Изъ нашего краткаго обзора исторіографіи французской революціи читатель можетъ убѣдиться, что въ ней преобладала идеализація революціи вообще, или извѣстныхъ ея дѣятелей. Эта идеализація революціи проистекала изъ политическихъ страстей и служила орудіемъ политическихъ партій. Подъ ея вліяніемъ молодые французы уже въ школѣ становились поклонниками революціи 1789 года. Молодой Тэнъ въ этомъ отношеніи представляетъ собою замѣчательное и рѣдкое исключеніе. Даже въ вихрѣ революціи 1848 года Тэнъ, несмотря на свою молодость, сохранилъ полное самообладаніе. — «Когда въ 1849 года, бывши двадцати-одного года, я очутился избирателемъ, — пишетъ Тэнъ, — я былъ въ крайнемъ затрудненіи: мнѣ приходилось выбирать 15 или 20 депутатовъ, и, сверхъ того, по французскому обычаю, я долженъ былъ не только избирать лица, но и выбирать между политическими системами. Мнѣ предлагали сдѣлаться роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистомъ; я не принадлежалъ ни къ какой партіи, я просто не имѣлъ никакого взгляда и иногда я завидовалъ всѣмъ этимъ убѣжденнымъ людямъ».
Не равнодушіе высказалось въ этомъ признаніи Тэна. Его осторожность обусловливалась его аналитическимъ умомъ, его потребностью отчетливаго мышленія и въ особенности его жаждой научнаго знанія. Предметомъ его научной любознательности была въ первое время область литературнаго и художественнаго творчества человѣка. Его не удовлетворялъ господствовавшій до него способъ литературной и художественной критики. Онъ видѣлъ въ проявленіяхъ этой критики личный произволъ и господство субъективныхъ вкусовъ. Онъ былъ убѣжденъ, что какъ все въ природѣ, такъ и творчество человѣка въ словѣ и въ искусствѣ совершается по опредѣленнымъ законамъ, и ему хотѣлось выяснить эти законы.
Цѣлый рядъ блестящихъ трудовъ посвятилъ онъ этой задачѣ и при этомъ убѣдился, что въ основаніи всѣхъ подобныхъ изслѣдованій должна быть положена психологія, и именно опытная психологія. Онъ принялся ее изучать и въ 1870 году выпустилъ свое сочиненіе «Объ умѣ» — (l’Intelligence). Окончивши этотъ трудъ, онъ отправился въ Германію для ея изученія. Онъ былъ особеннымъ поклонникомъ Гёте и Гегеля. Но возгорѣвшаяся лѣтомъ франко-прусская война заставила его вернуться и о продолженіи начатаго имъ труда нечего было и думать. Катастрофа, разразившаяся надъ Франціей, глубоко потрясла Тэна. Когда Парижу стала грозить опасность, Тэнъ выразилъ желаніе вступить въ національную гвардію, но военные врачи не приняли его по состоянію его здоровья. Онъ нашелъ возможность служить своему отечеству другимъ способомъ — перомъ публициста. Возникшій по заключеніи мира вопросъ о государственной организаціи Франціи побудилъ Тэна заняться внутренней политикой, конечно- научнымъ образомъ. Разыгравшаяся на глазахъ Тэна парижская коммуна и опасность, которой она подвергала Францію, окончательно сосредоточили всѣ его мысли и заботы на изученіи недуговъ современной ему Франціи и выясненіи причинъ этихъ недуговъ. Такъ зародилась у него мысль о его знаменитомъ трудѣ — «Les Origines de la France contemporaine» — и онъ сдѣлался историкомъ. «Въ 1871 году, — писалъ онъ нѣсколько лѣтъ спустя въ одномъ частномъ письмѣ, — чтобы уплатить мой долгъ (отечеству) и принести посильную пользу, я сталъ вглядываться ближе въ нашу современную исторію и посѣщать архивы». Его тревожилъ исходъ происходившей на его глазахъ борьбы партій и обнаружившееся въ ней вредное вліяніе всеобщей подачи голосовъ: «Ея одной уже достаточно, чтобы разрушить Францію». Но не эта только наклонность къ «эгалитарной» демократіи пугала Тэна. «Самая суть ума и характера французовъ» въ его глазахъ представляла тревожные симптомы. «Они не склонны къ вниманію, къ пристальному изученію. Они хотятъ, чтобы сейчасъ имъ все было ясно, хотя бы съ рискомъ впасть въ ошибку. Они любятъ витать высоко, хотя бы въ пустомъ пространствѣ. Они не обладаютъ достаточной дозой памяти и воображенія, чтобъ видѣть детали, обстоятельства, громадную сложность живой дѣйствительности. Они словолюбивы и склонны къ риторикѣ. Къ тому же они тщеславны, и имъ больно признаться въ своемъ невѣдѣніи или некомпетентности. Когда имъ что-нибудь приблизительно знакомо, они воображаютъ, что имъ, сверхъ того, извѣстно и все остальное».
