Завоеваніе Франціи якобинцами
1. Законодательное собраніе
Паденіе «стараго порядка» сопровождалось, какъ показалъ Тэнъ въ первомъ томѣ своей исторіи революціи, анархіей, принявшей террористическій характеръ. Но эта анархія, поддерживаемая попустительствомъ, а иногда и прямымъ участіемъ властей, еще не представляла собою организованнаго террора, не имѣя соотвѣтствующихъ для этой роли вождей. Скоро однако выдвинулись изъ слѣпой и дикой толпы вожди систематическаго и организованнаго террора, съ появленіемъ которыхъ французская революція вступаетъ въ новый періодъ. Этими вождями явились якобинцы. Выясненіе ихъ связи съ революціонной анархіей и ихъ роль въ превращеніи этой анархіи въ систематическій терроръ составляетъ новую заслугу Тэна по исторіи французской революціи. Сообразно съ значеніемъ, которое Тэнъ придалъ якобинцамъ въ ея исторіи, онъ измѣнилъ и обычное ея построеніе. Вмѣсто распредѣленія фактовъ по очереди законодательныхъ собраній — Національнаго, Законодательнаго и Конвента, Тэнъ разбилъ исторію революціи на двѣ эпохи — эпоху анархіи и эпоху якобинскаго господства. Послѣдней онъ посвятилъ два тома, разсматривая въ одномъ эпоху установленія этого господства — или, какъ Тэнъ выражается — завоеваніе Франціи якобинцами, въ другомъ господство ихъ до конца террора.
Кто же такіе якобинцы? Это понятіе представлялось довольно неопредѣленнымъ: подъ нимъ можно было подразумѣвать членовъ якобинскаго клуба въ Парижѣ и провинціальныхъ клубовъ, находившихся съ нимъ въ сношеніяхъ (афилированныхъ), или членовъ Конвента, входившихъ въ составъ партіи монтаньяровъ, или въ болѣе обширномъ смыслѣ сторонниковъ политики террора. Благодаря Тэну понятіе якобинца получило новое, весьма характерное значеніе историческаго типа, до извѣстной степени объединяющаго разныя его проявленія. Дѣло въ томъ, что Тэнъ далъ понятію якобинца психологическую подкладку. Въ виду этого якобинецъ становится историческимъ дѣятелемъ опредѣленнаго пошиба въ исторіи революціи; съ другой стороны его значеніе расширяется, такъ какъ къ этому типу могутъ подходить разныя лица другихъ эпохъ и народностей.
Еще задолго до того времени, когда Тэнъ приступилъ къ изображенію «Происхожденія современной Франціи», онъ задумывался надъ значеніемъ якобинца въ исторіи революціи.
«Насколько необходимъ психологическій анализъ пуританина, чтобы понять англійскую революцію 1649 г., настолько существенна психологія якобинца для объясненія революціи 1789 года», — писалъ Тэнъ въ предисловіи къ своему сочиненію «Объ умѣ».
Тэнъ не забылъ своего замѣчанія, когда принялся за исторію французской революціи, и руководился имъ какъ основнымъ положеніемъ. Какъ бы ни расходились взгляды критиковъ въ оцѣнкѣ этого труда, въ одномъ не можетъ быть никакого разногласія, — что Тэнъ внесъ въ изученіе исторіи французской революціи психологію, какъ новое научное орудіе. Не случайно, какъ у другихъ писателей, являются у него здѣсь психологическія наблюденія — по принципу и систематически прибѣгаетъ онъ къ психологіи для объясненія событій и людей. Прежде, чѣмъ описывать намъ историческую роль якобинцевъ, передавать намъ ихъ рѣчи и убѣжденія, или оцѣнивать ихъ политическую программу, Тэнъ вводитъ насъ въ ихъ внутренній міръ, раскрываетъ передъ нами источникъ ихъ рѣчей и дѣйствій, объясняетъ, какъ сложился ихъ духовный складъ.
Въ трехъ направленіяхъ проявляется предъ нами психологическая работа Тэна въ исторіи якобинцевъ: въ характеристикѣ отдѣльныхъ лицъ — Робеспьера, Дантона, Марата; въ коллективной психологіи, т.-е. въ описаніи настроенія цѣлыхъ группъ и массъ; наконецъ, въ изображеніи и объясненіи якобинца, какъ общаго типа. Эта послѣдняя задача представляетъ собою самую оригинальную и выдающуюся сторону исторической психологіи Тэна. Другіе историки выдавали якобинцевъ за патріотовъ, или соціальныхъ реформаторовъ, или политическихъ фанатиковъ. Тэнъ разсматриваетъ ихъ прежде всего, какъ натуралистъ, и видитъ въ нихъ особую психическую разновидность. У другихъ историковъ они являются, какъ передовая или какъ крайняя партія, которая только степенью своего патріотизма или фанатизма отличается отъ прочихъ приверженцевъ революціи; у Тэна якобинцы рельефно выдѣляются изъ всей массы французскаго народа, такъ какъ отличаются отъ него своимъ психическимъ строеніемъ.
При такой постановкѣ вопроса Тэнъ обогатилъ исторію французской революціи новою проблемою, которую онъ самъ и разрѣшилъ. Онъ поставилъ вопросъ о происхожденіи этого новаго психологическаго типа въ исторіи — якобинца... У другихъ историковъ не было рѣчи о такомъ вопросѣ, и если онъ когда-либо возникалъ, то разрѣшался внѣшнимъ образомъ — онъ совпадалъ съ объясненіемъ возникновенія якобинскаго клуба въ Парижѣ и его развѣтвленія по провинціямъ. Тэнъ, усматривающій въ якобинцѣ особый психологическій типъ, ищетъ причины его возникновенія въ общихъ психическихъ свойствахъ человѣка и особыхъ обстоятельствахъ, среди которыхъ онъ очутился благодаря обстановкѣ, созданной революціей 1789 года. Эта попытка заслуживаетъ самаго серьезнаго вниманія всякаго историка, психолога или соціолога; ей посвящена особая глава сочиненія Тэна и одна изъ самыхъ замѣчательныхъ всего сочиненія — «Психологія якобинца».
Тэнъ находитъ корни этого типа въ двухъ душевныхъ свойствахъ, весьма распространенныхъ среди людей — въ чрезмѣрномъ самолюбіи и доктринерствѣ (le raisonnement dogmatique). Такимъ образомъ, корни якобинскаго духа существуютъ вездѣ; вездѣ они кроются въ подпочвенномъ слоѣ общества, оставаясь несокрушимыми. Но вездѣ они сдерживаются общественнымъ строемъ, хотя и стремятся прорваться сквозь ветхое общественное зданіе, которое давить на нихъ всею своею тяжестью. «Когда около двадцати лѣтъ юноша вступаетъ въ жизнь, его разумъ, какъ и его гордость одновременно возмущаются. Во-первыхъ, каково бы ни было то общество, къ которому онъ принадлежитъ по своему рожденію, оно оскорбляетъ своимъ строемъ отвлеченный разумъ, ибо оно построено не законодателемъ-философомъ но простому плану, но цѣлымъ рядомъ чередовавшихся поколѣній, которыя его приноравливали къ своимъ разнообразнымъ и измѣнчивымъ нуждамъ. Во-вторыхъ, какъ бы ни были совершенны учрежденія, законы и нравы этого общества, они возникли безъ его участія; онъ не давалъ на нихъ своего согласія; онъ принужденъ имъ подчиниться и идти, подобно запряженной лошади, въ оглобляхъ, подъ сбруей, которую на него надѣли. Наконецъ, какова бы ни была организація этого общества, молодому человѣку почти всегда предстоитъ играть въ немъ весьма второстепенную роль. При самыхъ либеральныхъ порядкахъ и тамъ, гдѣ верхнія ступени общественной лѣстницы всѣмъ доступны, на пять или шесть человѣкъ повелѣвающихъ приходится 100.000 повинующихся; «хорошо говорить, что у всякаго рекрута въ ранцѣ маршальскій жезлъ: 999 разъ на 1.000 рекрутъ, порывшись въ ранцѣ, скоро приходитъ къ убѣжденію, что его тамъ нѣтъ». Неудивительно, если при такихъ условіяхъ рекрутъ склоненъ протестовать противъ кадровъ, его охватывающихъ, если онъ жадно усвоиваетъ себѣ теорію, предоставляющую ему возможность командовать другими. Какая же это теорія? Это общеизвѣстная, выведенная изъ «Общественнаго договора», теорія непосредственнаго народовластія, въ силу котораго авторитетъ и власть должны принадлежать всякому, кто говоритъ отъ имени народа. Это и есть та теорія, которая была исходнымъ догматомъ якобинства. Нѣтъ доктрины, по словамъ Тэна, которая была бы проще и лучше приноровлена къ юношеской неопытности... И Тэнъ приходитъ такимъ образомъ къ выводу, что большинство молодыхъ людей, особенно тѣ, которымъ приходится прокладывать себѣ дорогу при выходѣ изъ школы — всѣ они болѣе или менѣе якобинцы, и якобинство въ этой зачаточной формѣ есть психическій недугъ, обусловливаемый ростомъ — une maladie de croissance!
