новыхъ узурпаціяхъ. На основаніи сплетенъ, исходящихъ изъ кофеенъ, они рѣшаютъ, что министры измѣнники. Съ убѣжденнымъ упрямствомъ и безстрашнымъ высокомѣріемъ, они считаютъ себя въ правѣ дѣйствовать вопреки ихъ распоряженіямъ, вопреки декретамъ самого Національнаго собранія.
На бѣду, единственная сила, которая можетъ бороться съ анархіей, сама становится орудіемъ анархіи. Съ тѣхъ поръ, какъ Національное собраніе предоставило муниципалитетамъ право распоряжаться вооруженной силой, военныя власти парализованы. Передвиженія и размѣщеніе войскъ уже не зависятъ ни отъ командующихъ военными округами, ни отъ военнаго министра. Въ случаѣ разногласія между военнымъ командиромъ и муниципалитетомъ, войска исполняютъ волю послѣдняго. Положеніе дѣла принимаетъ характеръ то трагическій, то комическій. Марсельскій муниципалитетъ, желая освободить вожаковъ бунта, заключенныхъ въ замкѣ Ифъ, овладѣваетъ силою этимъ и другими фортами, защищающими городъ, при чемъ командира одного изъ нихъ постигаетъ участь коменданта Бастиліи. Когда противъ этого протестуетъ командующій въ провинціи, муниципалитетъ заявляетъ, что «лишь жалости достойны протестъ какого-то господина де Мирана отъ имени короля, которому онъ измѣняетъ, и его требованіе возвратить войскамъ его величества крѣпости, находящіяся нынѣ въ нашемъ владѣніи и обезпечивающія націю, законъ, короля и общественную безопасность».
Напрасно король по приглашенію Національнаго собранія приказываетъ муниципалитету очистить форты и вывести національную гвардію. Муниципалитетъ противится, затягиваетъ дѣло и между тѣмъ разрушаетъ самые форты.
А вотъ случай менѣе трагическій. Муниципалитетъ Лиможа закупилъ транспортъ хлѣба въ сосѣднемъ департаментѣ, но нужно 60 кавалеристовъ для сопровожденія транспорта. Обращаются къ военному министру, — проходятъ три недѣли. Наконецъ министръ отвѣчаетъ, что не могъ нигдѣ добыть войска, и даетъ совѣтъ черезъ депутатовъ департамента снестить съ депутатами Орлеана и отъ нихъ получить эскадронъ стоящаго тамъ кавалерійскаго полка. Дѣло опять затягивается. Лиможъ и Орлеанъ тягаются черезъ своихъ депутатовъ изъ-за полуэскадрона кавалеріи, а военный министръ Франціи является безпомощнымъ зрителемъ этой тяжбы.
Но всеобщее разложеніе государства не остановилось на своеволіи общинъ. Тѣ же причины, которыя вызываютъ неповиновеніе муниципалитетовъ правительству, побуждаютъ частныя лица возставать противъ мѣстныхъ властей. Отдѣльные граждане также признаютъ себя обязанными спасать себя и отечество. И они также приписываютъ себѣ право рѣшать все собственною властью и приводить собственноручно въ исполненіе то, что они рѣшили.
Лавочникъ, рабочій, крестьянинъ, сдѣлавшись избирателемъ и національнымъ гвардейцемъ, опираясь на свое право голоса и свое ружье, вдругъ сталъ равнымъ людямъ, стоявшимъ выше его и ихъ господиномъ; вмѣсто того, чтобы повиноваться, онъ теперь повелѣваетъ. И цѣлый потокъ новыхъ понятій, безобразныхъ и несообразныхъ съ его умственными способностями, вдругъ влился въ его мозгъ. Послѣдствія этого ужасны; ибо въ такихъ умахъ вожделѣніе непосредственно осуществляется въ дѣйствіи, и въ дѣйствіи всегда грубомъ и звѣрскомъ. Пріобрѣтенное воспитаніемъ хладнокровіе, размышленіе и культура вставляютъ между вожделѣніемъ и дѣйствіемъ мысль объ общественномъ интересѣ, соблюденіе формъ и уваженіе къ закону. Всѣхъ этихъ сдержекъ недостаетъ новому государю. Онъ не умѣетъ пріостановиться и не допускаетъ, чтобъ его пріостанавливали. Зачѣмъ столько оттяжекъ, когда грозитъ опасность? Зачѣмъ соблюденіе формальностей, когда дѣло идетъ о спасеніи народа? Что тутъ священнаго въ законѣ, когда онъ покрываетъ враговъ общества? Что можетъ быть пагубнѣе, какъ пассивное выжиданіе подъ руководствомъ робкаго или слѣпого муниципалитета? Что можетъ быть справедливѣе, какъ тутъ же и немедленно добиться самому своего права! И такимъ образомъ убійство становится одной изъ формъ проявленія патріотизма.
