1. Анархія стихійная
Всѣ предшественники Тэна въ исторіи революціи начинали ее съ изображенія параднаго зрѣлища въ Версали — въ королевской залѣ «Увеселеній» (des Menus Plaisirs), когда послѣ долгаго промежутка собрались въ послѣдній разъ Генеральные Штаты Франціи. Тэнъ поступилъ иначе. Онъ сразу показываетъ читателю подполье блестящей обстановки, которое должно было поглотить и короля-освободителя и большинство тѣхъ тысячи двухсотъ депутатовъ, привѣтствовавшихъ его своимъ восторженнымъ Vive le Roi.
Извѣстно, что когда герцогъ Ларошфуко-Ліанкуръ разбудилъ Людовика XVI, чтобы сообщить ему о взятіи Бастиліи, король воскликнулъ: «Такъ это бунтъ!» — (c’est, donc une révolte). «Нѣтъ, сиръ, возразилъ герцогъ, — это революція». Въ томъ-то и было дѣло, что оказался правъ не король, а герцогъ, и ошибка не только Людовика XVI, но и всего его правительства заключалась именно въ томъ, что они не сознавали, съ чѣмъ имѣютъ дѣло, а именно съ кореннымъ государственнымъ переворотомъ. Но Тэнъ несогласенъ ни съ королемъ, ни съ герцогомъ, и прибавляетъ отъ себя: «событіе было еще серьезнѣе». Власть не только ускользнула изъ рукъ короля, но и не попала въ руки Національнаго собранія; она волочилась по землѣ, была въ рукахъ спущенной съ цѣпи толпы, въ рукахъ насильственнаго и, возбужденнаго сброда, который подбиралъ ее, какъ брошенное на улицѣ оружіе. На дѣлѣ уже не существовало болѣе правительства, искусственное общественное зданіе рушилось цѣликомъ — все возвратилось къ первобытному состоянію. То была не революція, «а разложеніе». Ce n’était pas une révolution, mais une dissolution.
Въ этомъ выраженіи, избранномъ нашимъ историкомъ для характеристики состоянія Франціи въ 1789 года, заключается новая, свѣжая мысль, внесенная имъ въ объясненіе французской революціи. Онъ хочетъ этимъ сказать, что не однѣ ошибки правительства, не одна только близорукость и нерѣшительность Людовика XVI и его министровъ — не одно только доктринерство и честолюбіе депутатовъ третьяго штата повергли Францію въ пучину революціи. Дѣло было въ томъ, что реформа, на которую наконецъ рѣшился Людовикъ XVI и ради которой онъ созвалъ Генеральные Штаты, застала французское общество и народную массу въ состояніи полнаго разложенія, совершенной анархіи, умственной и политической. Внезапность и стремительность этой неожиданно и повсемѣстно нахлынувшей анархіи Тэнъ выражаетъ словомъ l'anarchie spontanée и это выраженіе служитъ ему для обозначенія всей первой книги его перваго тома революціи.
Парижъ игралъ такую руководящую роль въ исторіи революціи, что, естественно, всегда сосредоточивалъ на себѣ вниманіе ея историковъ. Въ виду этого и установилось общепринятое мнѣніе, что взятіе Бастиліи толпой 14 іюля было сигналомъ для анархіи, овладѣвшей селами и городами Франціи. Тэнъ расширилъ и углубилъ вопросъ. Королевское правительство потому было такъ безсильно по отношенію къ парижской толпѣ, что уже нигдѣ не имѣло опоры, что уже повсюду толпа разнуздалась, не повиновалась мѣстнымъ властямъ, а эти послѣднія не подчинялись центральному правительству. Анархія повсемѣстно водворилась прежде, чѣмъ она была офиціально признана правительствомъ въ Парижѣ.
Понятно, какъ много свѣта можетъ внести эта точка зрѣнія въ исторію революціи. Посмотримъ же, какъ объясняетъ Тэнъ возникновеніе этой «самородной анархіи». Его изложеніе поучительно не для одной только исторіи французской революціи. Лѣто 1788 года было чрезвычайно знойно и хлѣбъ плохо уродился, а передъ самой жатвой градъ уничтожилъ ее на пространствѣ 60 льё отъ Нормандіи до Шампаньи. Крайне суровая зима довершила бѣдствіе: въ декабрѣ Сена замерзла отъ Парижа до Гавра. Весною 1789 повсюду обнаружился голодъ. Во многихъ приходахъ четвертая часть населенія нищенствовала; въ Лотарингіи «половина его умираетъ съ голода»; въ Парижѣ число недостаточныхъ утроилось: на рынкахъ нѣтъ хлѣба; передъ 14-мъ іюля голодъ далъ себя чувствовать еще сильнѣе. Читатель найдетъ у Тэна подробно составленный обзоръ проявленій голода и сопровождавшихъ его бѣдствій — безработицы, раздраженія отъ напраснаго ожиданія толпы у дверей пустыхъ хлѣбныхъ лавокъ и тревожный страхъ при мысли, что завтра совсѣмъ не будетъ хлѣба.
Что голодъ игралъ роль въ революціи 1789 г., было и прежде извѣстно, но никогда еще вліяніе этого стимула на тогдашнія событія не было изображено съ такою осязательностью, какъ у Тэна. Описаніе бѣдствій, порожденныхъ неурожаями въ различныхъ мѣстностяхъ Франціи, дало Тэну, кромѣ того, возможность привести различные факты, показывавшіе попеченіе правительственныхъ органовъ и великодушіе многихъ лицъ изъ привилегированныхъ классовъ, спѣшившихъ оказать помощь страждущимъ; — съ другой же стороны, Тэнъ пользуется этимъ случаемъ, чтобы высказать свой взглядъ на основы общественнаго устройства и характеръ народной массы. «Всеобщее повиновеніе, на которомъ зиждется общественный порядокъ, зависитъ часто отъ одного градуса температуры, увеличивающаго лѣтній зной или зимній холодъ». По крайней мѣрѣ это было такъ, по мнѣнію Тэна, во Франціи, гдѣ въ XVIII в. общее благосостояніе было столь мало обезпечено, «что простой народъ едва могъ жить, когда хлѣбъ былъ дешевъ, и чуть не умиралъ (se sentait mourir), когда онъ становился дорогъ», такъ что подъ вліяніемъ этого страха легко пробуждался «животный инстинктъ». Тэнъ замѣчаетъ, что при Людовикахъ XIV и XV народу приходилось еще чаще поститься и страдать, а между тѣмъ въ то время мятежи, круто и быстро усмиряемые, были только мѣстными и непродолжительными смутами. Почему же голодовка 1789 года имѣла такія роковыя послѣдствія? Потому, — отвѣчаетъ Тэнъ, — что «стѣна, служившая оградой для общества, была прежде слишкомъ высока. Но вотъ въ ней оказалась трещина. Вся стража ея — духовенство, дворянство, третье сословіе, литераторы, политики, самое правительство начинаютъ пробивать въ ней широкую брешь. Въ первый разъ бѣдняки усматриваютъ выходъ и они бросаются туда сначала кучками, потомъ толпами, и мятежъ становится столь же общимъ, какъ прежде было всеобщимъ смиреніе».
Отчего же это случилось? Оттого, что неудовольствіе и тревога народной массы, вызванныя голодомъ, совпали съ началомъ административнаго преобразованія, реформы. Въ 1787 году во Франціи были введены, подъ именемъ «провинціальныхъ собраній», земскія собранія изъ депутатовъ трехъ штатовъ. Подъ руководствомъ провинціальныхъ собраній дѣйствовали волостныя и приходскія собранія. Весь административный механизмъ преобразованъ. Этимъ новымъ собраніямъ поручены распредѣленіе и сборъ податей и завѣдываніе общественными работами. Вслѣдствіе этого прежніе органы администраціи, интенданты и ихъ подчиненные, утратили три четверти своего авторитета. Граница между старымъ и новымъ начальствомъ опредѣлена неточно и вслѣдствіе этого «повелѣвающая власть становится шаткой». «Подданные не чувствуютъ болѣе на своихъ плечахъ тяжести той руки, которая одна, безъ посторонняго вмѣшательства, ихъ сгибала, толкала и заставляла идти впередъ». Мало этого, по распоряженію провинціальныхъ собраній созываются сходки для приведенія въ извѣстность того, какую часть крестьянскаго дохода поглащаютъ налоги, сколько въ каждомъ приходѣ привилегированныхъ, какъ велико ихъ состояніе и какую сумму доставила бы казнѣ уплата налоговъ, отъ которыхъ они избавлены... Крестьяне послѣ этихъ сходокъ начинаютъ задумываться о своемъ бѣдственномъ положеніи и понимать его причины. Слѣдуя своему натуралистическому методу, Тэнъ такъ изображаетъ вліяніе мѣстнаго самоуправленія на настроеніе сельскихъ обитателей: «Представьте себѣ почтовую лошадь, въ головѣ которой вдругъ бы блеснулъ лучъ разума и озарилъ ей породу лошадей, а съ другой стороны — породу людей, и затѣмъ вообразите, если вы въ состояніи, какія новыя мысли представились бы этой лошади сначала на счетъ ямщиковъ, которые ею правятъ и ее подгоняютъ, а потомъ на счетъ доброжелательныхъ путешественниковъ и дамъ, сожалѣющихъ о ней, но прибавляющихъ къ тяжести повозки собственный грузъ и багажъ».
Но этого мало: само правительство выпускаетъ изъ рукъ вожжи и призываетъ народъ къ власти. За мѣстнымъ самоуправленіемъ слѣдовало преобразованіе центральнаго правительства. Въ ноябрѣ 1787 г. король объявляетъ, что созоветъ Генеральные Штаты; 5 іюля 1788 г. онъ требуетъ отъ всѣхъ учрежденій и компетентныхъ лицъ мнѣній по поводу организаціи этихъ штатовъ. 8 августа онъ назначаетъ срокъ ихъ созванія; 27 декабря онъ предоставляетъ третьему штату двойное число представителей, потому что «интересы этого штата поддерживаются благородными чувствами и всегда будутъ имѣть за себя общественное мнѣніе»; 15 февраля 1789 года приходскія собранія приступаютъ къ составленію своихъ наказовъ или «жалобъ» и разгорячаются подробнымъ перечисленій всѣхъ бѣдствій, изображаемыхъ ими на письмѣ. «Его Величество, сказано въ избирательномъ регламентѣ, желаетъ, чтобы всякому была обезпечена возможность довести до Его свѣдѣнія свои желанія и неудовольствія (réclamations)». Крестьянъ заставляютъ говорить, съ ними совѣщаются, имъ хотятъ помочь, ихъ тяжкое положеніе будетъ облегчено, для нихъ наступятъ лучшія времена. Что будетъ, они сами не знаютъ; нѣсколько мѣсяцевъ спустя англійскій путешественникъ, Артуръ Юнгъ, слышалъ отъ крестьянки, «что ей говорили, что есть богатые люди, которые хотятъ придти на помощь ея сословію», но кто и какъ, она не знаетъ. Не знаютъ этого и крестьяне.
Среди всѣхъ этихъ не вполнѣ понятныхъ имъ правительственныхъ начинаній и приглашеній выясняется надежда на внезапное облегченіе, убѣжденіе, что они имѣютъ на это право, рѣшимость содѣйствовать этому всѣми средствами, и отсюда напряженіе воли, которая ждетъ только случая, чтобы перейти въ дѣйствіе и, какъ пущенная стрѣла, неудержимо устремляется къ цѣли, внезапно представившейся. Цѣль же намѣчается голодомъ — нужно, чтобы на рынкѣ вдоволь было хлѣба; нужно, чтобы фермеры и землевладѣльцы его туда доставляли, чтобы оптовые покупатели — хлѣбные торговцы и правительство — не увозили его въ другія мѣста; нужно, чтобы на хлѣбъ была установлена дешевая такса, не болѣе 2 су за фунтъ; чтобы хлѣбъ, соль, вино, вообще съѣстные припасы не были обложены акцизомъ, чтобы не было сеньёріальныхъ оброковъ и повинностей, не было церковной десятины, не было ни городскихъ, ни королевскихъ податей. И вотъ въ мартѣ, апрѣлѣ и маѣ начинаются мятежи; вначалѣ это мѣстные пожары, которые легко тушатся или сами тухнутъ. Но они тотчасъ вновь возникаютъ, и ихъ множество указываетъ на количество горючаго матеріала. Въ четыре мѣсяца, предшествовавшіе взятію Бастиліи, Тэнъ насчитываетъ болѣе 300 мятежей во Франціи, иллюстрируя ихъ самыми разнообразными подробностями. Еще 9 января 1789 года толпа врывается въ го- родскую ратушу Нанта и осаждаетъ лавки хлѣбниковъ, причемъ къ крикамъ Vive le Roi примѣшивается крикъ Vive la nation. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя тамъ же въ Бретани, которая впослѣдствіи возстала противъ якобинцевъ за короля въ союзѣ съ дворянами и духовенствомъ, крестьяне отказываются уплачивать церковную десятину, ссылаясь на то, что въ наказѣ ихъ округа была потребована ея отмѣна. Когда городская чернь въ Ліонѣ сожгла и уничтожила заставы, взимавшія акцизъ съ вина и ввозимыхъ въ городъ съестныхъ припасовъ, окрестные крестьяне потянулись туда съ громадными фурами вина, запряженными цѣлымъ цугомъ воловъ, и настояли на томъ, чтобъ ихъ впустили безпошлинно.