Однако при обыкновенныхъ обстоятельствахъ эта теорія не опасна. Въ обществахъ хорошо устроенныхъ «болѣзнь не злокачественна и легко исцѣляется». Тэнъ съ обычной своей мѣткостью и не безъ юмора описываетъ, какъ молодые теоретики, немного пороптавши, входятъ въ осуждаемое ими общественное зданіе черезъ ту или другую его дверь, протискиваются до своего мѣста и наслаждаются своимъ положеніемъ, или покоряются судьбѣ.
Совершенно, однако, иныя условія представляла революціонная Франція. Все мастерство Тэна проявляется въ изображеніи перелома, произведеннаго въ умахъ современниковъ внезапнымъ крушеніемъ стараго порядка. Ветхія стѣны зданія, подточенныя червями, потрескались всѣ за-разъ и приставленныя къ нему сторожа, добродушные, неспособные, очумѣлые (effarés), никому не мѣшали овладѣть имъ. Въ общей суматохѣ все общество смѣшалось и превратилось въ кричавшую и бѣсновавшуюся толпу; каждый толкалъ и получалъ толчки, всѣ пришли въ восторгъ и поздравляли другъ друга съ тѣмъ, что получили возможность дѣйствовать на просторѣ локтями, всѣ требовали, чтобы возводимыя вновь ограды были сдѣланы по возможности непрочно, а новые сторожа были слабы, безоружны и равнодушны. Все такъ и устроилось, и естественнымъ образомъ люди, находившіеся на первыхъ мѣстахъ, были оттиснуты назадъ, многіе изъ нихъ задавлены въ сутолокѣ и безпрерывной сумятицѣ, которую выдавали за установившійся порядокъ; «красные каблучки и башмаки съ пряжкой (escarpins) затаптывались смазными сапогами и деревянными лаптями». При такихъ условіяхъ догматическій духъ и неумѣренное самолюбіе могли развиваться на полномъ просторѣ; не было болѣе ни стараго строя, который ихъ сдерживалъ, ни физической силы, ихъ обуздывавшей. Наоборотъ, какъ своими теоретическими разсужденіями, такъ и своими практическими постановленіями новая конституція поощряла доктринерство и самолюбіе. Ибо, съ одной стороны, юридически она была основана на чистомъ разумѣ и начиналась анфиладой отвлеченныхъ догматовъ, изъ которыхъ, повидимому, строго выводила свои положительныя предначертанія. Съ другой стороны, на дѣлѣ она предоставляла всѣ органы власти общему избранію и возлагала на клубы контроль надъ властями; это значило назначить премію тѣмъ самонадѣяннымъ честолюбцамъ, которые лѣзли впередъ, потому что считали себя способными, и позорили своихъ правителей, чтобы ихъ замѣстить. Всякій общественный порядокъ представляетъ собою среду, вліяющую извѣстнымъ образомъ на «людское произростаніе», и способствуетъ развитію однѣхъ разновидностей и гибели другихъ. Этотъ строй былъ наиболѣе благопріятенъ для произростаніе клубныхъ ораторовъ, говоруновъ на перекресткѣ, уличныхъ бунтарей, предсѣдателей мѣстныхъ комитетовъ — однимъ словомъ, революціонеровъ и тирановъ. Въ этой «политической теплицѣ» химерическія затѣи и тщеславная надменность (outrecuidance) приняли чудовищные размѣры, и по прошествіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ горячія го- ловы дошли до состоянія горячечнаго бреда (les cerveaux ardents deviendront des cerveaux brûlés). Чтобы документально показать потрясающее вліяніе на умы, которое имѣла «катастрофа» стараго порядка, Тэнъ искусно пользуется свидѣтельствами современниковъ. Съ помощью, напр., Малле-Дюпана онъ эфектно изображаетъ передъ нами поразительный и небывалый въ исторіи моментъ, когда рушились во Франціи всѣ какъ общегосударственныя, такъ и провинціальныя, общинныя и корпоративныя учрежденія, когда все разомъ пришлось создавать съизнова, и когда всякій могъ считать себя философомъ, призваннымъ законодательствовать: — «когда съ помощью восьми или десяти готовыхъ фразъ, взятыхъ изъ десятикопѣечныхъ катехизисовъ, тысячами обращавшихся по деревнямъ и слободамъ, всякій деревенскій писарь, надсмотрщикъ у заставы, контролеръ входныхъ билетовъ или вахмистръ, были въ правѣ сочинять проекты конституціи, чинить судъ надъ Малуэ и Мирабо, надъ министрами, королемъ, собраніемъ, церковью, иностранными кабинетами, надъ Франціей и Европой. По всѣмъ этимъ высокимъ матеріямъ, которыя казались ему запретнымъ плодомъ, импровизованный законодатель и судья теперь дѣлаетъ предложенія, читаетъ адресы, говоритъ рѣчи, вызываетъ рукоплесканія, любуясь притомъ собой и своей способностью такъ прекрасно разсуждать и употреблять такія громкія слова. Для него теперь стало обычнымъ дѣломъ, славой и выгодой — произносить рѣчи о вопросахъ, которыхъ онъ не понимаетъ». Въ полномъ блескѣ проявляются талантъ Тэна и полная противоположность его аналитическаго, научнаго метода господствовавшимъ во время революціи пріемамъ отвлеченнаго разсужденія, — когда онъ анализируетъ разницу между способомъ мышленія такого самозваннаго законодателя и человѣкомъ опытнымъ въ политической жизни.
Такова попытка Тэна объяснить произростаніе якобинства; сѣменами этого типа оказались нѣкоторыя общія свойства человѣческой природы, а эти сѣмена нашли себѣ особенно благопріятную почву въ исторической средѣ, созданной событіями 1789 года. Что ядро якобинства составляли люди съ крайнимъ самолюбіемъ и самоувѣренностью, страстно желавшіе властвовать надъ обществомъ, — это не можетъ подлежать сомнѣнію; убѣдительнымъ доказательствомъ справедливости Тэновскаго взгляда могутъ служить между прочимъ письма и признанія одного изъ выдающихся и типическихъ якобинцевъ, 23-лѣтняго Сенъ-Жюста. Помимо этого мы считаемъ особенно поучительнымъ для выясненія психическаго склада зауряднаго якобинца тяжеловѣсныя и объемистыя разсужденія Байёля (Bailleul), написанныя для опроверженія остроумной и талантливой книги г-жи де-Сталь о французской революціи. Эти разсужденія относятся къ 1804 году, т.-е. къ эпохѣ, когда якобинство со своими идеалами и принципами отошло въ область воспоминаній, — и потому такъ интересны, что въ нихъ наглядно отражается самоувѣренность человѣка, который не былъ въ состояніи ничего забыть и ничему не научился. Байёль защищаетъ якобинство не съ увлеченіемъ идеалиста, считающаго неблагородствомъ и измѣною какую-либо критику идеала, которому онъ служилъ, а съ упорствомъ педанта, неспособнаго видѣть ошибки своей программы и своей партіи.