Эти недостатки національнаго характера поддерживались ложнымъ школьнымъ воспитаніемъ. Молодые люди, говоритъ Тэнъ, произносящіе въ классѣ риторики рѣчи, и въ классѣ философіи пишущіе «разсужденія, усваиваютъ привычку выводить все а priori. Юридическій факультетъ продолжаетъ развивать этотъ дедуктивный методъ. Никогда у насъ право не выводится изъ реальной исторіи или изъ нравовъ даннаго народа. Эта наклонность къ дедуктивному методу популяризуется журнализмомъ. Нѣтъ ничего легче, какъ написать газетную статью, исходя изъ отвлеченнаго принципа и развивая его послѣдствія. Даже невозможно иначе писать статьи. Всякая статья должна быть утвердительна и приводить къ категоричному выводу. Только тогда ее читаютъ.
«А къ этому присоединяются недостатки мѣстныхъ учрежденій. Вслѣдствіе ненормальной организаціи муниципальнаго порядка (городскихъ и земскихъ учрежденій), индивидуумъ у насъ лишенъ того первоначальнаго политическаго воспитанія, которое ему предоставляетъ Швейцарія, Англія, Бельгія. Наша политическая и административная система даетъ ему всѣ права и отнимаетъ у него всякую возможность примѣнять ихъ. Оттого у него громадныя претензіи и полная политическая неспособность. Ученикъ Итонскаго колледжа, дровосѣкъ въ Иллинойсѣ больше смыслятъ въ политикѣ, чѣмъ большинство нашихъ депутатовъ»{9}.
Чѣмъ живѣе Тэнъ ощущалъ недуги современной ему Франціи, тѣмъ настойчивѣе становилось его желаніе изслѣдовать въ прошломъ ихъ причины. Онъ надѣялся, что его изслѣдованіе будетъ имѣть значеніе консультаціи при постели больного. Чтобы леченіе имѣло успѣхъ, нужно, чтобъ больной сознавалъ свой недугъ. Это сознаніе отниметъ у него охоту искать новыхъ потрясеній.
Тэнъ вѣрилъ въ побѣдоносную силу науки и знанія, вѣрилъ, что строго научный методъ превратитъ и политику въ точную науку. Онъ ставилъ себѣ цѣлью внести посильный вкладъ въ тотъ рядъ изслѣдованій, которыя «по прошествіи полувѣка позволятъ благонамѣреннымъ людямъ пойти далѣе чувствительныхъ впечатлѣній или эгоистическихъ вожделѣній въ общественной жизни отечества».
Полный надеждъ на торжество точной науки въ дѣлѣ устроенія человѣческой жизни, Тэнъ восклицалъ: «Законный владыка міра и будущаго не то, что въ 1789 году называли «Разумомъ» (la Raison), а то, что въ 1878 году разумѣютъ подъ «Наукою».
Тэнъ могъ тѣмъ болѣе разсчитывать на плодотворность научнаго изслѣдованія прошлаго Франціи, что совершенно разочаровался въ достовѣрности наиболѣе популярныхъ историковъ революціи — Тьера и Мишле. О первомъ онъ писалъ графу Мартелю, приславшему ему свое сочиненіе о Тьерѣ{10}: «Вы обнаружили его способъ работать безъ точныхъ копій документовъ, безъ собственноручныхъ и опредѣленныхъ замѣтокъ, лишь по памяти или на основаніи отзыва своего секретаря, съ потребностью быстро достигнуть общаго эффекта, составить повѣствованіе по вкусу массы читателей, съ привычкой не взвѣшивать словъ, довольствоваться приблизительной вѣрностью выраженій, съ очень благоразумной предосторожностью не вставлять въ свой текстъ буквальныхъ цитатъ изъ источниковъ, съ мѣщанскимъ пристрастіемъ къ словамъ возвышеннымъ и неопредѣленнымъ, къ ложному приличію, съ безцеремонностью и беззастѣнчивостью импровизатора, всегда готоваго и всегда банальнаго».
