Историки Революціи
1. Предшественники Тэна
Самымъ крупнымъ изъ историческихъ событій новаго времени по впечатлѣнію, произведенному имъ на современниковъ, и по его послѣдствіямъ для потомковъ, самымъ важнымъ по обширности его вліянія и по практическому его значенію нужно, конечно, признать французскую революцію конца ХѴІІІ-го вѣка; въ отличіе отъ другихъ аналогическихъ по названію явленій въ исторіи Франціи, ее называютъ великой революціей. Это событіе было завершеніемъ всей предшествовавшей исторіи этой страны и послужило основаніемъ для дальнѣйшей ея исторіи; оно было причиной возрожденія всей юго-западной части европейскаго материка, внесло новыя идеи и учрежденія въ общеевропейскую жизнь и оставило неизгладимыя черты на современной цивилизаціи. Поэтому, безъ изученія и безъ свободной отъ предразсудковъ оцѣнки французской революціи нельзя вѣрно понять ни прошлой, ни современной исторіи Франціи, нельзя вникнуть въ причины, опредѣлившія исторію значительной части европейскихъ государствъ въ XIX вѣкѣ, нельзя, наконецъ, дать себѣ яснаго отчета о движеніи нашей духовной жизни и стоять на уровнѣ современной цивилизаціи.
Но изученіе и оцѣнка историческихъ событій всегда сопряжены съ значительными затрудненіями. Съ литературнымъ и художественнымъ произведеніемъ легко познакомиться; оно представляется цѣльно и непосредственно эстетическому чувству читателя или зрителя. Даже если подступаешь къ нему съ предубѣжденіями, оно постепенно беретъ свое и иногда безсознательно увлекаетъ критика за тѣсныя рамки школы или преданій. Историческія же событія представляются наблюдателю не непосредственно; ихъ можно изучать лишь въ зеркалѣ, въ которомъ они отражаются, т.-е. съ помощью какого-нибудь историческаго сочиненія. Но дѣло въ томъ, что никакое историческое сочиненіе не можетъ быть дѣйствительнымъ зеркаломъ событій, т.-е. механическимъ, пассивнымъ отраженіемъ ихъ, ибо всякое сочиненіе есть не только дѣло индивидуальнаго творчества, но и плодъ той эпохи, той теоріи, того міровоззрѣнія, подъ вліяніемъ котораго писалъ историкъ. И нигдѣ это явленіе не обнаруживается такъ ясно, какъ въ литературной исторіи французской революціи. Во всѣхъ замѣчательныхъ сочиненіяхъ объ этомъ событіи мы видимъ послѣдовательный отголосокъ тѣхъ политическихъ теорій и стремленій, тѣхъ надеждъ и настроеній, которыя пережило французское или европейское общество въ XIX вѣкѣ. Кто незнакомъ съ богатой умственной жизнью этого общества, съ вліяніемъ, которое оно имѣло на современныхъ историковъ, и съ интересами, въ виду которыхъ послѣдніе приступали къ своей литературной дѣятельности, — тотъ не будетъ имѣть ключа къ ихъ произведеніямъ. Историческій процессъ, начавшійся съ французской революціи, продолжаетъ совершаться, и каждый моментъ этого процесса отражался въ особомъ опредѣленномъ взглядѣ на французскую революцію и различныхъ ея дѣятелей, и служилъ особой точкой отправленія для извѣстныхъ историковъ революціи.
Вслѣдствіе этого, для изученія великаго событія, о которомъ мы завели рѣчь, недостаточно простого знакомства съ сочиненіями, въ которыхъ оно описано. Необходимо каждое изъ такихъ сочиненій оторвать, такъ сказать, отъ почвы, на которой оно выросло, изучить среду, отразившуюся на историкѣ, познакомиться съ его идеалами и стремленіями, найти его уголъ зрѣнія, чтобы ясно понять распредѣленіе свѣта и тѣни въ его картинѣ. Однимъ словомъ, необходимъ критическій разборъ каждаго изъ этихъ произведеній.