Что якобинцы преимущественно набирались изъ неудачниковъ или, по крайней мѣрѣ, изъ людей, общественное положеніе которыхъ не соотвѣтствовало ихъ притязаніямъ, въ этомъ точно также легко убѣдиться съ помощью біографическихъ словарей и статистическихъ данныхъ, приведенныхъ Тэномъ. Что же касается до психическаго переворота, произведеннаго внезапной катастрофой стараго порядка и необходимостью перестроить общественное зданіе заново и съ самаго основанія — событія небывалаго въ исторіи и предоставившаго полнѣйшій просторъ честолюбцамъ и маніякамъ самолюбія въ родѣ Марата, — то это поразительное зрѣлище нашло въ Тэнѣ живописца, сумѣвшаго передать его яркими и несокрушимыми красками. Можно лишь прибавить къ этому, что психическія черты, составлявшія основу якобинскаго типа, находили себѣ пищу не въ одной катастрофѣ 1789 года, а еще задолго до нея искусственно порождались общественными условіями «стараго порядка». Ничто такъ не развивало и не раздражало самолюбія, какъ всеобщій культъ таланта и геніальности, водворившійся во французскомъ обществѣ одновременно съ сохраненіемъ феодальныхъ общественныхъ традицій. Любопытный образчикъ основаннаго на неудовлетворенномъ самолюбіи якобинскаго настроенія до революціи 1789 года представляетъ собою брошюра Рёдерера, который потомъ сдѣлался, благодаря революціи, синдикомъ Парижа, а потомъ, съ титуломъ графа, однимъ изъ усердныхъ сподвижниковъ и слугъ Наполеона. Брошюра Рёдерера потому особенно интересна, что онъ, какъ прокуроръ мецcкаго парламента, принадлежалъ не къ «обиженнымъ», а къ тогдашнимъ «привилегированнымъ»; но, находя предъ собою преграду основанныхъ на титулѣ привилегій, онъ испытывалъ въ себѣ и искусно сумѣлъ выразить всю жгучесть самолюбія, оскорбленнаго неравенствомъ!
Указанными выше заключеніями Тэна не исчерпывается у него вопросъ о происхожденіи якобинскаго типа. Самолюбіе и родственныя ему психическія ощущенія составляютъ лишь одинъ изъ корней якобинства; другой его психическій корень Тэнъ, какъ выше было упомянуто, усматриваетъ въ особомъ способѣ мыслить и разсуждать — въ разсудочномъ доктринерствѣ, «le raisonnement dogmatique». Въ томъ, что Тэнъ подмѣтилъ и выставилъ на видъ эту черту, заключается самый важный и оригинальный вкладъ, который онъ, какъ историкъ, внесъ въ объясненіе французской революціи; въ томъ, какъ Тэнъ выяснилъ и развилъ свою мысль, обнаруживается спеціалистъ-психологъ, привыкшій дѣлать наблюденія надъ процессами и способами мышленія и надъ возникновеніемъ и сцѣпленіемъ идей. Въ сдѣланной Тэномъ характеристикѣ «разсудочнаго доктринерства» проявляется весь антагонизмъ между духомъ, господствовавшимъ въ революціи, — тѣмъ духомъ, который Огюстъ Контъ называлъ l’esprit métaphysique, а Тэнъ, болѣе правильно, l’esprit classique — и научнымъ духомъ (l’esprit scientifique), который идетъ въ политикѣ и соціологіи не дедуктивнымъ путемъ, но исходитъ, какъ и въ естественныхъ наукахъ, отъ наблюденій надъ условіями и потребностями дѣйствительности. Эта противоположность между направленіями умовъ въ XVIII вѣкѣ и въ ХІХ-мъ наглядно изображена Тэномъ въ противопоставленіи догматическому якобинцу современнаго ему практическаго политика.
Если, говоритъ Тэнъ, практическій человѣкъ встрѣчается съ отвлеченнымъ принципомъ, напр, съ принципомъ народовластія, онъ принимаетъ его, какъ и всякій другой принципъ, съ оговорками. Онъ старается вообразить себѣ, какъ въ данномъ случаѣ повліяетъ на самомъ дѣлѣ этотъ принципъ; съ этою цѣлью онъ представитъ себѣ такую-то деревню, такой-то городъ, извѣстный ему лично или по собраннымъ справкамъ, подъ дѣйствіемъ предполагаемаго новаго закона или порядка, и по этой аналогіи онъ будетъ судить о дѣйствіи новаго закона въ цѣлой странѣ и въ общемъ результатѣ. Но и при этихъ условіяхъ руководящійся опытомъ политикъ будетъ дѣйство- вать осторожно; онъ всегда готовъ исправить или отсрочить свою законодательную работу; онъ прилагаетъ къ дѣлу свои законы по частямъ, постепенно и вѣруетъ въ ихъ пригодность лишь по мѣрѣ достигнутаго успѣха. «Совершенно наоборотъ относился къ дѣлу якобинецъ. Его принципъ былъ для него аксіомою политической геометріи, которая въ самой себѣ заключаетъ свою достовѣрность; подобно аксіомамъ обыкновенной геометріи, очевидность якобинскихъ аксіомъ бросается въ глаза съ перваго раза. Общее представленіе о человѣкѣ, права человѣка, общественный договоръ, свобода, равенство, разумъ, природа, народъ, тираны — таковы элементарныя понятія, которыми орудуетъ умъ якобинца. До дѣйствительныхъ людей ему нѣтъ дѣла; онъ ихъ не видитъ; ему и не нужно ихъ видѣть, — съ закрытыми глазами онъ накладываетъ свою формулу на людскую массу; онъ никогда и не старается вообразить себѣ напередъ эту пеструю, переливающуюся и сложную толпу крестьянъ, ремесленниковъ, буржуа, патеровъ, дворянъ, — за плугомъ, въ мастерской, въ конторѣ, въ церкви, дома или во дворцѣ, съ ихъ укоренившимися убѣжденіями, ихъ постоянными наклонностями и съ ихъ дѣйствительными желаніями. Ничего подобнаго не можетъ войти въ голову якобинца; всѣ доступы туда наглухо забиты отвлеченнымъ принципомъ, который тамъ утвердился. Если путемъ слуха или зрѣнія наглядный опытъ и протиснулъ насильно въ его голову какую-нибудь неудобную истину, она тамъ не можетъ оставаться; какъ бы она ни трепетала полнотою жизни, онъ ее оттуда изгонитъ; а если нужно, то онъ ее изувѣчитъ и задушитъ, какъ клевету на его безспорный и несомнѣнный принципъ. «Очевидно, — заключаетъ Тэнъ, — такой умъ ненормаленъ; изъ двухъ способностей — отвлеченно разсуждать и наблюдать, — которыя должны одинаково и одновременно дѣйствовать въ человѣкѣ, — одна атрофирована, другая гипертрофирована; недостаетъ противовѣса фактовъ, чтобы уравновѣсить тяжесть формулъ».
На разные лады Тэнъ разъясняетъ и подкрѣпляетъ эту мысль. Со всѣмъ жаромъ реалиста, который любитъ живую дѣйствительность, Тэнъ возстаетъ противъ насильственнаго ея извращенія въ угоду отвлеченному принципу. «Если, — говоритъ онъ, — идетъ рѣчь о томъ, чтобы издать прочные законы, т.-е. приноровить соціальный механизмъ къ характерамъ, условіямъ и обстоятельствамъ, то такой умъ, какимъ обладали якобинцы, кажется самымъ несостоятельнымъ и вреднымъ, ибо по своему строенію онъ близорукъ; а кромѣ того кодексъ аксіомъ, установленный якобинцемъ между его глазами и конкретными предметами, заслоняетъ ему горизонтъ; за предѣлами своего кружка и клуба онъ ничего не различаетъ, и въ этой туманной мглѣ онъ свободно размѣщаетъ пустыхъ идоловъ своей утопіи».
Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, эта самая отвлеченность ума, эта неспособность видѣть дѣйствительность, составляютъ для якобинца источникъ великой силы.
«Когда дѣло въ томъ, чтобы взять приступомъ власть или произвольно подчинить общество диктатурѣ, то недостатокъ гибкости въ умѣ якобинца служитъ ему впрокъ вмѣсто того, чтобы приносить ему вредъ. Его не останавливаетъ и не затрудняетъ, какъ иного государственнаго человѣка, обязанность наводить справки, принимать въ разсчетъ прецеденты, изучать статистику, высчитывать впередъ въ двадцати направленіяхъ возможныя въ близкомъ или отдаленномъ будущемъ несогласія между задуманнымъ имъ планомъ и интересами, привычками и страстями различныхъ классовъ. Все это для него излишне и несвоевременно; якобинцу непосредственно извѣстно, какое правительство законно и какіе законы хороши; приходится ли строить или разрушать, его прямолинейный способъ — самый быстрый и дѣйствительный. Ибо если нужны долгія разсужденія, чтобы распознать, что пригодно 26 милліонамъ живыхъ французовъ, то достаточно одного мгновенія для того, чтобы установить, чего хотятъ люди, придуманные его отвлеченною теоріею. Его теорія пересоздала всѣхъ людей на одинъ шаблонъ и оставила имъ лишь элементарную волю; воображаемый философскою теоріею автоматъ желаетъ свободы, равенства, народовластія, охраны правъ человѣка, соблюденія «общественнаго договора». Этого достаточно; въ силу этого воля народа извѣстна якобинцу и извѣстна ему напередъ; слѣдовательно, онъ можетъ дѣйствовать, не спрашивая гражданъ, онъ не обязанъ ждать результата подачи ихъ голосовъ. Во всякомъ случаѣ ихъ согласіе съ нимъ не подлежитъ сомнѣнію; а если бы противъ ожиданія такого согласія не послѣдовало, то это было бы съ ихъ стороны лишь невѣжествомъ, ошибкою или злонамѣренностью, и въ такомъ случаѣ ихъ мнѣніе не заслуживало бы никакого вниманія; а потому изъ предосторожности и для того, чтобы предохранить ихъ отъ ошибочнаго рѣшенія, лучше предписать имъ правильное рѣшеніе.