Въ другой разъ Тэнъ писалъ: «Я справлялся у людей, которые знакомы съ способомъ работы Тьера; онъ, повидимому, самъ читалъ мало, заставлялъ читать другихъ и часто довольствовался ихъ извлеченіемъ (résumé); его главной заботою было создать въ головѣ повѣствованіе бѣглое, легкое, пріятное; успѣвши въ этомъ, онъ вечеромъ передавалъ его Минье или Бартелеми Сентъ-Илеру, затѣмъ диктовалъ его ораторскимъ пошибомъ, какъ докладъ съ трибуны, или разсказъ въ салонѣ, сокращая, закругляя, подчиняя точную истину потребности пріятнаго и яснаго разсказа. Необходимо было бы провѣрить его анекдоты».
Тэнъ высоко ставилъ Мишле, какъ писателя, и посвятилъ ему очень сочувственную статью. Но онъ былъ очень невысокаго мнѣнія о его исторіи революціи, познакомившись съ ней ближе: «Я имѣлъ случай убѣдиться, провѣривъ ихъ по документамъ, что нѣкоторыя изъ лучшихъ страницъ Мишле — чистая фантазія, восхитительные узоры, разведенные на исторической канвѣ скудной и сухой — напр. сцена, когда толпа съ торжествомъ вноситъ Марата въ Конвентъ, послѣ его оправданія судомъ»... Вся исторія Мишле, наконецъ, стала представляться Тэну плодомъ воображенія (une oeuvre d’imagination).
А по мѣрѣ того, какъ Тэнъ углублялся въ первоисточники по исторіи революціи, онъ разочаровывался не только въ ея историкахъ, но и въ ней самой: «Французская революція, писалъ онъ, наблюдаемая вблизи и на основаніи подлинныхъ источниковъ, совершенно различна отъ той, которую мы себѣ воображаемъ».
По его собственному признанію, когда онъ началъ заниматься «Старымъ порядкомъ» и революціей, онъ раздѣлялъ господствующее мнѣніе и лишь факты, подлинные историческіе тексты, подробности, изученныя по источникамъ, побудили его измѣнить это мнѣніе.
Выло время, когда онъ съ патріотической гордостью даже вступался за революцію. Сравнивая англійскую революцію съ французской, онъ отдавалъ преимущество послѣдней, потому что она «преобразила Европу», тогда какъ «ваша», т. е. англійская, «принесла пользу только вамъ». Теперь «изученіе документовъ» сдѣлало его идолоборцемъ».
Тэнъ не безъ сожалѣнія оторвался отъ своихъ прежнихъ воззрѣній. Въ политикѣ, говорилъ онъ, мы живемъ въ кругу идей совершенно установленныхъ; и столько же опасно, какъ и непріятно бороться противъ идей и мнѣній, въ которыхъ вся публика воспитана; я самъ раздѣлялъ эти мнѣнія въ началѣ моихъ изысканій и долженъ былъ разстаться съ ними не безъ усилій и не безъ огорченій. По факты, съ которыми познакомился Тэнъ, были слишкомъ краснорѣчивы и убѣдительны. «Для меня теперь ясно, писалъ потомъ Тэнъ, что съ 1828 года и появленія книги Тьера мы живемъ въ добровольной иллюзіи насчетъ революціонной эпохи. Драма, поэзія, философія, болѣе или менѣе гуманитарная, возвеличили всѣхъ этихъ дѣятелей революціи; Робеспьеръ напр. былъ лишь пѣшкой, — плохой литераторъ, говорунъ изъ провинціальной академіи».
Иллюзія, которая разсѣялась для Тэна, когда онъ вглядѣлся въ историческую дѣйствительность, относилась не только къ дѣятелямъ революціи, но и къ самой революціи. Она представлялась ему теперь ошибкой. Ошибкой былъ не самый переворотъ, положившій конецъ старому порядку, но ошибоченъ былъ способъ, посредствомъ котораго переворотъ былъ произведенъ. Возражая одному изъ своихъ критиковъ, Тэнъ пишетъ:
«Вы оправдываете революцію, указывая, что она укоренилась во Франціи и распространилась по Европѣ. Надо сговориться относительно смысла слова революція. Если вы разумѣете подъ этимъ уничтоженіе стараго порядка (произвольной королевской власти и феодализма) — вы совершенно правы: не только во Франціи, но въ большей части Германіи и въ Испаніи старый механизмъ пришелъ въ негодность и его оставалось только выбросить.
