Старый порядокъ
Познакомивши читателя съ помощью переписки Тэна, нынѣ изданной, съ его взглядомъ на предметъ, которому онъ посвятилъ всю вторую половину своей трудовой жизни (1871 — 93), мы обратимся къ обзору перваго тома его «Возникновенія современной Франціи». Французскіе писатели всегда отличались передъ другими потребностью единства плана и симметріи частей; но въ рѣдкомъ французскомъ сочиненіи эти черты выступаютъ такъ наглядно, какъ въ разсматриваемомъ нами томѣ. Онъ состоитъ изъ пяти книгъ: первыя двѣ посвящены характеристикѣ общества при старомъ порядкѣ, третья и четвертая — философіи и литературѣ, пятая книга — той части французской націи, которая стояла внѣ образованнаго общества. Кстати замѣтимъ, что даже число страницъ въ каждой изъ пяти книгъ почти одинаково.
Отличительную черту французскаго общественнаго строя въ XVIII в. составляетъ рѣзкое раздѣленіе націи на два слоя: привилегированные классы и массу народа. Къ первымъ принадлежали всѣ тѣ лица и сословія, которыя успѣли сохранить болѣе или менѣе остатковъ государственныхъ функцій и правительственныхъ правъ, превращенныхъ феодализмомъ въ частную собственность. Этимъ привилегированнымъ слоемъ и занимается Тэнъ въ первыхъ двухъ книгахъ своего сочиненія, распредѣляя согласно съ своими методическими пріемами свои наблюденія подъ двѣ рубрики: «общественный строй» и «нравы и характеры». Первая книга, написанная, какъ и всѣ остальныя, живо и мѣтко, представляетъ наименѣе оригинальнаго и спорнаго. Авторъ имѣлъ передъ собою богатую, разработанную его предшественниками фактическую почву. Любопытенъ только литературный пріемъ, съ помощью котораго Тэнъ хотѣлъ придать своему предмету новый интересъ и пикантность.
Тэнъ посвящаетъ нѣсколько страницъ происхожденію привилегій духовенства, дворянства и короля. Причину этихъ привилегій онъ ищетъ не въ историческомъ фактѣ завоеванія, не въ общихъ основахъ государственной и общественной жизни, а въ услугахъ, оказанныхъ нѣкогда обществу привилегированными классами. Онъ вводитъ читателя въ эпоху разрушенія Римской имперіи и вторженія варваровъ — и показываетъ, какъ распространеніе религіи и устройство церкви было дѣломъ духовенства. Въ эпоху распаденія всѣхъ общественныхъ связей духовенство создаетъ крѣпкую организацію, управляемую законами; оно идетъ на встрѣчу варварамъ и подчиняетъ ихъ своему нравственному вліянію, устраиваетъ убѣжища для покоренныхъ и угнетенныхъ, спасаетъ остатки цивилизаціи, въ своихъ монастыряхъ основываетъ разсадники новой культуры; въ эпоху владычества грубой силы оно создаетъ идеальный міръ, — своими легендами, соборами и литургіями дѣлаетъ осязательнымъ царство небесное, даетъ людямъ силу и охоту жить — или, по крайней мѣрѣ, со смиреніемъ переносить тяжкую жизнь, даетъ трогательную или поэтическую мечту въ замѣну счастья.
Другимъ способомъ, въ эпоху распаденія государства, основаннаго варварами, и вторженія норманновъ, которые шайками грабили и выжигали страну, — спасителемъ и благодѣтелемъ страны становится воинъ, умѣющій сражаться и защищать другихъ. Въ эпоху непрерывныхъ войнъ только одинъ общественный строй хорошъ — это феодальный строй, гдѣ вождь, окруженный дружиной, защищаетъ своихъ вассаловъ; каждый изъ этихъ вождей твердой ногой внѣдряется въ мѣстности, гдѣ онъ поселился, — это его замокъ, его владѣніе, его графство. Съ теченіемъ времени въ этой воинственной средѣ вырабатывается новый идеальный типъ: рядомъ со святымъ является рыцарь, и этотъ новый идеалъ служитъ также могущественнымъ цементомъ для сплоченія людей въ прочное общество. Среди этого же феодальнаго міра выростаетъ и власть короля; онъ расширяетъ свои феодальныя владѣнія въ теченіе восьми вѣковъ съ помощью завоеваній, политическихъ браковъ, наслѣдства; камень за камнемъ создаетъ онъ плотное государство въ 26 милл. жителей, самое могущественное въ Европѣ. Во все это время онъ являлся главой общественной защиты, освободителемъ страны отъ иноземцевъ: отъ папы въ XIV вѣкѣ, отъ англичанъ въ XV, отъ испанцевъ въ XVI. Внутри государства онъ верховный судья — grand justicier; съ шлемомъ на головѣ — онъ постоянно въ походѣ: разрушаетъ замки феодальныхъ разбойниковъ, унимаетъ частныя войны, защищаетъ слабыхъ — онъ водворяетъ порядокъ и миръ. Все полезное возникаетъ по его приказанію или подъ его покровительствомъ: дороги, гавани, каналы, университетъ, школы, богадѣльни, промышленныя и торговыя заведенія.
Такія услуги вызываютъ соотвѣтственное награжденіе. Оно заключается, съ одной стороны, въ громадномъ количествѣ поземельныхъ владѣній, которыя скопились въ рукахъ привилегированныхъ классовъ, — съ другой стороны, въ различныхъ почетныхъ или выгодныхъ правахъ. Но дѣло въ томъ, что эти привилегированные классы, пользуясь выгоднымъ положеніемъ, созданнымъ ихъ заслугами, постепенно перестаютъ оказывать обществу дальнѣйшія услуги и ихъ преимущества обращаются во вредъ обществу. Около этой мысли Тэнъ искусно группируетъ все, что намъ извѣстно о ненормальномъ положеніи прелатуры, дворянства и династіи въ старой Франціи, о злоупотребленіяхъ и гибельныхъ для государственной жизни послѣдствіяхъ, какія вытекали изъ привилегій. Тэнъ не относится враждебно ни къ королевской власти, ни къ аристократіи; онъ не отрицаетъ ихъ значенія въ исторіи французскаго государства. Такія же реальныя причины, какія вызвали ихъ появленіе, оправдываютъ, по его мнѣнію, ихъ дальнѣйшее существованіе: «Можно удивляться, — говоритъ онъ, — тому, что одинъ человѣкъ изъ своего кабинета распоряжается имуществомъ и жизнью 26 милл. человѣкъ; но это было необходимо для того, чтобы народъ оставался независимымъ. Предоставленное самому себѣ, человѣческое стадо немедленно приходитъ въ замѣшательство, пока, наконецъ, какъ во времена варваровъ, не явится среди безпорядковъ и криковъ военный вождь, который большею частью оказывается палачомъ». — Такимъ же способомъ доказывается необходимость аристократіи: «Когда масса не развита, полезно, чтобы вожди были заранѣе намѣчены наслѣдственной привычкой за ними слѣдовать и особымъ воспитаніемъ, которое подготовляло бы ихъ къ ихъ призванію. Въ такомъ случаѣ общество не имѣетъ надобности отыскивать ихъ. Они налицо, въ каждомъ округѣ ихъ знаютъ, — они заранѣе всѣми признаны; ихъ легко отличить по имени, по сану, по богатству, по ихъ образу жизни, и всѣ впередъ готовы встрѣтить ихъ авторитетъ съ почтеніемъ».
И такъ, бѣда не въ династіи и аристократіи, а въ томъ что, несмотря на измѣненіе феодальнаго строя, онѣ сохранили свой прежній характеръ, и не приняли на себя новой соотвѣтствующей роли. Король изъ военнаго вождя феодальной эпохи долженъ былъ превратиться въ правителя. Аристократъ также можетъ сохранить свои привилегіи, не утрачивая популярности, — если изъ наслѣдственнаго военнаго вождя въ своемъ округѣ онъ становится «постояннымъ и благодѣтельнымъ владѣльцемъ, добровольнымъ начинателемъ всѣхъ полезныхъ предпріятій, обязательнымъ попечителемъ бѣдныхъ, безвозмезднымъ администраторомъ и судьею округа, его представителемъ (безъ оклада) передъ королемъ, т.-е. — вождемъ и покровителемъ какъ прежде, но посредствомъ новаго рода патроната, приспособленнаго къ новымъ обстоятельствамъ. Мѣстное управленіе и представительство въ центрѣ — вотъ два главныхъ его назначенія».
Въ другихъ феодальныхъ странахъ аристократія соотвѣтствовала этому своему назначенію; во Франціи — нѣтъ, она не оказываетъ обществу ни мѣстныхъ, ни общихъ услугъ.
Всѣ сеньёры распадались на два класса: одни не жили въ своихъ владѣніяхъ, находясь при дворѣ или въ Парижѣ; это самые богатые и знатные; всегда отсутствуя, они не въ состояніи были исполнить своей мѣстной роли. Другіе, средніе и мелкіе дворяне, правда, жили въ своихъ помѣстьяхъ, они въ непосредственныхъ сношеніяхъ съ своими крестьянами и фермерами; они не высокомѣрны, не угнетаютъ ихъ; напротивъ, особенно въ эпоху голода и бѣдствій, расточаютъ имъ свои доходы. Но чиновникъ, интендантъ оттѣснилъ сеньёра отъ его прежнихъ подданныхъ. «Сельская администрація не касается его, онъ даже не имѣетъ надъ ней надзора: раскладка податей и распредѣленіе набора, ремонтъ церкви, созваніе и предсѣдательство въ приходскомъ собраніи, проведеніе дорогъ, устройство благотворительныхъ рабочихъ домовъ — все это дѣло интенданта или чиновниковъ общины, которыхъ интендантъ назначаетъ и которыми онъ руководитъ».
При такихъ условіяхъ самолюбіе сеньёра, которому закрытъ всякій выходъ изъ такого положенія, становится мелочнымъ; онъ ищетъ не вліянія, а отличій: «il songe à primer, non à gouverner». Притомъ онъ самъ въ полной зависимости отъ интенданта, связанъ въ своихъ движеніяхъ; 20 человѣкъ дворянъ не могли собраться безъ разрѣшенія короля. Большинство изъ нихъ бѣдны, они не въ состояніи отказаться отъ своихъ феодальныхъ правъ, которыми они живутъ, и отъ этого превращаются, по отношенію къ крестьянамъ, въ простыхъ кредиторовъ.
Не оказывая мѣстныхъ услугъ, аристократія была безполезна и въ центрѣ. Толпясь около короля, прелаты и сеньёры не представляютъ собою интересовъ страны, а пользуются своимъ вліяніемъ только для личныхъ выгодъ. Духовенство еще сохранило, какъ сословіе, нѣкоторыя политическія права; оно періодически съѣзжалось на собранія, которыя имѣли право дѣлать представленія королю. Правительство входило съ ними въ сношенія по поводу доли участія духовенства въ государственной повинности, которую оно несло подъ именемъ добровольнаго дара.
Но на что употребляетъ духовенство свое корпоративное вліяніе? На поддержаніе феодальныхъ привилегій, закрытіе школъ и преслѣдованіе протестантовъ. Еще въ 1780 году собраніе духовенства объявляетъ, что алтарь и престолъ были бы одинаково въ опасности, если бы еретикамъ было дозволено сорвать свои оковы.
Свѣтской же аристократіи, лишенной всякаго политическаго органа, остается употреблять для своихъ интересовъ только личное вліяніе и придворную интригу. Благодаря этому личному вліянію, всѣ доходныя мѣста въ церкви заняты дворянами; имъ предоставлены, напримѣръ, всѣ епископскія мѣста, за исключеніемъ 3-хъ или 4-хъ (petits évêchés de laquais). То же самое въ арміи: чтобы получить чинъ капитана, нужно быть дворяниномъ въ 4-мъ поколѣніи. Въ свѣтской администраціи 44 генералъ-губернаторства, 66 вице-губернаторствъ, 407 губернаторствъ и множество другихъ синекуръ, особенно при дворѣ, предоставлены дворянамъ. Къ этому нужно присоединить громадную сумму, расточаемую принцамъ крови, герцогамъ и графамъ, придворнымъ дамамъ, въ видѣ пенсій, наградъ и приданнаго ихъ дочерямъ. «Версаль! — восклицаетъ министръ Людовика ХѴ-го, д’Аржансонъ, — въ этомъ словѣ заключается все зло! Версаль сдѣлался сенатомъ націи; послѣдній лакей въ Версалѣ — сенаторъ; горничныя принимаютъ участіе въ управленіи; если онѣ не даютъ приказаній, то, по крайней мѣрѣ, мѣшаютъ исполненію закона и всякихъ правилъ; а при этой постоянной помѣхѣ нѣтъ болѣе ни закона, ни распоряженій, ни распорядителей... Версаль — это могила народа» (р. 93). Духовная и свѣтская аристократія подобны генеральному штабу, который, думая только о своей выгодѣ, удалился бы отъ арміи. Прелаты и сеньёры стоятъ одиноко среди провинціальнаго дворянства, которому не даютъ хода, и среди простого духовенства (curés), которое борется съ матеріальной нуждой и въ критическую минуту покинетъ своихъ вождей.
Надъ этимъ привилегированнымъ міромъ стоитъ лицо, обладающее громаднѣйшими привилегіями, это — самъ король; онъ наслѣдственный главнокомандующій въ этомъ наслѣдственномъ генеральномъ штабѣ. Французскій король — государь, который можетъ все сдѣлать, во главѣ аристократіи, которая ничего не дѣлаетъ. Правда, его должность не превратилась въ синекуру; но ему вредитъ излишество власти, отсутствіе всякихъ предѣловъ. Незамѣтно захватывая всѣ власти, король взялъ на себя всѣ обязанности; задача безмѣрная, превышавшая человѣческія силы. Зло, проистекавшее изъ такого порядка вещей, могло огорчать короля, но не тревожило его совѣсти; онъ могъ имѣть состраданіе къ народу, но не считалъ себя виновнымъ передъ этимъ народомъ. Франція принадлежала ему, какъ феодальная вотчина (доменъ) принадлежитъ сеньёру. Основанная на феодализмѣ, королевская власть была его собственностью, родовымъ наслѣдіемъ, и было бы слабостью съ его стороны, если бы онъ дозволилъ уменьшить этотъ священный залогъ, переходящій отъ поколѣнія къ поколѣнію. «Король не только, по средневѣковому преданію, военачальникъ французовъ и собственникъ Франціи, но и по теоріямъ легистовъ онъ, какъ цезарь, единственный и постоянный (perpétuel) представитель націи, а по ученію богослововъ онъ, какъ Давидъ, священный, прямой намѣстникъ (délégué) самого Бога» (р. 102).
При такомъ положеніи дѣлъ не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы поставить предѣлъ произвольному распоряженію государственнымъ достояніемъ, несмотря на то, что во многихъ отношеніяхъ интересъ короля и его самолюбіе совпадали съ общею пользой. У него есть опытные совѣтники; по ихъ указанію, введены многія реформы и основаны благодѣтельныя учрежденія. Но въ феодальномъ ли видѣ или въ преобразованномъ, Франція все-таки остается собственностью короля, которою онъ можетъ злоупотреблять по своему усмотрѣнію.
Такимъ образомъ центръ государства, въ Версалѣ, былъ въ то же время и центромъ зла. Феодальный порядокъ, охватывавшій въ Германіи и Англіи живое еще общество, во Франціи превратился въ рамку, механически сжимавшую массу людскихъ атомовъ. Въ этомъ обществѣ еще сохранился внѣшній порядокъ, но въ немъ уже нѣтъ порядка нравственнаго.
Это описаніе общественнаго строя до-революціонной Франціи тѣмъ болѣе эффектно, что оно построено у Тэна на рельефномъ противоположеніи древней эпохи, когда духовенство и дворянство были «спасителями» общества — позднѣйшей, когда ихъ преимущества и жертвы, приносимыя имъ народомъ, не оправдывались никакими съ ихъ стороны заслугами. — Тэнъ не пожалѣлъ красокъ при изображеніи того значенія, которое имѣли средневѣковая церковь и феодальная баронія, чтобы съ помощью контраста еще ярче изобразить неразумность сословныхъ привилегій XVIII вѣка. Но въ данномъ случаѣ, какъ и въ другихъ подобныхъ, литературный эффектъ ослѣпилъ самого автора-художника. Исходя изъ совершенно вѣрной мысли, что происхожденіе привилегій прелатовъ и сеньёровъ стоитъ въ связи съ общественной ролью, которую они играли въ прошломъ, Тэнъ преувеличилъ ихъ заслуги. Церковь и даже самая религія у него являются какъ бы продуктомъ духовенства{13}, а государственный строй — дѣломъ феодальныхъ сеньёровъ. Конечно, преобладающее значеніе духовенства въ средніе вѣка объясняется его религіозною ролью, но сословныя его привилегіи вытекаютъ изъ того положенія, которое французское духовенство заняло въ государствѣ, какъ землевладѣльческое и феодальное сословіе. Подобнымъ образомъ нужно сказать, что услуги, оказанныя военными людьми обществу въ анархическую эпоху, послѣдовавшую за Карломъ Великимъ, играли несравненно меньшую роль въ созданіи феодальныхъ привилегій, чѣмъ захватъ государственныхъ функцій, присвоенныхъ мѣстной аристократіей еще въ эпоху, предшествовавшую Карлу Великому, да и самая анархія IX и X вѣка была дѣломъ феодализма, разложившаго возникавшій государственный строй. Далѣе нужно имѣть въ виду, что сословныя привилегіи французской аристократіи, хотя источникъ ихъ и заключается въ суверенной власти феодаловъ, обусловливаются также особенностями слѣдующихъ затѣмъ историческихъ эпохъ — вѣдь не сохранила же англійская аристократія существенныхъ привилегій феодальнаго времени. Одну изъ главныхъ причинъ привилегій французской аристократіи, какъ свѣтской, такъ и духовной, нужно искать въ той роли, которую играла аристократія въ позднѣйшемъ объединеніи французскаго государства. Сомкнувшись вмѣстѣ съ прелату рой въ генеральныхъ штатахъ, аристократія содѣйствовала королевской власти въ организаціи государства, но вмѣстѣ съ тѣмъ успѣла сохранить въ видѣ привилегіи то, что нѣкогда было государственной функціей или ея послѣдствіемъ.