«Во всемъ этомъ якобинецъ можетъ быть совершенно искрененъ; ибо люди, права которыхъ онъ себѣ присвоиваетъ, не французы съ плотью и костями, которыхъ встрѣчаешь на улицѣ и въ полѣ, но люди вообще, какъ они должны быть по выходѣ изъ рукъ природы или изъ школы разума. Якобинецъ не чувствуетъ никакихъ стѣсненій совѣсти по отношенію къ первымъ, ибо они отупѣли отъ предразсудковъ, и ихъ мнѣнія — чистый вздоръ. Что же касается вторыхъ, то наоборотъ якобинецъ, исполненный уваженія къ пустымъ формуламъ своей теоріи и къ призракамъ своего разсуждающаго мозга, всегда преклоняется передъ отвѣтомъ, который онъ имъ влагаетъ въ уста; въ его глазахъ они болѣе реальны, чѣмъ живые люди, и ихъ голосъ — единственный авторитетъ, принимаемый имъ въ разсчетъ. Въ крайнемъ случаѣ, онъ имѣетъ противъ себя лишь минутное неудовольствіе ослѣпленнаго поколѣнія. Зато онъ имѣетъ на своей сторонѣ сочувствіе человѣчества, взятаго отвлеченно, одобреніе потомства, спасеннаго его дѣйствіями, всѣхъ людей вообще, снова ставшихъ, благодаря ему, тѣмъ, чѣмъ они, всегда должны были бы быть. Вслѣдствіе этого онъ далекъ отъ мысли считать себя узурпаторомъ и тираномъ. Якобинецъ смотритъ на себя, какъ на освободителя, какъ на естественнаго повѣреннаго настоящаго народа, какъ на уполномоченнаго исполнителя общей воли; поэтому онъ спокойно грядетъ среди тріумфальнаго шествія, которое ему устроилъ воображаемый имъ народъ, и милліоны метафизическихъ волей, которыя онъ сфабриковалъ по образцу своей собственной, поддерживаютъ его своимъ единодушнымъ согласіемъ».
Это изображеніе идейнаго самодурства, опирающагося на «общественный договоръ», представляетъ собою блестящую страницу не только въ исторіи якобинства, но и въ исторіи политическаго мышленія. Идея государственной власти, основанной на «общественномъ договорѣ», какъ его изображалъ Руссо, не разъ подвергалась теоретической критикѣ — у Тэна мы впервые встрѣчаемъ психологическій разборъ ея, изображеніе ея способа вліянія на духовный складъ человѣка, ею охваченнаго, анализъ всей цѣпи разсужденій и логическихъ послѣдствій, порождаемыхъ ею въ умѣ ея вѣрныхъ приверженцевъ.
Тэнъ этимъ не ограничивается. Онъ показываетъ не только, какъ эта идея дѣйствуетъ на своихъ приверженцевъ, но почему она имъ такъ дорога. И до Тэна историки политическихъ теорій неоднократно указывали на тѣсную связь теоретическихъ убѣжденій извѣстныхъ людей и партій съ ихъ нравственнымъ складомъ и темпераментомъ. Это дѣлаетъ теперь и Тэнъ. Онъ объясняетъ, почему доктринерское разсужденіе (1е raisonnement dogmatique) имѣетъ такую силу надъ якобинцами, связывая въ одно два корня, изъ которыхъ онъ выводитъ ихъ типъ — теоретическій способъ ихъ мышленія и ихъ нравственныя свойства.
Необыкновенныя условія, въ которыя поставилъ якобинцевъ разгромъ всего зданія стараго порядка, какъ говоритъ Тэнъ, не только вскружили имъ голову, но и извратили ихъ чувства. Ихъ принципъ имъ дорогъ не только вслѣдствіе ихъ доктринерства, но и потому, что льститъ ихъ самолюбію. «Если, — говоритъ Тэнъ, — какая нибудь доктрина соблазняетъ людей, то не столько своими софизмами, сколько обѣщаніями, которыя въ ней заключаются; она сильнѣе господствуетъ надъ чувствами, чѣмъ надъ разсудкомъ, ибо хотя сердце иногда вводится въ обманъ умомъ, — гораздо чаще умъ вводится въ обманъ чувствомъ. Намъ нравится извѣстная система не потому, что мы считаемъ ее правильной, но мы считаемъ ее правильной потому, что она намъ нравится; политическій и религіозный фанатизмъ, по какому бы богословскому или философскому руслу онъ ни протекалъ, всегда имѣетъ главнымъ своимъ источникомъ какую-нибудь жгучую потребность, затаенную страсть, скопленіе глубокихъ и мощныхъ желаній, которымъ теорія открываетъ выходъ». Какимъ же дѣйствующимъ въ душѣ якобинца пружинамъ соотвѣтствуетъ его политическая теорія? Тэнъ находитъ ихъ, сопоставляя якобинца съ пуританиномъ, съ которымъ его соединяетъ такая сильная историческая аналогія. На самомъ дѣлѣ, однако, аналогія между ними только внѣшняя и скрываетъ подъ собою полный контрастъ. У пуританина главный душевный стимулъ не политическаго, а нравственнаго свойства — это его встревоженная совѣсть; нося въ своей душѣ понятіе абсолютной справедливости, воплощающейся въ божественныхъ заповѣдяхъ, пуританинъ становится ригористомъ для себя и для другихъ, и чтобы подчинить всѣхъ этому божественному закону, онъ готовъ сдѣлаться деспотомъ. Однако его первый, внутренній подвигъ состоитъ въ подчиненіи самого себя этому божественному, нравственному закону. «У якобинца, наоборотъ, первое побужденіе — политическаго, а не нравственнаго свойства; не обязанности свои онъ преувеличиваетъ, а свои права, и его доктрина не подстрекаетъ его совѣсти, а только льститъ его гордости. Эта гордость не удовлетворяется уничтоженіемъ привилегій и всего, что ее оскорбляло въ старомъ порядкѣ; она не удовлетворена и громадными пріобрѣтеніями революціи въ области гражданскихъ и политическихъ правъ, гарантіями личной и имущественной безопасности, правомъ выбирать депутатовъ и магистратовъ и пр. Якобинецъ смотритъ свысока на личную независимость и безопасность, на право черезъ каждые два года подавать свой голосъ, — право, предоставляющее ему косвенное и ограниченное вліяніе на ходъ общественныхъ дѣлъ; то, что ему нужно — это политическая власть, т.-е. полное и безусловное господство надъ Франціей и надъ французами.