«Но эту операцію можно было произвести двумя способами: по англійскому и нѣмецкому способу — по принципамъ Локка и Штейна, или по способу французскому — по принципамъ Руссо. Современная исторія доказываетъ преимущество перваго метода. Во Франціи, гдѣ возобладалъ второй способъ, пришлось не только претерпѣть массовыя убійства (massacres) революціи и кровопролитіе имперіи, но роковыя послѣдствія принциповъ Руссо уцѣлѣли и продолжаютъ развиваться.
«Подъ именемъ народовластія у насъ происходили мятежи, революціи, государственные перевороты, и намъ, вѣроятно, предстоятъ еще такіе же. Подъ именемъ народовластія у насъ установилась чрезмѣрная централизація, вмѣшательство государства въ частную жизнь, всеобщая бюрократія со всѣми ея послѣдствіями. Централизація и всеобщая подача голосовъ — эти двѣ черты современной Франціи обусловливаютъ собою несовершенство ея организаціи — одновременно апоплексической и анемической».
Итакъ, по признанію самого Тэна, разногласіе между нимъ и его противниками сводилось, по существу, къ различію во взглядахъ на такъ называемые принципы 1789 г. «Въ моихъ глазахъ, — пишетъ онъ, — это принципы «общественнаго договора», поэтому они ложны и вредны. Нѣтъ ничего прекраснѣе формулы «свобода и равенство» или, какъ выражается Мишле, сливая ихъ въ одномъ словѣ, — справедливости. Сердце всякаго порядочнаго и неглупаго человѣка говоритъ за нихъ. Но сами по себѣ они такъ неопредѣленны (vagues), что ихъ нельзя принять, не зная предварительно смысла, который имъ придаютъ. И вотъ, примѣненныя къ соціальной организаціи, эти формулы привели въ 1789 году къ узкому, грубому и пагубному представленію о государствѣ».
Еще внушительнѣе отпоръ, который Тэнъ даетъ поклоникамъ принциповъ 1789 г. въ письмѣ къ Леруа-Больё. «Если бы я имѣлъ удовольствіе встрѣтиться съ вами (что было бы для меня большимъ удовольствіемъ), я попытался бы получить отъ васъ опредѣленіе пресловутыхъ принциповъ 1789 г., столь неопредѣленныхъ. Какъ всѣ отвлечённости этого рода, они представляютъ тотъ смыслъ, который въ нихъ вложишь; но если допытываться смысла, который имъ придавали тѣ, кто тогда декретировалъ ихъ, то окажется, что они всѣ сводятся къ догмату народовластія, понятому въ смыслѣ Руссо, т.-е. къ доктринѣ самой анархической и въ то же время самой деспотической, заключающей въ себѣ, съ одной стороны, право возстанія индивидуума противъ государства, даже наилучшимъ образомъ управляемаго и самаго законнаго, съ другой же стороны — право вмѣшательства государства въ самую сокровенную частную жизнь. Это полная противоположность столь мудрымъ идеямъ Локка. Мы до мозга костей проникнуты этимъ старымъ ядомъ; намъ всего недостаетъ — какъ уваженія къ государству, такъ и уваженія къ индивидууму; мы по-очереди, или даже одновременно, соціалисты и революціонеры; вспомните страшное слово Малле дю-Пана: «свобода — вещь навсегда непонятная французамъ!»
Называя два пути, представлявшіеся Франціи въ 1789 году «одинаково открытыми», Тэнъ оговаривается, что это нужно понимать лишь отвлеченно: на самомъ же дѣлѣ, принимая во вниманіе обстоятельства, страсти и идеи, неурожай, нищету крестьянина, свойственную буржуазіи и французамъ зависть, господство надъ умами теоріи «Общественнаго договора», — приходится признать, что законодательство Учредительнаго Собранія и окончательный крахъ были неизбѣжны. Но Тэнъ ставитъ себѣ цѣлью показать, что революціонныя страсти и идеи были зловредны и ложны, и что съ большимъ здравымъ смысломъ и большею честностью можно было достигнуть лучшихъ результатовъ.