Что касается королевской власти, то сопоставленіе династіи съ прелатурой и аристократіей въ одну категорію «привилегированныхъ классовъ», изображеніе короля въ качествѣ наиболѣе привилегированнаго лица — у Тэна чрезвычайно удачно, проливаетъ много свѣта на общественный и государственный строй старой Франціи и многое объясняетъ въ исторіи французской революціи. Можно только пожалѣть, что Тэнъ какъ будто недостаточно самъ оцѣнилъ значеніе этой мысли и не извлекъ изъ нея того вывода, который всего важнѣе для историка, ставящаго себѣ задачею выяснить происхожденіе революціи изъ «стараго порядка». Нужно было указать на то, что монархическая власть, развившаяся изъ феодальнаго суверенитета, сохранила вслѣдствіе этого во многомъ частный, феодальный характеръ, представлялась самой династіи какъ бы наслѣдственной привилегіей — и что это обстоятельство есть главная причина поразительной солидарности, установившейся между династіей и привилегированными сословіями; оно всего болѣе тормозило самыя необходимыя реформы, заставляло королевское правительство щадить и даже оберегать въ эпоху развитія полнаго абсолютизма самыя отжившія привилегіи, не только ненавистныя большинству населенія, но даже и вредныя интересамъ самого правительства. Эта солидарность династіи съ привилегированными классами наложила на внутреннюю политику монархіи стараго порядка ту печать легитимизма при деспотизмѣ, которая составляетъ самую яркую черту этой исторической формы. Эта же солидарность опредѣлила образъ дѣйствія династіи во время французской революціи и имѣла, поэтому, глубокое вліяніе какъ на исторію и исходъ этого нереворота, такъ и на дальнѣйшую судьбу Бурбонской династіи и легитимизма во Франціи. Еще важнѣе однако другое упущеніе, которое можно поставить въ укоръ Тэну. Политическая роль прелатуры и дворянства въ старой Франціи почти исчерпывается ихъ образомъ дѣйствія въ качествѣ привилегированныхъ сословій. Но этого никакъ нельзя сказать о королѣ и династіи. Историческая роль французскихъ королей отнюдь не можетъ быть отождествлена съ охраненіемъ привилегій. Монархія «стараго порядка» знаменуетъ собою не только принципъ привилегій, но и принципъ государственнаго и національнаго объединенія и вытекавшія отсюда стремленія къ административной централизаціи и бюрократическому абсолютизму. Оттого историческая роль привилегированныхъ классовъ Франціи была окончательно сыграна со времени Лиги и Фронды, когда они вступились за свои привилегіи, не внося въ борьбу никакой новой, прогрессивной идеи, и съ этихъ поръ они представляютъ только тормозъ въ историческомъ развитіи страны. Королевская же власть, при всемъ своемъ феодальномъ характерѣ и при всей солидарности съ привилегированными классами, представляла собою въ то же время принципъ реформы и прогресса{14}. Оттого отношеніе націи во время революціи къ привилегированнымъ классамъ и къ королю было такъ различно; оттого этотъ переворотъ отразился столь противоположнымъ образомъ на ихъ судьбѣ революція окончательно подорвала аристократическій принципъ въ церкви и государствѣ; монархическій же принципъ не погибъ во время революціи; уничтоженъ былъ только его феодальный характеръ, монархія лишилась тѣхъ преимуществъ, которыя вытекали изъ привилегій и вслѣдствіе этого — только феодальная монархія сдѣлалась невозможной во Франціи. Другой же принципъ, носителемъ котораго была монархія, — принципъ объединенія и централизаціи власти, былъ даже усиленъ устраненіемъ всѣхъ преградъ, стѣснявшихъ его въ видѣ феодальныхъ и мѣстныхъ привилегій, а потому непосредственнымъ послѣдствіемъ революціи было установленіе имперіи, т.-е. монархіи болѣе сильной и абсолютной, чѣмъ монархія Людвика XIV.
Тэнъ, правда, кое-гдѣ упоминаетъ о преобразовательной дѣятельности королевскаго правительства, о такихъ его мѣрахъ, которыя не вытекали изъ принципа привилегій, но онъ касается ихъ только для того, чтобы и о нихъ сказать, что онѣ служили къ упроченію этого принципа. Отъ него совершенно укрылся дуалистическій характеръ древней французской монархіи, это замѣчательное соединеніе феодальной и бюрократической политики. Такимъ образомъ, положеніе монархіи въ до-революціонной Франціи у Тэна неполно охарактеризовано, и этимъ затруднено правильное разрѣшеніе одной изъ существенныхъ задачъ историка революціи — вѣрное опредѣленіе отношеній революціи къ принципу государственной власти.
Причину такого недостатка не трудно указать. Она заключается отчасти въ томъ, что Тэнъ увлекся мыслью подвести монархію Людовика XIV подъ категорію привилегій феодальной эпохи, а именно это придало его описанію общественнаго строя королевской Франціи такой яркій колоритъ; главнымъ же образомъ эту причину нужно искать въ свойствахъ таланта Тэна и характерѣ его занятій. Тэнъ — историкъ литературы и притомъ представитель той школы, которая видитъ въ литературныхъ произведеніяхъ преимущественно выраженіе бытовой жизни народа и пользуется ими главнымъ образомъ какъ матеріаломъ для исторіи общества и его культуры. Обратившись къ исторіи, Тэнъ не сдѣлался историкомъ государства, историкомъ-юристомъ; его интересъ попрежнему сосредоточивайся на культурѣ общества, на типахъ и людяхъ. Поэтому и сила его таланта должна была преимущественно проявиться въ тѣхъ частяхъ его сочиненія, гдѣ ему приходится быть живописцемъ общества, описывать его нравы и идеи. Поэтому вторая книга — «Нравы и характеры» по интересу, по оригинальности и по общему значенію стоитъ гораздо выше первой.
* * *
Сколько разъ были описаны роскошь и великолѣпіе двора Людовика XIV и расточительная обстановка, среди которой Людовикъ XV провелъ полвѣка! Кто не знакомъ съ Версальскимъ дворцомъ и садомъ! Кто не видѣлъ изображеній тогдашней придворной обстановки и кто не читалъ много разъ о свѣтскихъ французскихъ салонахъ! Изображать вновь этотъ всѣмъ знакомый міръ, перечислять придворныя должности, приводить цифры громадныхъ суммъ, которыя тратились на королевскій столъ, на прислугу, экипажи и версальскія празднества, на всю роскошь французскаго двора, который въ этомъ отношеніи долго былъ образцомъ для всей Европы — это задача чрезвычайно трудная для историка, который желаетъ быть оригинальнымъ и не хочетъ наскучать читателю, повторяя общеизвѣстные факты. Тэнъ блистательно исполнилъ эту задачу. Подобно тому, какъ Монтескьё удалось однимъ удачнымъ словомъ раскрыть жизненный принципъ политическаго строя старой французской монархіи и опредѣлить типъ этой политической формы, ея существенное отличіе отъ аналогическихъ формъ, — такъ, можно сказать, удалось Тэну открыть принципъ общественной жизни и нравовъ этой монархіи и съ помощью этого принципа сгруппировать безчисленные мелкіе факты и черты въ стройную картину, впечатлѣніе которой неотразимо.
Монархія Людовиковъ — салонъ, въ которомъ король представляетъ хозяина дома; въ этомъ заключается существенная черта новой эпохи въ исторіи Франціи, отъ Мазарини и до 1789 г. На жизни и обстановкѣ французскихъ королей отразились всѣ великія эпохи въ исторіи Франціи, всѣ перемѣны, постепенно совершавшіяся въ ея государственномъ строѣ. Кто хочетъ знать, что такое была Франція при Меровингахъ, тотъ пусть прочтетъ у Ог. Тьерри описаніе усадьбы Хильперика и его жены Фредегунды, описаніе, которое дышитъ наивностью и простотой тѣхъ дикихъ временъ. Кто хочетъ, не читая много мемуаровъ и ученыхъ сочиненій, имѣть наглядное понятіе о Франціи при Людовикѣ XIV, можетъ ограничиться второй книгой Тэна. «Дворъ французскаго короля представляетъ въ эту эпоху, какъ выражается Тэнъ, зрѣлище генеральнаго штаба въ отпуску (en vacances), продолжающемся полтора вѣка, гдѣ главнокомандующій принимаетъ гостей у себя въ салонѣ (tient salon)».
Когда-то, въ первыя времена феодализма, при простотѣ нравовъ и товариществѣ въ лагерѣ и въ замкѣ вассалы лично прислуживали королю, кто заботясь объ его помѣщеніи, кто принося кушанье къ его столу, тотъ помогая ему вечеромъ раздѣваться, другой надзирая за его соколами и лошадьми. И теперь, какъ прежде, они съ шпагой на бедрѣ усердно толпятся вокругъ него, ожидая одного слова, одного знака, чтобъ исполнить его желаніе, и самые знатные между ними исправляютъ по виду должность служителей. Но давно уже великолѣпный парадъ замѣнилъ дѣйствующую рать (action efficace); дворянство давно перестало быть полезнымъ орудіемъ и сдѣлалось изящнымъ украшеніемъ.
Конунга, окруженнаго дружиной, замѣнилъ сначала сеньёръ, окруженный рыцарями, но рыцари постепенно превратились въ маркизовъ, дворъ превратился въ «салонъ». Этимъ все сказано; вокругъ этого представленія группируются всѣ факты, имъ объясняются всѣ нравы и обычаи до мелочей. Столица новой монархіи, Версаль, нарочно устроена, чтобъ служить салономъ для всей Франціи, для того, чтобъ дать возможность собраться всему, что было аристократическаго и великосвѣтскаго около хозяина Франціи.
Въ королевской резиденціи или около нея на 10 миль кругомъ всѣ родовитые люди Франціи имѣютъ свои резиденціи, свои отели, которые представляютъ цѣлую гирлянду архитектурныхъ цвѣтковъ, изъ которыхъ каждое утро вылетаетъ множество раззолоченныхъ осъ, для того, чтобъ поблистать и набраться добычи въ Версалѣ, въ центрѣ всякаго блеска и изобилія. Самый королевскій дворецъ — ничто иное, какъ рядъ блестящихъ салоновъ; тотъ же характеръ имѣетъ и вся остальная обстановка. Цвѣтники и паркъ опять-таки представляютъ салонъ, только на воздухѣ; природа не сохранила здѣсь ничего естественнаго; она вездѣ измѣнена и исправлена для удобства общества; это уже не мѣсто, гдѣ можно побыть наединѣ и отдохнуть, а общественное гулянье, гдѣ всѣ прохаживаются и раскланиваются другъ съ другомъ.
Королевскіе салоны постоянно наполнены многочисленнымъ обществомъ, жизнь и обстановка этого общества еще сохранили много чертъ первоначальнаго дружиннаго быта; королю необходима громадная свита; ему необходимы отборные тѣлохранители, для него и его свиты нуженъ отборный конный дворъ; кавалеръ долженъ быть прежде всего искуснымъ всадникомъ. Другую феодальную забаву составляетъ охота. Всѣ окрестности Парижа на 10 миль кругомъ входятъ въ составъ королевскаго парка, гдѣ никто не смѣетъ сдѣлать ни одного выстрѣла. Тотъ же феодальный обычай требуетъ открытаго и роскошнаго стола для гостей и для свиты короля; въ Шуази еще въ 1780 г. накрывалось 16 столовъ съ 345 кувертами.
Вотъ тѣ рубрики, которыя дозволяютъ Тэну, не утомляя читателя, наполнять цѣлыя страницы перечисленіемъ придворныхъ должностей и цифровыхъ данныхъ, которыя онъ резюмируетъ слѣдующимъ образомъ:
«Въ итогѣ около 4.000 человѣкъ въ гражданскомъ придворномъ штатѣ (maison civile du roi), 9.000 или 10.000 человѣкъ въ военномъ штатѣ, 2.000 человѣкъ въ штатѣ членовъ королевскаго дома, — всего 15.000 человѣкъ, содержаніе которыхъ стоило отъ 40 до 45 мил., составлявшихъ въ то время десятую часть государственнаго дохода».
Приливъ въ королевскій салонъ постоянно поддерживается двумя причинами: одна заключается въ сохраненіи феодальныхъ формъ, другая — во введеніи новой централизаціи. Первая привлекаетъ вельможъ къ королю для оказанія ему личныхъ услугъ при его одѣваніи, за его столомъ, на его выходахъ и пр. Вторая превращаетъ этихъ вельможъ въ просителей. Но въ качествѣ ли слугъ короля или просителей, вельможи — его постоянные, а иногда наслѣдственные гости; они помѣщены у него во дворцѣ, находятся въ ежедневномъ и близкомъ общеніи съ нимъ. Эта придворная жизнь мѣтко характеризуется совѣтомъ, который испытанный куртизанъ даетъ молодому дебютанту: «Вы должны имѣть въ виду только три вещи: говорите обо всѣхъ хорошо, просите всего, что окажется доступнымъ (ce qui vaquera), и садитесь, когда можно». Но эта жизнь налагаетъ тяжелыя обязанности на хозяина: «Не легкая вещь быть хозяиномъ дома, особенно когда даже въ обыкновенное время нужно принимать пятьсотъ человѣкъ; приходится проводить весь вѣкъ въ публикѣ и служить зрѣлищемъ; постоянное, ежедневное театральное представленіе (représentation) неразлучно съ положеніемъ короля и такъ же обязательно для него, какъ шитое золотомъ тяжелое платье, которое онъ надѣваетъ при церемоніяхъ». — «Король долженъ занимать всю аристократію, слѣдовательно расплачиваться своей особой и показываться во всѣ часы дня, даже въ самые интимные часы, даже выходя изъ постели, даже въ постели». Къ этой характеристикѣ естественнымъ образомъ примыкаетъ описаніе утренняго одѣванья короля — «этой пьесы въ пяти актахъ», какъ выражается Тэнъ, и другихъ подобныхъ церемоній. «Кулисы королевской жизни постоянно открыты для публики; даже если король нездоровъ и ему даютъ лѣкарство или приносятъ чашку бульону, дверь растворяется для большого входа». Это постоянное пребываніе въ салонѣ или на сценѣ придаетъ придворному обществу особый отпечатокъ. Тонкими штрихами рисуетъ Тэнъ утонченные нравы этого общества и заключаетъ свою картину изящной, хотя нѣсколько изысканной метафорой, которую мы приводимъ на французскомъ языкѣ, такъ какъ въ переводѣ она показалась бы натянутой: «Il faut cent milles roses, dit-on, pour faire une once de cette essence unique qui sert aux rois de Perse; — tel est ce salon, mince flacon d’or et de cristal; il contient la substance d’une végétation humaine. Pour le remplir il a fallu d’abord qu’une grande aristocratie, transplantée en serre-chaude et désormais stérile de fruits, ne portât plus que des fleurs, ensuite que dans l’alambic royal, toute sa sève épurée se concentrât en quelques gouttes d’arome. Le prix est excessif, mais c’est à ce prix qu’on fabrique les très-délicats parfums».
Хотя Парижъ и провинція не въ состояніи соперничать съ Версалемъ, они ему подражаютъ, и вся Франція постепенно превращается въ рядъ салоновъ. «Такимъ образомъ, весь генеральный штабъ феодальной эпохи переродился, начиная съ первыхъ и кончая послѣдними чинами. Если бы возможно было обнять однимъ взглядомъ всѣ 80 или 40 тысячъ дворцовъ, замковъ и аббатствъ, какая то была бы блестящая декорація! Вся Франція превратилась въ салонъ, и я въ ней вижу однихъ только свѣтскихъ людей (gens du salon)».
Повсюду суровые вожди, облеченные властью, превратились въ хозяевъ, исполненныхъ любезности. Они принадлежатъ къ тому обществу, гдѣ прежде, чѣмъ высказать одобреніе полководцу, спрашивали: «Любезенъ ли онъ?» — Конечно, дворяне носятъ еще шпагу, они храбры изъ самолюбія и по преданію, они умѣютъ умереть съ честью, особенно на дуэли. Но свѣтскій лоскъ прикрылъ прежнюю военную основу. Въ концѣ XVIII в. ихъ главный талантъ заключается въ умѣньи жить (savoir vivre), а главное занятіе — въ пріемахъ у себя и въ визитахъ. Съ такимъ же искусствомъ описаны у Тэна послѣдствія салонной жизни; легкомысленно и равнодушно относится салонное общество къ интересамъ государства, къ проигранному сраженію или дефициту, и даже нерѣдко выражаетъ свое пренебреженіе къ подобнымъ вещамъ въ остротахъ и эпиграммахъ. Такою же беззаботностью отличается аристократія къ собственнымъ интересамъ; — отсюда у всѣхъ разстроенное хозяйство и при этомъ самыя изысканныя и прихотливыя траты, манія «разоряться во всемъ и на все».