«Якобинцу не приходитъ на умъ ни малѣйшее сомнѣніе относительно того, въ состояніи ли онъ и его кружокъ взять на себя бразды правленія; способенъ ли онъ, съ своимъ посредственнымъ образованіемъ и умомъ, съ своими фразами школьной латыни, съ своей почерпнутой изъ какой-нибудь популярной библіотеки ученостью, съ своими свѣдѣніями, нахватанными въ кофейняхъ и въ газетахъ, съ своей опытностью, вынесенной изъ городского совѣта или клуба, — способенъ ли онъ рѣшать, не задумываясь, тѣ обширные и сложные вопросы, къ которымъ выдающіеся люди и спеціалисты приступаютъ съ нерѣшительностью. Властолюбіе и надменность якобинцевъ находятъ себѣ полное удовлетвореніе, благодаря обстоятельствамъ времени. Вся эта масса якобинцевъ, призванныхъ къ власти, всѣ эти адвокаты, стряпчіе, врачи, фельдшера, газетчики, священники, художники и литераторы третьей или четвертой величины уподобились пастуху въ сказкѣ, нашедшему въ своемъ шалашѣ грамоту, призывающую его на престолъ. Какой контрастъ между неприглядностью прежняго состоянія и величіемъ, которымъ облекаетъ якобинца новая теорія! Какъ долженъ полюбить онъ эту теорію, которая поднимаетъ его такъ высоко въ его собственныхъ глазахъ! Онъ усердно читаетъ и перечитываетъ «Декларацію правъ», конституцію и всѣ офиціальные документы, предоставляющіе ему его великія полномочія, онъ наполняетъ ими свое воображеніе и тотчасъ принимаетъ тонъ, соотвѣтствующій его новому достоинству». Тэнъ приводитъ образчики языка, который употребляли одинаково всѣ якобинцы, отъ главныхъ вождей до послѣдняго фигуранта. При открытіи клуба въ Труа школьный учитель давалъ совѣтъ матерямъ «научать дѣтей, какъ только они начнутъ лепетать, что они родились свободными и равными въ правахъ первымъ властелинамъ вселенной».
Мы здѣсь дошли до оригинальной особенности психологіи Тэна. Самый замѣчательный отдѣлъ его книги «Объ умѣ» составляетъ его попытка объяснить различіе между нормальнымъ и патологическимъ способомъ дѣйствія человѣческаго ума. Граница между этими двумя областями едва замѣтна. Нормальное состояніе ума основано на извѣстномъ психическомъ равновѣсіи, которое легко можетъ быть нарушено, — на способности контролировать процессъ мысли извѣстнымъ чутьемъ дѣйствительности, которое легко можетъ быть утрачено. Передъ сознаніемъ человѣка постепенно и невольно возникаютъ различныя представленія и образы забытыхъ ощущеній; они причудливо складываются и всегда готовы превратиться въ иллюзіи, если не встрѣчаютъ себѣ препятствія и противовѣса со стороны другихъ ощущеній и образовъ, которые служатъ имъ провѣркой, — и этимъ поддерживается нормальное состояніе психической жизни. Но лишь только этотъ противовѣсъ ослабѣваетъ, въ умѣ упрочивается иллюзія, доходитъ до галлюцинаціи и начинается состояніе бреда. На такіе моменты психологія Тэна бросаетъ свой самый рѣзкій свѣтъ: «Безуміе, — читаемъ мы въ книгѣ Тэна, написанной за много лѣтъ до описанія имъ сентябрьскихъ убійствъ, — всегда сторожитъ насъ на межѣ нормальнаго состоянія, ибо та комбинація элементовъ, которую мы называемъ здоровьемъ — ничто иное, какъ счастливый случай, который наступаетъ и повторяется только благодаря постоянной побѣдѣ надъ противными силами. Но эти послѣднія всегда налицо; простая случайность можетъ дать имъ перевѣсъ; имъ немногаго недостаетъ до побѣды. Въ моральномъ, какъ и въ физическомъ отношеніи, та форма, которую мы называемъ нормальной, какъ бы часто она ни встрѣчалась, на самомъ дѣлѣ все-таки проявляется въ жизни лишь среди безконечнаго числа всевозможныхъ искаженій... Можно сравнить темную для насъ работу природы, слѣдствіемъ которой является (нормальное) сознаніе, съ шествіемъ того раба, который послѣ побоища въ циркѣ проходилъ но аренѣ съ яйцомъ въ рукѣ среди утомленныхъ львовъ и насыщенныхъ тигровъ; — если онъ достигалъ благополучно цѣли, его отпускали на волю. Подобнымъ образомъ подвигается впередъ жизнь духа среди сутолоки уродливыхъ стремленій и дикихъ безумствъ».
Такое нарушеніе умственнаго равновѣсія случилось и съ якобинцами, вслѣдствіе внезапнаго возвышенія ихъ къ безграничной власти. Но въ психическомъ строѣ якобинцевъ коренились условія для помѣшательства еще болѣе рокового по своимъ послѣдствіямъ. Какъ чутье дѣйствительности, такъ и понятіе справедливости нуждается въ психическомъ равновѣсіи, чтобы сохранить силу надъ человѣкомъ; но и чувство справедливости также было искажено у якобинцевъ.
Якобинцы выводятъ свое право на деспотическую власть изъ Общественнаго договора, въ силу котораго всѣ участники договора состоятъ равноправными членами суверена. Но якобинецъ не удовлетворяется приходящейся на него долею верховной власти; свою царственную власть онъ готовъ дѣлить только съ своими единомышленниками. Всѣ прочіе, не вполнѣ примыкающіе къ его партіи, лишаются своей доли верховной власти, которая цѣликомъ переходитъ къ якобинцамъ. Такимъ образомъ догматъ, провозглашающій народовластіе, на дѣлѣ приводитъ къ диктатурѣ меньшинства, къ безграничной, непогрѣшимой власти пяти — шести тысячъ парижскихъ якобинцевъ надъ Франціей.
Мало того, всякій, кто отвергаетъ якобинскую теорію, представляется негодяемъ, общественнымъ злодѣемъ, врагомъ народа. Оттого диктатура влечетъ за собою проскрипцію. Диктатура якобинцевъ не есть только господство меньшинства надъ большинствомъ, это господство честнаго и чистаго меньшинства надъ порочной и негодной толпой. Въ силу якобинской теоріи французскій народъ распадается на два класса: съ одной стороны, аристократы, фанатики, эгоисты, порочные люди, короче -- всѣ плохіе граждане; съ другой стороны — патріоты, философы, люди добродѣтельные, т.-е. всѣ члены якобинской секты. Отсюда новый мотивъ для надменности якобинца. Такъ какъ онъ воплощаетъ въ себѣ добродѣтель, то всякій противникъ его преступенъ. На добродѣтели лежитъ обязанность противодѣйствовать пороку, и отсюда ясна цѣль якобинскаго правительства. Она должна заключаться въ томъ, «чтобы подчинять дурныхъ добрымъ или, что гораздо короче, истребить дурныхъ; въ виду этого слѣдуетъ примѣнять въ самыхъ широкихъ размѣрахъ конфискацію, заключеніе, ссылку, разстрѣляніе, утопленіе и гильотину. Противъ измѣнниковъ все дозволено и похвально. Якобинецъ, канонизировавъ свои убійства, убиваетъ изъ «любви къ ближнему». «Такъ, — заключаетъ Тэнъ, — завершается этотъ психологическій типъ тѣмъ самымъ способомъ, какимъ средневѣковой богословъ становился инквизиторомъ. Чрезвычайные контрасты сливаются въ образованіи якобинскаго типа: это — безумецъ, обладающій логикой; чудовище, признающее въ себѣ совѣсть; подъ гнетомъ его теоріи и гордости въ немъ развилась двойная уродливость — ума и сердца; онъ утратилъ здравый смыслъ и онъ извратилъ свой нравственный смыслъ. Не спуская глазъ съ своихъ отвлеченныхъ формулъ, онъ пересталъ видѣть дѣйствительныхъ людей; въ силу постояннаго самовосхищенія, онъ сталъ признавать въ своихъ противникахъ и даже соперникахъ лишь преступниковъ, достойныхъ казни. На этомъ склонѣ ничто не можетъ его удержать; называя вещи на-выворотъ, онъ извратилъ въ себѣ драгоцѣнныя понятія, которыя возвращаютъ насъ на почву истины и справедливости. Никакой свѣтъ уже не проникнетъ болѣе въ глаза тѣхъ, кто принимаетъ свое ослѣпленіе за прозорливость; никакое угрызеніе совѣсти не смущаетъ души того, кто возвелъ свое варварство въ патріотизмъ и свои преступленія въ долгъ».
Таково психологическое объясненіе произростанія якобинскаго типа у Тэна со всѣми корнями этого роста — властолюбіемъ и самомнѣніемъ, наклонностью къ разсудочному доктринерству, излюбленной теоріей народовластія и во имя ея съ захватомъ диктатуры надъ народомъ и — наконецъ — патологическимъ искривленіемъ типа, съ бредомъ величія, жаждою крови и маніей убійства (l’idée homicide). Гамма элементовъ полная или почти полная; нужно принять въ разсчетъ еще элементъ страха, которымъ Мишле односторонне объяснялъ весь терроръ (la peur faisait la terreur), и вліяніе котораго самъ Тэнъ такъ мастерски выставилъ, какъ мы увидимъ, въ своихъ характеристикахъ якобинскихъ комиссаровъ.