«Революція 1789 г., писалъ Тэнъ, потрясла организмъ Франціи; эта революція была первымъ примѣненіемъ политикоэтическихъ идей къ человѣческому общежитію; но политико- экономическая наука была въ 1789 г. едва намѣчена, а ея методъ былъ плохъ: она руководилась лишь апріорнымъ сужденіемъ».
Апріорный методъ, которымъ руководилась революція, загубилъ Францію. «Люди того времени построили свое понятіе о государствѣ съ помощью этого апріорнаго метода. Слѣдствіемъ этого была теорія по существу анархическая, деспотическая и соціалистическая. Вотъ въ чемъ центральный двигатель событій; вотъ гдѣ заразный зародышъ, введенный въ кровь общества страдающаго и глубоко болѣзненнаго, вызвавшій горячку, бредъ и революціонныя судороги. Если это вѣрно, то всѣ осужденія, произнесенныя подъ вліяніемъ воображенія, чувствительности и симпатіи, надъ людьми 89 и 90 годовъ, надъ федераціей, надъ дѣломъ Учредительнаго Собранія, должны быть измѣнены; иллюзіи этихъ людей, ихъ энтузіазмъ, ихъ взаимныя объятія могутъ внушить лишь чувство жалости». Тэнъ сравниваетъ революціонныхъ дѣятелей со слѣпцомъ, который, засунувъ руку въ рѣчной илъ, вытащилъ оттуда змѣю, думая, что это рыба, и торжественно показываетъ ее. Въ 1789 и даже въ 1790 г. много людей порядочныхъ и даже образованныхъ, укушенные змѣей, все еще отказывались вѣрить, что мнимая рыба была змѣей. И все это еще и теперь продолжается. Однимъ изъ печальныхъ наслѣдій революціи и ея апріорнаго метода Тэнъ считаетъ всеобщую подачу голосовъ, которой одной было бы достаточно, чтобы разрушить Францію{11}. «За исключеніемъ случаевъ, внушительно дѣйствующихъ на воображеніе, какъ война 1870 года и уличная битва въ іюнѣ 1848 года, эгалитарно-демократическій инстинктъ, недоброжелательство къ богатымъ людямъ и къ аристократамъ всегда будутъ вліять на всеобщую подачу голосовъ въ радикальномъ направленіи. Вотъ почему я такъ сожалѣю о глупостяхъ, надѣланныхъ въ 1789 году».
Чтобы понять это настроеніе Тэна, нужно вспомнить о времени, которое онъ переживалъ. Это было непосредственно послѣ Коммуны 1871 года, вожди которой своими неистовствами и своими преступленіями — наконецъ своею неспособностью, такъ напоминали Тэну террористовъ 1793 — 4 годовъ{12} ). Это было время, когда одинъ изъ вождей торжествующей партіи — недюжинный человѣкъ — Ж. Ферри, восклицалъ въ палатѣ: «Революція — наше Евангеліе». Это значитъ, замѣчаетъ Тэнъ по этому случаю: «запретъ ее осуждать», ибо всякое ея осужденіе разсматривается, какъ оскорбленіе вѣры партіи большинства!
Но не только вожди господствующей партіи находятся подъ гипнозомъ революціи. Бѣда въ томъ, что это гипнозъ всеобщій. «Я совершенно согласенъ съ вами, пишетъ Тэнъ редактору «Соціальной науки» — «мы всѣ болѣе или менѣе революціонеры. Тѣ двѣ тенденціи, которыя Руссо раздувалъ, революція развивала, а наши историки оправдывали, — а именно тенденція анархическая и тенденція деспотическая, проходятъ черезъ всю нашу исторію послѣднихъ 90 лѣтъ. Индивидуумъ относится безъ уваженія къ правительству, а правительство — къ индивидууму. Отсюда много тяжелыхъ послѣдствій. Мы ихъ далеко не исчерпали и грядущее будетъ тяжко для нашихъ дѣтей».