Жители Агда истолковали двойное представительство третьяго штата въ томъ смыслѣ, что король желаетъ, чтобы всѣ были равны, и что народу все дозволено. Согласно съ этимъ толпа грозила подвергнуть городъ общему ограбленію, если не будетъ вовсе уничтоженъ городской сборъ съ вина, мяса и рыбы, и городскія власти были принуждены толпой, усиленной мѣстными крестьянами, объявить черезъ трубачей, что всѣ требованія народа исполнены. Три дня спустя крестьяне вернулись и заставили больного старика епископа, собственника мельницы, спустить на половину арендную цѣну за свою мельницу и тутъ же, сидя на уличной тумбѣ, онъ долженъ былъ удостовѣрить свою уступку нотаріальнымъ актомъ.
Вообще въ буйствахъ и насиліяхъ какъ деревенской, такъ и городской толпы въ первое время непосредственно чувствуется вліяніе голода, особенно на югѣ Франціи. Такъ въ Бриньолѣ крестьяне заставили владѣльцевъ тамошнихъ мельницъ продать ихъ общинѣ за безцѣнокъ, да еще въ долгосрочный безпроцентный долгъ, разорительный для владѣльцевъ, и когда гербовый актъ о продажѣ былъ подписанъ владѣльцами, крестьяне пришли въ такой восторгъ, что отслужили молебенъ въ сосѣднемъ монастырѣ. И другіе случаи насилія объясняются вліяніемъ претерпѣваемаго голода или опасеніемъ его: такъ, когда крестьяне забираютъ хлѣбъ изъ амбаровъ землевладѣльцевъ по удешевленной цѣнѣ, съ обѣщаніемъ заплатить за него послѣ слѣдующей жатвы, или когда жители одной деревни избиваютъ и прогоняютъ жителей сосѣдней общины, пришедшихъ на ихъ рынокъ за покупкой хлѣба.
Но это такъ только вначалѣ. Политическія преобразованія вскружили народу голову. «Громкія фразы возымѣли свое дѣйствіе». Когда до толпы дошли слухи, что Генеральные Штаты займутся возрожденіемъ государства, она отсюда заключила, что ихъ созваніе будетъ началомъ полнаго и безусловнаго переворота въ положеніи и состояніи «всѣхъ». «Во многихъ мѣстахъ открыто говорили, что объявлена война противъ собственниковъ и собственности». «Въ городахъ и деревняхъ народъ продолжаетъ толковать, что онъ ничего не хочетъ платить: ни налоговъ, ни поборовъ, ни долговъ».
Эманципировавшись отъ всякихъ обязательствъ по отношенію какъ государства, такъ и частныхъ лицъ, крестьянинъ перестаетъ признавать мѣстныя власти, смѣняетъ ихъ или самъ становится на ихъ мѣсто, издаетъ законы, присваиваетъ себѣ судебную власть, руководясь собственными представленіями о справедливости. У кого есть хлѣбъ, долженъ надѣлить того, у кого его нѣтъ. У кого деньги, долженъ подѣлиться съ тѣмъ, кому они нужны для покупки хлѣба. На этомъ основаніи въ Баржолѣ принуждаютъ урсулинокъ уплатить 1800 ливровъ, капитулъ — отпустить 50 возовъ хлѣба; у одного бѣднаго ремесленника отбираютъ 18 фр., у другого 40; канониковъ заставляютъ выдать арендаторамъ росписки въ полученіи аренды. Обходя дома, съ дубиной въ рукахъ, толпа заставляетъ однихъ платить деньги, другихъ прощать долги, одного отказаться отъ уголовнаго процесса, другого отъ исполнительнаго листа, имъ полученнаго, третьяго — возвратить издержки за процессъ, выигранный много лѣтъ тому назадъ, отца — заставляютъ дать согласіе на бракъ сына.
Къ этому присоединяется замѣчательная черта, наблюдаемая и въ другихъ случаяхъ народнаго возстанія. Крестьяне вспоминаютъ всѣ свои прошлыя обиды или то, что они считали для себя обидой — а у крестьянъ, какъ извѣстно, — прибавляетъ Тэнъ, — цѣпкая память. Сдѣлавшись господиномъ, крестьянинъ возстановляетъ правду (redresse les torts) особенно въ тѣхъ случаяхъ, въ которыхъ онъ потерпѣлъ ущербъ. Возстановляетъ онъ эту правду по-своему. Общее возстановленіе правъ обозначаетъ прежде всего возвращеніе полученныхъ по феодальному праву повинностей. У агента г. де-Монмеяна крестьяне отнимаютъ всѣ его деньги, въ возмѣщеніе тѣхъ, которыя онъ получалъ въ теченіе 15 лѣтъ въ качествѣ мѣстнаго нотаріуса. Прежній кон- сулъ Бриньола наложилъ въ 1775 году на жителей 1.500 — 1800 франковъ штрафа въ пользу бѣдныхъ; эту сумму 14 лѣтъ спустя у него отбираютъ.
Вообще консулы и прочіе исполнители закона признаются людьми вредными, купчія крѣпости, податные списки, всѣ эти документы, на основаніи которыхъ они взыскиваютъ поборы, — еще хуже ихъ. Въ огонь съ этимъ старымъ хламомъ — а кстати, какъ наприм. въ Іерѣ, вмѣстѣ съ ними и всѣ бумаги, хранящіяся у старшаго нотаріуса. Крестьяне одобряютъ только новые документы, заключающіе въ себѣ уступки, квитанціи иди обязательства въ пользу народа.
Но насилія, возникавшія подъ вліяніемъ нужды, своеобразныхъ представленій о правѣ, или просто стремленія къ захвату чужого добра, становились еще хуже, когда къ мѣстному населенію примыкали или имъ руководили профессіональные насильники и преступники. Еще въ первомъ своемъ томѣ Тэнъ обратилъ вниманіе своихъ читателей на то, какъ велико было въ старой Франціи число людей, находившихся въ открытой войнѣ съ государствомъ — контрабандистовъ{18}, браконьеровъ, бродягъ и преступниковъ, ускользнувшихъ отъ правосудія, и на ту роль, какую они способны были играть въ смутное время, какъ подстрекатели и руководители толпы. Теперь ихъ время настало, и Тэнъ описываетъ, какъ эти люди появлялись на сцену при всякомъ безпорядкѣ, подобно волкамъ, чующимъ добычу, и какъ вслѣдствіе этого къ ярости, вызванной голодомъ, примѣшивались злые инстинкты — и толпа, поднявшаяся, чтобы добыть себѣ хлѣба, кончала убійствами и поджогами.
Изъ числа разныхъ фактовъ, приведенныхъ Тэномъ, укажемъ на слѣдующій: близъ Юзеса 25 человѣкъ въ маскахъ съ ружьями и дубинами врываются къ нотаріусу, стрѣляютъ въ него изъ пистолета, добиваютъ его ударами, опустошаютъ его домъ, сжигаютъ его книги, вмѣстѣ съ документами графа де- Рувра, находящимися у него на храненіи; семерыхъ изъ нихъ удалось арестовать, но народъ за нихъ, бросается на жандармовъ и освобождаетъ ихъ. — Этихъ пришлыхъ негодяевъ можно узнать по ихъ дѣйствіямъ, по потребности уничтожать ради уничтоженія, по ихъ говору, по ихъ дикому виду, по ихъ лохмотьямъ. Они приходятъ ихъ Парижа и ивъ Руана и въ теченіе 4 дней городъ въ ихъ распоряженіи: они грабятъ лавки, забираютъ воза, нагруженные хлѣбомъ, разсыпаютъ хлѣбъ, берутъ выкупъ съ монастырей и семинарій. Они вторгаются въ домъ мѣстнаго прокурора, начавшаго слѣдствіе противъ нихъ, грозятъ его убить; они разбиваютъ его зеркала, его мебель, уходятъ, нагрузившись добычей, ходятъ по городу и по окрестностямъ, грабятъ фабрики, ломаютъ и сжигаютъ всѣ машины. — Таковы новые вожди народа: ибо при всякомъ столкновеніи наиболѣе дерзкій, наименѣе совѣстливый становится во главѣ и показываетъ примѣръ въ разореніи. Примѣръ же заразителенъ: начали съ добыванія себѣ хлѣба, кончаютъ убійствами и поджогами, и къ мятежу, ограниченному предѣлами извѣстной потребности, присоединяется насиліе разнузданной дикости.
Таковъ былъ народъ въ революціи, таковы были его вожди! А гдѣ же охрана, которая должна была защищать отъ нихъ общество? Тэнъ даетъ своимъ читателямъ возможность слѣдить за тѣмъ, какъ по мѣрѣ возрастанія народнаго шквала разсыпается плотина, воздвигнутая для охраны порядка и мирнаго общества. Самопроизвольной анархіи снизу соотвѣтствуетъ самопроизвольная забастовка почти всѣхъ властей, начиная съ короля и кончая послѣднимъ сельскимъ стражникомъ (garde champêtre). Властители стараго порядка были люди воспитанные въ вѣжливости и въ изящныхъ манерахъ, а подъ вліяніемъ новой литературы они исполнены гуманности и благихъ пожеланій въ пользу народа. Многіе изъ нихъ даже непосредственно сочувствовали вѣяніямъ со стороны англійскаго парламентаризма или американской демократіи съ ея деклараціей правъ человѣка. Они готовились къ національному торжеству, къ единенію короля съ народомъ, къ братанію сословій и были далеки отъ мысли о братоубійственномъ раздорѣ. Къ тому же оружіе, съ которымъ они могли бы дѣйствовать противъ преступниковъ и мятежниковъ, сломилось въ ихъ рукахъ. Та всеобщая, «самопроизвольная анархія», охватившая, какъ психическая эпидемія, всю страну, не пощадила и войска. Солдаты начинаютъ дезертировать почти изо всѣхъ полковъ и въ такомъ количествѣ, что въ Парижъ прибываетъ ежедневно до 250 человѣкъ и приходится ставить у заставъ стражу, чтобы ихъ не пропускать. Въ началѣ сентября дезертировъ насчитываютъ до 16.000 — громадный процентъ для тогдашней французской арміи на мирной ногѣ. И эти дезертиры не только ослабляютъ армію, а увеличиваютъ въ то же время собою число мятежниковъ или паразитовъ, желавшихъ жить на счетъ общества.
Еще хуже то, что даже на тѣхъ солдатъ, которые остаются въ рядахъ, нельзя разсчитывать въ случаѣ нужды. Драгуны, посланные въ сосѣднее мѣстечко, чтобъ усмирить волненіе, говорятъ на пути своимъ офицерамъ: «мы слѣдуемъ за вами, но знайте, что, если вы намъ скомандуете стрѣлять, мы будемъ стрѣлять, но не въ народъ, а въ васъ».
А сами офицеры! Они часто сами на сторонѣ освободительнаго движенія. Въ городѣ Эсѣ возстаніе было вызвано городской пошлиной на муку, которую и пришлось отмѣнить. Начальникъ мѣстнаго гарнизона, де-Караманъ, по этому поводу писалъ: «это бѣдствіе (т. е. возстаніе) принесло реальное благо... перенесеніе на достаточный классъ того, что превышало силы бѣдныхъ поденщиковъ... Замѣчается большее вниманіе со стороны дворянства и людей достаточныхъ къ бѣднымъ крестьянамъ». — Во время самаго безпорядка этотъ добрый начальникъ и его сынъ были ранены; на этотъ разъ, правда, солдаты, осыпанные градомъ камней, стрѣляли въ толпу, но безъ команды своего начальника.
«Добродушіе короля и военныхъ начальниковъ, говоритъ Тэнъ, удивительно: всѣ толкуютъ о томъ, что народъ ребенокъ, который грѣшитъ только по невѣдѣнію, что нужно вѣрить въ его раскаяніе, и какъ только онъ возвратится къ порядку, встрѣтить его съ отцовскою нѣжностью».
Въ приведенномъ выше случаѣ нежеланіе командира проливать кровь понятно. На югѣ Франціи всѣ городскіе доходы заключались въ пошлинѣ на ввозную въ городъ муку (piquet) — «par une injustice énorme et une imprudence inconcevable» — прибавляетъ Тэнъ.
Но возстаніе въ деревняхъ имѣло совершенно иной источникъ. — Къ желанію освободиться отъ феодальныхъ повинностей присоединились захватное право и политическая агитація.