Справедливость этихъ замѣчаній легко доказать на каждомъ изъ наиболѣе извѣстныхъ сочиненій о французской революціи, на сочиненіяхъ Тьера, Минье, Луи Блана, Мишле, Зибеля, Дю- вержье-де-Горанна и Кине. Всѣ названныя здѣсь нами произведенія знаменуютъ собою различныя эпохи, пережитыя французскимъ обществомъ послѣ революціи, и отражаютъ на себѣ различные моменты внутренней исторіи этого общества отъ возстановленія легитимной монархіи до владычества народнаго избранника, Наполеона III. Всѣ авторы приведенныхъ сочиненій (за исключеніемъ автора вышеупомянутой нѣмецкой исторіи революціи) принадлежали въ свое время къ оппозиціи, ихъ сочиненія являются, такимъ образомъ, выраженіемъ взглядовъ оппозиціонной части общества, той части, которая своимъ неудовольствіемъ подготовляла предстоявшій переворотъ и которой было суждено господствовать въ послѣдовавшемъ затѣмъ періодѣ. Такъ, Тьеръ является представителемъ либеральной журналистики съ революціоннымъ оттѣнкомъ, которая содѣйствовала сверженію монархіи легитимизма. Луи Блана и Мишле можно считать представителями двухъ главныхъ оппозиціонныхъ стремленій, подкопавшихъ силу и популярность конституціонной монархіи Людовика-Филиппа — оппозиціи соціалистической и оппозиціи демократическо-республиканской. Наконецъ, сочиненія Дювержье-де-Горанна и Кине, вышедшія въ 1867 и 1866 годахъ, указываютъ на двоякую оппозицію въ французскомъ обществѣ противъ безотвѣтственнаго представителя народовластія — на оппозицію, исходившую изъ круговъ, оставшихся вѣрными преданіямъ парламентарной монархіи, и, съ другой стороны, на оппозицію, желавшую возстановить народовластіе въ республиканскихъ формахъ. При этомъ нельзя не обратить вниманіе на то, что единственное французское сочиненіе, разсматривавшее революцію съ точки зрѣнія конституціонной монархіи, вышло въ то время, когда эта монархія перестала существовать во Франціи; да и это сочиненіе представляетъ только сжатый анализъ общаго хода французской революціи, а не послѣдовательный разсказъ событій, такъ что за изложеніемъ революціи съ парламентарной точки зрѣнія мы должны обратиться къ сочиненію Зибеля, первый томъ котораго вышелъ около того же времени (1853).
Вслѣдствіе такой солидарности названныхъ историковъ съ извѣстными стремленіями современнаго имъ общества, задача ихъ очень усложнилась. Каждый изъ нихъ имѣлъ въ виду не только событія и людей прошлаго, но, можно сказать, столько же людей настоящаго, и желалъ воспользоваться историческимъ матеріаломъ, чтобы дать урокъ современникамъ, ободрить однихъ, запугать другихъ. Такъ, Тьеръ и Минье желали доказать господствовавшимъ легитимистамъ, что революція — не заблужденіе и не преступленіе, что якобинская диктатура была вызвана борьбой съ внутреннею реакціей и иностраннымъ нашествіемъ, и что ужасы террора были спасеніемъ Франціи. Луи Бланъ стремился доказать способомъ гегелевской діалектики, что исторія человѣчества ведетъ къ установленію коммунизма, что французская революція была началомъ новой блаженной эры, и что тѣ изъ вождей революціи, которые наиболѣе сдѣлали для осуществленія братскаго идеала, должны считаться благодѣтелями человѣчества. Вдохновленная книга Мишле является реакціей республиканскаго идеализма противъ кровавой диктатуры, и реакціей демократическаго народничества противъ аристократіи вождей. Въ его изображеніи революція представлена стремительнымъ потокомъ, ринувшимся изъ нѣдръ народной жизни, поднимавшимъ и уносившимъ по своей волѣ честолюбивыхъ маріонетокъ, думавшихъ управлять потокомъ по своимъ узкимъ взглядамъ — и на счетъ этихъ «маріонетокъ» отнесено въ изложеніи Мишле все кровавое, все своекорыстное, все, что оскорбляетъ приверженца гуманности и свободы.
Наконецъ, историки, преданные принципамъ парламентарной монархіи, изучали революцію для того, чтобы изслѣдовать основаніе и условія конституціоннаго порядка, и показать, по какимъ причинамъ и вслѣдствіе какихъ ошибокъ этотъ порядокъ не установился во Франціи въ концѣ ХѴІІІ-го вѣка. Сочиненіе Зибеля имѣло, кромѣ того, задачею выяснить истинное отношеніе революціонной Франціи къ остальной Европѣ и, вопреки увѣреніямъ французскихъ историковъ, доказать, что ужасы якобинской диктатуры были излишними, такъ какъ не Европа угрожала Франціи, а революція вызвала на борьбу Европу, и что не терроръ спасъ Францію, такъ какъ европейская коалиція потерпѣла неудачу не вслѣдствіе пораженія, а вслѣдствіе разлада союзниковъ, противоположности ихъ интересовъ и неспособности вождей.