Эта характеристика якобинскаго типа сопровождается у Тэна весьма цѣннымъ дополненіемъ — изслѣдованіемъ о томъ, въ какихъ слояхъ общества преимущественно набиралось якобинство, и какое вліяніе имѣла степень образованія на предрасположеніе отдѣльныхъ лицъ къ якобинскимъ идеаламъ. Этотъ трудъ Тэна представляетъ собою оригинальную попытку создать новую науку соціальной психологіи, характеризовать психическій складъ отдѣльныхъ народныхъ слоевъ, указать мѣстныя условія, благопріятствовавшія произростанію извѣстнаго политическаго типа въ народномъ организмѣ. Въ своей попыткѣ составить, такъ сказать, очеркъ распространенія якобинской фауны во Франціи Тэнъ въ замѣчательной степени проявилъ въ тѣсномъ взаимодѣйствіи двѣ выдающіяся способности, столь рѣдко встрѣчающіяся въ одномъ ученомъ — тонкій психологическій анализъ и мѣткій глазъ статистика, дѣлающій свои обобщенія на основаніи кропотливыхъ, систематически веденныхъ изысканій.
* * *
Оказывается, что никакой классъ, никакія житейскія условія не гарантируютъ людей вполнѣ отъ психологическихъ дефектовъ и отъ увлеченія ложными теоріями. Среди якобинцевъ мы встрѣчаемъ юриста, генеральнаго адвоката при Парижскомъ парламентѣ, Эро де Сешелля, «протеже королевы», одного изъ предсѣдателей этого парламента Лепельтье Сенъ-Фаржо, богатѣйшаго собственника Франціи, генерала родомъ изъ владѣтельныхъ принцевъ Германіи, Charles de Hesse и даже принца крови, четвертый «персонажъ» послѣ короля, герцога Орлеанскаго.
Всего менѣе благопріятенъ для произростанія якобинскаго типа противоположный, нижній слой народа. Крестьянамъ и чернорабочимъ, — говоритъ Тэнъ, — мысль которыхъ, отяжелѣвъ отъ механическаго труда, не идетъ далѣе горизонта ихъ деревни, поглощена заботой о ежедневномъ хлѣбѣ, всякая отвлеченная теорія непонятна. Если они слушаютъ догмы новаго катехизиса, то такъ, какъ они слушали догмы стараго, не понимая ихъ. У нихъ органъ, ухватывающій «абстракціи», не развитъ. Если вы ихъ поведете въ клубъ, они тамъ заснутъ. Чтобы ихъ пробудить, имъ нужно заявить о возстановленіи десятины и феодальныхъ правъ. Ихъ можно увлечь только на какой нибудь погромъ; а впослѣдствіи, когда якобинцы въ Конвентѣ захотятъ отобрать у нихъ хлѣбъ или подвергнуть его таксѣ, они проявятъ при республикѣ такое же сопротивленіе, какъ при королѣ.
Наиболѣе благопріятную почву для разведенія якобинства представляли, — по наблюденіямъ Тэна, — нижній слой буржуазіи и верхній, приближающійся къ ней, слой народа. И то отсюда надо исключить всѣхъ людей установившихся, семейныхъ и зрѣлыхъ, которымъ практика жизни внушила недовѣріе къ себѣ и ко всякой теоріи. Остается меньшинство, очень незначительное меньшинство, безпокойное и жаждущее перемѣнъ; съ одной стороны, люди мало привязанные къ своей профессіи или занимающіе въ ней лишь второстепенное положеніе, дебютанты, еще не укрѣпившіеся въ ней, кандидаты, еще не принятые въ нее; съ другой стороны люди по темпераменту не стойкіе, всѣ тѣ, кого выбила изъ колеи пронесшаяся буря — упраздненіемъ монастырей и схизмой въ церкви; въ администраціи, финансовомъ вѣдомствѣ, въ арміи, въ различныхъ общественныхъ и частныхъ карьерахъ — преобразованіемъ учрежденій, передвиженіемъ кліентовъ и патронажа. Такимъ способомъ, многіе, которые въ обыкновенное время остались бы смирно на своихъ мѣстахъ, перекочевали въ политику и безумствуютъ. На первомъ планѣ здѣсь тѣ, кого полученное ими риторическое образованіе сдѣлало способными понять отвлеченный принципъ и вывести изъ него послѣдствія, но которые, не обладая практической подготовкой и заключенные въ узкій кругъ мѣстныхъ интересовъ, не въ состояніи точно представить себѣ большое сложное общество и условія его жизни. У нихъ достаточно таланта, чтобы сказать рѣчь, написать газетную статью, брошюру, докладъ болѣе или менѣе напыщеннымъ и догматическимъ слогомъ; нѣкоторые изъ нихъ въ этомъ дѣлѣ окажутся краснорѣчивыми, но не далѣе. Къ этому числу относятся адвокаты, нотаріусы, пристава, бывшіе мелкіе судьи и стряпчіе изъ провинціи, наполняющіе двѣ трети Законодательнаго собранія и Конвента и играющіе тамъ первыя роли; врачи и фельдшера изъ мелкихъ городовъ, какъ Бо, Левассеръ и Бодо; литераторы второго и третьяго разряда, какъ Бареръ, Луве, Гара, Манюэль и Ронсенъ; учителя гимназіи, какъ Луше и Роммъ; надзиратели, какъ Леонаръ Бурдонъ; газетчики, какъ Бриссо, Демуленъ и Фреронъ; актеры, какъ Колло д’Эрбуа; артисты, какъ Сержанъ; бывшіе монахи, какъ ораторіанецъ Фуше и капуцинъ Шабо; священники, болѣе или менѣе скинувшіе рясу, какъ Лебонъ, Шаль, Лаканаль и Грегуаръ; студенты, только что выпущенные, какъ Сенъ-Жюстъ, Моне, Русселенъ и Жюльенъ; однимъ словомъ умы, плохо воздѣланные, у которыхъ запавшая въ нихъ теорія тотчасъ заглушитъ благія сѣмена и разростется какъ крапива. Присоедините къ нимъ шарлатановъ и авантюристовъ отъ Фоше и Клоца до Шалье и Марата и всю эту толпу бѣдствующихъ болтуновъ, которые щеголяютъ своими пустыми мыслями, своимъ разочарованіемъ и своими притязаніями но улицамъ большихъ городовъ.
Наконецъ на заднемъ планѣ люди, которыхъ зачатки образованія сдѣлали способными понять отвлеченный принципъ и плохо вывести его послѣдствія, но у которыхъ инстинктъ заполняетъ пробѣлы ихъ грубой аргументаціи: ихъ жадность, ихъ зависть и злоба сквозь теоріи чуютъ добычу, и якобинскій догматъ имъ тѣмъ дороже, что за его туманомъ ихъ воображеніе предполагаетъ неисчерпаемыя сокровища. Они въ состояніи выслушать, не заснувши, клубную рѣчь и во-время аплодировать; выступить съ предложеніемъ на митингѣ, кричать на трибунахъ, составить протоколъ ареста, редактировать приказъ по національной гвардіи, выручить кого нужно своими легкими, своими кулаками и саблями. Но далѣе ихъ способность не простирается. Къ этой группѣ принадлежатъ приказчики, какъ Эберъ и Анріо; писаря, какъ Шометъ и Венсанъ; мясники, какъ Лежандръ; почтовые смотрители, какъ Друэ; столяры, какъ хозяинъ Робеспьера, Дюпле; школьные учителя, какъ тотъ Бюшо, котораго сдѣлали министромъ, и множество имъ подобныхъ, научившихся писать, имѣющихъ развязный языкъ и нѣкоторое неясное понятіе объ орѳографіи, — подмастерья, унтеръ-офицеры, бывшіе нищенствующіе монахи, разнощики, харчевники, лавочники, носильщики, городскіе рабочіе, начиная съ Гушона, оратора Антуанскаго предмѣстья, Симона, башмачника Тампля{49}, Треншара, присяжнаго революціоннаго суда — до портныхъ, сапожниковъ, кабатчиковъ, цирульниковъ и прочихъ мастеровыхъ, которые собственными руками «поработали» на сентябрьскихъ убійствахъ{50} ).