«Вы хотите знать виновниковъ безпорядковъ, — пишетъ одинъ здравомыслящій человѣкъ, комитету по разслѣдованію ихъ, — вы ихъ найдете среди депутатовъ третьяго сословія» и въ особенности изъ стряпчихъ и адвокатовъ. Они пишутъ своимъ избирателямъ зажигательныя письма; эти письма получаются въ муниципалитетахъ, которые также состоятъ изъ стряпчихъ и адвокатовъ... Ихъ читаютъ громко на главной площади, и копіи съ нихъ разсылаются по всѣмъ селамъ. Въ этихъ селахъ, — если кто умѣетъ читать, кромѣ священника и помѣщика — то это мѣстный практикантъ, прирожденный врагъ помѣщика, чье мѣсто онъ хочетъ занять, гордый своимъ напыщеннымъ краснобайствомъ, озлобленный своей бѣдностью и который не преминетъ выставить все въ черномъ свѣтѣ. По всей вѣроятности это онъ редактируетъ и распространяетъ воззванія, которыми во имя короля призываютъ народъ къ насильственнымъ дѣйствіямъ. Въ Секондиньи, въ Пуату, 23 іюля, рабочіе въ лѣсу имѣютъ бумагу, предписывающую имъ преслѣдовать всѣхъ дворянъ-помѣщиковъ и безпощадно убивать всѣхъ, которые не захотятъ отказаться отъ своихъ привилегій... съ обѣщаніемъ, что ихъ преступленія не только останутся безнаказанными, но что они будутъ за нихъ награждены». — Депре Монпеза, корреспондента депутатовъ отъ дворянства, схватили, силой повели вмѣстѣ съ сыномъ къ податному инспектору, чтобы принудить его дать подписку, которую отъ него требовали, съ запретомъ всѣмъ мѣстнымъ жителямъ оказать ему помощь подъ угрозой смерти и огня». — «Подписывайте, говорятъ ему, — или мы вырвемъ у васъ сердце и подожжемъ вашъ домъ». Въ эту минуту появляется сосѣдній нотаріусъ, конечно, ихъ сообщникъ, съ гербовой бумагой и говоритъ ему: «Сударь, я только что прибылъ изъ Ньора: депутаты третьяго сословія приказываютъ поступать такъ со всѣми дворянами; въ городѣ — одинъ изъ нихъ за то, что отказался, былъ разорванъ на части на нашихъ глазахъ». — «И пришлось подписать наше отреченіе отъ всѣхъ привилегій и наше согласіе на налогъ, какъ будто дворянство не сдѣлало этого уже ранѣе». — Шайка объявляетъ, что она станетъ такъ же работать въ другихъ сосѣднихъ замкахъ, и терроръ ей предшествуетъ, или слѣдуетъ за ней. — «Никто не смѣетъ писать, — сообщаетъ Депре, — я рѣшаюсь на это съ опасностью жизни». — Повсемѣстно дворяне и высшее духовенство находятся въ подозрѣніи, сельскіе комитеты вскрываютъ ихъ письма; они подвергаются домашнему обыску; ихъ принуждаютъ носить новую кокарду: быть дворяниномъ и не носить ея — значитъ заслужить висѣлицу. Въ Мимере, въ провинціи Мэнъ, де Бовуара, который отказался ее надѣть, чуть не убили на мѣстѣ. Двухъ депутатовъ отъ дворянства, Монтессона и де Вассе, явившихся съ тѣмъ, чтобы просить у своихъ избирателей разрѣшенія присоединиться къ третьему сословію, — узнаютъ близъ Манъ (Mans); какое дѣло толпѣ до ихъ совѣстливыхъ сомнѣній, до обязательнаго для нихъ дворянскаго наказа, до этой самой ихъ попытки отъ него освободиться? Довольно того, что въ Версали они подавали голосъ за сохраненіе организаціи. Штатовъ, и толпа преслѣдуетъ ихъ, вдребезги разбиваетъ ихъ экипажи и грабитъ ихъ чемоданы. — Горе дворянамъ, особенно если они были причастны къ мѣстной власти и если они противятся народной паникѣ!
Кюро, товарищъ городского головы въ Манѣ, пріѣхавъ въ свою усадьбу Нуи, говорилъ крестьянамъ, что слухи о нападеніи разбойниковъ — фальшивая тревога: по его мнѣнію, не слѣдовало звонить въ набатъ, а только спокойно выжидать. Это значитъ, что онъ заодно съ разбойниками; вдобавокъ онъ скупщикъ и скупаетъ хлѣбъ на корню. Крестьяне уводятъ его вмѣстѣ съ Монтессономъ, его зятемъ, въ сосѣднее село, гдѣ есть судъ. По пути ихъ волочили по землѣ, перекидывая ихъ изъ рукъ въ руки, топтали ногами, плевали имъ въ лицо, бросали въ нихъ нечистоты». — Монтессонъ былъ убитъ изъ ружья; Кюро медленно забитъ до смерти.
Плотникъ своимъ лощиломъ отрѣзаетъ имъ головы, и дѣти несутъ ихъ при барабанномъ боѣ и звукахъ скрипки. Между тѣмъ, мѣстный судья, привлеченный силой, составляетъ протоколъ — о наличности 30 золотыхъ и нѣсколькихъ ассигнацій Учетнаго банка, найденныхъ въ карманахъ Кюро; при этомъ открытіи раздается торжествующій крикъ: «Вотъ доказательство того, что онъ хотѣлъ купить хлѣбъ на корню!» — Такъ проявляетъ себя народная справедливость; теперь, когда третье сословіе представляетъ собою народъ, всякая сбродная кучка людей считаетъ себя въ правѣ выносить приговоры и приводить ихъ въ исполненіе — надъ жизнью и имуществомъ.
Въ западныхъ провинціяхъ, въ центрѣ и на югѣ, это отдѣльныя вспышки; на востокѣ, на полосѣ длиною отъ 30 до 50 миль, до самой Провансъ — всеобщее воспламенѣніе: Эльзасъ, Франшъ- Конте, Бургундія, Маконе, Божоле, Овернь, Віенне, Дофине, — вся эта область походитъ на одну длинную сплошную мину, которая разомъ взорвалась. Первый столбъ пламени выбивается наружу на границѣ Эльзаса и Франшъ-Конте, близъ Бельфора и Везуля, — страна феодальная, гдѣ крестьянинъ, обремененный налогами, несетъ болѣе нетерпѣливо болѣе тяжелое ярмо.
Инстинктивно мысли его бродятъ — хотя самъ онъ того и не сознаетъ. «Доброе Собраніе и добрый король желаютъ, чтобы мы были счастливы: а что, еслибы мы имъ помогли? — Уже говорятъ, что король освободилъ насъ отъ налоговъ: а еслибы мы сами себя освободили отъ повинностей (феодальныхъ)? Долой помѣщиковъ! они не лучше чиновниковъ!» Уже 16 іюля замокъ Санси, принцессы Бофремонъ, ограбленъ, а 18-го три другіе замка — де Люръ, де Битенъ и де Моланъ. 29 іюля, во время народнаго празднества у де Меме, печальный случай во время фейерверка даетъ поводъ крестьянамъ къ подозрѣнію, что приглашеніе это ловушка и что отъ нихъ хотѣли отдѣлаться коварнымъ способомъ. Въ ярости бросаются они на замокъ его и поджигаютъ, — а на слѣдующей недѣлѣ три аббатства разграблены, одиннадцать замковъ разрушено, другіе разграблены, «всѣ архивы уничтожены, описи и планы унесены». — Появившійся тамъ «ураганъ мятежа» несется по всему Эльзасу, отъ Гюнингена до Ландау. Мятежники показываютъ грамоту за подписью Людовикъ, гласящую, что въ теченіе такого-то времени имъ дозволено самимъ совершать правосудіе», — и въ Зундгау ткачъ, прилично одѣтый, опоясанный голубой лентой, выдаетъ себя за принца, второго сына короля. Прежде всего, они кидаются на евреевъ, своихъ наслѣдственныхъ пьявокъ, разоряютъ и грабятъ ихъ жилища, дѣлятъ между собою ихъ деньги, и охотятся за ними, какъ за дикими звѣрьми. Въ одинъ Базель, какъ говорятъ, явилось тысяча двѣсти этихъ несчастныхъ бѣглецовъ съ семьями. Между евреемъ- кредиторомъ и христіаниномъ-помѣщикомъ — разстояніе не велико и оно теперь исчезло. Ремирмонъ спасено лишь благодаря отряду драгунъ. Восемьсотъ человѣкъ атакуютъ замокъ Обербруннъ. Нейбургское аббатство захвачено. Въ Гебвейлерѣ 31 іюля пятьсотъ крестьянъ, подданные Мурбахскаго аббатства, бросаются на дворецъ аббата и на дома канониковъ. Шкапы, сундуки, кровати, зеркала, окна, рамы, до кровельныхъ черепицъ, до дверныхъ и оконныхъ петель — все изрублено топорами; на прекрасномъ паркетѣ среди комнаты зажигаютъ костры, въ которыхъ гибнутъ библіотеки и документы. Вино разлито въ погребахъ; серебро и бѣлье унесены толпою». Ясно, что общество перевернуто вверхъ дномъ и что вмѣстѣ съ властью собственность переходитъ въ иныя руки.
Вотъ ихъ собственныя слова: въ Франшъ-Конте, жители восьми коммунъ объявляютъ бернардинцамъ Грасъ-Дьё и Льё-Круассанъ, «что, такъ какъ они входятъ въ третье сословіе, настала пора ихъ господства надъ аббатами и монахами, ибо господство тѣхъ продолжалось слишкомъ долго»; и послѣ этого они отбираютъ всѣ документы на владѣнія или ренты аббатства въ ихъ коммунахъ. Въ Вержеле (Дофине), во время разгрома замка де Мюра, нѣкій Фереоль ударялъ большой палкой по мебели, приговаривая: «Вотъ тебѣ, Мюра; долго ты былъ господиномъ: теперь наша очередь». — Тѣ самые, которые грабятъ дома какъ простые разбойники по большимъ дорогамъ, думаютъ, что они дѣлаютъ это на пользу дѣла и отвѣчаютъ на окликъ: «Мы за третье сословіе разбойничаемъ». Вездѣ они считаютъ себя уполномоченными и ведутъ себя, какъ побѣдоносное войско въ отсутствіи своего предводителя. Въ Ремирмонѣ и Люксёлѣ они показываютъ указъ, гласящій, что все это «разбойничанье, грабежи и разгромы» — законны.
Въ Дофине главари этихъ шаекъ увѣряютъ, что въ ихъ рукахъ есть королевскіе указы. Въ Оверни они исполняютъ «непремѣнные приказы», имѣя указаніе, что Его Величество того желаетъ. Нигдѣ не видно, чтобы какая-нибудь мятежная деревня руководилась личной местью противъ своего помѣщика. Если они стрѣляютъ въ встрѣчаемыхъ дворянъ, — это вовсе не по злобѣ. Они истребляютъ сословіе, а не личности. Они ненавидятъ феодальныя права, проклятыя грамоты, въ силу которыхъ они платятъ, — а вовсе не помѣщика, который, если тутъ живетъ, относится къ нимъ гуманно, съ жалостью, а часто и благодѣтельствуетъ ихъ.
Въ Люксёлѣ аббатъ, котораго заставили, занеся надъ нимъ топоръ, письменно отказаться отъ всѣхъ сеньёрьяльныхъ правъ въ 23-хъ владѣніяхъ, — живетъ тутъ 46 лѣтъ, оказывая мѣстнымъ жителямъ лишь однѣ услуги. Въ кантонѣ Кремье, гдѣ «разгромы ужасны, всѣ наши помѣщики», пишутъ муниципальные чиновники, «патріоты и благотворители». Въ Дофине, сеньёры, епископы, чьи замки разграблены, прежде другихъ приняли сторону народа противъ министровъ. Въ Оверни сами крестьяне «высказываютъ свое отвращеніе къ тому, что имъ приходится дѣйствовать противъ такихъ добрыхъ госпожъ», но это необходимо: все, что они могутъ уступить въ память оказаннаго имъ благоволенія, — не поджигать замка госпожъ де Ванъ, столь милостивыхъ; но они сожгли всѣ документы; въ три пріема они подвергаютъ завѣдующаго ихъ дѣлами пыткѣ огнемъ, чтобы принудить его выдать документъ, котораго у него нѣтъ; его вытащили изъ огня полуобгоревшаго и то потому только, что его госпожи на колѣнахъ умоляли пощадить его. Повсемѣстно отдѣльные замки опустошаются прибывающей народной волной, и такъ какъ феодальныя права часто въ рукахъ людей третьяго штата, она постепенно захватываетъ болѣе обширный кругъ.
Возстаніе противъ собственности не имѣетъ предѣловъ. Отъ аббатствъ и замковъ мятежъ переходитъ на «буржуазные дома». Вначалѣ возставали противъ помѣщиковъ, — теперь же противъ всѣхъ, кто имѣетъ какую-нибудь собственность. Зажиточные землепашцы, сельскіе священники покидаютъ свой приходъ и ищутъ убѣжища въ городѣ. Обираютъ проѣзжихъ. Шайки контрабандистовъ набиваютъ себѣ карманы. При такихъ образцахъ жадность разгорается въ разгромленныхъ и заброшенныхъ помѣстьяхъ, гдѣ ничто не напоминаетъ уже о присутствіи владѣльца и все, кажется, можетъ достаться первому, кто захочетъ. Такъ одинъ сосѣдній фермеръ унесъ вино, а на другой день вернулся за сѣномъ. Изъ замковъ Дофине вся обстановка, до дверныхъ навѣсокъ, увезена на нѣсколькихъ возахъ. «Это война бѣдныхъ противъ богатыхъ», — говоритъ одинъ депутатъ; а 3 августа комитетъ докладовъ Національнаго собранія объявляетъ, что, «никакая собственность, въ чемъ бы она ни состояла, не осталась цѣла». Въ Франшъ- Конте «до 40 замковъ и господскихъ усадебъ были разграблены или сожжены». Между Лангромъ и Гре среднимъ числомъ три замка изъ пяти разгромлены; въ Дофине 27 выжжены или опустошены; пять въ маленькой области Бьене и, кромѣ того, всѣ монастыри: 9, по крайней мѣрѣ, въ Оверни; 72, какъ говорили, въ Маконе и въ Божоле, не считая Эльзаса. 31 іюля, когда Лалли-Толандаль поднимался на трибуну, чтобъ говорить, у него въ рукахъ были пучки отчаянныхъ писемъ, списокъ 32-хъ замковъ, сожженныхъ, разрушенныхъ и ограбленныхъ въ одной провинціи и подробности еще худшихъ покушеній противъ личностей: въ Лангдокѣ де Барра былъ изрѣзанъ на куски въ присутствіи жены, близкой къ разрѣшенію, которая тутъ и скончалась. Въ Нормандіи — помѣщикъ въ параличѣ брошенъ на костеръ, съ котораго его сняли съ обожженными руками; въ Франшъ-Конте — г-жа Батильи вынуждена занесеннымъ надъ ея головой топоромъ выдать свои документы на владѣніе и на землю; г-жа де Листене, принуждена сдѣлать то же, съ приставленными къ горлу вилами, — въ то время, когда ея дочери лежали у ея ногъ безъ чувствъ; графу Монжюстену съ женой, которыхъ вытащили изъ кареты съ тѣмъ, чтобы бросить въ прудъ, чему помѣшалъ проходившій полкъ, — въ продолженіе трехъ часовъ угрожаютъ приставленными въ упоръ пистолетами; шевалье д’Амбли силою увели изъ его замка, голаго тащили по его селу и бросили на навозную кучу, вырвавши всѣ волосы и брови въ то время, какъ кругомъ его плясали».