Еще важнѣе вліяніе салона на семейную жизнь: «Если въ салонѣ мужчина не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на одну изъ женщинъ, то это значитъ, что это его жена, и наоборотъ»; поэтому въ обществѣ, гдѣ каждый живетъ только въ салонѣ и для салона, не можетъ быть интимной супружеской жизни. Въ то же время, подъ вліяніемъ салонныхъ нравовъ, самыя страсти стушевываются, — любовь становится ухаживаніемъ, превращается въ обмѣнъ двухъ прихотей, ревность неизвѣстна; приличіе соблюдается всегда и во всемъ; даже въ минуту самаго сильнаго возбужденія языкъ долженъ быть воздерженъ, безупреченъ; дѣтьми заниматься родителямъ некогда; но ихъ воспитываютъ для салона, и уже въ возрастѣ 5 или 6 лѣтъ они имѣютъ видъ свѣтскихъ дамъ и кавалеровъ въ миніатюрѣ и говорятъ языкомъ взрослыхъ.
Другое послѣдствіе салонной жизни заключается, по вѣрному замѣчанію Тэна, въ томъ, что она даетъ большое преимущество женщинѣ, дозволяя ей свободно развивать и проявлять свойственныя ей способности; оттого въ эту эпоху женщины господствуютъ въ обществѣ и имъ управляютъ.
Утонченность, веселость, театральность, а потому страсть къ театру, составляютъ отличительную черту этой жизни и придаютъ ей особый ароматъ, который дѣйствовалъ, какъ говоритъ Тэнъ, упоительно на иностранцевъ — и, какъ видно, отчасти подѣйствовалъ такъ и на историка, съ такой любовью и увлеченіемъ онъ его описываетъ.
Передъ такой блестящей картиной быта и нравовъ должна умолкнуть всякая критика. Критикъ становится простымъ референтомъ и съ трудомъ можетъ оторваться отъ подлинника, неохотно воздерживаясь отъ удовольствія приводить всѣ страницы и мѣста, которыя особенно удались автору. Вторая книга, безъ сомнѣнія, представляетъ лучшую часть всего произведенія. Талантъ Тэна имѣлъ возможность развернуться здѣсь въ полномъ блескѣ; ему не мѣшала въ этомъ никакая школьная доктрина, бросающая ложный свѣтъ на картину, какъ въ третьей книгѣ, не мѣшала и «злоба дня», какъ въ пятой. Дворъ Людовика XIV и жизнь его аристократіи, — когда-то предметъ безконечныхъ обличеній и ожесточенныхъ нападокъ, — въ настоящее время настолько отошли въ область воспоминаній, что сатирикъ можетъ уступить мѣсто художнику, и историкъ, водя читателя по разукрашеннымъ заламъ Версальскаго дворца и вспоминая о безразсудныхъ тратахъ и легкомысліи его обитателей, въ то же время можетъ наслаждаться, какъ передъ картиной Вато, и блескомъ красокъ, и утонченной граціей жизни, которые были плодами этихъ тратъ и этого легкомыслія. Тэнъ это понялъ своей тонкой натурой, и его даръ пластическаго, живого образа далъ ему возможность развернуть передъ читателемъ столь же привлекательную, сколько и правдивую въ научномъ отношеніи картину. Эта картина оставляетъ послѣ себя тѣмъ болѣе глубокое впечатлѣніе, что Тэнъ вполнѣ артистическимъ образомъ смѣнилъ ее другой картиной, представляющей совершенный контрастъ колорита. За цвѣтущей эпохой «салоновъ» слѣдуетъ другая, когда содержаніе салонной жизни измѣняется, а затѣмъ быстро и неожиданно наступаетъ катастрофа, поглотившая это блестящее общество салоновъ и обнаружившая его слабость и нравственную несостоятельность.
* * *
Салонная жизнь, какъ она ни была пріятна, съ теченіемъ времени начала казаться пустой; искусственность и сухость, составляющія принадлежность свѣтской жизни, доведены были до крайности; число дозволяемыхъ свѣтомъ поступковъ было такъ же ограничено, какъ и число принятыхъ модою словъ; беззаботное равнодушіе породило эгоизмъ. Женщины первыя стали тяготиться такимъ положеніемъ дѣла, и тогда, подъ вліяніемъ моды, начала развиваться иного рода аффектація — чувствительность. «Рѣчь зашла о томъ, что нужно возвратиться къ природѣ, восхищаться деревней и простотой сельскихъ нравовъ, интересоваться поселянами, быть гуманнымъ, имѣть сердце, наслаждаться прелестью и нѣжностью естественныхъ привязанностей, быть мужемъ и отцомъ; болѣе того, нужно имѣть душу, добродѣтели, религіозныя чувства, вѣрить въ Провидѣніе и въ безсмертіе души, быть способнымъ къ энтузіазму». Литература, живопись, театръ начинаютъ служить новой модѣ; подъ ея вліяніемъ измѣняются обычаи, семейная жизнь и отношеніе свѣтскаго общества къ народу. Чувства, рѣчи и нравы получаютъ идиллическій оттѣнокъ, и весь міръ представляется идилліей. Эта перемѣна окончательно ослабляетъ и обезоруживаетъ нѣкогда воинственную аристократію. «А между тѣмъ въ этомъ мірѣ, — замѣчаетъ историкъ, тотъ, кто хочетъ жить, долженъ бороться. Владычество есть принадлежность силы, какъ въ природѣ, такъ и въ мірѣ человѣческомъ. Всякое существо, теряющее искусство и энергію защищаться, дѣлается добычей грубыхъ инстинктовъ, которые его окружаютъ, и тѣмъ вѣрнѣе, чѣмъ ярче его блескъ; неосторожность и даже привлекательность его выдаютъ заранѣе». Но французская аристократія не понимаетъ опасности, ей грозящей; живя въ своей узкой сферѣ, она не знаетъ дѣйствительности; не бывало еще никогда въ мірѣ примѣра такого полнаго и добровольнаго ослѣпленія. Когда опасность становится очевидной, у аристократіи не оказывается силы ей противодѣйствовать. Всякое рѣшительное, нѣсколько грубое дѣйствіе противно обязанностямъ, которыя свѣтская жизнь налагаетъ на каждаго благовоспитаннаго человѣка.
«Противъ дикой, свирѣпѣющей толпы — они (les princes et les nobles) совершенно безпомощны. Они не обладаютъ болѣе тѣмъ физическимъ превосходствомъ, которое можетъ обуздать эту толпу, ни тѣмъ грубымъ шарлатанствомъ, которое ее привлекаетъ, ни тѣми уловками плута-Скапена, какими онъ умѣетъ отвести глаза; а для того, чтобы укротить свирѣпость разнузданнаго звѣря, нужно было бы употребить въ дѣло всѣ средства энергическаго темперамента и животной хитрости»{15} ). Но этихъ средствъ у нихъ нѣтъ; всесильное воспитаніе подавило, смягчило, ослабило въ нихъ самый жизненный инстинктъ. Даже въ виду смерти у аристократа-француза не закипаетъ кровь отъ гнѣва, не напрягаются мгновенно всѣ силы и способности, не является слѣпой, неудержимой потребности бить того, кто бьетъ. Они послушно идутъ въ тюрьму, — вѣдь буйство было бы неприлично. И въ тюрьмѣ они продолжаютъ вести салонную жизнь: «Какъ женщины, такъ и мужчины продолжаютъ одѣваться съ тщаніемъ, дѣлаютъ другъ другу визиты, однимъ словомъ, заводятъ у себя салонъ, хотя бы то было въ концѣ какого-нибудь коридора, при четырехъ свѣчахъ; тутъ шутятъ, пишутъ мадригалы, сочиняютъ пѣсенки: они стоятъ на томъ, чтобъ и здѣсь оставаться любезными, веселыми и изящными по- прежнему. Неужели нужно сдѣлаться мрачнымъ и утратить благовоспитанныя манеры изъ-за того только, что случайно васъ засадили въ плохую гостиницу? — Даже передъ судьями, на колесницѣ, везущей ихъ на казнь, они сохраняютъ свое достоинство и свою улыбку; особенно женщины идутъ на эшафотъ съ той же легкостью поступи, съ тѣмъ же яснымъ лицомъ, съ какимъ онѣ, бывало, принимали гостей у себя въ салонѣ. Это — высшая степень жизненнаго искусства (savoir vivre), которое было возведено въ единственный долгъ и сдѣлалось для этой аристократіи второю природой; эту черту мы находимъ вездѣ какъ въ хорошихъ свойствахъ, такъ и въ порокахъ, въ способностяхъ и въ слабостяхъ аристократіи, въ ея процвѣтаніи и въ ея паденіи; эта же черта скрашиваетъ самую смерть, до которой она и довела аристократію».
Описывая трагическую судьбу той части французской аристократіи, которая сдѣлалась жертвой террора, Тэнъ вышелъ изъ предѣловъ задачи, поставленной для перваго тома, но такое заключеніе эпопеи «салоновъ» было ему необходимо для полноты историческаго образа. Реалистическій языкъ, представленія и сравненія, заимствованныя изъ области животнаго царства, дѣлаютъ мысль автора еще рельефнѣе и усиливаютъ впечатлѣніе, производимое на читателя этимъ эпилогомъ.
* * *
Указаніе на салонный характеръ двора и всей жизни французской аристократіи служитъ для Тэна не только средствомъ, чтобъ осмыслишь всѣ собранные имъ бытовые факты и черты, чтобъ объяснить историческую роль и судьбу французской аристократіи, но авторъ, въ то же время, пользуется этимъ, чтобъ пролить особый свѣтъ на характеръ умственнаго движенія во французскомъ обществѣ XVIII вѣка и объяснить результаты, которые оно дало во время революціи. Оригинальная мысль — представить королевскую Францію въ видѣ блестящаго салона — служитъ Тэну звеномъ, связующимъ обѣ половины его сочиненія, и даетъ ему возможность рельефнѣе, чѣмъ то удалось кому-либо изъ его предшественниковъ, выставить на видъ взаимную связь, существовавшую между французскимъ обществомъ и французской философіей въ XVIII вѣкѣ, между историческими фактами и идеями, между политическимъ режимомъ и доктриной.
Тѣ современники французской революціи, которые были ея противниками, считали главнымъ образомъ философію XVIII в. причиной своихъ несчастій, а писатели-легитимисты и клерикалы и теперь еще держатся такого взгляда и обвиняютъ во всемъ превратныя идеи Вольтера, энциклопедистовъ — и франмасоновъ. Иначе поступаютъ защитники революціи: не отрицая культурнаго значенія философскихъ идей XVIII в., они подробно останавливаются на признакахъ, указывавшихъ на гнилость политическаго и общественнаго строя стараго порядка. Нѣкоторые изъ либеральныхъ историковъ считаютъ даже непосредственное вліяніе философіи очень незначительнымъ. Зибель , наприм., указывая на состояніе цензуры и книжной торговли, увѣряетъ, что идеи Вольтера и Руссо мало проникали въ ряды буржуазіи, а Валлонъ, авторъ одного изъ новѣйшихъ сочиненій, касающихся состоянія Франціи до 1789 г., выражается такъ объ этомъ вопросѣ: «Историки, считавшіе философію славной или позорной виновницей революціи, очевидно, заблуждались, и ихъ ошибка, которую по очереди эксплоатировали самыя различныя партіи для того, чтобъ возвеличить философію, или же съ цѣлью смягчить вину духовенства, — эта ошибка не позволила послѣдующимъ поколѣніямъ извлечь изъ этого кроваваго прошлаго должное поученіе». У Тэна этотъ вопросъ получаетъ первостепенное значеніе. Онъ не только говоритъ подробно о руководящемъ вліяніи философіи XVIII вѣка, но онъ анализируетъ ее и объясняетъ, въ чемъ именно заключалось это вліяніе — притомъ не только на происхожденіе революціи, но и на самый характеръ, на ходъ и исходъ ея.
Тэнъ въ этомъ вопросѣ также оригиналенъ и блестящъ, какъ въ изображеніи салоннаго характера общественной жизни и культуры Франціи. Задолго до революціи въ салонахъ Франціи господствовалъ революціонный духъ. Этотъ революціонный духъ сложился, по мнѣнію Тэна, изъ двухъ составныхъ элементовъ, изъ которыхъ одинъ обозначается у него выраженіемъ: Vacquis scientifique; другой — l'esprit classique. Оба эти составные элемента сами но себѣ представляютъ, по его мнѣнію, здоровую и полезную пищу ума, но смѣшеніе ихъ дало въ результатѣ ядъ, хотя и сладкій, и потому жадно впивавшійся обществомъ того времени. Этотъ ядъ и придалъ философіи то одуряющее и отравляющее свойство, которое вызвало бредъ и конвульсіи въ націи.
По его опредѣленію, acquis scientifique заключается въ твердыхъ результатахъ, которые добыты математическими и естественными науками. Эти результаты, сначала медленно накоплявшіеся, вдругъ такъ быстро разрослись, что дали возможность построить на нихъ цѣлое міровоззрѣніе. Подъ ихъ вліяніемъ измѣнился взглядъ на человѣка и его положеніе въ мірозданіи; земной шаръ оказался песчинкой въ мірѣ; органическая жизнь на землѣ — атомомъ, эфемеридой, человѣкъ — животнымъ среди другихъ подобныхъ ему, по своей организаціи, животныхъ; все человѣчество — лишь послѣдней почкой на стволѣ органической жизни, а его исторія — эпизодъ въ длинной исторіи земного шара и органическаго міра. Если, говоритъ Тэнъ, еще подлежитъ спору свойство жизненнаго принципа, проявляющагося въ природѣ — внутренній ли онъ или внѣшній, — то способъ дѣйствія его внѣ спора: онъ дѣйствуетъ только по общимъ и непреложнымъ законамъ. Власти этого закона подлежатъ не только міры — неорганическій и органическій, но и человѣческія общества, также какъ и идеи, страсти и воля отдѣльнаго человѣка. Подъ вліяніемъ этого открытія измѣнились и научные пріемы; мыслители XVII вѣка отправлялись отъ догмы, мыслители XVIII вѣка — отъ наблюденія. Оттого всѣ замѣчательные ученые и литераторы этой эпохи занимались при своей спеціальности естественными науками. Науки нравственныя или науки, имѣющія предметомъ человѣка, отрываются отъ богословія и составляютъ какъ бы продолженіе наукъ естественныхъ. Исторія представляется совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, чѣмъ прежде. Въ своемъ «Опытѣ о нравахъ» Вольтеръ показываетъ, что первобытный человѣкъ былъ грубымъ дикаремъ; что исторія человѣка представляетъ естественно-историческое явленіе; что нѣтъ никакихъ внѣшнихъ силъ, которыя направляли бы ее; существуютъ только внутреннія силы, которыя ее слагаютъ; у нея нѣтъ цѣли, но есть результатъ; этотъ результатъ заключается въ прогрессивномъ развитіи человѣческаго духа.
Въ то же время, Монтескьё открываетъ другой принципъ, необходимый для исторической науки: онъ показываетъ, что учрежденія, законы и нравы не составляютъ безсвязнаго, случайнаго аггрегата, но гармонически и взаимно связаны между собой. Наконецъ, психологія дѣлаетъ открытіе, что въ основѣ душевной жизни лежитъ ощущеніе. «Съ помощью этой идеи одинъ изъ самыхъ точныхъ и необыкновенно ясныхъ умовъ, Кондильякъ, даетъ почти на всѣ важные вопросы отвѣты, которые, благодаря возродившемуся богословскому предубѣжденію и вторженію нѣмецкой метафизики, потеряли у насъ вѣсъ въ началѣ XIX вѣка, но которые, при помощи возобновившагося наблюденія надъ патологіей ума и многочисленныхъ вивисекцій, теперь снова ожили».
Такимъ образомъ результаты, которые дали французамъ математическія и естественныя науки, были, по мнѣнію Тэна, вполнѣ правильны и плодотворны. Они представляли собою величественное зданіе, съ высоты котораго раскрывался новый и обширный взглядъ на міръ, но дѣло въ томъ, что строеніе ихъ глаза не было приспособлено къ этому зрѣлищу. Подъ этимъ Тэнъ разумѣетъ свойство ума тогдашнихъ французовъ, — la forme fixe d’intelligence, которымъ обусловливалось ихъ новое міровоззрѣніе. Это свойство ихъ ума, разрабатывавшаго результаты современной науки и породившаго философію XVIII вѣка и доктрину революціи, Тэнъ обозначаетъ выраженіемъ «l’esprit classique». Классическій духъ проявляется прежде всего въ ораторскомъ слогѣ, въ манерѣ говорить и писать, которой подчинены всѣ литературныя произведенія того времени. Этотъ ораторскій слогъ есть продуктъ досужей аристократіи, у которой монархія, захватившая все въ свои руки, отняла всякое дѣло. Ораторскій слогъ явился вслѣдствіе привычки говорить, писать и думать исключительно въ виду аудиторіи салоновъ. Подъ вліяніемъ салонной жизни языкъ постепенно бѣднѣетъ, теряя множество словъ, не принятыхъ въ благовоспитанномъ обществѣ, и становится безцвѣтнымъ; рѣчь состоитъ почти исключительно изъ общихъ выраженій. Сообразно съ этимъ преобразовалась грамматика; она не дозволяетъ, чтобы слова слѣдовали одно за другимъ согласно измѣняющемуся порядку впечатлѣній и психическихъ побужденій, но указываетъ каждому понятію, каждому слову впередъ опредѣленное мѣсто. Тотъ же методъ, который слагалъ фразу, опредѣлялъ построеніе періода и управлялъ слогомъ. Французскій языкъ выигралъ въ ясности, но онъ сузился въ объемѣ, онъ получилъ математическій характеръ. Чувствуется, что этотъ языкъ какъ бы созданъ для того, чтобы объяснять, доказывать, убѣждать и популяризировать; недаромъ становится онъ языкомъ всей Европы, международнымъ языкомъ, любимымъ органомъ разума. Но разумъ, которому этотъ языкъ служитъ органомъ, — особаго свойства; это разумъ разсуждающій (raison raisonnante); разумъ, который желаетъ мыслить съ наименьшей подготовкой и съ возможно большимъ удобствомъ для себя, который довольствуется нахватаннымъ запасомъ познаній, не желаетъ ни увеличить ни возобновить его, который не умѣетъ или не хочетъ обнять всю полноту и сложность реальнаго міра. Классическій языкъ неспособенъ схватывать и описывать детали, непосредственныя чувства, крайнее проявленіе страсти, индивидуальныя черты; онъ склоненъ пробавляться общими мѣстами, и логическое сплетеніе его фразъ даетъ хрупкую, филиграновую работу, художественную, но мало полезную или даже вредную на практикѣ.