Вначалѣ главнымъ предметомъ критики Тэна является Учредительное Собраніе. Его онъ преимущественно обвиняетъ въ примѣненіи отвлеченныхъ принциповъ къ переустройству Франціи, которое оказалось столь нецѣлесообразнымъ. «Учредительное Собраніе, говоритъ онъ, принесло наиболѣе вреда (la plus funeste). Законодательное собраніе и Конвентъ только продолжали его дѣло, примѣняли его законы. Его система, заимствованная у Руссо, заключалась въ томъ, чтобы превратить Францію въ груду песчинокъ, обособленныхъ и равныхъ между собой. Чтобы ихъ сдержать и пользоваться ихъ массой, консульство сжало ихъ механическимъ давленіемъ. Результатъ всего этого мы видимъ и теперь предъ собою». Не обинуясь, Тэнъ видитъ въ управленіи Учредительнаго Собранія «царство непредусмотрительности, страха, фразы и ничтожества». Въ силу системы, придуманной Учредительнымъ Собраніемъ, въ странѣ происходилъ подборъ бѣснующихся и запуганныхъ. Новыя мѣстныя власти — группы фанатиковъ и хищниковъ, насильно захватившихъ въ каждомъ мѣстечкѣ, въ каждомъ городѣ и въ Парижѣ власть, и пользовавшихся ею въ противность закону, или по милости закона. Итогъ дѣятельности Учредительнаго Собранія Тэнъ формулируетъ словами: «Организованная анархія, хроническая и прогрессирующая». Оглядываясь на исторію революціи и оцѣнивая ея вліяніе на судьбу Франціи, Тэнъ говоритъ: «Государственный строй Франціи представляетъ собою въ Европѣ аномалію; преобразованіе этого строя, успѣшно совершенное сосѣдними націями, было для Франціи неудачно. Оно имѣло своимъ послѣдствіемъ вылущеніе позвоночнаго столба и такое поврежденіе, отъ котораго Франція можетъ излечиться лишь очень медленно и съ безконечными предосторожностями».
Но при дальнѣйшей разработкѣ исторіи революціи на первый планъ у Тэна становятся якобинцы — какъ психологическій типъ, и какъ партія. «Я держусь, пишетъ Тэнъ, принципа
Бурже, что писатель долженъ быть психологомъ». И Александру Дюма онъ пишетъ: «Мы пытаемся въ настоящее время примѣнить къ исторіи нѣчто подобное тому, что вы дѣлаете для сцены театра — я разумѣю прикладную психологію». Съ этой точки зрѣнія въ особенности Тэна и занимали якобинцы. «Въ настоящій моментъ, писалъ онъ въ томъ же письмѣ, если я буду въ состояніи удовлетворительно возсоздать психическое состояніе якобинца, мое дѣло будетъ сдѣлано, но это дьявольская работа». Якобинцы представляли богатую пищу его психологическому интересу. Психологія, по его замѣчанію, должна играть во всѣхъ духовныхъ наукахъ такую же роль, какъ механика въ наукахъ физическихъ. «Я задумываюсь, писалъ онъ, надъ психологіей якобинца. Въ силу какого механизма идей и чувствъ люди, предназначенные быть провинціальными адвокатами, чиновниками на 3000 фр. оклада, однимъ словомъ, мирными буржуа и покорными чиновниками, стали убѣжденными террористами?
«У меня подъ руками драгоцѣнный біографическій словарь, составленный въ 1805 году. Въ немъ можно найти справку объ общественномъ положеніи всѣхъ пережившихъ революцію членовъ Конвента: они служатъ въ акцизѣ, состоятъ гражданскими или уголовными судьями, таможенными инспекторами и т. д.» Тэнъ находитъ, что «психозъ хищниковъ гораздо легче понять. Но люди, какъ Субрани, Роммъ, Гужонъ, — даже какъ Леба и Грегуаръ, самые изумительные образчики сознательнаго бреда и разсудочной маніи. Я еще не выяснилъ ихъ себѣ».
Все лѣто 1878 года, проведенное въ Савоѣ на берегахъ любимаго Тэномъ озера, онъ посвятилъ этой работѣ. «Вы знаете мое озеро, — пишетъ онъ, — я теперь тамъ съ своими якобинцами. Я предпочитаю имѣть дѣло съ мертвыми, чѣмъ съ живыми якобинцами, и я думаю только объ анатомированіи ихъ, чтобы представить вамъ точный препаратъ».
Но эта работа его по временамъ одолѣвала, и онъ съ грустью вспоминалъ о своихъ прежнихъ занятіяхъ. «Прежде, занимаясь исторіей литературы, я жилъ съ глазу на глазъ съ великими людьми, теперь я осужденъ провести еще два года въ больницѣ для умалишенныхъ».
Это относилось къ якобинцамъ; но и ихъ соперники и жертвы, жирондинцы, не утѣшали Тэна. «Я васъ увѣряю, — писалъ онъ Гастону Парису, — что жирондинцы Законодательнаго собранія не красивы, если ихъ видѣть вблизи; они позволяли себѣ до 10 авг. дѣлать все то, что послѣ 10 авг. продѣлали съ ними (якобинцы)».