Среди разложившагося общества и при жалкомъ подобіи правительства очевидно совершается вторженіе варварства, которое довершитъ терроромъ то, что начато насиліемъ, и которое, подобно вторженію норманновъ въ X и XI вѣкахъ посредствомъ завоеванія приведетъ къ экспропріаціи цѣлаго класса. Напрасно національная гвардія и оставшееся вѣрнымъ войско остановили его первый напоръ; напрасно Собраніе прокладываетъ ему русло и старается ввести его въ опредѣленныя границы. Декреты 4 августа и послѣдующія постановленія не болѣе какъ паутина, протянутая поперекъ бурнаго потока. Лучше того, крестьяне, толкуя декреты по-своему, ссылаются на новый законъ, чтобы продолжать или снова начать.
Нѣтъ болѣе податей, даже справедливыхъ, даже законныхъ! «Множество сельскихъ общинъ убѣждены, что онѣ не должны болѣе платить ни королю, ни своимъ сеньёрамъ... Разныя села дѣлятъ между собой луга и лѣса господскіе». — Замѣтьте, что архивы и феодальные документы на владѣніе еще не тронуты въ третьей части Франціи, что крестьянину нужно, чтобы они исчезли, и что онъ постоянно вооруженъ. Для того, чтобы поднялись новые крестьянскіе безпорядки, достаточно, чтобы центральная узда, уже ослабѣвшая, совсѣмъ порвалась. Это дѣло Версаля и Парижа и тамъ-то, въ Парижѣ и Версалѣ, — одни по ослѣпленію и увлеченію, другіе — по близорукости и слабости, эти по уступчивости, тѣ по ожесточенію — есть работаютъ въ пользу этого движенія.
Таково изображеніе анархіи, самопроизвольно охватившей Францію. До сихъ поръ вниманіе историковъ было слишкомъ занято преніями въ Версалѣ и волненіями среди парижскаго населенія. О томъ, что происходило въ провинціи, упоминалось вскользь. Тэнъ начинаетъ съ провинціи и отъ нея переходитъ къ Парижу. Отъ этого картина парижскихъ событій получаетъ соотвѣтствующій фонъ, и то демократическое движеніе, которое унесло старый феодальный порядокъ, а потомъ и новую конституцію, вполнѣ раскрывается со всѣми корнями, которые оно успѣло пустить въ странѣ.
* * *
Показавши читателю, въ какой степени провинціи Франціи были объяты анархіей, Тэнъ вводитъ его въ центръ тогдашняго политическаго движенія, въ Парижъ. Окрестности этого города особенно сильно пострадали отъ неурожая. Уже въ 1788 году, послѣ градобитія 13 іюля, по офиціальнымъ свѣдѣніямъ, голодающій народъ готовъ рисковать жизнью ради жизни и открыто, смѣло ищетъ хлѣба, гдѣ только можетъ. Работы нѣтъ, такъ какъ помѣщики, лишенные дохода, не могутъ предоставить заработка. Оттого на большихъ дорогахъ толпа нападаетъ на обозы, везущіе хлѣбъ въ Парижъ; въ Монлери толпа въ 8.000, пришедшая съ мѣшками, насыпаетъ въ нихъ выставленный на рынкѣ для продажи хлѣбъ по сильно удешевленной цѣнѣ, половину же растаскиваетъ даромъ. «Жандармерія, пишетъ субделегатъ, растерялась: рѣшительность народа изумительна; я въ ужасѣ отъ того, что я видѣлъ и слышалъ». Къ насиліямъ, вызваннымъ неурожаемъ, уже присоединяется экспропріація феодальной собственности. У помѣщика, всю зиму кормившаго бѣдняковъ своей деревни, крестьяне разоряютъ плотину, которая гнала воду на господскую мельницу (moulin banal{19} ), и, присужденные возстановить ее, не только отъ этого отказываются, но грозятъ, что если помѣщикъ ее возстановитъ, то они придутъ въ числѣ 300 хорошо вооруженныхъ, чтобы снова ее разорить.
Голодные и безработные изъ мѣстностей, близкихъ къ Парижу, приливали туда, увеличивая число бѣдствовавшаго тамъ населенія. Но пришельцы являлись также издалека и въ ихъ числѣ особенно опасные профессіональные бродяги и паразиты общества, живущіе преступленіемъ. Въ концѣ апрѣля пристава на заставахъ отмѣчаютъ появленіе «ужаснаго числа людей плохо одѣтыхъ и мрачнаго вида»: въ началѣ мая въ Парижѣ наблюдаютъ, что видъ толпы измѣнился; среди нея большое количество чужаковъ, собравшихся отовсюду, большею частью въ лохмотьяхъ, вооруженныхъ дубинами, одинъ видъ которыхъ предвѣщаетъ то, чего нужно отъ нихъ опасаться. Парижъ же и безъ того переполненъ бѣдствующими — ихъ насчитывали до 120.000 и городъ уже тратилъ громадную по своимъ средствамъ сумму, платя по франку въ день двѣнадцати тысячамъ людей за безполезныя земляныя работы на Монмартрѣ.
Немного было нужно, чтобы превратить глухое неудовольствіе и броженіе этой толпы въ политическую страсть. Со дня созванія Генеральныхъ Штатовъ и манифеста, приглашавшаго всѣхъ и каждаго высказаться о формахъ народнаго представительства, языкъ и тонъ печати замѣтно измѣняются; мѣсто общихъ и отвлеченныхъ разсужденій заступаетъ проповѣдь, бьющая въ опредѣленную практическую цѣль, внезапный глубокій и немедленный переворотъ, проповѣдь звонкая и пронзительная, какъ призывъ трубы къ сбору. Революціонные памфлеты сотнями и тысячами посыпались на народъ. Видимо новый ферментъ проникаетъ въ безграмотную и грубую массу.
Капля за каплей просочился онъ изъ верхнихъ слоевъ — аристократіи, интеллигенціи, судебнаго міра (gens de loi) въ школу, въ молодежь и оттуда черезъ тысячу щелей въ классъ, живущій трудомъ своихъ рукъ — въ мозги рабочаго, кабатчика, посыльнаго, уличной торговки, солдата. Уже въ февралѣ руководящій министръ Неккеръ признается, что повсюду исчезла дисциплина, никто не повинуется и нельзя даже быть увѣреннымъ въ войскѣ.
Въ концѣ апрѣля, до собранія Генеральныхъ Штатовъ, въ Парижѣ вспыхиваетъ первый народный бунтъ, разгромъ дома обойнаго фабриканта Ревельона въ рабочемъ кварталѣ св. Антонія. Толпа развела три костра и выбросила на нихъ все, что было въ домѣ; золото и серебро было унесено, погребъ же былъ разбитъ и вино роспито, чему грабители предавались съ такою жадностью, что многіе полегли на мѣстѣ какъ омертвѣлые, а нѣкоторые, упившіеся въ опьяненіи спиртными лаками фабрики, на самомъ дѣлѣ лишились жизни. Грабежъ сталъ распространяться на сосѣднія лавки и съ трудомъ былъ подавленъ съ помощью войска. Солдаты встрѣтили упорное сопротивленіе; градомъ посыпались на нихъ съ крышъ черепицы и камни съ трубъ; пришлось вызвать артиллерію и изъ грабителей остались на мѣстѣ 200 убитыхъ и 300 раненыхъ.
Рис. 3. Первый бунтъ въ Парижѣ.
Характерно, чѣмъ былъ вызванъ этотъ первый разгромъ среди Парижа. За нѣсколько дней до него стали поговаривать въ сосѣднихъ кабачкахъ и на улицахъ, что Ревельонъ, самъ бывшій рабочій, преуспѣвшій съ помощью своихъ изобрѣтеній, «дурно отзывался о народѣ». Ему приписывали слова, что женатый рабочій можетъ прожить съ семьей на 15 су поденной платы. Это была клевета: Ревельонъ платилъ даже самымъ простымъ рабочимъ по 25 су въ день, и въ теченіе зимы, несмотря на застой въ дѣлахъ, никого не разсчиталъ изъ числа своихъ 350 рабочихъ.
Характерна же эта черта потому, что всѣ убійства, совершенныя парижской толпой, были вызваны такими же вздорными слухами и розсказнями. Про де Флесселя, купеческаго старшину въ Парижѣ, т. е. городского голову при старомъ порядкѣ, распустили слухъ, что онъ послалъ записку коменданту Бастиліи съ приглашеніемъ стойко держаться; митингъ въ Пале-Роялѣ объявилъ его измѣнникомъ и приказалъ его привести; по дорогѣ какой-то парень выстрѣлилъ въ него изъ пистолета; толпа бросилась на него, растерзала и носила на шестѣ его голову.
Про Фулона, 74-хлѣтняго старца, истратившаго зимою 60.000 франковъ, чтобы дать заработокъ бѣднымъ, пустили слухъ, будто онъ сказалъ, что если у народа нѣтъ хлѣба, пусть онъ питается травой. Его приволокли въ Парижъ съ копной сѣна на головѣ и съ сѣномъ во рту и, несмотря на неоднократныя просьбы популярнаго Лафайета, чтобы Фулона направили въ острогъ для суда надъ нимъ, толпа схватила Фулона и повѣсила на фонарѣ. Два раза веревка обрывалась; его повѣсили въ третій разъ, сняли, отрубили голову и носили ее по Парижу.
И послѣ этого такой чувствительный историкъ, какъ Мишле, патетически восхвалялъ «народный судъ» (la justice du peuple)!
Какъ далеко ушла отъ этой сентиментальной риторики современная коллективная психологія, которая Тэну такъ много обязана! Еще въ 40-хъ годахъ Дуданъ, этотъ старинный другъ hôtel de Broglie, письма котораго, теперь изданныя, представляютъ классическій образчикъ любимаго французами эпистолярнаго жанра — замѣтилъ, говоря о людскомъ обществѣ вообще, «что всѣ мелкіе недостатки каждаго изъ насъ становятся пороками вслѣдствіе какой-то заразы, возникающей въ каждомъ значительномъ сборищѣ людей по той же причинѣ, по какой образуется эпидемія тифа въ госпиталяхъ, куда каждый занесъ только незначительный недугъ. Исходя изъ той же мысли, Тэнъ говоритъ о самодержавномъ народѣ 1789 г.: «Толпа, собравшаяся съ цѣлью произвести какое-нибудь насиліе, состоитъ изъ людей наиболѣе негодныхъ и отчаянныхъ, наиболѣе склонныхъ къ разрушенію и своеволію; но этого мало; въ то время, когда она въ суматохѣ совершаетъ свое насиліе, каждый человѣкъ изъ этой толпы, самый глупый или самый грубый, самый безразсудный или самый развращенный, спускается еще ниже собственнаго уровня до послѣднихъ предѣловъ умопомраченія и ярости... Онъ не боится болѣе закона, потому что самъ отмѣняетъ его. Начавшееся безчинство увлекаетъ его далѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Его ярость ожесточается отъ опасности и сопротивленія. Отъ соприкосновенія съ горячечными онъ заражается горячкою и идетъ вслѣдъ за злодѣемъ, который сталъ его товарищемъ. Прибавьте къ этому крики, пьянство, зрѣлище разрушенія, физическое потрясеніе нервной системы, напряженной сверхъ силъ, и вы поймете, какимъ образомъ въ крестьянинѣ, въ рабочемъ, буржуа, смягченныхъ и прирученныхъ старинной цивилизаціей, въ одинъ мигъ обнаруживается дикарь, еще хуже — первобытное животное, разъяренная и похотливая обезьяна, которая убиваетъ съ зубоскальствомъ и кувыркается среди произведеннаго ею опустошенія».