По характеру языка можно себѣ составить понятіе о духѣ, которому онъ служитъ органомъ. Изъ двухъ операцій человѣческаго ума — воспріятія впечатлѣній и анализа ихъ, или извлеченія понятія изъ нихъ — классическій духъ силенъ только во второй. Вслѣдствіе этого развивается способность писать — сочинять. Подъ вліяніемъ этой способности всѣ произведенія человѣческаго слова: ученыя сочиненія, философскіе трактаты, оффиціальные документы и депеши, наконецъ, частныя письма, — все это получаетъ литературный характеръ, а литературныя произведенія отличаются ораторскимъ пошибомъ.
Это указываетъ на важные недостатки классическаго духа. Вмѣстѣ съ искреннимъ чувствомъ замираетъ лирическая поэзія; въ драматургіи классическій духъ способенъ воспроизводить только одного рода лица, — людей свѣта, обитателей салоновъ, да и тѣ лишь на половину реальны: въ нихъ общечеловѣческія черты преобладаютъ надъ индивидуальными, — оттого это отвлеченные типы, а не живыя лица. Классическій духъ, вслѣдствіе своей узкости, которая все увеличивается къ концу вѣка, не способенъ реально представить индивидуальности, какъ онѣ существуютъ въ природѣ, или какъ онѣ являлись въ исторіи, — ему остается только пустая отвлеченность. Обществу недостаетъ историческаго чутья: оно полагаетъ, что человѣкъ вездѣ и во всѣ времена одинъ и тотъ же; оно видитъ въ человѣкѣ только разумъ, всегда и вездѣ одинаково разсуждающій. Это происходитъ оттого, что вся литература, даже романъ, занимается только салонами, какъ-будто внѣ ихъ ничего не существуетъ. Во время революціи образованное общество еще болѣе изолируется. Оттого въ рѣчахъ ли, произносимыхъ на трибунѣ, или въ клубахъ, нигдѣ не видно пониманія дѣйствительнаго человѣка, каковъ онъ въ селахъ и на городскихъ улицахъ. Народъ представляется простымъ автоматомъ съ общеизвѣстнымъ механизмомъ. Писатели считали его годнымъ только для произнесенія фразъ; теперь политическіе дѣятели видятъ въ немъ машину для подачи голоса, которую достаточно подавить пальцемъ въ извѣстномъ мѣстѣ для того, чтобъ заставить дать тотъ или другой требуемый отвѣтъ. «Въ этихъ рѣчахъ мы никогда не находимъ фактовъ, а однѣ только отвлеченности: цѣлый рядъ разсужденій о природѣ, о разумѣ, о народѣ, о тиранахъ, о свободѣ, — все это въ родѣ какихъ-то пузырей, напрасно вздутыхъ и пущенныхъ въ пространство. Если бы не знать, что все это привело на практикѣ къ ужаснымъ послѣдствіямъ, можно было бы принять это за логическую игру, за школьное упражненіе, за парадныя академическія рѣчи, за соображенія идеологовъ. Именно эта идеологія, послѣдній результатъ вѣка, даетъ послѣднюю формулу и скажетъ послѣднее слово классическаго духа».
Классическій духъ усвоилъ себѣ математическій методъ. Онъ заключается въ томъ, чтобы, взявши нѣсколько очень простыхъ и общихъ понятій и не справляясь съ опытомъ, сравнивать и комбинировать ихъ, и изъ полученнаго результата выводить посредствомъ чистыхъ разсужденій всевозможныя послѣдствія. Этотъ методъ одинаково преобладаетъ какъ у приверженцевъ «чистой идеи», такъ и въ школѣ сенсуалистовъ, хотя бы они называли себя послѣдователями Бэкона и отвергали врожденныя идеи. Подобно тому, какъ Кондильякъ присваиваетъ психологіи ариѳметическій методъ, такъ Сіезъ, относясь съ глубокимъ презрѣніемъ къ исторіи, прилагаетъ тотъ же способъ къ политикѣ. Какъ Кондильякъ съ помощью ощущенія считалъ возможнымъ объяснить строй человѣческой души, такъ Руссо, на основаніи понятія о договорѣ, смѣло строитъ новое общество и государство. Кондорсе восхваляетъ этотъ методъ какъ послѣдній шагъ философіи, съ помощью котораго она поставила вѣчную преграду между современнымъ человѣчествомъ и старинными заблужденіями его младенчества. Посредствомъ этого метода открыты права человѣка, выведенныя математическимъ путемъ изъ одного основного понятія. Взаимодѣйствіе двухъ составныхъ элементовъ, т. е. научнаго результата и господствовавшаго во Франціи классическаго духа, породило доктрину, которая показалась новымъ откровеніемъ. Эта доктрина заключалась въ убѣжденіи, что наступилъ вѣкъ разума и царство истины и что право этой истины должно быть признано абсолютнымъ.
Опираясь на признанный за нимъ новый авторитетъ, разумъ принялся критиковать все существующее и пересматривать его права на жизнь. До сихъ поръ роль, которую игралъ разумъ въ человѣческомъ обществѣ, была незначительна; онъ уступалъ первое мѣсто преданію. Но теперь роли ихъ мѣняются. Монархія Людовика XIV и Людовика XV расшатала авторитетъ преданія; съ другой стороны, наука возвысила авторитетъ разума. Преданіе сходитъ на второй планъ и первое мѣсто занимаетъ разумъ, подвергая своему анализу государство, законы, обычаи.
По мнѣнію Тэна, бѣда заключалась въ томъ, что разумъ, принимая на себя провѣрку всего существующаго, не былъ просвѣщенъ исторической наукой, не понималъ значенія преданія или, какъ здѣсь выражается Тэнъ, наслѣдственнаго предразсудка. И разумъ, вмѣсто того, чтобы признать въ своемъ соперникѣ старшаго брата, съ которымъ нужно подѣлиться, усматривалъ въ его владычествѣ одну лишь узурпацію.
Въ оцѣнкѣ тѣхъ историческихъ явленій, которыя Тэнъ разумѣетъ подъ именемъ «наслѣдственныхъ предразсудковъ», мы опять встрѣчаемся съ тѣмъ реалистическимъ отношеніемъ къ исторіи, на которое мы указывали уже по поводу первой книги. Тэнъ видитъ въ «наслѣдственныхъ предразсудкахъ» своего рода безсознательный разумъ — une sorte de raison qui s’ignore; онъ говоритъ, что преданіе, подобно наукѣ, коренится въ длинномъ рядѣ накопленныхъ опытомъ истинъ. Обычаи и повѣрья, которые намъ теперь кажутся произвольными, условными, были первоначально общепризнанными средствами, служившими для общественнаго блага. «Культура человѣческой души основана на цѣломъ рядѣ обычаевъ, долго неизвѣстныхъ человѣку и лишь медленно, постепенно установившихся; они заключаются въ слѣдующемъ: не употреблять въ пищу человѣческаго мяса, не убивать безполезныхъ стариковъ, не бросать, не продавать и не убивать слабыхъ дѣтей, питать отвращеніе къ кровосмѣшенію и всякимъ другимъ противоестественнымъ обычаямъ, быть единственнымъ и признаннымъ владѣтелемъ особаго поля, внимать высшему голосу скромности, человѣколюбія, чести, голосу совѣсти. Вообще, чѣмъ древнѣе и чѣмъ болѣе распространенъ какой-нибудь обычай, тѣмъ болѣе онъ имѣетъ основанія въ глубокихъ соображеніяхъ физіологическаго или гигіеническаго свойства и въ общественной предусмотрительности».
Такъ напримѣръ, касты Тэнъ объясняетъ «необходимостью сохранить въ чистотѣ расу героическую и мыслящую, устраняя примѣсь худшей крови, которая повлекла бы за собою умственное разслабленіе или преобладаніе низшихъ инстинктовъ». Въ такомъ же духѣ объясняется государство и религія. По мнѣнію Тэна, государство, по крайней мѣрѣ въ Европѣ, по своему происхожденію и существу военное учрежденіе, гдѣ героизмъ сдѣлался защитникомъ права. Религія по своей сущности — метафизическая поэма, сопровождаемая вѣрой. «Ей нужны обрядность, легенда, церемоніи для того, чтобъ дѣйствовать на народъ, на женщинъ, на дѣтей, на простодушныхъ, на человѣка, погруженнаго въ практическую жизнь, наконецъ, на самый человѣческій умъ, такъ какъ идеи невольно воплощаются въ образы. Благодаря этой осязательной формѣ, религія можетъ положить на вѣсы человѣческой совѣсти страшную тяжесть, она можетъ служить противовѣсомъ эгоизму, задерживать безумный потокъ грубыхъ страстей, устремить волю на самоотверженіе и преданность (dévouement), она можетъ оторвать человѣка отъ него самого, чтобы предоставить его всего служенію истинѣ или своему ближнему, создать аскетовъ и мучениковъ, сестеръ милосердія и миссіонеровъ».
Но это унаслѣдованное преданіе, кромѣ того, что оно, подобно инстинкту, есть слѣпое проявленіе разума, имѣетъ еще другое право на уваженіе со стороны послѣдняго. Дѣло въ томъ, что разумъ для того, чтобы получить практическое значеніе, долженъ сначала самъ принять форму преданія и предразсудка. Чтобъ какая-нибудь доктрина овладѣла умами людей, сдѣлалась руководящимъ мотивомъ дѣйствія, необходимо, чтобъ она превратилась въ привычку, сдѣлалась предметомъ вѣры и безсознательнаго влеченія. За исключеніемъ немногихъ ученыхъ большинство людей все еще получаетъ свои идеи свыше, и академія наукъ во многихъ отношеніяхъ заступаетъ мѣсто древнихъ соборовъ. Разумъ же въ XVIII в. не обладалъ ни достаточнымъ историческимъ опытомъ, ни способностью руководиться опытомъ. Вслѣдствіе этого никто не понималъ въ то время ни прошедшаго, ни настоящаго. Не зная людей, нельзя было понять учрежденій; никто не подозрѣвалъ, что истина должна была облечься въ легенду, что право могло утвердиться только посредствомъ силы, что религія должна была принять жреческій характеръ, а государство — характеръ военный. Не объяснивъ себѣ прошлаго, нельзя было уразумѣть настоящее. Никто изъ салоннаго общества не имѣлъ вѣрнаго понятія ни о крестьянахъ, ни о жителяхъ провинціальныхъ городковъ и первобытномъ состояніи ихъ ума. Никому не приходило въ голову, что 20 мил. людей, и даже больше, едва возвысились надъ умственнымъ состояніемъ среднихъ вѣковъ, и что поэтому общественное зданіе, для нихъ пригодное, должно было въ своихъ общихъ очертаніяхъ сохранять средневѣковой строй. Однимъ словомъ, никто не сознавалъ, что неразвитымъ, безсознательно живущимъ людямъ — «il n'y а de religion que par le curé — et d'état que par le gendarme» — религія доступна только въ образѣ священника, а государство — въ образѣ жандарма.
Вслѣдствіе коренного заблужденія разума, не оцѣнившаго того значенія, какое имѣли наслѣдственные предразсудки, онъ ополчился противъ преданія съ тѣмъ, чтобы ниспровергнуть его владычество и замѣнить царство лжи — царствомъ истины. Эта ошибка разума проистекала изъ салоннаго характера французскаго общества и его образованія.
Въ этой мысли заключается исходная точка критики, которой Тэнъ подвергаетъ умственное движеніе XVIII в., мѣрило, опредѣляющее его отношеніе къ столь прославленнымъ литературнымъ дѣятелямъ этой эпохи. Описывая войну разума противъ преданія, Тэнъ слѣдуетъ общепринятому раздѣленію умственнаго движенія XVIII вѣка на два періода, или, какъ выражается онъ, на двѣ философскія экспедиціи. Направленіе перваго похода, вождемъ котораго былъ Вольтеръ, Тэнъ характеризуетъ тѣмъ, что преданіямъ и предразсудкамъ французовъ писатели стали противопоставлять преданія и предразсудки другихъ странъ и временъ, вслѣдствіе чего всѣ эти преданія утрачивали свои часы; древнія учрежденія лишались своего божественнаго характера, представлялись дѣломъ человѣка, плодомъ времени, результатомъ условнаго соглашенія. Скептицизмъ началъ проникать черезъ всѣ бреши. «Но анализъ, разлагавшій религіозныя системы, политическія учрежденія и гражданскіе законы, другъ другу противоречившіе, не сводилъ ихъ къ нулю; въ основаніи положительныхъ религій, которыя разумъ считалъ ложными, онъ находилъ естественную религію, которую признавалъ истинной; подъ оболочкою законодательныхъ системъ разумъ признавалъ общій естественный законъ, начертанный въ сердцѣ людей и подразумеваемый разнообразными сводами законовъ.
На днѣ реторты, разлагавшей религію и общественныя учрежденія, всегда оставался извѣстный осадокъ (résidu). Въ первомъ случаѣ въ осадкѣ оказывалась истина; во второмъ — справедливость. Таковъ небольшой, но драгоцѣнный остатокъ (reliquat) какъ бы слитокъ золота, сохраняемый преданіемъ и очищенный разумомъ — осадокъ, который, мало-помалу освободившись отъ всякой примѣси, одинъ долженъ былъ собою представлять сущность религіи и всѣ нити, связывающія общество».
Вторая экспедиція состояла изъ двухъ армій; первую составляли энциклопедисты. Для характеристики ихъ теорій Тэнъ выставляетъ на видъ, въ чемъ они отступили отъ идей Вольтера. Деизмъ стараго вождя они относятъ теперь также къ числу предразсудковъ. Представленіе Вольтера о мірѣ, какъ о механизмѣ, который заставляетъ предполагать механика, замѣняется у нихъ представленіемъ о вѣчной матеріи, находящейся въ вѣчномъ движеніи. Не разумъ организуетъ матерію, а матерія производитъ изъ себя разумъ. Отсюда новое объясненіе естественнаго закона. Источникъ его самъ человѣкъ, но человѣкъ, какимъ онъ представляется глазамъ натуралиста, т. е. организованное тѣло, животное съ его нуждами и страстями. Совпадая съ естественнымъ закономъ, эти страсти не только не искоренимы, но и вполнѣ законны. Отсюда слѣдуетъ ниспроверженіе послѣднихъ предразсудковъ. «Стыдливость», восклицаетъ Дидеро, «подобно одеждѣ — есть изобрѣтеніе человѣка и условное чувство». Парадоксы Дидеро, замѣчаетъ Тэнъ, по крайней мѣрѣ, обезвреживаются (ont des correctifs) тѣмъ, что, описывая нравы, онъ задается цѣлью моралиста, что подъ вліяніемъ своей благородной натуры онъ вѣрно расцѣниваетъ и по достоинству распредѣляетъ различныя влеченія человѣческаго сердца, и что, опредѣляя первобытныя побужденія души, онъ рядомъ съ эгоизмомъ отводитъ особое и болѣе почетное мѣсто состраданію, милосердію и безразсчетному самоотверженію и самопожертвованію. Но послѣ него являются другіе, холодные и ограниченные люди, которые посредствомъ математическаго метода идеологовъ конструируютъ нравственность въ духѣ Гоббса, полагая въ основаніе ея одно только побужденіе, самое простое и осязательное, грубое, почти механическое — инстинктивное стремленіе, заставляющее животное искать наслажденія и избѣгать боли. Добродѣтель — ничто иное, какъ предусмотрительный эгоизмъ, Итакъ, возвращеніе къ естественному закону, т. е. къ природѣ, и уничтоженіе общества — вотъ военный кличъ, провозглашаемый всѣмъ полчищемъ энциклопедистовъ. Такой же кличъ раздается съ другой стороны — изъ лагеря Руссо и соціалистовъ.
Характеристика Руссо, къ которой Тэнъ возвращается нѣсколько разъ, представляетъ одну изъ самыхъ удачныхъ главъ разсматриваемаго сочиненія. Эта характеристика, по нашему мнѣнію, потому такъ удалась Тэну, что онъ лучше, чѣмъ кто-либо, сумѣлъ схватить тѣсную связь между личными качествами и недостатками Руссо и его ученіемъ. Руссо также отстаивалъ права естественнаго человѣка и естественный законъ. Но вслѣдствіе громаднаго самолюбія и чудовищнаго эгоизма онъ бралъ свой идеалъ естественнаго человѣка не изъ дикаго состоянія, а изъ самого себя. Около этого центра вновь созидается спиритуалистическое воззрѣніе на человѣка. Такое благородное созданіе не можетъ быть механическимъ результатомъ различныхъ физическихъ органовъ.