Уже это краткое указаніе основной задачи вышеупомянутыхъ историковъ даетъ возможность представить себѣ, какъ своеобразно долженъ былъ сложиться у каждаго изъ нихъ общій взглядъ на революцію, и какъ, вслѣдствіе этого, въ ихъ сочиненіяхъ извѣстныя стороны и вопросы должны были выступить на первый планъ, другіе, напротивъ, стушевываться, нѣкоторые дѣятели оказаться героями, другіе же встрѣтили равнодушіе или строгое осужденіе. Такъ, героями Тьера становятся всѣ энергическіе сподвижники революціи — организаторы, умѣвшіе воспользоваться властью, и побѣдоносные полководцы, покрывшіе славой возродившуюся Францію; героями Луи Блана — іеро- фанты, постигнувшіе тайну исторіи, и жрецы новаго порядка, не дрогнувшіе передъ кровью и жертвами; любимцемъ конституціонныхъ историковъ долженъ былъ сдѣлаться тотъ, кто одинъ постигъ истинныя условія порядка, примиряющаго свободу съ монархіей, и кто одинъ былъ способенъ руководить революціей и остановить ее во-время — графъ Мирабо; героемъ же исторической поэмы Мишле является какой-то сказочный богатырь, безплотный и неосязаемый для читателя, но вездѣ присущій и всемощный — французскій народъ, безъ вождей, безъ партій, безъ аристократическихъ и образованныхъ слоевъ, вдохновленный какъ бы единою думой.
Такимъ образомъ, сочиненія всѣхъ названныхъ историковъ, преимущественно же тѣ, которыя написаны до 1848 года, отличаются болѣе или менѣе одною общею чертой — апологетическимъ характеромъ изложенія. Цѣлью каждаго изъ историковъ была защита какой-нибудь идеи или партіи въ исторіи революціи, защита, становившаяся въ то же время обвиненіемъ противниковъ той идеи или той партіи, которыя пользовались сочувствіемъ автора; изъ этой цѣли, далѣе, вытекала необходимость объяснить, почему такая-то идея или партія, несмотря на свою правоту, не восторжествовала или пала послѣ кратковременнаго торжества. Такое отношеніе историка къ своей задачѣ имѣло свое основаніе и извѣстную цѣлесообразность. Оно вызывалось какимъ-нибудь практическимъ вопросомъ, занимавшимъ современное общество, или желаніемъ историка противодѣйствовать какимъ-нибудь предразсудкамъ и ложнымъ взглядамъ, распространившимся насчетъ революціи или извѣстныхъ дѣятелей той эпохи.
Между тѣмъ французская революція, какъ и всякое другое историческое событіе, требовала прежде всего объективнаго научнаго изученія. Различныя субъективныя воззрѣнія на революцію — хотя, конечно, никогда не утратятъ вполнѣ своего значенія, — должны уступить все болѣе и болѣе мѣста чисто научному разсмотрѣнію, которое одно можетъ привести къ единству разнорѣчивыя и нерѣдко противоположныя мнѣнія, привести, такъ сказать, къ одному знаменателю различныя субъективныя воззрѣнія, дать извѣстное мѣрило для оцѣнки ихъ. Научное же разсмотрѣніе французской революціи прежде всего обусловливается требованіемъ, чтобы изучалась она какъ историческое событіе, корни котораго теряются въ глубинѣ предшествовавшихъ вѣковъ, ходъ, характеръ и цѣль котораго опредѣляются ходомъ и свойствомъ всей исторіи французскаго народа. Только когда будетъ достаточно выяснена вся связь между революціей и произведшей ее исторіею, можно будетъ съ нѣкоторою увѣренностью опредѣлить вліяніе второстепенныхъ ея элементовъ, которые давали ей извѣстный историческій колоритъ, и взвѣсить значеніе тѣхъ болѣе или менѣе случайныхъ обстоятельствъ, которыя видоизмѣняли основной ходъ революціи. Только тогда можно будетъ съ достаточною объективностью оцѣнивать идеи, стремленія и всю индивидуальную дѣятельность вождей и жертвъ революціи, можно будетъ судить о настоящихъ причинахъ успѣха и гибели той или другой партіи, — снимать осужденіе, произносить приговоры и взвѣшивать мѣру личной отвѣтственности.