Въ глазахъ Тэна революціонная толпа — «слѣпой колоссъ, ожесточенный лишеніями, который ломаетъ все, за что ни ухватится, — ломаетъ не только мѣстныя колеса государственной машины, которыя могутъ быть починены, но еще и въ центрѣ главную пружину, дающую движеніе всему механизму, разрушеніе которой повлечетъ за собою порчу цѣлой машины». У этой толпы свои вожди и подстрекатели. Чтобы познакомить съ ними читателя, Тэнъ ведетъ его въ садъ Пале-Рояля, «огражденный привилегіями Орлеанскаго дома, куда полиція не смѣетъ войти и гдѣ рѣчь свободна». Никогда еще эта трибуна самаго крайняго радикализма, «куда слетались со всего Парижа политическіе и литературные трутни», не была характеризована такими мѣткими выраженіями, и ни одинъ еще историкъ не анализировалъ съ такимъ реализмомъ и, можно сказать, съ такою безцеремонностью публику Пале-Рояля, которой принадлежитъ такая видная роль во французской революціи. «Центръ проституціи, азартной игры, праздности и торговли брошюрами, Пале-Рояль привлекаетъ къ себѣ все это населеніе безъ корней, которое бродитъ въ большомъ городѣ и, не имѣя ни промысла, ни хозяйства, живетъ только ради любопытства или ради удовольствія, — засѣдателей кофеенъ, посѣтителей игорныхъ домовъ, авантюристовъ и людей, не попавшихъ ни въ какую колею, неудавшихся или сверхштатныхъ литераторовъ, художниковъ и адвокатовъ, канцеляристовъ, студентовъ, ротозѣевъ и праздношатающихся, иностранцевъ и обитателей меблированныхъ комнатъ, — послѣднихъ въ Парижѣ насчитывали до 40.000». Съ такимъ же реализмомъ и съ обычнымъ своимъ мастерствомъ Тэнъ описываетъ настроеніе и психологическое состояніе толпы, состоящей изъ подобныхъ элементовъ, которая, подъ вліяніемъ импровизованныхъ ораторовъ, радикальной печати и всеобщаго увлеченія, доходитъ до горячечнаго возбужденія. «Въ этомъ случайномъ сбродѣ политиковъ со вчерашняго дня никто не знаетъ того, кто говоритъ; никто не считаетъ себя отвѣтственнымъ за свои слова. Каждый изъ нихъ стоитъ тамъ, какъ въ театрѣ, неизвѣстный среди неизвѣстныхъ, съ потребностью умилиться и придти въ восторгъ, поддаваясь заразительной силѣ окружающихъ его страстей, увлекаемый вихремъ громкихъ словъ, сочиненныхъ новостей, слуховъ, быстро растущихъ, преувеличеній, которыми одинъ старается перещеголять другого — кругомъ вопли, слезы, рукоплесканія, судорожныя движенія, какъ во время трагедіи».
На такой сценѣ съ восторгомъ принимаются самыя дикія, самыя чудовищныя предложенія; здѣсь не терпятъ противорѣчій; чей видъ или чьи рѣчи не нравятся толпѣ, тотъ подвергается немедленнымъ оскорбленіямъ или истязаніямъ. Толпа присваиваетъ себѣ всѣ функціи верховной власти, къ законодательной власти присоединяетъ судебную и изъ судьи тутъ же дѣлается палачомъ».
Описаніе Пале-Рояля оставляетъ неизгладимое впечатлѣніе на всякаго непредубѣжденнаго читателя; но не меньшимъ мастерствомъ отличается характеристика корифеевъ той экзальтаціи, которая овладѣла Парижемъ. «Члены участковыхъ собраній, ораторы казармъ, кофеенъ, клубовъ и городскихъ площадей, сочинители брошюръ и сотрудники газетъ, — они роятся и шумятъ, какъ насѣкомыя, появившіяся послѣ дождливой ночи. Съ 14 іюля тысячи новыхъ должностей открылись для ихъ разнузданнаго честолюбія: стряпчіе, писцы нотаріусовъ, художники, купцы, приказчики, актеры и преимущественно адвокаты; ка- ждый изъ нихъ хочетъ быть офицеромъ національной гвардіи, администраторомъ, совѣтникомъ или министромъ новаго царствованія, и новыя газеты, появившіяся десятками, представляютъ постоянную трибуну, съ которой риторы льстятъ народу въ своемъ интересѣ... Во всѣхъ собраніяхъ 60-ти участковъ (districts) Парижа адвокаты пережевываютъ на всѣ лады высокопарные догматы революціоннаго катехизиса. Любой изъ нихъ отъ вчерашняго процесса о какомъ-нибудь брандмауерѣ прямо переходитъ къ вопросу объ организаціи государства и становится импровизованнымъ законодателемъ, — тѣмъ болѣе поощряемымъ и ободряемымъ рукоплесканіями, чѣмъ напыщеннѣе онъ доказываетъ присутствующимъ, что они отъ природы обладаютъ всѣми способностями и могутъ законно претендовать на всѣ права». Ораторы, впрочемъ, не ограничиваются общими мѣстами; нерѣдко они прямо взываютъ къ открытому грабежу и истребленію враговъ, которыхъ, не обинуясь, называютъ по имени — подобно Камиллу Демулену, восклицающему: «Врагъ попался теперь въ западню и нужно покончить съ нимъ; никогда еще такая обильная добыча не ожидала побѣдителей; сорокъ тысячъ дворцовъ и замковъ, двѣ пятыя всего движимаго и недвижимаго имущества страны будутъ плодомъ вашей побѣды. — Тѣ, кто причисляетъ себя къ завоевателямъ, будутъ, въ свою очередь, покорены. Франція будетъ очищена». Это уже возвѣщеніе соціалистическаго: «экспропріаторы будутъ экспропріированы». Такова, справедливо замѣчаетъ Тэнъ, готовая программа наступающаго террора.
Тэнъ выставляетъ на видъ особую характерную черту парижской демократіи — незрѣлость ея главныхъ вождей (какъ и во времена коммуны 1870 года), — незрѣлость, безъ которой немыслимо подобное увлеченіе; а способность, увлекаясь, увлекать другихъ была тогда важнѣйшимъ условіемъ успѣха. «Взгляните на главныхъ, на самыхъ популярныхъ; это — недозрѣвшіе или засохшіе плоды литературы и адвокатуры; газеты, какъ на лоткѣ, выставляютъ ихъ каждое утро на-показъ для покупателей, и если они нравятся пресыщенной публикѣ, такъ это именно за ихъ остроту и горечь. Въ ихъ неопытной или пустой головѣ нѣтъ ни одной политической идеи. Демулену — 29 лѣтъ, Лустало — 27 лѣтъ, и весь багажъ ихъ познаній заключается въ гимназическихъ воспоминаніяхъ, въ обрывкахъ изъ курса юридической школы, въ общихъ мѣстахъ, набранныхъ у Рейналя и подобныхъ пи- сателей. Что же касается до Бриссо и Марата, этихъ напыщенныхъ филантроповъ, то они видѣли Францію только черезъ окно своего чердака, сквозь очки своей утопіи».
Не менѣе, однако, дурныя послѣдствія, чѣмъ незрѣлость вождей, имѣли присоединившіяся къ этому эгоистическія побужденія ихъ и страсти — честолюбіе и зависть. Тэнъ подробно описываетъ стѣсненное положеніе парижскихъ демагоговъ, ихъ неудавшіяся попытки добиться успѣха или извѣстности, ихъ скитальческій образъ жизни, ихъ зависимость отъ другихъ, которая шла до такой степени въ-разрѣзъ съ ихъ надеждами и притязаніями. Никто не высказалъ такъ наивно и цинично, какое громадное вліяніе имѣлъ эгоизмъ на убѣжденія демагоговъ, какъ одинъ изъ нихъ, юный прокуроръ фонаря — Камиллъ Демуленъ, слова котораго приводитъ Тэнъ: «Къ моимъ принципамъ присоединилось удовольствіе занять надлежащее мнѣ мѣсто, доказать мою силу тѣмъ, кто меня презиралъ, унизить до моего уровня тѣхъ, кого судьба поставила выше меня. Мой девизъ — девизъ всѣхъ порядочныхъ людей — никого не имѣть выше себя (point de supérieur»).
Такія признанія многознаменательны, и историкъ революціи не можетъ не принимать ихъ въ соображеніе. Но въ этой трезвой правдѣ о психическомъ состояніи парижскаго населенія и личныхъ побужденіяхъ демагоговъ не достаточно выставлена одна существенная черта тогдашняго общества — страсть къ славѣ. Никогда со времени Петрарки и Возрожденія, когда, послѣ монашескаго самоуниженія личности, впервые пробудилась страсть къ славѣ и сдѣлалась могущественнымъ историческимъ факторомъ, — жажда обезсмертитъ себя не проявлялась съ такой силой и не охватывала такія массы людей, какъ въ годину зарожденія французской демократіи. Читая тогдашнія газеты и мемуары, на каждомъ шагу удивляешься, какимъ страннымъ образомъ страсть къ славѣ забиралась въ сердце самыхъ темныхъ людей, и съ какой тщательностью, съ другой стороны, тогдашніе публицисты старались увѣковѣчивать всякій подвигъ, всякое имя, чтобы они не пропали для человѣчества. Почти ко всѣмъ патріотамъ революціи примѣнимо слово, которое сказалъ о себѣ одинъ изъ «побѣдителей Бастиліи: «Hulin affamé de gloire»{20}. Какъ это ни странно, что страсть къ славѣ и жажда отличиться и обезсмертить себя во что бы то ни стало преимущественно развились въ эпоху демократическихъ тенденцій, но вся дальнѣйшая исторія демократіи подтверждаетъ это замѣчаніе.
Этимъ способомъ Тэнъ подготовляетъ своихъ читателей къ главному выводу, который онъ извлекаетъ изъ описанія парижской черни и демагоговъ 1789 года. «Такимъ образомъ, посредствомъ невольнаго просѣванія (triage involontaire) партія, захватывающая власть, набирается лишь изъ людей яростныхъ убѣжденій и свирѣпыхъ дѣйствій (ne se compose que des esprits violents et des mains violentes). Самопроизвольно и безъ предварительнаго соглашенія, буйные сумасшедшіе оказываются въ союзѣ съ опасными звѣрями и, при возрастающемъ несогласіи между собою законныхъ властей, этотъ незаконный союзъ все разрушаетъ передъ собой».
На ряду съ законными властями возникаетъ новая сила, законодательный органъ улицы и городской площади, анонимный, безотвѣтственный, необузданный, пришпоренный теоріями кофейныхъ, паѳосомъ театровъ, мозговыми галлюцинаціями — а кулаки, только что все переломавшіе въ слободѣ Сентъ-Антуанской, — его тѣлохранители и исполнители!
Два электрическихъ тока противоположныхъ полюсовъ — злоба рабочаго и фраза безпочвеннаго интеллигента встрѣтились. Цѣпь замкнулась, ударъ долженъ былъ разразиться!
Онъ разразился 14 іюля взятіемъ Бастильи. Поводомъ къ погрому Бастильи послужила отставка Неккера. Но участь Бастильи была давно уже рѣшена. Уже въ наказахъ шла рѣчь объ ея разрушеніи. Этотъ фортъ (острогъ), стоявшій когда-то на окраинѣ Парижа, обратился за ненадобностью въ настоящій острогъ — государственную тюрьму. Онъ предназначался для лицъ административно заключенныхъ, и хотя въ началѣ революціи былъ почти пустъ — въ немъ было только семь заключенныхъ — фальшивые монетчики и умалишенные — былъ ненавистенъ своимъ прошлымъ. Поэтому разрушеніе Бастильи было привѣтствовано во Франціи и внѣ ея какъ символъ паденія деспотизма и наступленія свободы. Это разрушеніе воспѣвали въ стихахъ и праздновали иллюминаціями въ Англіи, Германіи и въ Петербургѣ. Но паденіе Бастильи имѣло на практикѣ другое значеніе. Для французскихъ крестьянъ оно стало призывомъ къ разрушенію мѣстныхъ Бастилій, т. е. помѣщичьихъ замковъ, въ башняхъ которыхъ сохранялись старинные инвентари съ обозначеніемъ повинностей чиншевиковъ, подвластныхъ сеньёру. Парижу же взятіе Бастилии принесло полную автономію съ самостоятельной сорокатысячной милиціей — національной гвардіей. Но если Парижъ выдѣлился изъ государства, то въ то же время въ немъ самомъ возникла изъ его кварталовъ (секцій) 60 независимыхъ республикъ, не говоря о Пале-Роялѣ и независимой, анархической толпѣ.
Рис. 4. Взятіе Бастиліи. 14 іюля 1789 г.
Въ виду этого двойного значенія погрома Бастилии и въ исторіографіи можно отмѣтить два теченія. Апологеты революціи, какъ Мишле, приходятъ въ восторгъ отъ ея разрушенія, представляютъ это событіе, какъ геройскій подвигъ, совершенный людьми, сознательно шедшими на смерть, чтобы навсегда освободить Францію отъ деспотизма. Тэнъ первый взглянулъ на взятіе Бастилии съ другой стороны; позднѣйшія изслѣдованія — Борда, Функъ-Брентано и др. — еще болѣе выяснили вопросъ въ этомъ направленіи. 12 іюля Пале-Рояль отвѣчаетъ крикомъ злобы на извѣстіе объ отставкѣ Неккера. Камиллъ Демуленъ становится на столъ и объявляетъ, что дворъ замыслилъ Варѳоломейскую ночь противъ патріотовъ; толпа бѣжитъ вооружаться, грабитъ магазины оружейниковъ, наконецъ захватываетъ въ домѣ для инвалидовъ цѣлый арсеналъ оружія съ пушками; стоявшій въ Парижѣ полкъ французской гвардіи, развращенный въ Пале- Роялѣ, переходитъ къ мятежникамъ и встрѣчаетъ залпомъ кавалерію, высланную очистить улицы и площади отъ толпы. «Разбойники, вооруженные пиками и дубинами, грабятъ дома, съ крикомъ: оружія и хлѣба». Одна изъ шаекъ врывается въ монастырь Лазаристокъ, разрушаетъ библіотеку, картины, оконныя рамы, проникаетъ въ подвалъ и напивается; сутки спустя тамъ оказались мертвые и умирающіе — въ ихъ числѣ женщина въ послѣднемъ періодѣ беременности.