Въ человѣкѣ есть нѣчто болѣе, чѣмъ одна матерія; его духовная жизнь слагается не изъ однихъ чувственныхъ ощущеній; человѣкъ стоитъ выше животнаго; въ немъ есть свободная воля, слѣдовательно, самобытный принципъ или душа, отличная отъ тѣла и способная пережить тѣло. Эта душа повинуется внутреннему голосу, т. е. совѣсти. Но если человѣкъ, какъ его понимаетъ Руссо, вышелъ совершеннымъ изъ рукъ Творца, то онъ пересталъ быть таковымъ по винѣ общества. Отсюда борьба противъ этого общества, еще болѣе ожесточенная, чѣмъ прежде. До Руссо общественныя и политическія учрежденія казались только неудобными и несогласными съ требованіями разума; теперь же они представляются несправедливыми и развращающими; прежде они возстановляли противъ себя разсудокъ и страсти, — теперь, кромѣ того, они возмущаютъ совѣсть и гордость. Отсюда гнѣвъ и серьезный, желчный тонъ, который заступаетъ мѣсто прежней насмѣшки. Но характеръ борьбы измѣняется еще вслѣдствіе другой причины. Какъ и нѣкоторые другіе литераторы XVIII в., Руссо вышелъ изъ простого народа; но онъ, кромѣ того, въ душѣ плебей; ему неловко въ салонѣ, онъ не можетъ привыкнуть къ благовоспитанному обществу; отсюда его вражда ко всему, что украшаетъ это общество, къ наукѣ, искусству, театру, къ цивилизаціи вообще. Но если цивилизація дурна, то общество еще хуже, и два основанія его — собственность и власть, — ничто иное, какъ насиліе.
«Изъ-за теоріи сквозитъ личное чувство, раздраженіе плебея, бѣднаго и озлобленнаго, который при своемъ входѣ въ свѣтъ, нашелъ всѣ мѣста занятыми и не могъ себѣ завоевать положенія въ обществѣ; который отмѣчаетъ въ своихъ «Признаніяхъ» (Confessions) день, когда онъ пересталъ страдать отъ голода, — за неимѣніемъ лучшаго живетъ со служанкой и отдаетъ своихъ пятерыхъ дѣтей въ воспитательный домъ; который по очереди то лакей, то приказчикъ, бродяга, учитель или переписчикъ, вѣчно на-сторожѣ и вѣчно принужденъ прибѣгать къ разнымъ уловкамъ для сохраненія своей независимости, возмущенный контрастомъ своего положенія и того, что онъ чувствуетъ въ душѣ, отдѣлывающійся отъ чувства зависти лишь съ помощью злословія и сохраняющій въ глубинѣ души старую горечь «противъ богатыхъ и счастливыхъ этого міра, какъ будто они богаты и счастливы на его счетъ и какъ будто ихъ мнимое счастье было похищено у него" (Emile).
Тэнъ въ своемъ очеркѣ французской литературы остановился на Руссо, объявивъ, что не стоитъ знакомиться съ его послѣдователями, съ этими enfants perdus du parti, какъ онъ ихъ называетъ. Всѣ эти разнообразныя нападенія на современное общество, говоритъ онъ, приводятъ къ одной цѣли — къ ниспроверженію всѣхъ основъ существующаго порядка. А за этимъ ниспроверженіемъ наступитъ, по мнѣнію людей XVIII вѣка, царство разума, новый милленіумъ; и разуму, разрушившему старый порядокъ, предоставится созиданіе новаго.
Описавъ на основаніи «Общественнаго Договора» теорію построенія новаго государства, которую потомъ во время революціи вздумали осуществить на практикѣ, Тэнъ противополагаетъ этой теоріи свой собственный взглядъ на общество и государство. Онъ находитъ, что существенная ошибка политическихъ теоретиковъ XVIII в. заключалась въ ихъ убѣжденіи, что разумъ одинаково присущъ всѣмъ людямъ и что это равномѣрное распредѣленіе общаго разума можетъ быть принято за основной политическій принципъ. Съ помощью физіологіи и психологіи Тэнъ опровергаетъ это положеніе. Физіологія показываетъ, что то, что мы называемъ въ человѣкѣ разумомъ, есть только состояніе извѣстнаго непрочнаго равновѣсія, которое зависитъ отъ не менѣе непрочнаго состоянія мозга, нервовъ, крови и желудка. «Возьмите, говоритъ Тэнъ, голодныхъ женщинъ и пьяныхъ мужчинъ около тысячи, сведите ихъ вмѣстѣ, пусть они разгорячатся отъ криковъ, отъ ожиданія, пусть они заразятъ другъ друга возрастающимъ возбужденіемъ, и черезъ нѣсколько часовъ передъ вами будетъ толпа опасныхъ сумасшедшихъ: 1789-ый годъ это показалъ». Обращаясь къ психологіи, Тэнъ замѣчаетъ, что мельчайшее психическое явленіе, всякое ощущеніе, воспоминаніе, самое простое сужденіе — есть результатъ такой сложной механики, общій итогъ столькихъ милліоновъ независимо дѣйствующихъ силъ, — что если стрѣлка нашего ума стоитъ приблизительно вѣрно, то это случайность чтобъ не сказать чудо. «Галлюцинація, бредъ, мономанія, которые сторожатъ у нашей двери, всегда готовы овладѣть нами Собственно говоря, по своей природѣ человѣкъ близокъ къ сумасшествію, точно такъ, какъ его тѣло всегда близко болѣзненному состоянію; здоровье нашего разума, какъ и здоровье нашихъ органовъ, не болѣе, какъ чистая удача или счастливая случайность». При такой сложности психическихъ процессовъ, какъ шатокъ тотъ утонченный результатъ, который мы называемъ собственнымъ разумомъ, и какъ часто у самаго сильнаго ума подъ давленіемъ гордости, энтузіазма или догматическаго упрямства идеи мало соотвѣтствуютъ дѣйствіямъ! Если же такова доля лучшихъ умовъ, то что сказать о толпѣ, о народѣ, объ умахъ вовсе не развитыхъ? — «У крестьянина, у человѣка, занятаго съ дѣтства ручной работой, не только отсутствуетъ вся сѣть высшихъ понятій, но и тѣ внутренніе органы, которые могли бы её сплести, не сформировались. Вслѣдствіе его привычки къ свѣжему воздуху и къ работѣ тѣла, у него, если онъ остается въ бездѣйствіи, черезъ четверть часа вниманіе ослабѣваетъ; общія фразы дѣлаютъ на него лишь впечатлѣніе неяснаго звука, умственныя соображенія, которыя должны быть ими вызваны, не могутъ совершаться; онъ начинаетъ дремать, если только какой-нибудь звучный голосъ не разбудитъ въ немъ, дѣйствуя на него заразительно, инстинктовъ тѣла и крови, личныхъ страстей, глухой злобы, которые сдержаны внѣшней дисциплиной и всегда готовы разнуздаться. У полуграмотнаго, даже у человѣка, который считаетъ себя развитымъ и читаетъ газеты, принципы ничто иное, какъ почти всегда несоотвѣтствующіе его развитію гости; они превышаютъ его пониманіе; напрасно твердитъ онъ свои догматы, онъ не въ состояніи измѣрить степень ихъ значенія (portée), онъ не можетъ усмотрѣть ихъ предѣлы, онъ забываетъ объ ихъ условности или присущихъ имъ ограничу ніяхъ (restrictions), онъ ложно ихъ примѣняетъ. Эти принципы подобны химическимъ составамъ, которые остаются безвредными въ лабораторіи и въ рукахъ химика, но которые дѣлаются страшно опасными на улицѣ, подъ ногами прохожихъ».
Философы XVIII вѣка ошибались не только въ томъ, что считали разумъ естественною принадлежностью человѣка, чѣмъ- то общимъ всѣмъ людямъ, — они не сознавали, что вообще въ жизни человѣка и всего человѣчества роль разума очень ничтожна. «Явно ли то происходитъ или тайно, разумъ не болѣе, какъ удобный подчиненный, домашній адвокатъ, вѣчно подкупленный, употребляемый настоящими хозяевами человѣка для защиты ихъ дѣлъ; и если они при публикѣ уступаютъ ему первое мѣсто, то единственно ради приличія. Хозяева человѣка это — физическій темпераментъ, тѣлесныя нужды, животный инстинктъ, наслѣдственные предразсудки, воображеніе, вообще какая-нибудь преобладающая страсть, большею частью личный интересъ или же интересъ семейный, сословный, или интересъ партіи. Мы впали бы въ большую ошибку, еслибъ подумали, что человѣкъ добръ по своей природѣ, что онъ великодушенъ, сострадателенъ или, по крайней мѣрѣ, мягокъ, сговорчивъ и охотно подчиняется общественному интересу или интересу ближняго. Во-первыхъ, если не достовѣрно, что человѣкъ находится въ кровномъ родствѣ съ обезьяной, во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что по своему строенію онъ представляетъ животное очень близкое къ обезьянѣ, плотоядное и хищное, бывшее когда-то людоѣдомъ, а впослѣдствіи сдѣлавшееся охотникомъ и воиномъ. Вотъ гдѣ основаніе крѣпко коренящихся въ немъ свирѣпости, звѣрства, дикихъ, разрушительныхъ инстинктовъ, къ которымъ присоединяются, если онъ французъ, веселость, смѣхъ и странная потребность выдѣлывать прыжки и всякія шалости среди опустошеній (dégâts), которыя онъ производитъ.
Во-вторыхъ, съ перваго появленія своего человѣкъ очутился голый и безпомощный на неблагодарной землѣ, гдѣ добывать средства къ пропитанію очень трудно, гдѣ подъ страхомъ смерти онъ принужденъ дѣлать запасы и сбереженія. Отсюда у него постоянная забота и неотвязчивая мысль, какъ бы пріобрѣсти, скопить и завладѣть; скупость и жадность, — особенно въ томъ сословіи, которое, прикрѣпленное къ землѣ, голодаетъ въ продолженіе шестидесяти поколѣній для того, чтобы кормить другіе классы, и постоянно протягиваетъ крючковатыя руки, чтобы захватить эту землю, на которой благодаря его труду произрастаютъ плоды. Наконецъ, болѣе тонкая умственная организація человѣка сдѣлала изъ него съ самыхъ первыхъ дней существо способное увлекаться воображеніемъ, у котораго безчисленныя мечты развиваются сами собою въ чудовищныя химеры, расширяя и увеличивая безъ всякой мѣры его опасенія, его надежды и его желанія. Отсюда у него является чрезмѣрная чувствительность, внезапные приливы чувства и заразительныхъ восторговъ, порывы неудержимой страсти, эпидеміи легковѣрія и подозрительности, однимъ словомъ — энтузіазмъ и паника, особенно если это французъ, т. е. человѣкъ общительный и легко возбуждаемый, быстро поддающійся всякому внѣшнему толчку, лишенный того природнаго равновѣсія, которое поддерживается у его сосѣдей германской или латинской расы флегматическимъ темпераментомъ и сосредоточеніемъ уединенной мысли».
Вслѣдствіе непониманія дѣйствительнаго человѣка и своего заблужденія относительно роли разума въ человѣческихъ дѣлахъ, философы XVIII вѣка, по Тэну, невѣрно опредѣляли отношеніе народа къ правительству. Во имя верховенства народа они отнимали у правительства всякій авторитетъ, всякую прерогативу, всякую иниціативу, всякую силу и прочность. Правительство, по ихъ мнѣнію, ничто иное, какъ приказчикъ, какъ слуга народа. Противъ правительства и его органовъ должны быть приняты всѣ мѣры предосторожности, должно быть вызвано всеобщее недовѣріе. Такой точкѣ зрѣнія Тэнъ противополагаетъ свою собственную правительственную теорію. «Такъ какъ жизнью человѣка управляютъ грубыя страсти, которыя стихаютъ въ мирное время, подобно тому, какъ волны потока, сдерживаемыя плотиной, протекаютъ тихо, то главная забота должна заключаться въ томъ, чтобы противопоставить страстямъ равную имъ по силѣ сдержку, тѣмъ болѣе суровую, чѣмъ грознѣе эти страсти, даже деспотическую въ случаѣ нужды. Для того, чтобы направить и ограничить удары этой сдерживающей силы, употребляютъ разные механизмы, какъ-то: конституціи, раздѣленіе властей, своды законовъ, суды, легальныя формы. Но за всѣми этими колесами всегда видна главная пружина, самое дѣйствительное орудіе, а именно, жандармъ, вооруженный противъ дикаря, разбойника и сумасшедшаго, таящагося въ каждомъ изъ насъ, дремлющаго или скованнаго, но всегда живого въ тайникѣ нашего сердца».
* * *
Заключающійся въ третьей книгѣ Тэна обзоръ идей и доктринъ, господствовавшихъ во французскомъ обществѣ до революціи и во время ея, представляетъ собою не только мастерскую характеристику крупнѣйшихъ явленій французской литературы XVIII вѣка, но и увлекательное описаніе умственнаго строя и культурнаго склада самаго общества Франціи въ XVIII вѣкѣ. Мы имѣемъ много классическихъ характеристикъ великихъ писателей XVIII вѣка, но у насъ еще не было такого оригинальнаго, полнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ сжатаго общаго очерка умственнаго движенія и доктринъ, подготовившихъ французскую революцію. Блестящая литературная картина, нарисованная Тэномъ, поражаетъ насъ не только своими художественными достоинствами, мѣткостью и рельефностью изображенія и искусною группировкою, но и оригинальностью оцѣнки, которой авторъ подвергаетъ писателей и произведенія, относительно которыхъ, повидимому, давно уже установилась общепринятая оцѣнка. Точка зрѣнія, занятая Тэномъ при сужденіи о политическихъ и общественныхъ идеяхъ, вызвавшихъ или сопровождавшихъ французскую революцію, многознаменательна, какъ свидѣтельство переворота въ убѣжденіяхъ, происшедшаго въ извѣстной части современнаго французскаго общества. Критика, которой Тэнъ подвергаетъ доктрины XVIII вѣка, столько же безпощадна, сколько трезва и вѣрна по отношенію къ упреку въ исключительной разсудочности ихъ и въ отсутствіи въ нихъ историческаго смысла. Энтузіастовъ и фанатиковъ революціи 1789 года Тэнъ встрѣчаетъ съ охлаждающимъ ихъ пылъ замѣчаніемъ: царство разума не наступило и не наступитъ потому, что разумъ не въ одинаковой степени распредѣленъ между людьми и не онъ управляетъ человѣчествомъ. Сенсуалисты XVIII вѣка были бы очень изумлены и огорчены, если бы узнали, что ихъ послѣдователь, тотъ, кто считаетъ своимъ призваніемъ продолжать начатое ими дѣло — извлекъ изъ ихъ ученія такое противоположное убѣжденіе.
Но это замѣчательное изображеніе умственнаго движенія во Франціи въ XVII и XVIII вѣкѣ вызываетъ одно серьезное недоумѣніе. «Разсуждающій разумъ», проявленіе котораго во Франціи такъ мѣтко изображено Тэномъ, не мѣстное только явленіе и не ограничено предѣлами только двухъ вѣковъ. Корни его нужно искать въ глубокомъ прошломъ и проявленіе его можно прослѣдить во всей Западной Европѣ. Явленіе, описанное Тономъ, есть частное проявленіе болѣе обширнаго факта въ исторіи европейской культуры — раціонализма.
Вся культура XVIII вѣка, какъ извѣстно, отмѣчена раціонализмомъ, т.-е. преобладаніемъ разума въ объясненіи и оцѣнкѣ внутреннихъ и внѣшнихъ явленій человѣческой жизни и вытекающимъ отсюда разсудочнымъ настроеніемъ европейскаго общества. Вліяніе раціонализма было чрезвычайно разнообразно, и его послѣдствія далеко не одинаково плодотворны. Раціонализмъ прежде всего выражался въ философскомъ и научномъ стремленіи отыскать въ явленіяхъ ихъ разумную сторону, прослѣдить въ нихъ проявленія мірового разума и опредѣлить долю участія разума въ продуктахъ духовной дѣятельности человѣка — въ религіи, языкѣ, правѣ, этикѣ и въ политикѣ. Это стремленіе, овладѣвая наукою, стало выражаться въ теоріяхъ, разсматривавшихъ и объяснявшихъ всѣ эти явленія исключительно какъ продукты разума, или, точнѣе, разсудка, представлявшихъ, напримѣръ, языкъ — собраніемъ звуковъ, принятыхъ извѣстною группою людей по взаимному соглашенію для употребленія въ опредѣленномъ смыслѣ; религію — системами, которыя вымышлены жрецами для извѣстныхъ цѣлей; государство — договоромъ, заключеннымъ между собою первобытными людьми въ практическихъ видахъ. Развиваясь и проникая въ массы, раціонализмъ, конечно, мельчалъ и принялъ оттѣнокъ поверхностной разсудочности, въ которой, главнымъ образомъ, выразилась односторонность культуры XVIII вѣка.