Въ октябрѣ 1789 г. въ Парижѣ послѣ убійства хлѣбника Франсуа, главный преступникъ, крючникъ, объявляетъ, что онъ «хотѣлъ отомстить за народъ», и очень вѣроятно онъ былъ искрененъ. Въ обыкновенное время, въ неразвитыхъ мозгахъ соціальныя и политическія идеи пребываютъ въ состояніи неопредѣленныхъ антипатій, сдержанныхъ и мимолетныхъ вожделѣній. Но при первомъ случаѣ онѣ пробуждаются — повелительныя, упорныя и разнузданныя.
При такомъ психическомъ состояніи толпы всемогущіе муниципалитеты сплошь и рядомъ оказываются ея рабами. Въ Булони англійскій корабль принялъ грузъ яицъ, курятины и дичи. Національная гвардія, по собственному усмотрѣнію, отправляется на корабль и захватываетъ грузъ. Уступчивый муниципалитетъ объясняетъ грузъ конфискованнымъ и подлежащимъ продажѣ и рѣшаетъ, что половина выручки поступитъ въ пользу гвардіи, а другая въ бюро общественнаго призрѣнія. Но національная гвардія съ бранью и угрозами сама приступаетъ къ дѣлежу и каждый уходитъ домой съ своей порціей награбленныхъ куръ и зайцевъ.
«Я бы не кончилъ, говоритъ Тэнъ, если бы захотѣлъ перечислить всѣ бунты, когда магистраты городовъ бывали принуждены допустить или даже одобрить захваты толпы, закрывать церкви, изгонять или сажать въ тюрьму священниковъ, уничтожать октруа, издавать таксу на хлѣбъ, допускать повѣшеніе, или избіеніе хлѣбниковъ, торговцевъ хлѣбомъ, духовныхъ лицъ, дворянъ и офицеровъ. Приведемъ вкратцѣ одинъ изъ такихъ случаевъ».
Паскалисъ, адвокатъ при Эскомъ парламентѣ, въ прощальной рѣчи при распущеніи этого учрежденія выразилъ сожалѣніе объ ослѣпленіи народа, «экзальтированнаго прерогативами, опасность которыхъ онъ не сознаетъ». Очевидно это измѣнникъ: 80 человѣкъ національной гвардіи подъ предводительствомъ президента мѣстнаго клуба хватаютъ Паскалиса и кстати еще одного землевладѣльца и сажаютъ ихъ въ тюрьму. Муниципалитетъ ничего не имѣетъ противъ ареста, но не хочетъ предать арестованныхъ народной юстиціи и вызываетъ изъ Марсели 400 швейцарцевъ полка Эрнеста и 400 національныхъ гвардейцевъ. Но вмѣстѣ съ ними приходитъ изъ Марсели всякій сбродъ, который требуетъ выдачи головою арестованныхъ. Является на мѣсто прокуроръ департамента, который требуетъ отъ командира воинскаго отряда, чтобы онъ защитилъ плѣнниковъ, но его хватаютъ и уводятъ, грозя его жизни. Являются три члена муниципалитета, въ своихъ лентахъ — командиръ проситъ у нихъ разрѣшенія прибѣгнуть къ оружію, ибо безъ этого разрѣшенія онъ не имѣетъ права вынуть мечъ изъ ноженъ. Но члены управы уклоняются отъ отвѣтственности. И вотъ 800 человѣкъ вооруженныхъ стоятъ съ ружьемъ около тюрьмы съ опредѣленнымъ порученіемъ, три раза повтореннымъ муниципалитетомъ: не выдавать плѣнниковъ небольшой толпѣ негодяевъ. Но на ихъ глазахъ толпа хватаетъ членовъ управы и, приставивъ къ ихъ груди оружіе, заставляетъ ихъ подписать приказъ выдать плѣнныхъ. Толпа тутъ же становится обвинителемъ, судьею и палачомъ.
Главными стимулами, помимо религіознаго фанатизма, пробуждающагося, несмотря на всеобщее братаніе, въ областяхъ, гдѣ живутъ смѣшанно католики и протестанты — являются за- бота о насущномъ хлѣбѣ и корысть. Подъ этими рубриками помѣщено у Тэна множество любопытныхъ фактовъ, характеризующихъ тогдашнее состояніе Франціи. Особенно интересны тѣ случаи, когда толпа, опасаясь, что у нея не хватитъ хлѣба на зиму, становясь законодателемъ, устанавливала цѣны не только на съѣстные припасы, но и на товары, на издѣлія ремесленниковъ, на трудъ рабочихъ и должностныхъ лицъ; и такія распоряженія смѣняются постановленіями, чтобы священники служили обѣдню въ такомъ-то часу, вѣнчали и хоронили даромъ, выходили изъ дому только для того, чтобы читать бревіарій, держали при себѣ только благоразумныхъ (sages) служанокъ не моложе 50 лѣтъ и не посѣщали рынковъ и ярмарокъ.