Итакъ, научная постановка исторіографіи французской революціи зависитъ отъ сознанія тѣсной связи между этимъ событіемъ и предшествовавшей ему исторіей. А этому сознанію чрезвычайно мѣшало укоренившееся глубоко убѣжденіе, что революція была полнымъ разрывомъ съ прошлымъ, что Франція послѣ 1789 года не представляетъ ничего общаго съ Франціей при старой монархіи. Такое убѣжденіе сложилось не только подъ впечатлѣніемъ страшныхъ потрясеній и коренныхъ перемѣнъ, послѣдовавшихъ во всей Европѣ вслѣдъ за переворотомъ 1789 года, но было главнымъ образомъ слѣдствіемъ того энтузіазма, который воодушевлялъ и самихъ дѣятелей французской революціи, и ихъ современниковъ. Благодаря этому энтузіазму, охватившему съ такою порывистой силой такую обширную массу людей различныхъ классовъ и національностей, на французскую революцію стали смотрѣть, какъ на источникъ обновленія и новой жизни — не только для Франціи, но и для всего человѣчества. Этотъ взглядъ раздѣляли съ французами многіе изъ политическихъ противниковъ ихъ; вспомнимъ слова, сказанныя уже немолодымъ въ то время Гёте прусскимъ офицерамъ въ критическій день отступленія прусской арміи передъ революціонными войсками у Вальми: «Сегодня начинается новая эра для человѣчества; вы, господа, можете сказать, что присутствовали при ея зарожденіи».
Чѣмъ сильнѣе было одушевленіе, вызванное революціей, и чѣмъ, съ другой стороны, было глубже ожесточеніе противъ нея, тѣмъ менѣе какъ приверженцы, такъ и враги ея были расположены отыскивать ея связь съ прошедшимъ, объяснять ее предшествовавшимъ историческимъ развитіемъ — одни изъ опасенія умалить заслуги революціи, другіе — изъ страха оправдать ее. Но по мѣрѣ удаленія отъ событій 1789 года, по мѣрѣ охлажденія революціоннаго энтузіазма и забвенія страданій и попранныхъ революціей интересовъ, должна была постепенно проявиться потребность изучать французскую революцію съ исторической точки зрѣнія. Приведеніе этой потребности къ ясному сознанію есть безсмертная заслуга Токвиля. Онъ доказывалъ, что французская революція представляетъ собою не столько разрывъ съ историческимъ прошедшимъ Франціи, сколько послѣдовательное его завершеніе и дальнѣйшее его развитіе въ данномъ искони направленіи. Это положеніе, которое въ настоящее время можно принять трюизмомъ, имѣло въ свое время значеніе великаго научнаго открытія. Заслуга Токвиля въ этомъ отношеніи такъ значительна, что съ его сочиненія: «Старый порядокъ и революція», вышедшаго въ 1856 году, можно начать новый періодъ въ исторіографіи французской революціи. Впрочемъ, основная идея этого сочиненія, имѣвшаго такое вліяніе на изученіе революціи — идея объ исторической преемственности французской революціи — была высказана Токвилемъ еще за 20 лѣтъ предъ тѣмъ, правда, въ статьѣ, написанной для иностраннаго журнала и мало извѣстной во Франціи{3}. Идея о преемственности французской революціи, о неразрывной связи историческаго движенія въ до-революціонной и обновленной Франціи, эта идея, безъ которой невозможно настоящее пониманіе ни исторіи Франціи, ни значенія революціи, навсегда будетъ связана съ именемъ Токвиля; но справедливость требуетъ не упускать изъ виду, что одновременно съ нимъ и другіе ученые направляли свои изслѣдованія къ разъясненію тѣхъ же мыслей. Сознаніе въ необходимости изучать французскую революцію въ связи съ предшествовавшей исторіею подготовлялось двумя различными стремленіями исторической науки во Франціи. Съ одной стороны, ученые, изучавшіе раннія эпохи французской исторіи, стали подмѣчать родственныя, аналогическія черты между нѣкоторыми событіями этихъ эпохъ и великой революціей и стали слѣдить за ростомъ того политическаго элемента, который произвелъ переворотъ 1789 года. Съ другой стороны, писатели, изучавшіе революцію или общество, непосредственно вышедшее изъ нея, раскрывали въ послѣднемъ черты, стремленія и идеи, чрезвычайно сходныя съ состояніемъ, съ стремленіями и понятіями общества въ предшествовавшій періодъ. Въ первомъ отношеніи особенное вниманіе слѣдуетъ обратить на изслѣдованія Огюстена Тьерри, преимущественно