Другое практическое послѣдствіе раціонализма заключалось въ томъ, что онъ привелъ къ привычкѣ критически относиться къ конкретнымъ явленіямъ, подвергать ихъ оцѣнкѣ съ точки зрѣнія разсудка, или просто такъ называемаго здраваго смысла, относиться скептически ко всему, что имъ противорѣчило, отвергать и требовать уничтоженія всего того, что не вытекало непосредственно изъ разума. Наконецъ, въ связи съ этимъ находится третье, самое важное стремленіе, вытекавшее изъ раціонализма, — потребность въ реформахъ. Эта потребность то принимала болѣе практическій характеръ, выражаясь въ требованіи, чтобы конкретные продукты духовной дѣятельности человѣка — господствовавшая религія, исторически сложившееся право, го- сударство — были преобразованы на основаніи положеній, выведенныхъ изъ общечеловѣческаго разума — а съ другой стороны, эта потребность въ реформахъ порождала чисто теоретическія системы, попытки построить на основаніи отвлеченнаго разума идеальные, универсальные типы этихъ явленій, которые противополагались конкретнымъ, проявившимся въ исторіи фактамъ. Отсюда возникла такъ называемая разумная или естественная религія — деизмъ; къ этой же категоріи явленій относится попытка создать общечеловѣческій искусственный языкъ и различныя политическія схемы, начерченныя для отвлеченнаго, общечеловѣческаго государства.
Такимъ образомъ, раціонализмъ привелъ къ очень различнымъ, по своимъ достоинствамъ, результатамъ. Съ одной стороны, онъ знаменовалъ собою и обусловливалъ прогрессъ цивилизаціи, породилъ системы и принципы, которыми всегда будетъ гордиться исторія человѣчества, съ другой — онъ далъ одностороннюю окраску просвѣщенію XVIII вѣка и вызвалъ много теоретическихъ заблужденій и практическихъ недоразумѣній, повлекшихъ за собою значительныя бѣдствія.
Раціонализмъ, въ обширномъ смыслѣ этого понятія, основанъ на потребности объяснять высшіе интересы человѣка — религію, мораль, право, государство — посредствомъ чистаго разума, провѣрять ихъ его аксіомами, согласовать ихъ съ его требованіями. Оттого причиною или основаніемъ раціонализма нужно признать разумъ, и исторія раціонализма совпадаетъ съ развитіемъ разума среди европейскихъ народовъ. Лишь только осѣло броженіе, вызванное переселеніемъ народовъ, лишь только былъ заложенъ первый фундаментъ для новой политической жизни, какъ проявились еще въ XII вѣкѣ первые зачатки раціонализма. Что такое вся схоластика, которая можетъ указать въ своихъ рядахъ нѣсколько самыхъ крупныхъ мыслителей, какъ не попытка согласовать, или по крайней мѣрѣ примирить съ разумомъ религіозную систему, построенную католицизмомъ? И кто, какъ не тотъ же разумъ, былъ главнымъ союзникомъ реформаціи? — А когда прошелъ религіозный кризисъ и половина западной Европы отложилась отъ католичества, то внутри протестантизма продолжалась та схоластическая работа мысли, которая пыталась согласить и примирить разумъ съ тѣми религіозными догматами, которые были извлечены реформой безъ посредства церковнаго преданія изъ новаго завѣта.
Число этихъ догматовъ становилось все меньше; стѣнка, отдѣлявшая откровеніе отъ человѣческаго разума, становилась все тоньше, и нѣкоторыя изъ сектъ англійскаго протестантизма, пережившаго наиболѣе полный и логически послѣдовательный процессъ развитія, уже пришли почти къ отождествленію «внутренняго голоса», какъ источника откровенія, съ требованіями разума. Отсюда былъ одинъ только шагъ къ признанію разума источникомъ религіи и къ замѣнѣ откровенія разумомъ, т.-е. къ деизму и естественной религіи.
За все это время продолжался анализъ принциповъ этики и права, а также положительныхъ формъ государства съ точки зрѣнія естественнаго разума, который былъ провозглашенъ еще стоиками высшимъ авторитетомъ въ вопросахъ права и служилъ руководящей нитью для римскихъ юристовъ. Въ продолженіе средневѣковаго періода естественный разумъ служилъ главнымъ образомъ для объясненія и подтвержденія положительныхъ данныхъ, т.-е. догматовъ, выработанныхъ церковью, и политическихъ формъ, выработанныхъ исторіей; но въ XVII вѣкѣ отношеніе разума къ факту измѣняется. Окрѣпнувшій подъ вліяніемъ ренесанса и реформаціи, разумъ не удовлетворяется болѣе своимъ прежнимъ служебнымъ положеніемъ и провозглашаетъ себя самостоятельнымъ верховнымъ источникомъ истины; оттого XVII вѣкъ становится эпохой развитія спеціальной области разума — философіи.
Начало новаго періода въ исторіи разума было ознаменовано и вызвано провозглашеніемъ знаменитаго Декартовскаго принципа — cogito, ergo sum, — «я мыслю, слѣдовательно, существую». Усомнившись въ достовѣрности всѣхъ своихъ понятій и убѣжденій, заимствованныхъ изъ преданія или воспитанія, французскій философъ успокоился на приведенномъ положеніи. Оно было несомнѣнно, и потому оно могло быть положено въ основаніе философской дедукціи, изъ которой вытекалъ рядъ понятій и идей, на этотъ разъ признанныхъ достовѣрными, такъ какъ они покоились на такомъ же основаніи. Но, провозглашая мысль человѣка, его самосознаніе — исходною точкою истины, а логическое сцѣпленіе мыслей единственнымъ средствомъ къ выработкѣ достовѣрныхъ истинъ, и признавая всѣ остальныя понятія истинами настолько, насколько они могли быть выведены этимъ путемъ, Декартъ устанавливалъ господство разума на всемъ обширномъ пространствѣ духовной дѣятельности человѣка, подчинялъ отвлеченному разуму всѣ потребности и функціи духа и всѣ источники познаній, и вручалъ разуму монополію истины.
Поэтому начало раціонализма въ собственномъ смыслѣ, т.-е. исключительное преобладаніе и одностороннее развитіе разумнаго, разсудочнаго элемента въ исторіи просвѣщенія и европейской культуры, нужно вести съ Декарта. Подобно тому, какъ эпоху реформаціонную начинаютъ съ того момента, когда Лютеръ прибилъ свои богословскіе тезисы къ дверямъ виттенбергской церкви, такъ эпоху раціонализма, составляющую вторую половину новой исторіи, — такъ какъ раціонализмъ представляетъ главный движущій элементъ этого періода, — нужно начинать съ 1637 года, когда появилось сочиненіе Декарта: «Discours de lа méthode».
Дѣйствительно, въ этомъ сочиненіи уже заключаются, какъ въ зародышѣ, всѣ направленія и притязанія раціонализма, впослѣдствіи такъ широко и, можно прибавить, такъ мелко разлившагося. Декартовскій способъ выводить существованіе Бога изъ той идеи о Богѣ, которую человѣкъ находитъ въ себѣ, представлялъ достаточно твердое основаніе для самостоятельнаго развитія естественной религіи или деизма. А въ ученіи Декарта о двухъ субстанціяхъ — духѣ и матеріи — предначертанъ весь ходъ развитія раціоналистическаго просвѣщенія. Если сущность матеріи, т.-е. всѣхъ физическихъ явленій, составляетъ протяженіе, то изъ этого слѣдуетъ, что всѣмъ міромъ этихъ явленій, не исключая и жизни человѣческаго тѣла, управляютъ одни математическіе и механическіе законы. А если сущность духа есть мысль, то весь міръ духовныхъ явленій подчиненъ мышленію, разуму и законамъ логики.
Такимъ образомъ раціонализмъ древнѣе и почтеннѣе по своему происхожденію, чѣмъ то умственное движеніе или настроеніе, которое Тэнъ разумѣетъ подъ выраженіемъ l’esprit classique.
Но, дѣлая эту оговорку объ исконности и общемъ значеніи раціонализма, мы отнюдь не имѣемъ въ виду умалить цѣну разрушительной критики «разсуждающаго разума», которую находимъ у Тэна. Недостатки раціоналистическаго метода схвачены и очерчены Тэномъ съ поразительной ясностью и силой: «Слѣдовать во всякомъ изысканіи съ полнымъ довѣріемъ, безъ всякой предосторожности и какихъ либо оговорокъ математическому методу; извлекать, опредѣлять, изолировать нѣсколько понятій очень простыхъ и очень общихъ; затѣмъ, оставляя въ сторонѣ опытъ, сравнивать, сочетать ихъ и изъ искусственнаго результата, такимъ способомъ полученнаго, выводить посредствомъ чистаго разсужденія всѣ послѣдствія, въ немъ заключающіяся, таковъ естественный способъ дѣйствія «классическаго духа». У самого Декарта, отца философскаго раціонализма, мы встрѣчаемъ уже это безусловное довѣріе къ возможности приложить этотъ математическій способъ разсужденія ко всѣмъ областямъ знанія: «Эти длинныя цѣпи доводовъ, очень простыхъ и легкихъ, которыми геометры привыкли пользоваться для самыхъ трудныхъ своихъ теоремъ, послужили мнѣ поводомъ вообразить, что все, что можетъ быть предметомъ человѣческаго знанія, такимъ же способомъ связано». А послѣдователь Декарта Мальбраншъ уже говоритъ: «чтобы доискаться истины — достаточно отнестись внимательно къ тѣмъ яснымъ идеямъ, которыя всякій находитъ въ самомъ себѣ».
Согласно съ этимъ Кондильякъ объявляетъ, что можно разобраться въ составныхъ элементахъ нашей мысли путемъ, аналогическимъ тройному правилу. Къ чему это повело, объ этомъ можно судить но тому, что, по свидѣтельству Кондорсе, политики угораздились вывести всѣ права человѣка изъ простой истины, что человѣкъ существо чувствительное, способное разсуждать и усвоивать себѣ нравственныя истины. А Сіезъ выдаетъ политику за науку, которую онъ усвоилъ себѣ сразу, однимъ напряженіемъ своего ума, на подобіе тому, какъ Декартъ изобрѣлъ аналитическую геометрію.
Результатомъ этого метода, этого приложенія отвлеченнаго мышленія къ положительнымъ знаніямъ, добытымъ естественными науками — было зарожденіе революціонной доктрины. Она была принята, какъ откровеніе, и въ силу этого выступила съ притязаніемъ на владычество міромъ. Превосходно формулируетъ Тэнъ эту революціонную доктрину. Приближаясь къ 1789 году, люди стали вѣрить въ наступленіе «вѣка просвѣщенія», «эпохи разума»; что передъ этимъ родъ человѣческій находился въ дѣтствѣ, теперь онъ достигъ совершеннолѣтія. Наконецъ на свѣтѣ объявилась истина и въ первый разъ наступитъ ея царство на землѣ. Ея право безусловно, ибо она есть истина. Она должна властвовать надъ всѣми, ибо во всей природѣ она универсальна. Этими двумя догмами своими философія XVIII вѣка уподобляется религіи, пуританизму XVII вѣка, магометанству VII вѣка. Передъ нами тотъ же порывъ вѣры, надежды и энтузіазма, тотъ же духъ пропаганды и властолюбія, та же несговорчивость и та же нетерпимость, то же честолюбіе пересоздать человѣка и передѣлать всю жизнь человѣческую по модели, напередъ установленной. У новой доктрины свои учителя, свои догмы, свой народный катехизисъ, свои фанатики, свои инквизиторы, свои мученики. Новая доктрина поднимаетъ свой голосъ такъ же высоко, какъ предшествующія ей религіи въ качествѣ законной владычицы, которой диктатура принадлежитъ по рожденію и сопротивляться которой преступленіе или безуміе. Но она отличается отъ нихъ тѣмъ, что налагаетъ свое иго не во имя Бога, а во имя разума.
* * *
Таковъ революціонный духъ и его доктрина. Но историку XVIII вѣка недостаточно охарактеризовать господствовавшую доктрину и указать на ея заблужденія: ему нужно объяснить, почему она имѣла такой успѣхъ въ обществѣ. Эту задачу Тэнъ исполняетъ въ четвертой книгѣ, гдѣ онъ разсматриваетъ распространеніе доктрины въ литературѣ, среди аристократіи и, наконецъ, среди буржуазіи или третьяго сословія.
При этомъ изслѣдованіи Тэномъ опять устанавливается тѣсная связь между общественнымъ строемъ французскаго народа и его духовнымъ настроеніемъ; опять выставляется на видъ роль салоновъ. Онъ показываетъ, какъ, благодаря господству свѣтскаго общества, философы пишутъ исключительно для него, какъ они въ виду этой цѣли вырабатываютъ популярный методъ изложенія и придаютъ своимъ сочиненіямъ ту пикантность и веселость, которыя составляютъ отличительную черту французской литературы XVIIІ-аго вѣка. Эти свойства литературныхъ произведеній обезпечиваютъ имъ вѣрный успѣхъ среди свѣтскаго общества, а авторамъ доставляютъ доступъ въ салоны, которые вслѣдствіе этого еще болѣе подчиняются вліянію литературы.
Но всего этого недостаточно для того, чтобы объяснить успѣхъ самой доктрины, распространяемой философами среди привилегированныхъ классовъ. Въ Англіи подобныя идеи были также нѣкоторое время очень популярны среди высшаго общества, но послѣднее очень скоро отвернулось отъ нихъ. Англійская аристократія, — говоритъ Тэнъ, — стала консервативной по тому, что была практически занята. Французская аристократія увлеклась новыми идеями, потому что была оторвана правительствомъ отъ соотвѣтствующей ей практической дѣятельности; скептическая философія была необходима въ салонахъ потому, что безъ нея бесѣда была бы вялая и безцвѣтная. Къ скептицизму скоро присоединилось фрондёрство, которое всегда развивается тамъ, гдѣ обществу приходится оставаться безучастнымъ зрителемъ правительственныхъ дѣйствій.
Удачно подобранными фактами и цитатами изъ литературы XVIII вѣка Тэнъ набрасываетъ наглядную картину постепенно развивавшейся оппозиціи среди французской аристократіи въ области религіи и въ области политической.
Двумя сторонами своей доктрины Руссо сталъ для этой молодежи носителемъ революціонной заразы — своимъ ученіемъ о человѣкѣ и обществѣ и своей политической доктриной. Проповѣдуя, что человѣкъ вышелъ чистъ и непороченъ изъ рукъ природы, и что человѣкъ былъ бы счастливъ, если бы не покинулъ естественнаго состоянія, такъ какъ все зло происходило отъ общества, Руссо призывалъ общество къ саморазрушенію и внушилъ ему софизмъ, что его разрушеніе необходимо и достаточно для всеобщаго благоденствія. Но на ряду съ этой анархической доктриной Руссо выставилъ политическую программу, которая стала обильнымъ источникомъ революціоннаго деспотизма. Эту программу представляетъ «Общественный договоръ» Руссо. Какъ извѣстно, Руссо признавалъ нормальнымъ лишь такое государство, которое основано на взаимномъ договорѣ вступившихъ въ него членовъ, въ силу котораго всякій вступившій отдаетъ себя безусловно во власть государства съ тѣмъ, чтобы быть въ равной съ другими долѣ участникомъ въ государственной власти. Съ сокрушающей логикой Тэнъ выводитъ послѣдствія этого политическаго софизма.
Въ тотъ моментъ, когда я, вступая въ общество, ничего не оставляю за собою, — я этимъ самымъ отрекаюсь отъ своего имущества, отъ своихъ дѣтей, отъ своей церкви, отъ своихъ убѣжденій. Я перестаю быть собственникомъ, отцомъ, христіаниномъ, философомъ. Вмѣсто меня во всѣ эти функціи вступаетъ государство. На мѣсто моей воли становится общественная воля, т. е. въ теоріи измѣнчивый произволъ большинства, подсчитаннаго поголовно, фактически же суровый произволъ собранія, партіи, личности, обладающей общественною властію. — На основаніи этого принципа безуміе превзойдетъ всѣ предѣлы. Уже въ первый годъ Грегуаръ говоритъ съ трибуны Учредительнаго собранія: «Мы могли бы, если бы захотѣли, измѣнить религію, но мы этого не хотимъ». Немного позднѣе, этого захотятъ, это сдѣлаютъ, введутъ религію д’Ольбаха, затѣмъ религію Руссо и дерзнутъ пойти еще дальше. Во имя разума, который олицетворяется и истолковывается однимъ лишь государствомъ, начнутъ раздѣлывать и передѣлывать сообразно съ разумомъ и съ однимъ только разумомъ всѣ обычаи, обряды, праздники, костюмы, эру, календарь, вѣсъ, мѣры, названія временъ года, мѣсяцевъ, дней, мѣстъ, памятниковъ, собственныя и фамильныя имена, формы вѣжливости, тонъ рѣчей, способъ кланяться и встрѣчаться, разговаривать и писать до такой степени, что французъ, какъ нѣкогда пуританинъ и квакеръ, преобразованный въ самомъ своемъ существѣ, будетъ проявлять въ мельчайшихъ дѣйствіяхъ и внѣшностяхъ господство всемощнаго принципа, его переродившаго и неподатливой логики, которые имъ управляютъ. Это будетъ завершеніемъ и полнымъ торжествомъ классическаго разума. Водворившись въ узкихъ мозгахъ, неспособныхъ совмѣстить одновременно двухъ идей, этотъ разумъ превратится въ холодную и бѣшеную мономанію, ожесточенно устремленную къ уничтоженію прошлаго, которое оно ненавидитъ, и къ установленію милленіума, за которымъ гонится, и все это во имя воображаемаго договора, анархическаго и вмѣстѣ съ тѣмъ деспотическаго, который разнуздываетъ бунтъ и оправдываетъ диктатуру, который походитъ то на вакханалію умалишенныхъ, то на монастырь спартанцевъ; мѣсто человѣка живого, прочнаго, постепенно образованнаго исторіей, занимаетъ импровизованный автоматъ, который самъ разрушится, какъ только внѣшняя и механическая сила, его выставившая, перестанетъ его поддерживать».