Присоедините къ этому грязный хвостъ всякаго бунта или народной диктатуры, хищниковъ, какъ Журданъ изъ Авиньона, Фуркруа «американца», женщинъ, которыя, какъ Теруань, какъ Роза Лакомбъ и «вязальщицы» Конвента, отреклись отъ своего пола, преступники, подошедшіе подъ амнистію, и всю эту сволочь, которой отсутствіе полиціи предоставило полный просторъ, всѣ эти бродяги, не выносящіе порядка и работы, которые посреди цивилизаціи сохранили инстинкты дикаря и ссылаются на народовластіе, чтобъ удовлетворить прирожденнымъ аппетитамъ своеволія, лѣни и жестокости.
Такъ совершался наборъ якобинской партіи. «Образованіе довело человѣка до порога общихъ идей; поэтому онъ чувствуетъ себя стѣсненнымъ въ закрытомъ кругѣ своей профессіи и онъ стремится за ея предѣлы. Но его образованіе осталось поверхностнымъ или зачаточнымъ; поэтому внѣ своего тѣснаго круга онъ не на мѣстѣ. Онъ имѣетъ представленіе о политическихъ идеяхъ; вотъ почему онъ считаетъ себя способнымъ къ политикѣ. Но онъ знаетъ ихъ лишь въ формулѣ и видитъ ихъ лишь сквозь туманъ; вотъ почему онъ къ ней неспособенъ и какъ пробѣлы, такъ и пріобрѣтенія его ума дѣлаютъ изъ него якобинца».
Дополнимъ эту характеристику возникновенія якобинскаго типа чрезвычайно цѣнными признаніями Дантона, одного изъ наиболѣе видныхъ, сильныхъ темпераментомъ и чистосердечныхъ якобинцевъ — признаніями, какъ онъ сдѣлался якобинцемъ: «Старый порядокъ сдѣлалъ большую ошибку. Онъ далъ мнѣ воспитаніе въ одной бурсѣ гимназіи Дюплесси. Я воспитывался тамъ съ сыновьями вельможъ, которые были мнѣ товарищами и жили со мной въ дружбѣ. Когда я кончилъ, у меня ничего не было; я былъ въ нищетѣ и я искалъ, какъ мнѣ устроиться. Парижская адвокатура неприступна: нужны большія усилія, чтобы въ нее войти. Я не могъ поступить въ военную службу, не обладая ни дворянствомъ, ни протекціей. Церковь не была для меня рессурсомъ. Я не былъ въ состояніи купить себѣ должность, не обладая ни копѣйкой. Мои прежніе товарищи отвернулись отъ меня. Я оставался не при чемъ и лишь послѣ долгихъ лѣтъ мнѣ удалось купить должность адвоката при королевскомъ совѣтѣ. Наступила революція; я и всѣ мнѣ подобные кинулись въ нее. Старый порядокъ принудилъ насъ къ этому, давъ намъ образованіе и не предоставивъ никакой карьеры нашимъ талантамъ»{51}.
Это заявленіе, — замѣчаетъ Тэнъ, — приложимо также къ Робеспьеру, Демулену, Бриссо, Верньо и другимъ.
При условіяхъ, созданныхъ революціей, возникновеніе и подборъ людей якобинскаго типа вездѣ могли совершаться легко и безпрепятственно. Въ первые мѣсяцы всѣ бросились въ политику, всѣ собирались на митинги и ходили въ клубы. Выборщики, вмѣсто того, чтобы по избраніи депутатовъ разойтись по домамъ, продолжали сходиться, избирали комитеты, посылали депутаціи, составляли адресы. То же дѣлали и всѣ избиратели по мѣстечкамъ или по участкамъ городовъ. Но послѣ федераціи 14 іюля 1790 г. этотъ жаръ значительно остылъ. Дѣловыхъ людей утомляло это хожденіе по клубамъ и имъ надоѣли тысячи разъ слышанныя фразы. Тогда всплыли люди, которыхъ соединяла общая догма — народовластіе, и общая цѣль — захватъ власти. Общая цѣль объединила ихъ въ политическую партію, общая догма придала имъ характеръ секты, и связь якобинцевъ становится тѣмъ болѣе крѣпка, что они одновременно представляли собою и партію и секту. Тэнъ приводитъ разныя цифры, чтобы показать, насколько большинство французовъ стало равнодушно къ политическимъ вопросамъ. Въ Парижѣ изъ 81.200 избирателей на выборахъ отсутствуетъ болѣе 74.000; изъ числа избранныхъ ими выборщиковъ пришло только 200 на выборы депутатовъ въ Законодательное собраніе. Въ Руанѣ изъ 700 выборщиковъ пришло только 160, а въ послѣдній день выборовъ только 60. Совершенно иначе поступали гордецы и догматики: они приняли «въ-серьезъ» свою «царскую власть» и они не только усердно посѣщаютъ собранія, но рѣшились сохранить за собою ту власть, которую они передали своимъ избранникамъ. Ихъ патріотизмъ высшаго качества: если они присягнули конституціи, то съ оговоркой, чтобы были соблюдены права человѣка, и ихъ цѣль не сохраненіе конституціи, а завершеніе революціи.
Для этого они учреждаютъ клубы изъ единомышленниковъ; они знаютъ, что угли, плохо горящіе, потухнутъ, если ихъ разбросать, и разгорятся пламенемъ, если ихъ сгрести. Зарожденіе нѣкоторыхъ изъ этихъ клубовъ установлено документально. Въ Руанѣ 14 іюля 1790 года два фельдшера, наборщикъ, тюремный священникъ, вдова еврея и еще четыре женщины и подростка составляютъ особую ассоціацію. Мѣсяцъ спустя такихъ клубовъ 60, три мѣсяца спустя 122, въ мартѣ 1791 г. — 229, въ августѣ 1791 около 400. Предстоящее избраніе новаго Національнаго собранія даетъ новый толчокъ возникновенію якобинскихъ клубовъ — за одинъ мѣсяцъ ихъ прибавляется 600; лѣтомъ 1792 г. передъ крушеніемъ монархіи ихъ 1.200.
Но уже въ ноябрѣ 1790 года популярная газета Прюдома: «Парижскія революціи» проповѣдуетъ необходимость устройства клуба въ каждой улицѣ города, въ каждой деревнѣ. «Пусть всякій честный ремесленникъ собираетъ у себя сосѣдей; пусть при свѣтѣ лампы, зажигаемой за общій счетъ, онъ читаетъ имъ декреты Національнаго собранія, пусть это чтеніе сопровождается размышленіями его и его сосѣдей; а въ концѣ засѣданія, пусть потѣшатъ слушателей, встревоженныхъ листкомъ Марата, патріотической руганью отца Дюшена». Якобинскіе клубы скоро ввели у себя свой этикетъ и свои правила. Предписывается воздерживаться отъ обычая снимать шляпу для поклона; особенно тщательно предписывается не прибѣгать къ выраженію — имѣю честь. Слово Monsieur замѣняется словомъ гражданинъ (товарищъ!). Въ особенности каждый членъ клуба долженъ проникнуться сознаніемъ своего важнаго значенія. И какъ же этимъ не проникнуться! «Мы читаемъ народу, — заявляетъ одинъ изъ этихъ клубовъ, — декреты, мы предостерегаемъ его противъ произведеній и интригъ аристократовъ. Мы доискиваемся, мы разоблачаемъ всѣ заговоры. Мы принимаемъ и снабжаемъ совѣтами всѣхъ недовольныхъ; мы поддерживаемъ всѣ жалобы, когда они справедливы».
Стремясь къ захвату власти, якобинскіе клубы стремятся прежде всего захватить общественное мнѣніе, подчинить себѣ печать. Для этого у нихъ два способа: доносъ или клевета и — терроръ.
Въ декабрѣ 1790 года инженеръ Этіенъ, котораго Маратъ и Фреронъ въ своихъ газетахъ называли шпіономъ, подалъ жалобу въ судъ и потребовалъ публичнаго извиненія или пени въ 25.000 франковъ. На это Маратъ потребовалъ, чтобы доносчики народу не были привлекаемы къ суду, такъ какъ они подсудны только публикѣ за все, что считаютъ нужнымъ дѣлать для спасенія народа. Въ день суда залъ наполнился «60 побѣдителями Бастиліи, которые собирались вмѣшаться въ процессъ», какъ писалъ, торжествуя, Фреронъ. — Они дѣйствительно вмѣшались: потребовали удаленія караула: «мы здѣсь владыки», избили, оплевали истца, грозили отрѣзать ему уши, побили его друзей и заставили ихъ бѣжать. Дѣло было отложено и оно кончилось тѣмъ, что истецъ за неявкой былъ приговоренъ къ уплатѣ судебныхъ пошлинъ.