Страхъ остаться безъ хлѣба — говоритъ Тэнъ — представляетъ только острую форму другой болѣе общей страсти — жажды пріобрѣтенія или желанія ничего не уступать изъ своего имущества. Этотъ инстинктъ подвергался при старомъ порядкѣ наиболѣе часто обидамъ и потому теперь наиболѣе сильно обнаруживается. Первое проявленіе его сметаетъ всѣ обязательства по отношенію къ государству, къ духовенству и дворянству. Въ глазахъ народа всѣ эти обязательства погашены и отмѣнены. Въ этомъ вопросѣ у народа составилось всеобщее и опредѣленное убѣжденіе: для пего въ этомъ и заключается революція. У него нѣтъ болѣе кредиторовъ, онъ не хочетъ ихъ знать, во всякомъ случаѣ не хочетъ имъ платить и прежде всего не хочетъ платить никакихъ податей.
А такъ какъ Національное собраніе, уступивъ напору, отмѣнило косвенные налоги, то все бремя падаетъ на прямой налогъ, который народъ не платитъ и который поэтому поступаетъ въ такихъ малыхъ размѣрахъ, что въ первый годъ казна получила вмѣсто 189 милліоновъ только 34, а вмѣстѣ съ патріотическимъ налогомъ и патріотическимъ даромъ — 44 милліона, при чемъ, по расчетамъ Тэна, двѣ трети этой суммы были уплачены бывшими привилегированными классами{46}.
Не лучше относится народъ къ новымъ налогамъ. Національное собраніе обращается къ нему съ увѣщаніями, что онъ можетъ и долженъ ихъ уплачивать. На самомъ дѣлѣ онъ въ состояніи ихъ уплачивать, будучи освобожденъ отъ десятины, отъ феодальныхъ повинностей, отъ налога на соль, на вино и октруа.
Къ несчастью, новый поземельный налогъ на 1791 годъ распредѣленъ Національнымъ собраніемъ между департаментами лишь въ іюнѣ 1791 года: департаменты и дистрикты занимаются его дальнѣйшимъ распредѣленіемъ въ теченіе всей второй половины года. Но остается самое трудное дѣло: распредѣленіе налога общиной между плательщиками. Народъ избиваетъ членовъ управы, которые имѣютъ смѣлость публиковать податные списки; женщины вырываютъ у нихъ списки и рвутъ ихъ; въ деревняхъ въ сборщиковъ бросаютъ камнями или брѣютъ имъ голову и водятъ такъ по деревнѣ. Подати распредѣляются крайне неравномѣрно; бывшихъ дворянъ облагаютъ податью, превышающей чистый доходъ; въ городахъ же дома, даже фабрики оцѣнены какъ незастроенныя земли перваго разряда, такъ что налогъ съ нихъ ничтоженъ.
Въ нѣкоторыхъ общинахъ, съ числомъ жителей отъ 8 до 10 тысячъ, не оказалось ни одного дома, обложеннаго налогомъ выше полуфранка. Въ Турѣ окрестные жители, человѣкъ 300 — 400, привлекши въ городъ свою мѣстную управу, объявляютъ, что вмѣсто всякаго налога они согласны платить лишь 45 сантимовъ съ каждаго хозяйства. Въ 1792 году крестьяне вносятъ свою недоимку, но ассигнаціями, которыя уже теряютъ 34, 40 и 47 процентовъ своей цѣнности, и чѣмъ болѣе они оттягиваютъ взносъ недоимокъ, тѣмъ меньше имъ приходится платить.
Вмѣстѣ съ тѣмъ происходитъ въ громадныхъ размѣрахъ расхищеніе общинной и государственной собственности. При такихъ условіяхъ толпа распоряжалась еще безцеремоннѣе собственностью частныхъ лицъ, особенно тѣхъ, которые принадлежали къ бывшимъ привилегированнымъ классамъ. Не говоря объ обычныхъ погромахъ, здѣсь приходится отмѣтить громадныя порубки лѣсовъ и безсмысленный спускъ прудовъ, для того чтобы завладѣть рыбой, при чемъ большая ея часть пропадала даромъ, сгнивая на затопленныхъ поляхъ.