«Подонки общества всплыли наверхъ», заключаетъ Тэнъ. Очевидцы говорятъ съ ужасомъ о томъ, чего они были свидѣтелями. Новый «мэръ» Парижа, Бальи, заявляетъ, «что въ теченіе двухъ дней и двухъ ночей Парижъ рисковалъ подвергнуться грабежу», а панегиристъ революціи, Дюссо, признается, что онъ присутствовалъ, какъ ему казалось, при полномъ разложеніи общества».
Наконецъ на третій день раздался лозунгъ: «На Бастилью». Толпа стала пробовать награбленныя ею ружья и съ 10 часовъ до 5 палила изъ нихъ въ толстыя стѣны Бастилии, а всѣ сосѣднія улицы были полны зрителей; въ ихъ числѣ много и элегантныхъ дамъ, оставившихъ свои экипажи на нѣкоторомъ разстояніи.
Какъ всѣ офиціальные защитники стараго порядка, комендантъ Бастильи, Делоне, не думалъ о серьезной защитѣ съ своимъ маленькимъ гарнизономъ въ сотню инвалидовъ и 30 швейцарцевъ. Онъ принималъ разныя депутаціи и обѣщалъ не стрѣлять. Онъ приказалъ стрѣлять, лишь когда толпа ворвалась въ наружный дворъ и пыталась проникнуть внутрь крѣпости. Но гарнизонъ струсилъ при видѣ пушекъ, которыя были привлечены, и гвардейцевъ, занявшихъ первые ряды осаждающихъ. Когда комендантъ бросился къ пороховому погребу, чтобы взорвать его, часовой его не пустилъ. Гарнизонъ сдался на честномъ словѣ, что жизнь защитниковъ будетъ пощажена, и спустилъ подъемный мостъ. Но толпа, ворвавшаяся вслѣдъ за передовыми побѣдителями, не хотѣла слышать о пощадѣ и произвела между плѣнными рѣзню. Делоне выволокли изъ Бастильи, всю дорогу подвергали истязаніямъ, продолжавшимся еще долго надъ трупомъ, наконецъ поваренокъ отрѣзалъ ему своимъ ножомъ голову, которую носили по улицамъ на шестѣ. На Новомъ мосту шествіе остановилось предъ статуей Генриха IV; трижды предъ нею наклонили голову убитаго со словами: «кланяйся твоему господину».
«Sous le boucher, on voit apparaître le gamin», заключаетъ Тэнъ.
Также безобразны, безсмысленны и жестоки были дѣйствія разсвирѣпѣвшей толпы въ самой Бастильѣ. Особенность народнаго мятежа заключается въ томъ, что при всеобщемъ неповиновеніи дурныя страсти такъ же свободны, какъ и благородныя побужденія, и что герои не въ состояніи сдержать убійцъ. Толпа щадитъ швейцарцевъ, стрѣлявшихъ въ нее, ибо по костюму принимаетъ ихъ за арестантовъ; а тому инвалиду, который помѣшалъ коменданту взорвать пороховой погребъ и который этимъ спасъ цѣлый кварталъ Парижа, отрубаетъ руку и, повѣсивши несчастнаго, носитъ его руку по улицамъ въ тріумфальномъ шествіи. Впечатлѣніе, которое производитъ на читателей описаніе этого дикаго разгула парижской черни, еще усиливается элегическимъ контрастомъ, которымъ Тэнъ заключаетъ свою мрачную картину. Въ вечеръ послѣ убійства Фулона и Бертье толпа опять тѣснится въ Пале - Роялѣ; въ одномъ изъ его маленькихъ ресторановъ сидятъ за ужиномъ поваръ, отрѣзавшій голову коменданту Делоне и солдатъ, вырвавшій сердце у Бертье — съ своимъ трофеемъ. Но народъ, толпящійся подъ окнами, требуетъ себѣ трофей — убійцы выбрасываютъ его изъ окна и спокойно продолжаютъ свой ужинъ, въ то время, какъ внизу съ торжествомъ носятъ по саду сердце, воткнувши его въ букетъ изъ бѣлыхъ гвоздикъ. «Вотъ зрѣлище, которое представляетъ этотъ садъ, гдѣ годъ тому назадъ свѣтское общество въ нарядныхъ туалетахъ собиралось побесѣдовать по окончаніи онеры, и нерѣдко до двухъ часовъ ночи подъ мягкимъ сіяніемъ луны прислушивалось то къ скрипкѣ Сенъ- Жоржа, то къ прелестному голосу Гарата».
Для полной картины анархіи, овладѣвшей Парижемъ, нужно съ этимъ всемогуществомъ преступной толпы сопоставить безсиліе и безучастіе революціоннаго правительства. Національное собраніе, которое такъ смѣло смѣстило монархію, оказалось совершенно безпомощнымъ и заискивающимъ передъ охлократіей. Мятежъ восхваляется ораторами Собранія: никто изъ убійцъ не разыскивается, зато Національное собраніе назначаетъ слѣдственную комиссію для разслѣдованія «заговора министровъ». — «Побѣдителямъ Бастильи» назначаютъ награды; объявляютъ, что они спасители Франціи. Превозносятъ народъ, его великій смыслъ, его великодушіе, его справедливость. Преклоняются предъ этимъ новымъ государемъ; ему публично повторяютъ, офиціально и въ печати и въ Собраніи, что онъ обладаетъ всѣми добродѣтелями, всѣми правами, всѣми полномочіями. Если онъ проливалъ кровь, то это по недосмотру, вслѣдствіе провокаціи и всегда руководясь безошибочнымъ инстинктомъ. «Къ тому же, какъ выразился одинъ изъ депутатовъ: развѣ эта кровь уже такъ чиста?» — «Большинство предпочитаетъ вѣрить въ теоріи своихъ книжекъ, чѣмъ опыту собственныхъ глазъ: они пребываютъ въ идилліи, которую они себѣ вообразили. Въ лучшемъ случаѣ ихъ мечта, покинувъ настоящее, ищетъ убѣжища въ грядущемъ; завтра, когда конституція будетъ готова, народъ, сдѣлавшись счастливымъ, опять станетъ и мудрымъ: примиримся же съ бурей, которая гонитъ насъ въ такую прекрасную гавань».
Ну, развѣ это не съ натуры писано? Между тѣмъ, продолжаетъ Тэнъ, изъ-за короля, пассивнаго и обезоруженнаго, изъ-за Собранія, послушнаго и безсильнаго, виднѣется настоящій государь, народъ, т. е. уличная толпа (l'attroupement), сто, тысяча, десять тысячъ людей, собравшихся случайно въ силу какого нибудь призыва или тревожнаго слуха и немедленно, роковымъ образомъ становящихся законодателемъ, судьею, палачомъ. «Страшная сила, разрушительная и неуловимая, не поддающаяся ничьей власти. Вмѣстѣ съ своей матерью, шумливой и уродливой Свободой, она расположилась на порогѣ революціи — какъ два призрака у воротъ ада въ поэмѣ Мильтона».
Правда, въ Парижѣ завелась своя власть. Но по словамъ самого представителя этой власти, мэра Бальи, его муниципальный совѣтъ, съ перваго же дня, сталъ управлять самовольно, не обращая на него никакого вниманія. Въ Парижѣ установленъ центральный органъ городского управленія — муниципальный совѣтъ подъ предсѣдательствомъ мэра: но избравшіе его дистрикты не обращаютъ на него вниманія, и каждый изъ нихъ дѣйствуетъ, какъ будто онъ самостоятельный и полный господинъ. 18 іюля комитетъ одного изъ этихъ дистриктовъ постановляетъ избрать мировыхъ судей, и тутъ же избираетъ таковымъ актера Моле. Другой — отмѣняетъ амнистію, объявленную городскимъ совѣтомъ, и посылаетъ двухъ своихъ членовъ за 30 льё привести генерала Безанваля, командовавшаго войскомъ, которое стояло подъ Парижемъ. Третій обсуждаетъ вопросъ о королевскомъ вето и проситъ Національное собраніе отложить голосованіе по этому вопросу, и такъ далѣе.
Но подъ носомъ у этихъ комитетовъ дѣйствуетъ толпа, не обращая никакого вниманія на городскія власти. 15 іюля она начинаетъ разносить стѣны и башни Бастильи, производитъ обыски и аресты. Нѣсколько дней спустя городскія власти возстановляютъ заставы для взыманія городскихъ пошлинъ. Но сорокъ человѣкъ вооруженныхъ приходятъ заявить своему дистрикту, что если у заставъ поставятъ стражу, они ее прогонятъ и приведутъ съ собою пушки. Торжество революціонной анархіи обнаруживается не менѣе ярко въ словахъ и дѣйствіяхъ правительственныхъ лицъ и защитниковъ государственнаго порядка. Что можетъ быть характернѣе для тогдашняго положенія вещей, какъ сцена въ С.-Жерменѣ, гдѣ депутаты Національнаго собранія становятся на улицѣ на колѣна передъ толпой и съ протянутыми къ ней руками и слезами на глазахъ умоляютъ ее пощадить жертвы, которыя она собирается убить; при чемъ, несмотря даже на это крайнее униженіе, депутатамъ удается спасти только одну изъ двухъ жертвъ. Но еще болѣе рисуетъ настроеніе умовъ всеобщее раболѣпное поклоненіе передъ повой аристократіей — чернью — обращеніе перваго министра, и въ то время народнаго любимца, Неккера, къ избирателямъ Парижа и къ собравшейся около нихъ толпѣ, у которой онъ вымаливалъ прощеніе Безанваля. «Я преклоняюсь, я становлюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ»... Не слѣдуетъ думать, чтобы тутъ было какое либо преувеличеніе у Тэна. Слова Неккера еще болѣе изумляютъ, по справкѣ съ источникомъ. Говоря 30-го іюля въ собраніи парижскихъ избирателей, которые составляли временное правительство Парижа, Неккеръ отъ нихъ обратился къ толпѣ и сказалъ: «Я падаю ницъ (je me prosterne) не передъ вами, господа, которымъ, вслѣдствіе отличающаго васъ благороднаго воспитанія (distingués par une éducation généreuse), остается только слѣдовать совѣту вашего разума и инстинктамъ вашего сердца, но я бросаюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ». Но правда, такое обоготвореніе охлократіи производило иногда поразительные эффекты — «помиловать! помиловать!» возопили въ одинъ голосъ, громко рыдая, до 1.500 человѣкъ{21}.
Толпа милуетъ и казнитъ. Она освобождаетъ отцеубійцу, котораго собирались предать казни.
Редакторъ популярнѣйшей въ то время газеты, молодой Лустало, такъ много содѣйствовавшій успѣху теоріи народовластія и самомнѣнію толпы, въ это время слѣдующимъ образомъ описываетъ состояніе Парижа: «Вообразите себѣ человѣка, у котораго каждая рука, каждая нога, каждый членъ имѣлъ бы особый разумъ и особую волю, у котораго одна нога захотѣла бы шагать, а другая оставаться въ покоѣ, у котораго желудокъ требовалъ бы пищи, а глотка съёжилась, у котораго ротъ началъ бы пѣть, въ то время когда глаза стали бы клониться ко сну — и вы получите поразительно вѣрный образъ столицы».
Но этотъ развинченный господинъ продолжаетъ голодать. Несмотря на новую жатву, въ Парижѣ хлѣба мало и онъ дорогъ. Напрасно тощая городская казна ежедневно тратитъ 30.000 фр. на удешевленіе хлѣба у булочниковъ, напрасно единственно оставшійся вѣрнымъ отрядъ — швейцарцы — маршируютъ день и ночь между Парижемъ и Руаномъ, охраняя хлѣбный подвозъ. — А число безработныхъ страшно ростетъ. При первой вспышкѣ террора, богатые люди, проживающіе въ Парижѣ свои деньги, спасаются бѣгствомъ. Швейцарія такъ наполняется бѣглецами, что наемная плата за дома равняется цѣнѣ ихъ. Изъ Парижа исчезаютъ иностранцы, уѣзжаетъ герцогиня Инфантадо, прожившая тамъ 800.000 франковъ — остаются всего три англичанина, А вмѣстѣ съ тѣмъ теряютъ мѣста и заработокъ тысячи лакеевъ, поваровъ, парикмахеровъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ. — «Я видѣлъ, пишетъ Бальи въ своихъ замѣткахъ, купцовъ и ювелировъ, просившихъ, какъ милостыни, чтобъ ихъ приняли въ число землекоповъ, получавшихъ 20 су въ день».
На такой почвѣ политическая агитація могла имѣть громадный успѣхъ. И она продолжалась. Какое дѣло было фанатикамъ анархіи, что Франція получила Національное собраніе и даже такое, которое отняло у правительства всякую власть. Имъ нужно было подчинить себѣ и правительство и самое Національное собраніе, засѣдавшее при королѣ въ Версалѣ. На этотъ предметъ у нихъ была и своя теорія. Эта теорія стара и нова. Она стара, потому, что въ сущности — это давно извѣстное l’Etat c’est moi (государство это я), но только навыворотъ. Нова она потому, что въ то же время опирается на «Общественный договоръ»: «Въ правительствѣ хорошо устроенномъ народъ въ своей совокупности — настоящій государь (le véritable souverain). Наши делегаты только для того избраны, чтобы исполнять наши приказанія. По какому праву глина посмѣла бы ослушаться горшечника!» Въ этомъ силлогизмѣ очевидно недостаетъ одного члена; онъ подразумѣвается и каждому анархисту понятенъ: «Народъ — это мы».