же на его сочиненіе: «Essai sur l'Histoire de la Formation et du Progrès du Tiers Etat», вышедшее въ 1853 году; во второмъ отношеніи — на непосредственнаго предшественника Токвиля — Родо. Задолго до книги Токвиля, — о «Старомъ порядкѣ», появилось сочиненіе Родо о томъ же предметѣ, въ которомъ въ первый разъ устройство и положеніе до-революціонной Франціи подверглись серьёзному историческому анализу{4} ). Авторъ этого сочиненія пріобрѣлъ извѣстность какъ горячій защитникъ того же принципа децентрализаціи и мѣстной свободы, который составлялъ задушевную цѣль всѣхъ стремленій и научныхъ занятій Токвиля. Родо не только считалъ, подобно Токвилю, децентрализацію необходимымъ условіемъ для установленія свободы, но и единственнымъ средствомъ для достиженія въ будущемъ величія со стороны Франціи, которая по его мнѣнію низко пала. Глубокій интересъ къ вопросу о централизаціи и ея историческому развитію во Франціи навелъ какъ Токвиля, такъ и Родо на изученіе старой монархіи и ея борьбы съ феодальными остатками мѣстной самостоятельности; но если знаменитый авторъ «Демократіи въ Америкѣ» при этомъ держится на строго научной почвѣ, и у него только изрѣдка пробивается элегическое сожалѣніе о погибшемъ строѣ, заключавшемъ въ себѣ среди феодальныхъ развалинъ зародыши свободныхъ учрежденій, Родо увлеченъ тенденціей за предѣлы научнаго безпристрастія, и, смѣшивая рутинную и эгоистическую привязанность къ привилегіямъ, сохранившимся отъ феодальной раздробленности, съ стремленіями къ свободѣ и мѣстному самоуправленію, нерѣдко подаетъ руку писателямъ-легитимистамъ, которые проводятъ мысль, что революція была гибельна для свободы, ибо разрушила учрежденія, заключавшія въ себѣ богатые задатки для развитія политической и мѣстной свободы.
Послѣ выхода сочиненія Токвиля о «Старомъ порядкѣ», интересъ къ этому предмету еще болѣе усилился и вызвалъ нѣсколько изслѣдованій въ томъ же направленіи. Укажемъ на сочиненіе Буато{5} о «Состояніи Франціи до 1789 года», вышедшее въ 1861 году, авторъ котораго старается, по слѣдамъ Токвиля, прослѣдить развитіе централизаціи при старомъ порядкѣ и описать ея органы и учрежденія, но съ большимъ сочувствіемъ къ ней, доказывая, въ противоположность своему предшественнику Родо, несостоятельность историческихъ учрежденій, сохранившихся до XVIII вѣка. Особенное значеніе имѣютъ, кромѣ того, въ сочиненіи Буато тѣ главы, въ которыхъ авторъ подвергъ тщательному изученію, на основаніи статистическихъ данныхъ, состояніе духовенства и религіозныхъ корпорацій во Франціи при Людовикахъ XV и XVI.
Изученіе французскаго общества передъ самой революціей, его политическихъ идеаловъ и стремленій, его надеждъ, жалобъ и требованій, составляетъ предметъ сочиненія Шассена о «Духѣ Революціи»{6} ). Авторъ его задался мыслью охарактеризовать Францію наканунѣ революціи съ помощью инструкцій и полномочій, данныхъ избирателями депутатамъ, отправлявшимся въ собраніе генеральныхъ штатовъ; но онъ не ограничился этимъ, а частыми отступленіями объясняетъ различныя черты французскаго народа и правительства, отразившіяся потомъ на ходѣ самой революціи, напр., пренебреженіе къ индивидуальной свободѣ, вліяніе мелкой провинціальной интеллигенціи — стряпчихъ, нотаріусовъ и т. и. — на простой народъ и пр. Наконецъ, мы считаемъ необходимымъ упомянуть о спеціальномъ сочиненіи, о «Провинціальныхъ собраніяхъ при Людовикѣ XVI», Леонса де-Лаверня, пріобрѣтшаго извѣстность своимъ изслѣдованіемъ о вліяніи революціи на положеніе французскаго земледѣлія. Сочиненіе Лаверня, написанное на основаніи протоколовъ этихъ провинціальныхъ собраній, чрезвычайно поучительно, во-первыхъ потому, что очень наглядно рисуетъ экономическое состояніе провинцій и недостатки мѣстной администраціи; во-вторыхъ, представляетъ въ новомъ свѣтѣ привилегированные классы наканунѣ революціи — ихъ либерализмъ, готовность къ жертвамъ и охоту заниматься мѣстной администраціей. Неудивительно, что авторъ увлекся привлекательной картиной, имъ нарисованной, и слишкомъ поддался вѣрѣ въ жизненность и способность къ улучшенію стараго режима.