Все это даетъ Тэну право резюмировать свое описаніе непрерывнаго погрома, которому подвергалась Франція въ теченіе трехъ лѣтъ, восклицаніемъ: «Итакъ, какими бы великими словами свободы, равенства, братства ни украшала себя революція, она была по существу своему ничѣмъ инымъ, какъ захватомъ собственности: въ этомъ заключались ея внутренняя опора, ея прочная сила, ея главный двигатель и ея историческій смыслъ. До сихъ поръ, когда въ государствахъ поднимались низшіе слои- это совершалось всегда или противъ чужеземнаго господства, или противъ притѣсненія совѣсти. Но мѣсто религіознаго или патріотическаго рвенія заступила жажда благосостоянія{47}, и этотъ новый мотивъ такъ же силенъ, какъ прежніе, ибо въ нашемъ промышленномъ, демократическомъ, утилитарномъ обществѣ одно это побужденіе руководитъ жизнью почти всѣхъ людей и только оно одно вызываетъ почти всѣ усилія (efforts)».
Захватъ чужого имущества всегда внушалъ вражду и къ собственнику и Тэну также пришлось отъ мрачной картины разнуздавшагося эгоизма перейти къ описанію преслѣдованія владѣльцевъ, отъ грабежа — къ проскрипціямъ. При этомъ Тэнъ противопоставляетъ ярости толпы смиреніе привилегированныхъ классовъ, которые сдѣлались жертвой революціи, и нужно отдать справедливость таланту историка и признать, что это описаніе не можетъ не произвести сильнаго впечатлѣнія на самаго ревностнаго приверженца демократическаго переворота 1789 года, если въ немъ доктрина не забила человѣческаго чувства. Въ обширной главѣ Тэнъ проводитъ мысль, обставляя ее соотвѣтствующими фактами, что никакая аристократія не переносила съ такимъ терпѣніемъ своей экспропріаціи, какъ французская, и не прибѣгала такъ мало къ силѣ для защиты своихъ преимуществъ и даже своей собственности. Дворяне хлопочутъ только объ одномъ, чтобы не быть убитыми; въ теченіе почти трехъ лѣтъ они не поднимаютъ никакого политическаго знамени; несмотря на постоянныя угрозы, грабежи и оскорбленія, дворяне, оставшіеся во Франціи, не совершаютъ ни одного враждебнаго поступка противъ правительства, которое ихъ преслѣдуетъ. Мало того, они оптимисты и даже охотно примирились бы съ новыми порядками, тѣмъ болѣе, что мелкое и среднее дворянство не было избаловано и прежнимъ министерскимъ произволомъ. Но главная бѣда въ подозрительности крестьянъ, которая становится совершенной маніей; въ каждомъ замкѣ они видятъ Бастилію, въ каждомъ дворянинѣ вѣчнаго кредитора — бывшаго, настоящаго и будущаго, то есть злѣйшаго и ненавистнѣйшаго врага. Крестьянинъ опасается за тѣ выгоды, которыя ему доставила революція, и за тѣ пріобрѣтенія, которыя онъ незаконнымъ образомъ себѣ присвоилъ. Народное воображеніе заражено, и каково бы ни было поведеніе дворянъ, они не безопасны въ своихъ помѣстьяхъ; они спасаются въ города, но и тамъ подвергаются преслѣдованіямъ фанатиковъ и черни, и имъ остается одно — эмиграція.
Мартирологъ французскаго дворянства, разсѣяннаго среди бушующаго моря враждебнаго къ нему населенія, поучителенъ не только тѣмъ, что даетъ матеріалъ для характеристики толпы, теряющей человѣческій образъ, но и тѣмъ, что объясняетъ эмиграцію, эту знаменательную черту французской революціи.
Разсказъ Тэна представляетъ собою необходимое дополненіе къ повѣствованію тѣхъ историковъ, которые, подобно Мишле, выставляя эмиграцію дворянъ главной причиной всѣхъ буйствъ народа и всѣхъ ужасовъ террора, характеризуютъ дворянъ исключительно по образцу эмигрантовъ, толпившихся въ Туринѣ и Кобленцѣ.
При первомъ признакѣ крушенія стараго порядка младшій братъ короля, впослѣдствіи Карлъ X, виновникъ паденія Бурбоновъ, выѣхалъ за границу и за нимъ потянулись тѣ, которые считали уступку привилегій несовмѣстимой съ дворянскою честью и предпочли скитаніе на чужбинѣ и попрошайничество примиренію съ новымъ строемъ. Эта первая волна эмиграціи навлекла большую бѣду на оставшееся во Франціи дворянство, побудивъ Національное собраніе предпринять разорительныя мѣры противъ семействъ эмигрантовъ. Эта эмиграція въ значительной степени содѣйствовала антагонизму между Франціей и Европой и затруднила реставрацію. Впослѣдствіи же, когда эта реставрація все таки состоялась, старая закваска, не примирявшаяся съ либеральными учрежденіями, привела къ новому крушенію монархіи — а послѣ 1830 года, поддерживая антагонизмъ между легитимизмомъ и орлеанизмомъ, подрывала послѣднія надежды монархіи во Франціи.
Но отъ добровольной, можно сказать самовольной эмиграціи, нужно отличать эмиграцію вынужденную, вынужденную безнаказанной анархіей, озорствомъ толпы и мучительствомъ.