Эта теорія имѣетъ свой органъ — непрерывный митингъ въ Пале-Роялѣ. Тамъ говорятъ рѣчи, ставятъ на голоса предложенія, дѣлаютъ постановленія. Въ преніяхъ и голосованіяхъ участвуютъ здѣсь всѣ тѣ, кто не состоитъ въ спискахъ парижскихъ избирателей или кто предпочитаетъ красоваться на болѣе видной и шумной эстрадѣ. Этотъ самодержавный митингъ имѣетъ своихъ вождей. Ихъ характеристика у Тэна коротка, но многозначительна. Тутъ и Камиллъ Демуленъ, прокуроръ народной расправы — «адвокатъ безъ дѣлъ, обитатель меблированныхъ комнатъ, обремененный долгами». Съ торжествующей улыбкой Демуленъ сообщаетъ своимъ слушателямъ, что многіе въ столицѣ называютъ его виновникомъ революціи. Лустало, недавно зачисленный въ адвокаты при парламентѣ въ Бордо и переселившійся въ Парижъ. Дантонъ, второстепенный адвокатъ изъ Шампаньи, купившій свое мѣсто на занятыя деньги и перебивающійся лишь благодаря луидору, еженедѣльно получаемому отъ тестя, лимонадчика. Бриссо, странствующій литераторъ, побывавшій и въ Англіи и Америкѣ, но вывезшій оттуда лишь продранные локти и ложныя представленія. Наконецъ Маратъ, неудачникъ въ литературѣ, потерпѣвшій крушеніе въ наукѣ и философіи, фальсификаторъ своихъ собственныхъ опытовъ, уличенный въ этомъ физикомъ Шарлемъ и съ высоты своихъ безмѣрныхъ научныхъ претензій спустившійся на скромное мѣсто врача при конюшняхъ графа д’Артуа. Если Демуленъ — прокуроръ фонаря, то Маратъ — присяжный доносчикъ и ябедникъ самодержавнаго народа. Одного его слова было достаточно, чтобы погубить въ Канѣ (Caen) маіора де Бельзёнсъ. Теперь онъ занимается доносами на короля, министровъ, администрацію, судебное сословіе, адвокатовъ, финансистовъ, университеты — всѣ они находятся у него «подъ подозрѣніемъ». «Правительство, возвѣщаетъ онъ, скупаетъ пшеницу для того, чтобъ мы оплачивали на вѣсъ золота отравленный хлѣбъ».
Подъ руководствомъ такихъ вождей Пале-Рояль считаетъ себя въ правѣ направлять и даже замѣнять собою Національное собраніе. Почему же нѣтъ? Вѣдь это онъ «спасъ народъ» въ іюльскіе дни, онъ — очагъ патріотизма, онъ своими рѣчами и брошюрами просвѣтилъ народъ и всѣхъ, даже солдатъ обратилъ въ патріотовъ. И на самомъ дѣлѣ митингъ постановляетъ, что необходимо прогнать восвояси депутатовъ, «невѣжественныхъ, подкупленныхъ и подозрительныхъ». Тѣмъ болѣе, что наступило время рѣшенія самыхъ важныхъ вопросовъ: Собраніе въ Версалѣ разсматриваетъ основанія будущей конституціи. Слѣдуетъ ли держаться теоріи раздѣленія властей, которую Монтескьё считалъ необходимой гарантіей свободы, и завести верхнюю палату? Слѣдуетъ ли предоставить монарху самостоятельное участіе въ законодательной власти или лишь право временной отсрочки принятыхъ Національнымъ собраніемъ законовъ (veto suspensif). На Національное собраніе нельзя положиться. Даже Мирабо измѣняетъ и стоитъ за самостоятельную роль монархіи въ конституціи (veto absolu).
Тогдашніе агитаторы обладали разными средствами производить давленіе на Версальское собраніе. Прежде всего помѣщеніемъ на галлереи вѣрныхъ людей, которые поддерживали рукоплесканіями патріотическихъ депутатовъ и криками запугивали измѣнниковъ. Исполнителями этого порученія служили солдаты, переодѣтые въ штатское платье и чередовавшіеся на своемъ посту. Тутъ были и женщины, навербованныя куртизанкой Теруанъ де Мерикуръ. А передъ дверью Собранія прогнанные лакеи, дезертиры и женскій сбродъ подносили къ лицу депутатовъ кулакъ и грозили имъ «фонаремъ». Въ Пале-Роялѣ составляли списки депутатовъ, голосовавшихъ противъ «народа», а газеты и частныя письма распространяли ихъ имена по провинціямъ. Сами депутаты получали угрожающія письма. Епископа Лангрскаго, предсѣдательствовавшаго тогда въ Національномъ собраніи, предупредили, что «15.000 человѣкъ готовы произвести иллюминацію въ усадьбахъ депутатовъ, и въ особенности въ вашей собственной». Секретари Собранія оповѣщены, что двѣ тысячи писемъ будутъ отправлены въ провинціи, чтобы довести до свѣдѣнія народа о поведеніи дурныхъ депутатовъ. «Ваши дома будутъ отвѣчать за ваши голоса — подумайте объ этомъ и убирайтесь».
Но былъ путь еще болѣе непосредственный; 1-го августа пять депутацій, во главѣ одной изъ нихъ Лустало, отправляются изъ Пале-Рояля въ ратушу съ требованіемъ, чтобы Коммуна барабаннымъ боемъ собрала гражданъ для выбора новыхъ депутатовъ, и постановила, чтобы Національное собраніе отсрочило свои засѣданія, пока дистрикты и провинція не выскажутся по вопросу о вето. На слѣдующій день является новая депутація изъ Пале-Рояля, которая для большей ясности къ словамъ присоединяетъ жесты: введенные въ засѣданіе Коммуны депутаты обхватываютъ руками свою шею, показывая наглядно, что, если члены Коммуны не исполнятъ требованія, они будутъ повѣшены.
Эти угрозы и запугиванія производились не напрасно. Разные депутаты третьяго штата признавались, что они отказались отъ верхней палаты потому, что не хотятъ подвергнуть своихъ женъ и дѣтей въ провинціи опасности жизни (les faire égorger). А Мунье сообщаетъ, что болѣе 300 членовъ этого штата, т. е. его половина, рѣшили поддерживать полное королевское вето — это значитъ, что при помощи членовъ двухъ первыхъ штатовъ прочность монархіи могла быть обезпечена въ конституціи. Но 10 дней спустя большинство отступается отъ этого рѣшенія, многіе изъ привязанности къ королю, опасаясь всеобщаго волненія и не желая подвергнуть опасности жизнь королевской семьи. Туре, избранный 1-го августа предсѣдателемъ умѣренною частью Собранія, отказывается принять избраніе, потому что Пале-Рояль грозилъ прислать шайку головорѣзовъ, чтобы убить его вмѣстѣ съ тѣми, кто подавалъ за него голосъ, и по рукамъ стали ходить проскрипціонные списки съ именами разныхъ депутатовъ.
Но всего этого, очевидно, недостаточно: есть только одно вѣрное средство подчинить пароду Собраніе и исполнительную власть (le pouvoir exécutif), т. е. короля — перевести ихъ въ Парижъ подъ непосредственное воздѣйствіе митинговъ и улицы. Мысль эта виситъ въ воздухѣ. Уже 30 августа сумасшедшій маркизъ Сентъ-Юрюгъ, самый шумный бульдогъ (aboyeur) Пале-Рояля , отправляется на Версаль съ толпой въ 1.500 человѣкъ. Но дѣло требуетъ болѣе усиленной агитаціи и систематической подготовки. На послѣднее указываетъ то обстоятельство, что въ рукахъ у босяковъ, принявшихъ участіе въ экспедиціи, были золотыя монеты. Это по всей вѣроятности, деньги герцога Орлеанскаго, котораго его приближенные прочили въ намѣстники короля.
И на этотъ разъ политическіе агитаторы воспользовались нуждой народа. Впереди толпы, повалившей 5 октября по дорогѣ на Версаль, шли женщины, матери семьи — онѣ шли для того, чтобы привести въ Парижъ «хлѣбника и хлѣбницу съ ихъ чадомъ». Они надѣялись, что съ переѣздомъ двора въ Парижъ хлѣба будетъ вдоволь. Но за этими женщинами шла толпа другихъ; во главѣ ихъ Луизонъ, хорошенькая гризетка Пале- Рояля, занимавшаяся тамъ продажей букетовъ, которую въ Версали избрали, чтобы говорить съ королемъ. Среди этихъ женщинъ шли, одѣтые въ женское платье и нарумяненные, ихъ кавалеры. По дорогѣ толпа измучилась, озябла, проголодалась. Пришедши въ Версаль, она бросилась въ залу засѣданія Національнаго собранія, наполнила галлереи и самую залу въ перемежку съ депутатами и съ мужчинами, вооруженными дубинами и пиками. Одна изъ пуассардокъ распоряжалась въ залѣ, прерывая депутатовъ: «Заставьте молчать этого болтуна. Онъ говоритъ не къ дѣлу. Дѣло въ томъ, чтобы добыть хлѣба. Пусть говоритъ батюшка нашъ Мирабо. Мы хотимъ его слышать». Предсѣдатель
Собранія, стѣсненный толпой и оскорбляемый, наконецъ оставляетъ свое мѣсто; его занимаетъ женщина.
Другія женщины въ это время дѣлаютъ свое дѣло на площади, гдѣ выстроенъ Фландрскій полкъ. Онѣ врываются въ ряды его и заманиваютъ солдатъ.
Наступаетъ ночь; голодная толпа жаритъ на городской площади на кострѣ убитую лошадь и насыщается полусырыми кусками мяса. Часть ея укрывается въ залѣ Національнаго собранія и въ безобразіяхъ проводитъ тамъ ночь.
Въ полночь наконецъ прибыла Парижская національная гвардія съ своимъ командиромъ Лафайетомъ. Они заставили его силой слѣдовать за ними. Теперь они въ Версали окружаютъ дворецъ и съ ними оказалось нѣсколько тысячъ хулигановъ; съ своей стороны національная гвардія Версаля также осаждаетъ дворецъ. Король въ плѣну, вмѣстѣ со всѣмъ правительствомъ, и беззащитенъ. Пока Лафайетъ держится на ногахъ, толпа сдерживается. Въ 5 часовъ утра онъ предается отдыху. Его отсутствіемъ пользуется толпа, врывается во дворецъ, убиваетъ двухъ тѣлохранителей, проникаетъ въ покои королевы, которая едва спасается въ комнаты короля. Въ эту минуту является Лафайетъ съ своими гренадерами. Съ мраморнаго двора, гдѣ тѣснится толпа, поднимается крикъ: «въ Парижъ» и король повинуется этому приказанію. Участь французской монархіи рѣшена.
И потянулось въ Парижъ похоронное шествіе французской монархіи, а вмѣстѣ съ нею либеральной конституціи. Озлобленіе до крайности возбужденной толпы перешло въ противоположный экстазъ. Одна изъ спутницъ Мальяра, будущаго руководителя сентябрьскихъ убійствъ, слышала, что Лафайетъ обѣщалъ отъ имени королевы, что «она будетъ любить свой народъ и будетъ къ нему привязана, какъ Христосъ къ церкви». Всѣ умилены и обнимаются, гренадеры національной гвардіи надѣваютъ на королевскихъ тѣлохранителей свои шапки въ знакъ братанія. Все прекрасно. «Народъ завоевалъ своего короля».
Рис. 5. Плѣненіе короля 6 октября 1789 г.
Въ центрѣ шествія королевская семья и сотня депутатовъ въ экипажахъ, за ними артиллерія съ женщинами, сидящими верхомъ на пушкахъ; за этимъ обозъ съ мукой; королевскіе конногвардейцы, имѣя сзади на лошади національнаго гвардейца; далѣе Парижская національная гвардія, за ними люди съ пиками, женщины — пѣшкомъ, верхомъ, въ фіакрахъ и телѣжкахъ. Впереди этой толпы несутъ на двухъ шестахъ отрѣзанныя головы двухъ тѣлохранителей, убитыхъ въ комнатахъ королевы. Въ Севрѣ останавливаются у парикмахера, который долженъ завить и напудрить эти головы: ихъ заставляютъ кланяться, раздаются смѣхъ и шутки; ѣдятъ и пьютъ по дорогѣ; чокаются съ тѣлохранителями; кричатъ и стрѣляютъ; мужчины и женщины, взявшись за руки, поютъ и пляшутъ въ грязи. Таково новое братство. Это похороны всѣхъ законныхъ авторитетовъ; торжество дикой силы надъ разумомъ; ужасный политическій карнавалъ, предшествуемый знаменіемъ смерти, влечетъ за собой всѣ власти Франціи — короля, министровъ, депутатовъ, чтобы заставить ихъ управлять сообразно съ его безуміемъ и держать ихъ подъ пиками до той поры, когда ему вздумается ихъ зарѣзать.
На этотъ разъ, кончаетъ Тэнъ, нѣтъ мѣста для сомнѣнія: терроръ установился и надолго.