Немудрено, что, воспринявъ это ученіе, вліятельный классъ адвокатовъ и стряпчихъ, къ которымъ принадлежали и нотаріусы, имѣвшіе свои конторы не только въ городахъ, но и въ мѣстечкахъ, перешли на сторону революціи задолго до ея офиціальнаго провозглашенія. Еще въ 1733 году парижскій адвокатъ Барбье отмѣчаетъ въ своемъ дневникѣ, что «ни отецъ его ни онъ никогда не принимали участія во всѣхъ этихъ шумныхъ демонстраціяхъ» и прибавляетъ, что, по его мнѣнію, «нужно съ честью исполнять свою обязанность, не вмѣшиваясь въ государственныя дѣла, относительно которыхъ не имѣешь ни власти ни полномочіи».
Но паденіе правительственнаго авторитета и громадный успѣхъ Руссо — эти два одновременныхъ событія произвели полный переворотъ въ настроеніи третьяго штата. Во время путешествія Артура Юнга по Франціи вся провинція мечтаетъ о химерическихъ переворотахъ. Когда Юнгъ, чтобы себѣ выяснить ихъ пожеланія, начинаетъ предлагать своимъ собесѣдникамъ въ примѣръ англійскую конституцію, они улыбаются; «этого имъ слишкомъ мало; она предоставляетъ недостаточно свободы, а главное — она не сообразна съ принципами».
Конечно не одна эта доктрина вызвала революцію.
Самъ Тэнъ на это указываетъ, замѣчая, что философія XVIII вѣка зародилась въ Англіи и сѣмена ея были перенесены во Францію, но на своей родинѣ эта философія не нашла благопріятной почвы для своего развитія, во Франціи же роскошно разрослась. И не одинъ «классическій духъ» былъ причиной революціи. Были и другія причины, ей содѣйствовавшія. Самъ Тэнъ указываетъ хотя и мимоходомъ, поглощенный своей главной задачей, на разладъ Парижскаго парламента со дворомъ, постоянно возобновлявшійся, какъ на одну изъ минъ, обусловливавшихъ окончательный общій взрывъ. Разладъ этотъ вызывался расколомъ въ французской церкви, ссорой между партіей іезуитской и янсенистами. Послѣдніе, строгіе моралисты, осуждали моральныя поблажки, допускавшіяся іезуитскими духовниками — ихъ «пробабилизмъ» въ этикѣ. Въ то же время янсенисты были горячими приверженцами «свободы галликанской церкви», т. е. нѣкоторой независимости національной французской церкви отъ папы, іезуиты же были приверженцами папской власти, ультрамонтанства. Дворъ находился подъ вліяніемъ іезуитовъ, Парижскій парламентъ стоялъ на сторонѣ янсенистовъ и принималъ подчасъ крутыя мѣры противъ высшаго духовенства, преслѣдовавшаго янсенистскихъ священниковъ — мѣры, которыя кассировались правительствомъ. Населеніе Парижа также стояло на сторонѣ янсенистовъ и парламента и въ теченіе всей первой половины XVIII вѣка янсенистскій вопросъ былъ источникомъ смутъ и революціоннаго духа для парижскаго населенія{16}.
Но разладъ между Парламентомъ и Дворомъ, т. е. правительствомъ, имѣлъ еще другой, болѣе общій источникъ, о которомъ Тэнъ не упоминаетъ. При феодальной монархіи Парижскій парламентъ былъ судебнымъ, административнымъ и законодательнымъ учрежденіемъ и въ теоріи и въ своихъ притязаніяхъ сохранилъ это значеніе до конца XVIII вѣка. По новая, абсолютная монархія, установившаяся со времени Ришелье, ввела новую, охватившую всю провинцію, централизованную администрацію черезъ интендантовъ, не подчиненную Парламенту. Отсюда множество столкновеній и неудовольствій со стороны Парламента. А по мѣрѣ развитія администраціи и нуждъ государства усложнялась и учащалась законодательная дѣятельность монархическаго правительства. На Парламентѣ лежала обязанность объявленія (регистраціи) новыхъ законовъ, связанная съ правомъ до регистраціи представлять королю свои соображенія или возраженія по поводу новаго закона. Въ XVII вѣкѣ Парижскій парламентъ, а за нимъ и провинціальные, сталъ пользоваться этимъ для присвоенія себѣ какъ бы права законодательнаго veto. Отсюда частыя и ожесточенныя столкновенія, которыя даже привели при Людовикѣ XV къ временному упраздненію Парламента. Въ борьбѣ съ правительствомъ парламенты пытались между собою сближаться, образовать какъ бы одно общее законодательное учрежденіе, нѣчто въ родѣ общаго представительства, взамѣнъ не собиравшихся Генеральныхъ штатовъ. Ученіе янсенистовъ, что соборъ выше папы, усвоенное частью французской магистратуры, повліяло въ этихъ кругахъ и на политическія представленія и содѣйствовало распространенію идеи, что воля народа или его представительства должна имѣть преобладающее значеніе въ государствѣ.
Идея народовластія не была новостью для французовъ XVIII вѣка. Съ ней издавна были знакомы французскіе легисты. На этомъ понятіи римскіе юристы основывали императорскую власть и съ римскимъ правомъ оно вошло въ политическое сознаніе всѣхъ европейскихъ народовъ. Средневѣковые богословы строили на немъ свое объясненіе происхожденія государства и пользовались имъ, чтобы доказывать превосходство церкви, по ея происхожденію, надъ государствомъ. Эпоха реформаціи снова выдвинула на первый планъ это понятіе. Французскіе гугеноты, жестоко преслѣдуемые королями, усвоили его себѣ, подъ вліяніемъ Женевы придали ему республиканскій смыслъ и выставили изъ своей среды цѣлый рядъ монархомаховъ, т. е. противниковъ королевской власти. Замѣчательно, что и многіе католическіе публицисты, въ особенности іезуиты, для борьбы съ еретическими королями развивали идею народовластія въ республиканскомъ смыслѣ. Во всякомъ случаѣ это понятіе въ его средневѣковомъ толкованіи держалось въ французскихъ церковныхъ школахъ до конца XVIII вѣка. Такимъ образомъ отживавшее средневѣковое представленіе о происхожденіи государственной власти дожило до появленія на свѣтъ «Общественнаго договора», который сдѣлалъ понятіе о народовластіи въ самомъ радикальномъ его смыслѣ популярнѣйшей идеей Франціи.
По что же на самомъ дѣлѣ соотвѣтствовало во Франціи понятію о верховномъ народѣ? Гдѣ тотъ народъ, которому въ силу общественнаго договора должна была быть вручена во Франціи верховная власть? Какъ принялъ этотъ народъ манифестъ о своемъ воцареніи? Заканчивая свое описаніе постепеннаго проникновенія новой доктрины чрезъ верхніе слои въ самую толщу народа, Тэнъ рисуетъ намъ слѣдующую картину: «Въ бельэтажѣ зданія, въ чудныхъ золоченыхъ покояхъ, новыя идеи служили только для освѣщенія салона, были бенгальскими огнями для потѣхи; ими забавлялись; среди смѣха ихъ бросали изъ оконъ. Подхваченныя въ антресоляхъ и нижнемъ этажѣ, разнесенныя по лавкамъ, магазинамъ и кабинетамъ дѣльцовъ, онѣ попали на воспламеняющійся матеріалъ, на связки дровъ, давно заготовленныя, и вотъ разгорается большой огонь, отражается какъ бы начало пожара, по крайней мѣрѣ изъ трубъ идетъ большой дымъ и сквозь стекла виднѣется красное пламя. Нѣтъ, говорятъ обитатели бель-этажа, они не стали бы поджигать домъ. Они — жильцы его, какъ и мы. Это горитъ солома или это огни камина; чтобы ихъ потушить, довольно ведра холодной воды, и они служатъ къ очисткѣ трубъ, къ выжиганію застарелой сажи».
«Берегитесь: въ подвалахъ дома, подъ обширными и глубокими сводами, поддерживающими его — находится пороховой погребъ!»
Переходя къ обитателямъ нижнихъ этажей Тэнъ объясняетъ экономическими причинами переворотъ, происшедшій въ настроеніи третьяго сословія, которое прежде отличалось узостью воззрѣній и было поглощено исключительно профессіональными интересами. Третье сословіе быстро богатѣло, а потому приходило все чаще въ соприкосновеніе съ правительствомъ, которое нуждалось въ деньгахъ для своихъ поставокъ и разныхъ предпріятій, особенно для пополненія своего бюджета займами.
Дурное финансовое управленіе, постоянная денежная неисправность правительства, дефицитъ и частыя банкротства, причиняя громадные убытки буржуазіи, вызвали въ ней, наконецъ, недовѣріе и неудовольствіе. Въ тоже время буржуазія перенимала нравы и образъ жизни аристократіи; но если различіе между классами, такимъ образомъ, по внѣшнему виду и стушевывалось, привилегіи оставались въ силѣ попрежнему, вызывая раздраженіе и вражду буржуазіи противъ стараго порядка.
На такую-то почву пали идеи Руссо. Тэнъ мѣтко подмѣчаетъ тѣ черты писателя, которыя должны были вызвать особую симпатію «плебеевъ» къ этому «плебею». Подъ его вліяніемъ третье сословіе стало отождествлять себя съ народомъ, увѣровало въ свое неотъемлемое право на верховную власть и въ свою очередь заявило, подобно Людовику XIV, — «государство, это я!» Такое властолюбіе сопровождалось не только экзальтаціей и утопическими бреднями, но и большимъ невѣжествомъ. Очень поучительны у Тэна тѣ страницы, гдѣ онъ описываетъ, какого рода образованіе давали тогдашнія школы и университеты, изъ которыхъ ученики не выносили ничего, кромѣ латинскихъ обрывковъ (bribes), и гдѣ онъ показываетъ, какъ пренебреженіе къ преподаванію исторіи предрасполагало общество ко всякимъ отвлеченнымъ революціоннымъ теоріямъ.
Къ концу вѣка общество салоновъ представляетъ «странное зрѣлище аристократіи, пропитанной гуманитарными и радикальными максимами, придворныхъ — враждебныхъ Двору, привилегированныхъ — содѣйствующихъ уничтоженію привилегій».
Тэнъ приводитъ свидѣтельство Лакретеля о томъ, что въ его гимназіи въ теченіе восьмилѣтнихъ занятій въ его присутствіи ни одного раза не было упомянуто имя Генриха IV и въ 17 лѣтъ онъ еще не зналъ, когда и по какому случаю династія Бурбоновъ заняла престолъ. На юридическихъ факультетахъ ученики наслушивались отвлеченнаго права или ничему не учились. Въ Парижѣ слушателей нѣтъ: профессора читаютъ передъ переписчиками, которые продаютъ записанныя ими лекціи. Если бы кто либо сталъ самъ посѣщать лекціи и записывать ихъ, онъ заслужилъ бы упреки, что отнимаетъ у переписчиковъ ихъ заработокъ. Въ Буржѣ можно добиться диплома въ теченіе шести мѣсяцевъ.
Общимъ учителемъ правовѣдѣнія для всей этой молодежи сталъ Руссо. Когда сыновья одного судьи явились на первую лекцію права къ адъюнктъ-профессору Саресту, онъ рекомендовалъ имъ въ видѣ руководства «Общественный договоръ». Тезисы этой книги приводились, по словамъ одного современника, какъ догматы всей этой громадной толпой, наполнявшей «Большой залъ» судебныхъ учрежденій, состоявшей изъ членовъ цеха Базоши (канцеляристы и пристава судебнаго вѣдомства), молодыхъ адвокатовъ и мелкой интеллигенціи, поставлявшей публицистовъ новаго пошиба.
* * *
Нѣтъ болѣе вопіющаго противорѣчія между идеей и дѣйствительностью, какъ различіе между вымышленнымъ народомъ «Общественнаго договора» Руссо и живымъ народомъ, которому Маратъ читаетъ и объясняетъ его на площадяхъ Парижа. Это различіе проявляется въ языкѣ въ двойственности выраженій — нація и народъ (peuple). Это различіе обусловливаетъ собою и архитектонику книги Тэна о «старомъ порядкѣ». Посвятивъ изображенію жизни и культурѣ верхнихъ слоевъ французской націи первые четыре книги своего сочиненія, Тэнъ дополняетъ ихъ пятой книгой, посвященной народу — le peuple.
«Бѣдность народа» — такъ озаглавливаетъ Тэнъ ту картину, которую онъ развертываетъ передъ читателемъ въ первой главѣ новой книги. Онъ полагаетъ, что къ концу царствованія Людовика XIV, т. е. въ началѣ XVIII вѣка, отъ бѣдности и голода погибло около одной трети всего населенія, т.-е. 6 милліоновъ, и что затѣмъ оно въ теченіе 40 лѣтъ не увеличивалось. Народъ, говоритъ онъ, можно сравнить съ человѣкомъ, который шелъ черезъ прудъ, при чемъ вода была ему уже по горло; при малѣйшемъ пониженіи дна, при малѣйшемъ волненіи воды онъ теряетъ опору, онъ погружается въ воду и задыхается. Тщетно изощряются милосердіе старыхъ временъ и гу- манность новаго времени, чтобъ придти ему на помощь; вода слишкомъ высока, для спасенія нужно было бы, чтобы понизился ея уровень, и чтобы она могла найти свободный стокъ.
Главной причиной этого бѣдственнаго положенія народа Тэнъ считаетъ подать, которая потому такъ тяжела, что ея не несли или почти не несли привилегированные классы. Постоянный контрастъ между привилегированными и не-привилегированными, который проведенъ черезъ всю книгу, и здѣсь послужилъ Тэну фономъ картины. Имѣя въ виду одну только главную причину, Тэнъ слишкомъ мало говоритъ о другихъ, — о феодальномъ правѣ, сковывавшемъ земледѣліе и сельское хозяйство, о плохомъ состояніи путей сообщенія, о фискальныхъ мѣрахъ, затруднявшихъ подвозъ хлѣба, такъ что при первомъ мѣстномъ неурожаѣ появлялся голодъ для бѣднѣйшей части населенія и т. д.
Факты, характеризующіе тогдашнюю фискальную систему во Франціи, сгруппированы у Тэна, по обыкновенію, очень рельефно. Любопытны цифровыи данныя, приводимыя имъ для того, чтобъ показать, какая громадная доля чистаго дохода съ поземельной собственности непривилегированныхъ классовъ поглощалась государствомъ. Въ общемъ разсчетѣ правительство брало 53% съ чистаго дохода; къ этому нужно присоединить 28%, которые получали бывшіе представители мѣстной власти въ средневѣковомъ періодѣ; изъ нихъ половину брала церковь въ видѣ десятины, а другая половина шла въ пользу сеньёра, если на землѣ лежали феодальныя повинности.
Что касается до налога на трудъ, то онъ доходилъ иногда почти до 8% годового заработка рабочаго, такъ какъ поденщикъ, получавшій 10 су въ день, платилъ отъ 8 до 10 ливровъ подати. Тяжесть государственнаго налога становится во Франціи еще болѣе невыносимой вслѣдствіе дурного устройства «фискальной машины». Какъ извѣстно, главная государственная подать во Франціи была непостоянна, такъ какъ опредѣлялась впередъ только ея общая сумма; распредѣлялась же она различно по округамъ, селеніямъ и отдѣльнымъ плательщикамъ, причемъ господствовалъ большой произволъ. Другое неудобство заключалось въ томъ, что сборщики податей избирались по очереди изъ народа и своимъ имуществомъ отвѣчали за полное поступленіе податей, такъ что ежегодно во Франціи около 200.000 человѣкъ теряли половину своего рабочаго времени; тюрьмы были переполнены сборщиками, неуспѣвшими набрать возложенную на ихъ округъ сумму, и односельчане отчуждались другъ отъ друга взаимнымъ недовѣріемъ и враждой. Не менѣе разорительны и ненавистны были во Франціи косвенные налоги на соль и на вино, которые отдавались на откупъ, причемъ, напримѣръ, правительство опредѣляло не только цѣны на соль, но и количество ея, какое должно было покупать каждое хозяйство. Вслѣдствіе этого, по удачному выраженію Тэна, когти фиска, которые обыкновенно бываютъ незамѣтны въ области косвенныхъ податей, во Франціи были такъ же явны и ощутительны, какъ и въ дѣлѣ прямыхъ налоговъ.
Однако, послѣ всего, что сказалъ Тэнъ о бѣдственномъ положеніи народа, читатель нѣсколько удивленъ, когда въ концѣ той же главы узнаетъ, что въ теченіе всего XVIII в. крестьяне пріобрѣтаютъ землю. Самъ авторъ, повидимому, этимъ изумленъ. «Какъ могло это случиться при такихъ бѣдствіяхъ?» восклицаетъ онъ. «Фактъ этотъ почти невѣроятенъ, а между тѣмъ онъ не подлежитъ сомнѣнію». Уже въ 1760 г. четвертая часть земли въ королевствѣ перешла въ руки сельскаго рабочаго класса. Въ 1789 г. Юнгъ полагаетъ, что мелкая поземельная собственность составляла ¹/₃ государства. Это то же отношеніе, которое теперь существуетъ, — замѣчаетъ Тэнъ: — революція не увеличила количество земель, принадлежавшихъ мелкимъ собственникамъ, такъ какъ отъ нея главнымъ образомъ выиграла средняя собственность.