Одинъ примѣръ изъ многихъ. Въ своей усадьбѣ проживалъ бывшій морской капитанъ Гилленъ съ женой, двумя маленькими дѣтьми, сестрами и племянницами. Уже въ декабрѣ 1790 года сосѣдніе приходы произвели въ усадьбѣ поиски оружія и ничего не нашли. Директорія департамента запретила произвольные поиски. Несмотря на это въ іюнѣ слѣдующаго года триста человѣкъ національной гвардіи появились передъ усадьбой въ сопровожденіи трехъ деревенскихъ муниципалитетовъ. Гилленъ встрѣчаетъ толпу у дверей и требуетъ предъявленія предписаннаго закономъ приказа о производствѣ осмотра. Такого приказа нѣтъ. Во время переговоровъ нѣкто Розье, бывшій солдатомъ и два раза дезертировавшій, а нынѣ командующій національной гвардіей, хватаетъ Гиллена за шиворотъ. Тотъ обороняется, грозитъ Розье пистолетомъ, вырывается и запираетъ за собою дверь. Немедленно начинаютъ бить въ набатъ: 80 общинъ поднимаются на усадьбу, 2.000 человѣкъ окружаютъ ее. Жена Гиллена упрашиваетъ толпу, чтобы осмотръ дома былъ порученъ депутаціи. Депутація ничего не находитъ; но толпа, разъяренная напраснымъ ожиданіемъ, начинаетъ стрѣлять въ окна дома. Жена Гиллена снова выходитъ съ двумя дѣтьми и умоляетъ муниципалитеты, чтобы они приказали толпѣ разойтись. Но они ее самое задерживаютъ. Между тѣмъ толпа врывается въ домъ, разграбляетъ его и зажигаетъ. Пламя охватываетъ Гиллена, укрывшагося въ башнѣ. Стоявшіе тутъ приглашаютъ его спуститься, отвѣчаютъ за его жизнь. Но какъ только онъ появляется, толпа бросается на шестидесятилѣтняго старика.
Кричатъ, что «его надо убить, что у него государственной пожизненной ренты на 30.000 франковъ; его смерть будетъ выгодна для народа» — и его заживо раздираютъ на куски; его голову носятъ на шестѣ и части его тѣла разсылаютъ по окрестнымъ селеніямъ и, что уже выходитъ за предѣлы всякаго вѣроятія, если бы не было засвидѣтельствовано офиціальнымъ дознаніемъ — нашлись охотники одинъ изъ этихъ кусковъ изжарить и обгладывать кости.
Сообщая объ этомъ Національному собранію, директорія департамента пишетъ: «Вамъ остается одержать еще одну побѣду — добиться повиновенія и подчиненія народа закону». — «Наивность это, или иронія?» — спрашиваетъ Тэнъ.
Что же оставалось людямъ, которымъ грозила такая судьба, какъ не эмигрировать?
«Кто безпристрастно разсмотритъ единственную и истинную причину эмиграціи, тотъ найдетъ ее въ анархіи», — писалъ по этому поводу въ своей газетѣ разумный и талантливый швейцарецъ Малле-Дюпанъ.
«Какъ! Двадцать тысячъ семействъ, безусловно чуждыхъ интригамъ Кобленца и ихъ сборищамъ, двадцать тысячъ семействъ, разсѣянныхъ по лицу Европы яростью клубовъ, преступленіями экспропріаторовъ, постояннымъ отсутствіемъ безопасности, тупымъ и трусливымъ бездѣйствіемъ омертвѣлыхъ властей, разграбленіемъ собственности, надменностью шайки тирановъ, голодныхъ босяковъ, убійствами и пожарами, низкимъ раболѣпіемъ молчащихъ министровъ, всѣми бичами революціи! Двадцать тысячъ семействъ, ввергнутыхъ въ полное отчаяніе, женщины, старики должны быть зрителями того, какъ ихъ наслѣдіе становится добычей національнаго мотовства! Какъ! г-жа Гилленъ, принужденная съ ужасомъ бѣжать изъ земли, гдѣ чудовища сожгли ея домъ, убили и пожрали ея мужа и безнаказанно живутъ по сосѣдству, г-жа Гилленъ должна быть свидѣтельницей конфискаціи ея имущества въ пользу общинъ, которымъ она обязана всѣми этими бѣдствіями!» — восклицалъ Малле-Дюпанъ по поводу жестокаго закона, посредствомъ котораго Національное собраніе утроило налоги на имущества эмигрантовъ и предписало тройной вычетъ изъ ихъ рентъ и поступленій.