Подъ вліяніемъ такихъ изслѣдованій прежнее пренебреженіе къ историческому способу объясненія, прежнія догматическія или полемическія воззрѣнія на революцію должны были все болѣе и болѣе уступать мѣсто болѣе строгому, научному методу. Не въ однихъ только спеціальныхъ сочиненіяхъ стало проявляться желаніе пролить свѣтъ на революцію посредствомъ изученія старой Франціи, но самые историки революціи все болѣе и болѣе проникались убѣжденіемъ въ необходимости завязать историческую нить, прерванную ихъ предшественниками, и искать точку опоры для своего изложенія не въ догматическихъ и политическихъ принципахъ, а въ генетическомъ методѣ изложенія. Если первые историки революціи исходятъ изъ мнѣнія, что революція порождена злоупотребленіями, промахами и даже преступленіями правительственныхъ лицъ эпохи Людовиковъ XV и XVI, и довольствуются тѣмъ, что въ видѣ введенія къ своему разсказу нѣсколькими рѣзкими штрихами набрасываютъ картину финансоваго кризиса, придворной расточительности и аристократическихъ предразсудковъ, то слѣдующіе за ними историки даютъ все болѣе и болѣе мѣста этому введенію и захватываютъ все глубже и глубже явленія, вызвавшія революцію и опредѣлившіяся ходъ и характеръ. Интересно, напр., сравнить краткій очеркъ «нравственнаго и политическаго состоянія Франціи въ концѣ XVIII в.», съ котораго Тьеръ начинаетъ свое изложеніе французской революціи, похожій скорѣе на завѣсу, скрывающую отъ нетерпѣливаго зрителя начало захватывающей драмы, чѣмъ на историческое введеніе — съ тѣмъ тщательнымъ научнымъ изслѣдованіемъ, съ помощью котораго Зибель подготовляетъ читателя къ пониманію изучаемаго имъ переворота. Не довольствуясь сжатымъ, но чрезвычайно поучительнымъ описаніемъ экономическаго состоянія, поземельной собственности и администраціи наканунѣ революціи, Зибель разсматриваетъ ее какъ звено въ величественномъ историческомъ процессѣ, общемъ всей западной Европѣ, начиная съ эпохи реформаціи. Такой пріемъ, конечно, совершенно понятенъ со стороны ученаго, вышедшаго изъ школы, воспитанной на философіи и привыкшей къ универсальному пониманію явленій и въ то же время къ критическому объективному методу; онъ вполнѣ естествененъ со стороны иностраннаго историка, не принадлежащаго ни къ одной изъ партій, спорящихъ изъ-за наслѣдія революціи; но подобное явленіе встрѣчаемъ мы и среди французской исторіографіи, если сопоставимъ раннихъ историковъ революціи съ позднѣйшими. Мы замѣчаемъ желаніе справляться съ исторіею, или ссылаться на нее даже у такихъ писателей, которые — по своей ближайшей цѣли или по характеру своего ума — склонны къ догматическимъ разсужденіямъ и отвлеченнымъ пріемамъ. Очень поучительно въ этомъ отношеніи сочиненіе Кине и сравненіе его пріемовъ съ пріемами Мишле, съ которымъ у него такъ много общаго въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ основномъ взглядѣ на революцію. Мишле, какъ извѣстно, написалъ средневѣковую исторію Франціи, которую во многихъ отношеніяхъ можно назвать классической; онъ обладаетъ необыкновенною способностью вживаться въ эпоху и посредствомъ богатаго воображенія воспроизводить ее передъ читателемъ во всемъ ея историческомъ колоритѣ; тѣмъ не менѣе, когда онъ приступилъ къ эпохѣ революціи, онъ такъ увлекся ею, что все прошедшее Франціи задернулось передъ нимъ какъ бы густою завѣсой; если онъ касается его, то только для того, чтобы показать всю противоположность его принциповъ жизненному духу новой эры. Онъ говоритъ, напр., о христіанствѣ, какъ о религіи до-революціонной Франціи; революція, по его мнѣнію, исходитъ изъ началъ, діаметрально-противоположныхъ тому, что онъ считаетъ сущностью христіанства. Совершенно иначе смотритъ Кине на связь революціи и начавшагося съ нея историческаго періода съ до-революціонной эпохой. Конечно, на него въ этомъ отношеніи имѣло сильное вліяніе разочарованіе революціей 1848 года и трагическая судьба второй республики, завершившаяся въ промежутокъ между сочиненіями двухъ друзей. Кине обратился къ изученію первой революціи не для того, чтобы съ юношескимъ энтузіазмомъ Мишле ее идеализировать, а чтобы «открыть и познать, почему столько и такихъ безмѣрныхъ усилій, столько принесенныхъ жертвъ, такая чудовищная трата людей оставили послѣ себя такіе еще несовершенные и уродливые результаты»? Его отвѣтъ заключается въ томъ, что главная вина на сторонѣ старой Франціи.