Этой характеристикой людей, господствовавшихъ въ народныхъ собраніяхъ Франціи, обусловливалась и оцѣнка самихъ собраній. Законодательное собраніе для Тэна ничто иное, какъ политическій клубъ, смѣненный другимъ, террористическимъ клубомъ, Конвентомъ, который въ свою очередь находился подъ господствомъ еще болѣе террористическаго клуба — парижской коммуны.
Для Тэна давно миновало время, когда онъ съ юношескимъ пыломъ настаивалъ на примѣненіи метода физическихъ наукъ къ литературной критикѣ и исторіи, когда онъ восклицалъ, что добродѣтель и порокъ такіе же естественные продукты, какъ купоросъ и сахаръ, и требовалъ отъ критика и историка такого же безразличнаго отношенія къ своему предмету, какое бываетъ у физіолога и анатома.
Юношескій «позитивизмъ» его пошатнулся впервые въ области художественнаго творчества и классификаціи художественныхъ произведеній. Тамъ впервые Тэнъ допустилъ при оцѣнкѣ ихъ моральный элементъ. Онъ призналъ преимущество благотворнаго сюжета и типа надъ злотворнымъ (malfaisant). Тѣмъ болѣе онъ имѣлъ право въ исторіи обличать политическій типъ, умственно узкій, нравственно низкій и соціально вредный.
Тэнъ предполагалъ исполнить свою задачу — объяснить «возникновеніе современной Франціи» — тремя этапами, а именно, посвятить одинъ томъ «старому порядку», вызвавшему революцію, второй томъ — самой революціи, а въ третьемъ томѣ выяснить вліяніе революціи на послѣреволюціонную, современную Францію. Первый томъ и вышелъ въ 1875 году подъ заглавіемъ «l'Anсіеn Régime». Но изображеніе революціи не поддавалось расчетамъ Тэна. Въ началѣ осени 1876 года онъ писалъ: «Мнѣ приходится изложить и оцѣнить дѣло Учредительнаго собранія, а это требуетъ изысканій и размышленій о самыхъ разнообразныхъ спеціальныхъ вопросахъ, о сущности государства, о конституціяхъ, объ аристократіи, собственности, о корпораціяхъ, о католической церкви, о централизаціи, и вообще о гражданскомъ и государственномъ правѣ. Мнѣ удалось, если я не ошибаюсь, выяснить принципы. Но я такъ далекъ отъ принятыхъ взглядовъ, въ особенности отъ тѣхъ, которые въ ходу во Франціи, что я долженъ напрягать все свое вниманіе. нужно быть яснымъ и приводить доказательства, а работа громадная. Трудъ къ тому же разрастается въ моихъ рукахъ; я очень опасаюсь, что у меня выйдутъ два тома о революціи, и мнѣ понадобится для окончанія по крайней мѣрѣ еще годъ». Но и этотъ расчетъ оказался ошибоченъ, хотя, чтобы выиграть время, Тэнъ отказался отъ чтенія своего курса въ художественной академіи и посвящалъ всю зиму работѣ въ архивѣ. Но какъ онъ писалъ своему бывшему учителю: «Въ вопросѣ столь спорномъ и съ выводами столь противоположными господствующему мнѣнію надо было приводить доказательства». И въ результатѣ характеристика революціи потребовала отъ Тэна трехъ томовъ, вышедшихъ подъ общимъ заглавіемъ: «la Révolution». Первый изъ нихъ вышелъ въ 1878 г. и былъ посвященъ эпохѣ Учредительнаго собранія — 1789 до сент. 1791 — и такъ какъ знаменіемъ этого времени была анархія снизу и безвластіе сверху, то Тэнъ озаглавилъ его «l’Anarchie». На этой анархической почвѣ свободно разыгрался произволъ и деспотизмъ якобинцевъ. Но такъ какъ якобинцы не сразу овладѣли властью, и имъ пришлось вести борьбу съ жирондинцами, то Тэнъ озаглавилъ второй томъ революціи: «la Conquête jacobine» — завоеваніе якобинцами, завершившееся 2 іюня 1793 г.; а третій томъ — «le Gouvernement Révolutionnaire» — правительствомъ террора. Эти два тома вышли въ 1881 и въ 1885 годахъ.