Между доказательствами, приводимыми Тэномъ въ пользу своего мнѣнія, что французское дворянство часто бывало вынуждено эмигрировать, заслуживаетъ особеннаго вниманія тотъ фактъ, что при первомъ извѣстіи объ обнародованіи новой конституціи въ 1791 году эмигранты начали возвращаться такими толпами, что, напримѣръ въ Труа, въ теченіе — нѣсколькихъ дней не хватало почтовыхъ лошадей для возвращавшихся изъ заграницы. Но усилившаяся при Законодательномъ собраніи анархія вызвала новую эмиграцію.
Тэнъ говоритъ, что самодержавная демократія поступила съ дворянствомъ, какъ Людовикъ XIV — съ протестантами. Въ обоихъ случаяхъ угнетаемые представляли собою отборную часть общества (unе élite). Въ обоихъ случаяхъ ихъ принуждали покинуть отечество и карали за эмиграцію. Въ обоихъ случаяхъ кончили тѣмъ, что конфисковали ихъ имущество и казнили тѣхъ, кто давалъ имъ пристанище. Въ обоихъ случаяхъ ихъ довели систематическимъ преслѣдованіемъ до мятежа, и новый демократическій фанатизмъ не уступалъ прежнему — клерикальному. Когда въ первые мѣсяцы Законодательнаго собранія усилилась эмиграція, одинъ депутатъ воскликнулъ, торжествуя: «Тѣмъ лучше, Франція очищается». Такимъ образомъ, подобно тому, какъ духовная аристократія была нѣкогда истреблена во имя однообразія вѣры, такъ во время революціи общественная аристократія, была скошена во имя равенства и въ другой разъ абсолютный принципъ вонзалъ свое лезвіе въ живое общество.
Но революціонное правительство подъ вліяніемъ своего доктринерства совершило еще другую политическую ошибку, еще болѣе роковымъ образомъ отразившуюся на дальнѣйшей судьбѣ французскаго народа. Оно положило начало глубокому разладу между французскимъ народомъ и его духовенствомъ. Никогда еще это духовенство послѣ XV вѣка не было такъ проникнуто національнымъ духомъ, какъ въ началѣ революціи, особенно сельское духовенство, выходившее изъ крестьянскаго сословія. Но Національное собраніе само создало то препятствіе, которое не дозволило большинству духовенства, желавшему сохранить вѣрность своей церкви, стать на сторону новаго порядка. Тѣмъ не менѣе это большинство переносило свое тяжелое положеніе съ великодушіемъ и смиреніемъ, и не оппозиція духовенства, а деспотизмъ и произволъ новыхъ демократическихъ властей, — а съ другой стороны — фанатизмъ, корысть и подозрительность народной массы вызвали такое гоненіе противъ духовенства, которое напоминаетъ времена христіанскаго мученичества. Интересно изображеніе у Тэна тѣхъ внутреннихъ противорѣчій, которыя въ то время переживали французскіе крестьяне и которыя становились новой причиной смутъ и гоненій противъ священниковъ. Крестьяне успѣли въ теченіе 1791 года накупить церковныхъ имуществъ на 1.346 милліоновъ франковъ, и имъ помогли при этомъ отсрочки платежей, допущенныя Національнымъ собраніемъ, и пониженіе ассигнацій, Но когда произошла схизма въ средѣ духовенства и тысячи священниковъ, не хотѣвшихъ присягнуть новой конституціи изъ-за включеннаго въ нее церковнаго устава, лишились своихъ мѣстъ, — религіозная совѣсть крестьянъ взволновалась. Крестьянинъ не хочетъ обращаться къ новому присягнувшему священнику, который введенъ жандармомъ во владѣніе приходомъ. Кредитъ этихъ признанныхъ закономъ священниковъ ежедневно падаетъ подобно ассигнаціямъ, и вотъ причина народныхъ волненій во многихъ департаментахъ и глухой вражды противъ новыхъ порядковъ, вражды, которую господствующая партія приписываетъ интригамъ духовенства. Крестьянинъ вѣритъ, что дѣйствительны только тѣ требы, которыя совершались его прежнимъ священникомъ; онъ, а еще болѣе его семья, привыкли причащаться къ пасхѣ - эту расплату съ совѣстью нельзя отсрочить подобно денежной расплатѣ — и вотъ крестьянинъ отыскиваетъ своего прежняго священника, и когда тотъ отказываетъ ему изъ послушанія закону, крестьянинъ старается силой вынудить отпущеніе своихъ грѣховъ, какъ онъ вынудилъ у сеньёра квитанціи по своимъ денежнымъ обязательствамъ.