Онъ вооружается противъ писателей, которые не принимали въ разсчетъ всѣхъ преградъ, поставленныхъ этой до-революціонной Франціей на пути развитія новой, и которые поэтому видѣли «по сю сторону 1789 года одну только ложь, а по ту — одну только правду». Но каково бы ни было его побужденіе, Кине не хочетъ допустить, чтобы 1789 годъ представлялся какими-то непроходимыми «Пиренеями». Онъ вооружается противъ пріема дѣлать изъ революціи «изолированный пунктъ во времени безъ отношенія къ прошедшему — эпоху, колеблющуюся въ пустомъ пространствѣ, не прикрѣпленную къ предшествовавшимъ эпохамъ», а потомъ привлекать къ отвѣтственности «человѣческій духъ», какъ-будто онъ виновенъ въ этомъ ненормальномъ зрѣлищѣ. «Революція, — говоритъ Кине, — какъ всякое другое событіе, въ связи съ тѣмъ, что ей предшествовало; она находится подъ бременемъ прошлаго. Часто она его воспроизводитъ, даже когда борется съ нимъ. Не видѣть этой связи, — значитъ, отрицать самую душу исторіи».
Вліяніе историческаго метода еще болѣе отразилось на сочиненіи знаменитаго бельгійскаго историка-философа Лорана. Этотъ ученый, прослѣдившій съ изумительной начитанностью и неизмѣнной бодростью мысли весь необъятный процессъ развитія человѣчества отъ первыхъ зачатковъ гражданственности, въ Индіи и Египтѣ до нашихъ дней, не могъ не воспользоваться уроками исторіи, когда приступилъ къ изложенію революціи. Притомъ его принадлежность къ бельгійскому народу, его, такъ сказать, международное положеніе должно было его предрасполагать къ болѣе безпристрастному, объективному воззрѣнію и избавить отъ нѣкоторыхъ патріотическихъ увлеченій французскихъ историковъ. Такъ напр., останавливаясь надъ вопросомъ, почему революція не имѣла результатомъ установленіе свободы, онъ указываетъ на то, что стремленіе къ равенству, къ народовластію въ смыслѣ господства массъ, получило преобладаніе надъ стремленіемъ къ обезпеченію индивидуальной свободы, которое въ началѣ революціи выразилось въ деклараціи правъ человѣка, и объясняетъ это тѣмъ, что латинскій или галло-римскій элементъ французскаго народа, пропитанный преданіемъ демократической имперіи Рима, взялъ перевѣсъ надъ элементомъ индивидуальной свободы, внесеннымъ германскими завоевателями. Такимъ образомъ, Лоранъ, разбирая элементы обоготворяемой имъ революціи, относитъ лучшій и плодотворнѣйшій изъ этихъ элементовъ на долю вліянія германской расы, которое совершенно отрицается или порицается современными французскими историками, конечно, не вслѣдствіе научныхъ мотивовъ. Лорана въ этомъ случаѣ нельзя осуждать за слишкомъ рѣзкое разграниченіе характеровъ расы; онъ не только имѣлъ за себя авторитетъ Монтескьё и другихъ историковъ XVIII столѣтія, но демократическихъ историковъ ХІХ-го вѣка, которые, прославляя уравнивавшую дѣятельностъ королевской власти и ея союзъ съ демократіей, видѣли въ ихъ борьбѣ съ феодальной аристократіей противодѣйствіе туземнаго гальскаго элемента чуждому — германскому, и готовы были повторить возгласы Сіеза, предлагавшаго прогнать варваровъ назадъ въ ихъ зарейнскія дебри.