Описаніе похода парижанъ въ Версаль у Тэна можно назвать классическимъ эпизодомъ въ его сочиненіи. Здѣсь его талантъ изображать физіологію людской толпы могъ проявиться безъ ущерба. Описаніе взятія Бастильи у Тэна представляется одностороннимъ, потому что въ немъ не дано мѣста безпримѣрному увлеченію идеей свободы, сопровождавшему іюльское возстаніе. Въ событіяхъ же 5-го и 6-го октября не было идеализма. Это не есть возстаніе, вызванное страхомъ, что реформы будутъ пріостановлены, что надежда на лучшія времена будетъ обманута. Это проявленіе властолюбія парижской демократіи съ помощью голодающей толпы — первая изъ тѣхъ попытокъ подчинить себѣ Францію и ея правительство, которыя затѣмъ не разъ повторялись. 14-е іюля обезпечило Національное собраніе отъ попытки ограничить его самовластіе; 5-е и 6-е октября были порабощеніемъ какъ королевскаго правительства, такъ и самого Національнаго собранія и побѣдой столичной охлократіи надъ свободой.
Значеніе этой новой характеристики октябрьскихъ событій, которую мы находимъ у Тэна, яснѣе обнаружится, если мы сравнимъ его описаніе съ вычурнымъ изложеніемъ у нѣкоторыхъ изъ прежнихъ историковъ. Демократическіе историки всего болѣе настаиваютъ на томъ, что походъ парижанъ на Версаль былъ вызванъ новымъ заговоромъ двора противъ Національнаго собранія и дѣла свободы. Новая дислокація войскъ, банкетъ, данный офицерамъ Фландрскаго полка въ Версальскомъ дворцѣ, и предпочтеніе, оказанное тамъ бѣлой кокардѣ передъ трехцвѣтной, служатъ для нихъ явными признаками заговора и потому, напримѣръ, версальскій банкетъ описанъ такъ подробно и съ такимъ паѳосомъ у Мишле. Несмотря однако на это, Мишле признаетъ преобладающимъ мотивомъ движенія — голодъ въ Парижѣ, и согласно съ этими двумя мотивами — политическимъ и физическимъ — онъ распредѣляетъ роли между дѣйствующими лицами. «Настоящей, несомнѣнной причиной, — говоритъ онъ, — для женщинъ и для самой несчастной толпы былъ голодъ, — для большинства же мужчинъ, какъ изъ простого народа, такъ и національной гвардіи, причиной движенія была честь, — оскорбленіе, нанесенное дворомъ парижской кокардѣ, принятой цѣлою Франціей, какъ символъ революціи». — «Женщины однако, — замѣчаетъ Мишле, — были истинными виновницами движенія, — безъ нихъ едва ли бы мужчины собрались идти на Версаль». Хотя, такимъ образомъ, Мишле признаетъ чисто физическій стимулъ — голодъ — главнымъ мотивомъ, онъ одинаково идеализируетъ всѣхъ участниковъ въ походѣ. Женщины, руководящія движеніемъ, въ его глазахъ — героини. Онъ сопоставляетъ ихъ съ Жанной д'Аркъ и съ Жанной Монфорской. Женщины были въ авангардѣ революціи, потому что онѣ больше страдали, — страдали за другихъ. На первомъ планѣ въ толпѣ женщинъ, пошедшихъ въ Версаль, въ картинѣ Мишле стоитъ мать, бѣдная мать, которая, въ то время, какъ мужъ проводитъ время на работѣ или на народной сходкѣ, остается одна въ холодной и пустой квартирѣ среди дѣтей плачущихъ, больныхъ или умирающихъ отъ голода, или — что еще тяжелѣе — среди дѣтей, укоряющихъ мать за то, что она не даетъ имъ кусочка хлѣба. За матерью идетъ бѣдная работница, которая также страдаетъ не за себя, а глядя на другихъ; идетъ женщина изъ достаточныхъ классовъ общества, потому что не въ состояніи стерпѣть общаго бѣдствія.
Правда, Мишле упоминаетъ, что въ толпѣ женщинъ, отправившихся въ Версаль, были и des filles publiques, «но, — спѣшитъ онъ прибавить, — compatissantes et charitables, comme elles le sont souvent»; были и торговки съ рынка, — но онѣ, по его мнѣнію, роялистки и руководятся, главнымъ образомъ, желаніемъ видѣть короля въ Парижѣ. Проводя всю жизнь на рынкѣ, онѣ лучше другихъ знаютъ страданія населенія, и онѣ двинулись въ Версаль — pour ramener le boulanger et la boulangère.
Съ совершенно иной точки зрѣнія взглянулъ на дѣло первый историкъ, который отнесся критически къ исторіи революціи. Зибель обратилъ вниманіе преимущественно на политическій характеръ движенія на Версаль и кладетъ въ его основаніе обдуманный планъ перевести короля въ Парижъ, чтобы усилить вліяніе городского управленія. Онъ отвергаетъ мнѣніе, что волненіе въ Парижѣ было вызвано враждебными планами со стороны двора; онъ отрицаетъ, чтобы Людовикъ XVI имѣлъ въ то время намѣреніе тайно уйти изъ Версаля, чтобы стать во главѣ контръ-революціи, — и указываетъ на недостаточность собранныхъ въ Версалѣ войскъ; съ другой стороны, онъ отрицаетъ, чтобы голодъ былъ главной причиной движенія на Версаль, и указываетъ, что хлѣбъ въ октябрѣ былъ въ Парижѣ дешевле, чѣмъ лѣтомъ. Все это, по мнѣнію Зибеля, служило только поводомъ для демагоговъ, чтобы возбудить народъ. Но прежде эта агитація была сдерживаема до извѣстной степени городскими властями, — теперь же члены городского управленія были сами недовольны королемъ: они сердились на него за то, что онъ не утверждалъ декрета Національнаго собранія касательно обнародованія «деклараціи правъ». Эту декларацію Лафайетъ , стоявшій, какъ начальникъ національной гвардіи, во главѣ Парижа, считалъ своимъ личнымъ дѣломъ, и потому онъ не противодѣйствовалъ агитаторамъ, увлекавшимъ народъ въ Версаль. Фактическія доказательства Зибель видитъ въ томъ, что толпа не думала о перенесеніи столицы въ Парижъ и что этотъ лозунгъ былъ данъ ей свыше; затѣмъ въ томъ, что національная гвардія хотѣла разогнать толпу, но что городскіе чиновники и офицеры изъ штаба Лафайета воздерживали ее отъ этого; наконецъ въ томъ, что 5 октября уже въ 10 часовъ утра вице-президентъ городского совѣта, Вовилье, отправился въ Версаль, когда національная гвардія еще и не помышляла о походѣ туда, и увѣдомилъ министровъ, что національная гвардія выступаетъ въ Версаль съ тѣмъ, чтобы принудить дворъ переселиться въ Парижъ.
Тэнъ не склоненъ видѣть въ движеніи на Версаль обдуманнаго политическаго плана муниципальныхъ властей. Онъ выставляетъ на видъ роль, которую играли въ революціи грубые инстинкты и безсознательное броженіе толпы подъ вліяніемъ физическихъ стимуловъ и увлеченія пущенными въ ходъ доктринами. Для него это движеніе — физіологическій процессъ, «нарывъ, вскрывшійся на воспаленномъ и больномъ тѣлѣ». Роль, которую при этомъ играли физическіе и идейные стимулы, распредѣляется имъ по-ровну, «Съ одной стороны, — говоритъ онъ, — тутъ дѣйствовали страсти желудка и женщины, возмутившіяся вслѣдствіе дороговизны; съ другой стороны, — страсти мозга и мужчины, увлекавшіеся жаждою власти. «Такъ какъ наши руководители, — разсуждали мужчины — намъ не повинуются, то пойдемте и заставимъ ихъ слушаться». — Тэнъ считаетъ разсказъ объ оскорбленіи національной кокарды и объ измѣнѣ двора легендой, сфабрикованной для оправданія мятежа, но признаетъ, что эта легенда содѣйствовала рѣшимости перевести короля въ Парижъ. Въ противоположность Мишле, который говоритъ: «Не нужно искать здѣсь вліянія партій, — онѣ дѣйствовали, но сдѣлали мало», Тэнъ указываетъ, что подкупъ игралъ большую роль и что роздано было много денегъ особенно для того, чтобы сманить на сторону парижской демократіи солдатъ Фландрскаго полка; но Лафайета и членовъ городского совѣта Тэнъ считаетъ непричастными движенію — и признаетъ, что національная гвардія насиловала своихъ начальниковъ.
Таковъ общій взглядъ Тэна на причины и характеръ похода парижанъ на Версаль. Взглядъ этотъ въ общихъ чертахъ ближе къ истинѣ, чѣмъ другіе, и оправдываетъ натуралистическую манеру автора при объясненіи историческихъ событій. Полное мастерство Тэна проявляется въ самомъ описаніи шествія на Версаль и того, что тамъ происходило, гдѣ Тэну приходится быть не историкомъ или политикомъ, а живописцемъ. Здѣсь его способъ рисовать съ натуры, его умѣнье собирать для эффекта яркія черты, совершенно на мѣстѣ; здѣсь даже необычный реализмъ его въ образахъ и выраженіяхъ болѣе умѣстенъ, чѣмъ гдѣ-либо, — ибо выхваченъ изъ жизни и содѣйствуетъ правдивости картины. Сравнимъ, напримѣръ, у Мишле и у Тэна сцену, когда на площади пришедшія изъ Парижа женщины стараются поколебать вѣрность выстроеннаго тамъ Фландрскаго полка. У Мишле эти женщины являются ангелами мира: онѣ бросаются къ солдатамъ, умоляя ихъ не стрѣлять въ національную гвардію и не причинять зла народу. Какія это были женщины — Мишле не говоритъ; но онъ посвящаетъ цѣлую прочувствованную страницу одной изъ нихъ, расточая ей патетическіе эпитеты: «Impétueuse, charmante, terrible, Théroigne de Méricourt ne sentait nul obstacle... Elle avait eu des amours, — но въ то время y нея была только одна страсть, жестокая, смертельная, за которую она поплатилась дороже, чѣмъ жизнью — любовь къ революціи». Тэнъ же, напротивъ, даетъ намъ маленькую жанровую картинку, которая не уступаетъ картинкамъ Брейгеля — беззастѣнчивымъ реализмомъ, но и жизненной правдой.
Но не только это: значеніе и послѣдствія версальскихъ событій поняты Тэномъ вѣрнѣе, чѣмъ апологетами демократіи 1789 года. Мишле совершенно доволенъ результатами похода на Версаль: ему не приходитъ на умъ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно вредныхъ послѣдствій, которыя имѣло это событіе на самый исходъ революціи. Въ его глазахъ, «народъ завоевалъ своего короля», и онъ предается мистическимъ сравненіямъ отношеній государя къ націи съ узами новобрачныхъ, которые должны жить по средневѣковой поговоркѣ «à un pain et à un pot».
Тэнъ же, руководясь политическимъ смысломъ тѣхъ разсудительныхъ очевидцевъ, кого онъ называетъ «les trois meilleurs esprits de la révolution» — Малле-Дюпана, Мирабо и Малуэ, характеризуетъ положеніе дѣла ихъ отзывами и образнымъ сравненіемъ съ отвѣснымъ склономъ, по которому катилась революція и на которомъ отнынѣ ни король, ни Національное собраніе не имѣли средствъ затормозить ее, — король по своей нерѣшительности, а Собраніе потому, «что, ослѣпляемое, насилуемое, увлекаемое впередъ какъ своими теоріями, такъ и партіей, служившей ему опорою, оно каждымъ изъ своихъ декретовъ только ускоряло паденіе». Это заключеніе служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ Тэну, по принятой имъ манерѣ, эпиграфомъ для второй части его книги, въ которой онъ разсматриваетъ законодательную дѣятельность Національнаго собранія.
Къ этому можно только прибавить, что въ походѣ парижанъ на Версаль было что-то роковое, неизбѣжное, какъ вообще во всей французской революціи. Движеніе 5 октября и обусловленное имъ торжество Парижа было естественнымъ результатомъ тогдашняго политическаго положенія дѣлъ, т. е. того значенія Парижа какъ культурнаго центра во Франціи, которое такъ мѣтко выяснилъ Токвиль въ своемъ сочиненіи о Старомъ порядкѣ. По мѣрѣ того, какъ меркло значеніе королевскаго Версаля, поднимался авторитетъ Парижа, издавняго очага французской демократіи. Замѣчательно, что однимъ изъ первыхъ постановленій парижскихъ избирателей было требованіе, чтобы столица была переведена изъ Версаля въ Парижъ. Осуществленіе этого требованія и вмѣстѣ съ тѣмъ тиранія Парижа надъ правительствомъ Франціи были неизбѣжны въ 1789 году потому, что это правительство было глубоко раздвоено и между двумя органами его, Національнымъ собраніемъ и королемъ, существовало, при коренномъ антагонизмѣ въ принципахъ, — непреодолимое недовѣріе. Но побѣдой Парижа предопредѣлялся дальнѣйшій ходъ революціи. Съ замѣчательной прозорливостью установилъ это уже весною 1790 года Малуэ{22}. Отвергая весьма популярную въ началѣ революціи химеру «королевской демократіи», т. е. монархіи съ народовластіемъ, Малуэ утверждалъ, что такая форма немыслима въ государствѣ съ 25 милліонами жителей. Такая форма могла только привести къ установленію въ самой столицѣ народнаго правленія, подчиненнаго господствующей партіи, делегаты которой были всегда деспотами въ провинціи. Малуэ вѣрно пророчилъ паденіе монархіи и деспотизмъ якобинцевъ.