Но схизма приводитъ еще другимъ путемъ къ смутамъ террористическаго характера. Если въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ и даже въ цѣлыхъ департаментахъ, въ Бретани, Вандеѣ, въ Эльзасѣ населеніе стоитъ за прежнихъ священниковъ, то большинство общинъ, наоборотъ, относится со злобою къ людямъ, которые брезгаютъ новой конституціей. Они враги народа, измѣнники — не только священники, отказавшіеся отъ присяги, но и всѣ тѣ, кто остается имъ вѣрнымъ. Отсюда самыя дикія насилія противъ нихъ. Изъ Кана, напр., часть національной гвардіи выступаетъ съ заряженными ружьями и пушками противъ сосѣдней общины Верзонъ, потому что тамъ служитъ обѣдню неприсягнувшій священникъ и изъ Кана многіе посѣщаютъ его обѣдню. Слѣдовательно Верзонъ гнѣздо контръ- революціонеровъ. И вотъ толпа изъ Кана врывается въ дома, забираетъ 15 человѣкъ, заподозрѣнныхъ въ ортодоксіи, между ними женщины и дѣвушки, обрѣзываетъ имъ волосы, бьетъ ихъ прикладомъ и, привязавъ къ пушкѣ, ведетъ въ Канъ. При этомъ, конечно, въ домахъ все перебито и переломано; бочки вина разбиты, бѣлье, деньги и посуда раскрадены. Въ Ліонѣ, въ день пасхи, въ 6 часовъ утра толпа, запасшаяся кнутами, нападаетъ на выходящихъ отъ обѣдни женщинъ, повергаетъ ихъ на земь, рветъ съ нихъ одежду и бросаетъ ихъ окровавленными, полумертвыми. — Этотъ способъ потѣшаться до такой степени входитъ въ моду, что даже въ Парижѣ дамы, посѣщающія ортодоксальную мессу, принимаютъ особыя предосторожности. Образуются шайки изъ хулигановъ и заклейменныхъ рецидивистовъ, величающія себя «исполнительной властью и врывающіяся въ дома гражданъ заподозрѣнныхъ въ «антигражданскомъ настроеніи», въ нихъ все расхищаютъ и хорошо еще, если пощадятъ жизнь хозяина,
Мало-по-малу злоба противъ неприсягающихъ священниковъ становится заразительной, охватываетъ все населеніе цѣлыхъ департаментовъ, становится національнымъ вопросомъ. Въ простолюдинѣ просыпается закоренѣлый фанатизмъ. Онъ хочетъ принудить къ присягѣ уклоняющихся отъ нея, закрыть ихъ часовни, привести всю волость или округу къ однообразію въ вѣрѣ. То, къ чему стремилась въ XVI и въ XVII вѣкахъ абсолютная королевская власть съ помощью драгонадъ, становится цѣлью дикой толпы, которая сама прикладываетъ къ дѣлу руки, не забывая своей выгоды, ибо она не хочетъ даромъ работать на народъ и, какъ потомъ сентябрьскіе убійцы, требуетъ и сама захватываетъ свою мзду.
Таковы были практическіе плоды конституціи, выработанной Учредительнымъ собраніемъ, начавшимъ свою дѣятельность при такихъ ликованіяхъ и общихъ надеждахъ.
Между тѣмъ наступилъ конецъ этой дѣятельности. Въ виду бунта на Марсовомъ полѣ 17 іюля Собраніе опомнилось и рѣшилось исправить конституцію, усилить въ ней правительственную власть. Но было поздно. Собраніе утомилось, утратило авторитетъ и правые, вѣрные своей близорукой политикѣ, вмѣсто того, чтобы поддержать образумившихся радикаловъ, мѣшали исправленію конституціи, имъ ненавистной. Собранію пришлось ограничиться при пересмотрѣ самыми незначительными поправками. 14 сентября 1791 года король прибылъ въ Собраніе, чтобы лично заявить о принятіи имъ навязанной ему конституціи. Самая обстановка этой знаменательной исторической сцены обнаружила всю несостоятельность и внутреннюю ложь этой несообразной политической затѣи — конституціи, представлявшей какую-то нескладную амальгаму монархіи и народовластія (démocratie royale). При входѣ короля Собраніе поднялось съ мѣстъ, но привѣтствовало его молчаніемъ. Престола не было, а налѣво отъ президентскаго было поставлено другое кресло для короля. Людовикъ при видѣ кресла смутился, однако, началъ произносить, стоя, формулу присяги; но замѣтивъ, что депутаты сѣли, поблѣднѣлъ и, сидя, закончилъ свою присягу. Собраніе привѣтствовало его кликомъ vive le roi, а президентъ собранія поздравилъ его съ прекраснѣйшей короной на цѣломъ свѣтѣ, подносимой ему любовью и довѣріемъ французовъ и обезпеченной тѣмъ, что Франція всегда будетъ нуждаться въ наслѣдственной монархіи{48}.
Одновременно съ этимъ на площадяхъ Парижа провозглашалась конституція и толпа плясала вокругъ «древа свободы», украшеннаго трехцвѣтными знаменами.
Рис. 12. Провозглашеніе конституціи на площади «Рынка невинныхъ» (Marché des Innocents). 14 сентября 1791 г.