Для устраненія указаннаго противорѣчія Тэнъ прибѣгаетъ къ характеристикѣ французскаго крестьянина, описываетъ его умѣренность, его настойчивость, его выносливость, скрытность, его наслѣдственную страсть къ собственности и къ землѣ. Одинъ и тотъ же фактъ, извѣстный разсказъ Руссо о крестьянинѣ, который угостилъ его хлѣбомъ, ветчиной и виномъ, спрятанными въ подпольѣ отъ глаза сборщика, служитъ Тэну для двухъ цѣлей: онъ приводитъ его для характеристики угнетеннаго положенія крестьянъ; затѣмъ говоритъ: «этотъ крестьянинъ имѣлъ, конечно, еще болѣе потаенное мѣсто, чѣмъ та яма, откуда онъ досталъ хлѣбъ и вино; — деньжонки, спрятанныя въ шерстяномъ чулкѣ или въ горшкѣ, еще лучше ускользаютъ отъ розыска сборщиковъ».
Тэну нужно поставить въ заслугу то, что онъ подмѣтилъ существенное различіе между экономическимъ положеніемъ французскихъ крестьянъ въ концѣ царствованія Людовика XIV и передъ революціей. У Мишле, напр., положеніе ихъ въ концѣ XVIII вѣка такъ же безнадежно, какъ и въ началѣ этого вѣка. Если Тэнъ не объяснилъ, почему положеніе крестьянъ улучшилось, то это не его вина. Въ 70-хъ годахъ, когда онъ писалъ, вопросъ о крестьянскомъ землевладѣніи въ XVIII вѣкѣ и объ улучшеніи крестьянскаго быта къ концу этого вѣка былъ мало разработанъ.
Господствующей чертой крестьянскаго быта все же однако оставалась бѣдность, и изображеніе этой бѣдности представляло собою эффектную антитезу описанію Версаля и салоннаго быта.
Такая антитеза проявляется съ неменьшей рѣзкостью и со стороны духовной культуры.
Познакомивши читателя съ положеніемъ народной массы, Тэнъ описываетъ ея умственное состояніе и приходитъ къ слѣдующему заключенію: «Возьмите самый грубый мозгъ современнаго намъ крестьянина и отнимите у него всѣ идеи, которыя въ теченіе 80 лѣтъ входятъ въ него всякими путями: черезъ первоначальную школу, устроенную въ каждомъ селѣ, черезъ солдатъ, возвращающихся на родину послѣ семилѣтней службы, черезъ изумительное размноженіе книгъ, газетъ, желѣзныхъ дорогъ, путешествій и всякаго рода сообщеній — - и вы будете имѣть понятіе о томъ, чѣмъ былъ простой французскій народъ до 1789 года».
Мѣткими фактами изображаетъ Тэнъ склонность къ жестокости, суевѣріе, невѣжество, легковѣріе массы, ея представленіе о королѣ и его всемогуществѣ, о его намѣреніи облагодетельствовать народъ, чему мѣшаютъ другіе классы- — все это черты, которыя встрѣчаются въ простомъ народѣ всѣхъ странъ. Даже возставая противъ правительства, народъ полагаетъ, что исполняетъ волю короля. «Въ то время, когда избирали депутатовъ, въ Провансѣ разнесся слухъ, что лучшій изъ королей желаетъ, чтобы все и всѣ были равны, чтобы не было болѣе ни епископовъ, ни сеньёровъ, ни десятины, ни феодальныхъ правъ; чтобы не было болѣе ни титуловъ, ни отличій; что народъ будетъ избавленъ отъ всякихъ налоговъ, что впредь только два высшіе класса будутъ нести всѣ государственныя подати. Бывало еще лучше: когда грабили кассу сборщика податей въ Бриньолѣ, это дѣлалось при крикахъ: да здравствуетъ король! Крестьяне постоянно объявляютъ, что онъ предается грабежу и разрушенію согласно королевской волѣ. Позднѣе, въ Овернѣ крестьяне, поджигая замки, увѣряли, что имъ жалъ такъ поступать съ такими хорошими господами, но что они принуждены къ этому прямымъ приказомъ, они знаютъ, что его Величество такъ хочетъ»... «Да какъ и могло быть иначе! Прежде чѣмъ укорениться въ ихъ мозгу, всякая мысль должна сдѣлаться легендой, хотя бы нелѣпой, но простой, приноровленной къ ихъ пониманію, ихъ способностямъ, ихъ страхамъ и надеждамъ. Посаженная въ этой невоздѣланной, но плодородной почвѣ, легенда принимается, видоизмѣняется, разростается въ дикіе наросты, темную листву и ядовитые плоды. Всѣ предметы представляются (крестьянину) въ ложномъ свѣтѣ; онъ похожъ на ребенка, который при всякомъ поворотѣ дороги видитъ въ каждомъ кустѣ, въ каждомъ деревѣ — ужасное привидѣніе».
Поразительно легковѣріе французскихъ крестьянъ въ изолированныхъ провинціяхъ. Подобно тому, какъ при Петрѣ Великомъ на Волгѣ повѣрили слуху, что правительство будетъ забирать всѣхъ дѣвокъ, чтобъ вывезти ихъ за-границу и выдать тамъ за иностранцевъ, вслѣдствіе чего стали торопиться повѣнчать ихъ, — посѣщеніе англійскимъ путешественникомъ Юнгомъ Кагора вызвало слухъ, что ему поручено королевой подвести подъ городъ мины и взорвать его, а затѣмъ отправить на галеры всѣхъ жителей, которые останутся живы.
Чѣмъ сильнѣе воображеніе простого народа, тѣмъ слабѣе его пониманіе. «Хлѣба и отмѣны всѣхъ повинностей и сборовъ» — вотъ общій кличъ, и съ этимъ кличемъ толпа разоряетъ хлѣбные же магазины, грабитъ рынокъ, вѣшаетъ хлѣбниковъ, и вскорѣ оказывается недостатокъ въ хлѣбѣ. Архивы сеньёровъ, всѣ бумаги и документы сжигаются крестьянами, и вслѣдъ затѣмъ они не въ состояніи доказать своего права владѣнія на общинную землю. «Выпущенный на свободу звѣрь все разрушаетъ, при чемъ наноситъ раны самому себѣ и съ ревомъ наталкивается на преграду, которую нужно было обойти».
Причины такого безсмысленнаго неистовства толпы Тэнъ видитъ въ томъ, что у простого народа не оказалось достойныхъ вождей, а безъ организаціи - всякая толпа ничто иное, какъ стадо. Въ массахъ французскаго народа давно укоренилось неизлечимое недовѣріе относительно всѣхъ его естественныхъ вождей, къ вельможамъ, богачамъ, ко всѣмъ лицамъ, облеченнымъ властью и авторитетомъ. Но когда возставшая толпа отвергла своихъ естественныхъ вождей, она поневолѣ должна была подчиниться другимъ. Въ 1789 г. вожди готовы, «ибо за тѣмъ народомъ, который терпитъ, стоитъ народъ, который терпитъ еще болѣе, который постоянно находится въ возмущеніи; всегда подавленный, преслѣдуемый и вмѣстѣ съ тѣмъ презираемый — онъ ждетъ лишь случая, чтобъ выйти изъ своей норы и разнуздаться на просторѣ» — и вотъ Тэнъ выводитъ на свѣтъ какъ бы «озаренными молніей, предвѣстницей бури» всѣ нездоровые элементы, которые таитъ всякое общество и которыхъ особенно много породилъ старый порядокъ во Франціи благодаря разнымъ искусственнымъ преградамъ и жестокимъ запретительнымъ мѣрамъ, — это: браконьеры, контрабандисты, бродяги, нищіе-разбойники и пр. Народная масса, такъ враждебно настроенная къ существующему порядку, могла сдерживаться, заключаетъ Тэнъ, только вооруженной силой, т. е. съ помощью войска, но французское войско, въ свою очередь, раздѣленное на два слоя — привилегированныхъ и непривилегированныхъ, въ 1789 году было близко къ разложенію. Какъ скоро этотъ оплотъ будетъ снесенъ потокомъ, наводненіе зальетъ всю Францію, какъ гладкую равнину. — «У другихъ народовъ въ такихъ случаяхъ встрѣчались преграды: находились возвышенныя мѣстности, центры для убѣжища, какая- нибудь древняя ограда, гдѣ среди общаго смятенія часть населенія находила себѣ пріютъ. Здѣсь же все разрознено, всѣ разъединены и враждебны другъ другу. Утопія теоретиковъ осуществилась: дикое состояніе человѣка возвращается, это — дѣло монархической централизаціи, которая постоянно разъединяла интересы для того, чтобы свободнѣе властвовать. Въ результатѣ осталось облако отдѣльныхъ человѣческихъ пылинокъ, которыя кружатся и съ неудержимой силой всѣ сбиваются въ одну массу отъ слѣпой силы вѣтра».
Читатель Тэна уже знаетъ, откуда дуетъ эта слѣпая сила вѣтра; но чтобы окончательно убѣдить его въ этомъ, авторъ указываетъ на то, какъ составлялись cahiers третьяго сословія; какъ l’homme de loi, мелкій сельскій стряпчій, завистникъ и теоретикъ, овладѣваетъ крестьяниномъ. Въ этомъ заключается опасный симптомъ, указывающій на путь, которымъ пойдетъ революція: l’homme du peuple est endoctriné par l’avocat, l’homme à piqué se laisse mêner par l’homme à phrases.
Мы приблизились къ вѣнцу стройнаго зданія, которое возвелъ на нашихъ глазахъ историкъ. Связь между различными частями зданія установлена.
Доктрина, возникшая и развившаяся въ салонахъ среди привилегированныхъ классовъ, достигла народной массы, гдѣ она произведетъ взрывъ. Завѣщаніе, которое оставила послѣ себя королевская Франція, — или мораль, которую нашъ историкъ извлекъ изъ изученія стараго порядка, заключается въ слѣдующемъ: «Такимъ образомъ, нѣсколько милліоновъ дикихъ пущены на свободу нѣсколькими тысячами болтуновъ, и политика, обсуждаемая въ кофейняхъ, находитъ себѣ истолкователей и исполнителей въ уличной толпѣ. Съ одной стороны грубая сила поступаетъ на служеніе радикальному догмату; съ Другой стороны, радикальный догматъ отдаетъ себя въ распоряженіе грубой силѣ. И вотъ, въ разрушенной Франціи остаются только эти двѣ власти на развалинахъ всего остального».
* * *
Предшествующій обзоръ книги Тэна о «Старомъ порядкѣ» показываетъ, что никогда еще генетическій методъ, внесенный Токвилемъ въ объясненіе революціи 1789 года, не былъ такъ широко и плодотворно примѣненъ къ этому событію, какъ въ книгѣ Тэна. Строеніе стараго общества, его настроеніе, господствовавшія въ обществѣ идеи, воспитаніе и направленіе ума французовъ XVIII вѣка, все это изображено и оцѣнено по отношенію къ его вліянію на слѣдующую эпоху. Предъ нами напередъ очерчены дѣятели грядущей революціи: гуманизированная и ослабѣвшая власть, салонная аристократія, интеллигентъ, воспитанный на идеяхъ XVIII вѣка, и народъ (le peuple) съ своей особой коллективной психологіей. Никогда еще историческая эпоха не была такъ ярко освѣщена предшествующей ей эпохою.
Указывая на эти достоинства книги Тэна, нельзя не упомянуть и о выразительномъ, мѣткомъ и конкретномъ языкѣ его. Чтобы дать о немъ понятіе, мы приведемъ нѣсколько образчиковъ въ оригиналѣ, чтобы не лишить ихъ присущей имъ оригинальности.
Вотъ, напр., описаніе салона: «De la voûte sculptée et peuplée d’amours folâtres descendent, par les guirlandes de fleurs et de feuillage, les lustres flamboyants dont les hautes glaces multiplient la splendeur; la lumière rejaillit à flots sur les dorures, sur les diamants, sur les têtes spirituelles et gaies, sur les fins corsages, sur les énormes robes enguirlandées et chatoyantes. Les paniers des dames rangées en cercle ou étagées sur les banquettes forment un riche escalier couvert de perles, d’or, d’argent, de pierreries, de paillons, de fleurs, de fruits avec leurs fleurs groseilles, cerises, fraises artificielles; c’est un gigantesque bouquet dont l’oeil a peine à soutenir l’éclat. Point d’habits noirs comme aujourd’hui pour faire disparate. Coiffés et poudrés, avec des boucles et des noeuds, en cravattes et manchettes de dentelle, еn habits et vestes en soie feuille morte, rose tendre, bleu céleste, agrémentés de broderies et galonnés d’or, les hommes sont aussi parés que les femmes. Hommes et femmes on les a choisis un à un; ce sont tous des gens du monde accomplis, ornés de toutes les grâces que peuveut donner la race, l’éducation, la fortune, le loisir et l’usage; dans leur genre ils sont parfaits».
Вотъ нѣсколько словъ о послѣдней порѣ этихъ салоновъ: «De toutes parts, au moment où ce monde finit, une complaisance mutuelle, une douceur affectueuse vient, comme un souffle tiède et moite d’automne, fondre ce qu’il y avait encore de dureté dans sa sécheresse et envelopper dans un parfum de roses mourantes les élégances de ses derniers instants».
О перемѣнѣ, какая произошла во французскомъ языкѣ подъ вліяніемъ классическаго духа, Тэнъ говоритъ: «On en ôte (изъ языка) quantité de mots expressifs et pittoresques, tous ceux qui sont crus, gaulois ou naïfs, tous ceux qui sont locaux et provinciaux ou personnels et forgés, toutes les locutions familières et proverbiales, nombre de tours familiers brusques et francs, toutes les métaphores risquées et poignantes, presque toutes ces façons de parler inventées et primesautières qui par leur éclair soudain font jaillir dans l’imagination la forme colorée exacte et complète des choses, mais dont la trop vive secousse choquerait les bienséances de la conversation polie».
Совершенно противоположенъ этому языкъ самого Тэна съ его locutions brusques et franches, съ его métaphores risquées: «Sauf Buffon tous mettent dans leur sauce des piments, c’est - à - dire des gravelures ou des crudités. Dans ses deux grands romans Diderot les jette à pleines mains, comme en un jour d’orgie. A toutes les pages de Voltaire ils croquent sous la dent comme autant de grains de poivre. Vous les retrouvez, non pas piquants, mais âcres et d’une saveur brûlante dans la Nouvelle Héloïse, en vingt endroits de l’Emile et d’un bout à l’autre des Confessions».
Характеристику Вольтера, чрезвычайно живую и мѣткую, но которую было бы длинно приводить цѣликомъ, онъ заканчиваетъ словами: «Le merveilleux chef d’orchestre qui depuis cinquante ans menait le bal tourbillonant des idées graves ou court-vêtues, et qui, toujours en scène, toujours en tête, conducteur reconnu de la conversation universelle, fournissait le motif, donnait le ton, marquait la mesure, imprimait l’élan et lançait le premier coup d’archet».
Состояніе умовъ передъ революціей описано въ нѣсколькихъ словахъ слѣдующимъ образомъ: «Dans ce grand vide des intelligences les mots indéfinis de liberté, d’égalité, de souveraineté du peuple, les phrases ardentes de Rousseau et de ses successeurs, tous les nouveaux axiomes flambent comme des charbons allumés et dégagent une fumée chaude, une vapeur enivrante. La parole gigantesque et vague s’interpose entre l’esprit et les objets; tous ses contours sont brouillés et le vertige commence».
Пробужденіе въ образованномъ обществѣ соціальнаго вопроса облечено въ реалистическій образъ, поражающій читателя своей изысканной простотой и контрастомъ между будничнымъ явленіемъ, о которомъ идетъ рѣчь, и соціальной идеей, такимъ способомъ выражаемой. «C’est entre 1750 et 1760 que les oisifs qui soupent commencent à regarder avec compassion et alarme les travailleurs qui ne dînent pas».
Мысль, что революціонная теорія была безсознательно взлелѣяна аристократическими салонами, выражена въ граціозной параболѣ: «Une fois la chimère est née, ils la recueillent chez eux comme un passe-temps de salon, ils jouent avec le monstre tout petit, encore innocent, enrubanné comme un mouton d’églogue; ils n’imaginent pas qu’il puisse jamais devenir une bête enragée et formidable; ils le nourrissent; ils le flattent, puis de leur hôtel ils le laissent descendre dans la rue».
Если бы кому нибудь показалось, что этотъ образъ внушенъ Тэну нерасположеніемъ къ революціи, тотъ пусть прочтетъ поразительно аналогическое мѣсто у Герцена, написанное за много лѣтъ до книги Тэна: «не существуютъ эти удивительныя гостиныя, гдѣ подъ пудрой и кружевами — аристократическими ручками взлелѣяли и откормили аристократическимъ молокомъ львенка, изъ котораго выросла исполинская революція»{17} ).
Мы дошли до момента, когда «химера» выпущена на улицу; въ слѣдующемъ томѣ Тэнъ описываетъ, какъ она выростаетъ и овладѣваетъ Франціей.
Народовластіе въ монархіи — Démocratie royale.
Рис. 2. Національная гвардія штыками заграждаетъ путь королю.