Но, съ другой стороны, доктрина, что прогрессивное развитіе человѣчества ведетъ къ превращенію христіанства въ теизмъ и гуманитарную религію будущаго, — доктрина, которой придерживается Лоранъ и которая находитъ обильную пищу въ мѣстныхъ бельгійскихъ условіяхъ, — увлекла его до тенденціозной разработки французской революціи. Бельгія была обязана этой революціи своимъ обновленіемъ, но, вслѣдствіе большей прочности ея средневѣковыхъ учрежденій, бурный переворотъ раскололъ, такъ сказать, эту страну и ея населеніе на двѣ равныя враждебныя части, — либеральную, которая любитъ французскую революцію, какъ свою колыбель, — и клерикальную, которая ненавидитъ ее главнымъ образомъ какъ манифестацію анти-религіознаго духа. Такъ какъ все направленіе правительственной дѣятельности въ странѣ зависитъ отъ хода этой борьбы, то понятно, что либералы Бельгіи подчиняютъ торжеству надъ клерикализмомъ всѣ прочіе интересы. И для Лорана исторія революціи служитъ главнымъ образомъ оружіемъ противъ опаснаго врага. Защищая революцію или критикуя ее, онъ постоянно имѣетъ въ виду зоркое око бельгійскихъ клерикаловъ, которые болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, овладѣли печатью и воспитаніемъ молодежи. При такомъ положеніи дѣла нѣтъ мѣста для объективной точки зрѣнія.
Въ одномъ только Лоранъ соглашается съ своими противниками, а именно въ томъ, что революція была выраженіемъ философскаго анти-христіанскаго духа, и онъ возвращается къ воззрѣніямъ французскихъ писателей ХѴІІІ-го вѣка, которые видѣли въ борьбѣ съ церковью свою главную задачу.
Вслѣдствіе этого у Лорана нѣтъ достаточно досуга и охоты, чтобы обращаться къ исторіи, предшествующей революціонной эпохѣ, и даже тамъ, гдѣ онъ прибѣгаетъ къ историческимъ объясненіямъ, они не всегда удовлетворительны. Такъ напримѣръ, хотя онъ и рѣзко протестуетъ противъ преувеличенія со стороны историковъ вліянія климата и расы на духовное развитіе народовъ{8}, — однако онъ самъ сводитъ противоположность деспотическаго народовластія и индивидуальной свободы къ различію духа галло-римской и германской расъ, не обращая достаточнаго вниманія на общій ходъ французской исторіи, враждебный развитію индивидуальной свободы.
Лоранъ отчасти правъ, объясняя ненависть къ французскому дворянству во время революціи и необузданность демократической реакціи характеромъ этого дворянства, но онъ не указываетъ, подъ вліяніемъ какихъ историческихъ условій образовалась французская аристократія, и почему у дворянъ «властолюбіе и презрѣніе къ низшимъ сословіямъ были гораздо сильнѣе, чѣмъ любовь къ свободѣ».
Отлично выясняетъ Лоранъ характеръ королевской власти во Франціи и предостерегаетъ читателей отъ односторонности уважаемаго имъ Огюстена Тьерри, «напрасно прославлявшаго старинныхъ королей, какъ защитниковъ равенства, какъ представителей парода, для него только трудившихся, тогда какъ единственной цѣлью ихъ была власть. Въ другомъ мѣстѣ своего сочиненія Лоранъ выражаетъ сожалѣніе, что короли не послѣдовали совѣтамъ философовъ. «Если бы королевская власть, — говоритъ Лоранъ, — послушалась этихъ врачей и пророковъ, она предотвратила бы революцію, отмѣнивши злоупотребленія стараго порядка», какъ будто сущность того историческаго переворота, который обнаружился въ революціи, заключался только въ отмѣнѣ злоупотребленій, а не въ перемѣщеніи власти. Несмотря однако на нѣкоторыя недомолвки и отступленія отъ историческаго метода въ угоду доктринѣ, сочиненіе Лорана представляетъ рѣдкое соединеніе философскаго и историческаго объясненія французской революціи и можетъ служить убѣдительнымъ доказательствомъ необходимости объяснять это событіе генетически.