Французская революція вступила во вторую свою фазу!
Заканчивая первый томъ своей исторіи революціи, Тэнъ слѣдующимъ сравненіемъ характеризуетъ эти двѣ ея фазы. Есть одна странная болѣзнь, встрѣчающаяся обыкновенно въ бѣдныхъ кварталахъ. Какой - нибудь рабочій, надорванный трудомъ и плохо питаемый, начинаетъ пить; всякій день онъ напивается сильнѣе и болѣе крѣпкими напитками. Черезъ нѣсколько лѣтъ вся его нервная система, уже ослабленная постомъ и чрезмѣрно возбужденная, приходитъ въ совершенное разстройство. Наступаетъ, наконецъ, часъ, когда мозгъ, пораженный внезапнымъ ударомъ, не въ состояніи болѣе приводить въ движеніе мускульный механизмъ; тщетно повелѣваетъ онъ, — его не слушаютъ; каждый членъ, каждый суставъ, каждый мускулъ, дѣйствуя отдѣльно и за себя, конвульсивно содрогается безсвязными движеніями. Между тѣмъ, человѣкъ веселъ; онъ считаетъ себя милліонеромъ, королемъ, онъ воображаетъ себя всѣми любимымъ и почитаемымъ; онъ не чувствуетъ того зла, какое причиняетъ себѣ, не понимаетъ совѣтовъ, которые ему даютъ, онъ отвергаетъ предлагаемыя лекарства, онъ кричитъ и поетъ цѣлые дни, а главное — пьетъ болѣе, чѣмъ когда-либо. Подъ конецъ лицо его омрачается, глаза наливаются кровью. Сіяющія видѣнія уступили мѣсто чудовищнымъ и чернымъ призракамъ; онъ видитъ кругомъ себя лишь угрожающія лица измѣнниковъ, которые прячутся, чтобъ неожиданно наброситься на него, убійцъ, поднимающихъ руку, чтобъ его зарѣзать, палачей, которые готовятъ для него разныя, пытки, и ему чудится, что онъ ходитъ въ лужѣ крови. Тогда онъ бросается на другихъ и чтобъ не быть убитымъ, онъ самъ убиваетъ. Нѣтъ человѣка страшнѣе его, потому что самый бредъ его поддерживаетъ; его сила неимовѣрна, его движенія неожиданны, и онъ, не чувствуя того, выноситъ такія лишенія и поврежденія, отъ которыхъ бы погибъ здоровый человѣкъ. Такъ и Франція, изнуренная голодомъ при монархіи, опьяненная дурнымъ хмелемъ — Общественнаго договора — и множествомъ другихъ горячительныхъ и поддѣльныхъ напитковъ, внезапно поражена параличомъ мозга... Переживши періодъ восторженнаго бреда, она теперь вступаетъ въ періодъ бреда мрачнаго. И вотъ она готова все совершить, все претерпѣть, — готова на неслыханные подвиги и отвратительныя звѣрства, какъ скоро ея руководители, заблуждающіеся вмѣстѣ съ ней, укажутъ ей врага или преграду ея ярости».
Кто удивится этому сравненію, тотъ пусть прочтетъ у самого Тэна страницу за страницей описаніе тѣхъ буйствъ и звѣрствъ, которыя нанизаны въ его разсказѣ, и пусть приметъ во вниманіе, что Тэнъ воспользовался лишь малой долей того, что находилъ въ своихъ источникахъ.
Но дѣло не въ вышеприведенной метафорѣ, а въ томъ новомъ свѣтѣ, который Тэнъ внесъ въ исторію революціи съ помощью историческихъ данныхъ, почерпнутыхъ имъ впервые изъ пожелтѣвшихъ листовъ, сохранившихъ на себѣ отраженіе пережитыхъ страданій. Дѣло въ неотразимомъ выводѣ, который сдѣлалъ Тэнъ изъ собранныхъ и сгруппированныхъ имъ фактовъ. Пока въ Національномъ собраніи раздавались краснорѣчивыя пренія и его комиссіи прилагали новые культурные принципы къ гражданскому законодательству, страна впадала въ полное варварство. Ученые механики, призванные къ обновленію стараго государственнаго механизма, только развинтили его и Франція впала въ то естественное состояніе, которое Гоббсъ опредѣлялъ войною всѣхъ противъ каждаго. Свобода обратилась въ анархію, а анархія всегда заключаетъ въ себѣ терроръ. Такъ было и во Франціи. Но сначала это былъ терроръ неорганизованный, — терроръ грубыхъ страстей и дикихъ инстинктовъ массы. А изъ него мало-по-малу выработался терроръ организованный, систематическій. Этотъ процессъ изображенъ Тэномъ въ слѣдующемъ томѣ, озаглавленномъ у него вторымъ томомъ революціи.