Выручая своихъ журналистовъ, якобинцы застращивали своихъ противниковъ. Къ швейцарскому гражданину Малле-Дюпану явилась депутація изъ 12 — 15 хорошо одѣтыхъ и довольно вѣжливыхъ людей. Ихъ ораторъ сообщилъ ему, что они присланы патріотическими обществами Пале-Рояля, чтобы внушить ему необходимость измѣнить его принципы и перестать нападать на конституцію — «иначе къ нему примѣнятъ способъ крайняго насилія». Малле-Дюпанъ отвѣтилъ, что онъ признаетъ надъ собою лишь авторитетъ закона и суда; а нарушенія свободы печати противны конституціи. «Конституція, — возразилъ якобинскій ораторъ, — это общая воля. Законъ — это владычество сильнѣйшаго (du plus fort). Мы выражаемъ вамъ волю народа — а это законъ». Малле-Дюпанъ имъ объяснилъ, что онъ противникъ стараго порядка, но стоитъ за авторитетъ короля. «О, — заговорили всѣ, — мы бы очень пожалѣли, если бы остались безъ короля. Мы любимъ короля и мы будемъ защищать его авторитетъ. Но мы вамъ запрещаемъ идти наперекоръ общественному мнѣнію и противъ свободы, декретируемой Національнымъ собраніемъ».
Но якобинцамъ не удалось сломить честнаго швейцарца — онъ выдержалъ четыре года, «не будучи увѣренъ, ложась спать, что проснется свободнымъ или живымъ». Въ іюнѣ 1792 года въ его «послужномъ спискѣ» свободѣ числилось три приказа объ арестованіи, 115 доносовъ, два наложенія печатей, четыре «гражданскихъ» натиска на его квартиру, конфискація всей его собственности во Франціи.
Примѣру парижскихъ якобинцевъ слѣдовали провинціальные, пріучая населеніе къ своему господству задолго до офиціальнаго захвата власти. Марсельскій клубъ заставляетъ муниципалитетъ подать въ отставку. Въ Орлеанѣ члены клуба принимаютъ участіе въ засѣданіяхъ высшаго уголовнаго (политическаго) суда. Члены клуба въ Канѣ (въ Нормандіи) оскорбляютъ судей, уносятъ и сжигаютъ акты уголовнаго обвиненія противъ лицъ, разрушившихъ статую Людовика XV. Члены клуба въ Альби насильно захватили въ судѣ уголовное дѣло, касавшееся одного убійцы, и сожгли акты... Вездѣ клубъ владычествуетъ или готовится владычествовать: на выборахъ онъ устраняетъ однихъ кандидатовъ, другимъ покровительствуетъ, иногда самъ избираетъ. Съ другой стороны онъ становится полицейскимъ комитетомъ, составляетъ и распространяетъ списки «недоброжелательныхъ, подозрительныхъ и равнодушныхъ», доноситъ на дворянъ, сыновья которыхъ эмигрировали, на священниковъ, не давшихъ присяги и оставшихся въ своемъ приходѣ. Онъ возбуждаетъ, направляетъ мѣстныя власти или дѣлаетъ имъ выговоры. Это, по выраженію одной современной петиціи Національному собранію, настоящій инквизиціонный трибуналъ, очагъ всѣхъ революціонныхъ памфлетовъ и листковъ, школа интригъ и заговоровъ. Но Національное собраніе, изъ страха за себя, покрываетъ якобинскіе клубы своей благосклонностью или снисходительностью. Якобинская печать даетъ лозунгъ: нужно, чтобы народъ съорганизовался мелкими батальонами. Одинъ за другимъ, въ теченіе двухъ лѣтъ, батальоны съорганизовались. Уже во всякомъ мѣстечкѣ своя дисциплинированная и владычествующая шайка. Чтобы образовать изъ себя армію, имъ остается только найти общій центръ и генеральный штабъ. И центръ и штабъ давно готовы. Это, конечно, Парижъ и «общество друзей конституціи».
Клубъ якобинцевъ Парижа возникъ въ Версали наканунѣ съѣзда Генеральныхъ штатовъ. Онъ былъ основанъ бретонскими депутатами, къ которымъ присоединились депутаты изъ другихъ провинцій. Сначала въ члены его принимались одни депутаты, но когда 6 октября Національное собраніе перешло въ Парижъ и клубъ перенесъ свое помѣщеніе туда (въ библіотеку якобинскаго — доминиканскаго монастыря), онъ сталъ принимать въ число членовъ также и не депутатовъ — литераторовъ и художниковъ. Засѣданія происходили чинно, посторонніе не допускались, при входѣ контролировались членскіе билеты и однажды однимъ изъ контролеровъ былъ сынъ герцога Орлеанскаго, будущій король Луи Филиппъ. По уставу предметомъ засѣданій должны были быть тѣ самые вопросы, которые въ это время обсуждались Національнымъ собраніемъ; но въ другіе часы въ нижнемъ этажѣ поучали рабочихъ, «объясняли имъ конституцію». Скоро Якобинскій клубъ достигъ такого авторитета, что съ нимъ вступали въ сношенія провинціальные клубы, принимали его уставъ и правила; а онъ съ своей стороны предавалъ публичности ихъ доносы и поддерживалъ ихъ требованія.
Такимъ образомъ возникла обширная переписка, охватывавшая всю Францію, и Парижскій клубъ получилъ возможность одновременно поднимать агитацію въ сотняхъ городовъ и мѣстечекъ.
Никогда еще не бывало, — говоритъ Тэнъ, — политическаго механизма лучше придуманнаго, чтобы вызывать искусственное и насильственное общественное мнѣніе и придавать ему видъ національнаго требованія — и чтобы этимъ способомъ предоставлять шумящему меньшинству «права мнимаго большинства и насиловать правительство». Тактика якобинцевъ, — какъ писалъ одинъ изъ нихъ, — была весьма проста: «Кто нибудь изъ насъ поднималъ вопросъ въ Національномъ собраніи; онъ зналъ, что его поддержитъ незначительное меньшинство, а большинство встрѣтитъ криками неудовольствія... Вопросъ передается въ комиссію, чтобы тамъ заглохнуть. Но имъ овладѣваетъ клубъ. На основаніи статьи въ его газетѣ или особаго циркуляра, онъ становится предметомъ обсужденія въ 300 — 400 провинціальныхъ клубахъ и три недѣли спустя Національное собраніе осыпается дождемъ адресовъ, требующихъ постановленія, которое оно раньше отвергло, а теперь принимаетъ большинствомъ, такъ какъ «общественное мнѣніе назрѣло».
Характеръ и роль якобинцевъ въ исторіи революціи съ самаго начала обнаруживаются въ дѣятельности клуба. Уже 28 іюля 1789 г. главный основатель клуба, Дюпоръ, организуетъ Сыскной комитетъ при клубѣ! И что же собою представляетъ главный органъ якобинцевъ во время ихъ апогея — Комитетъ общественнаго спасенія подъ руководствомъ Робеспьера, какъ не правительствующій Сыскной комитетъ? Аудиторія рабочихъ въ нижнемъ этажѣ представляла собою великолѣпную школу для всякаго рода агентовъ. Тутъ набираются штатъ агентовъ провокаторовъ и въ то же время штатъ полицейскихъ чиновъ и клакеровъ въ Собраніи. Каждый день, — пишетъ Лафайетъ въ своихъ мемуарахъ, — десять человѣкъ являются въ Комитетъ сысковъ за инструкціями — каждый изъ нихъ передаетъ ихъ другимъ десяти и такимъ образомъ всѣ секціи Парижа, всѣ батальоны Національной гвардіи получаютъ одновременно то же самое предложеніе устроить бунтъ, тотъ же доносъ противъ парижскаго мэра или предсѣдателя директоріи. Другіе агенты образуютъ кучку на какой нибудь городской площади и одинъ изъ нихъ громко произноситъ запальчивую рѣчь; собравшаяся около нихъ толпа приходитъ въ возбужденіе, изъ нея выступаютъ новые ораторы, а первоначальная кучка перебирается въ другую улицу и тамъ производитъ ту же операцію. Агенты получаютъ 12 франковъ въ день и имѣютъ право въ случаѣ надобности подбирать себѣ помощниковъ за ту же цѣну. Денегъ у клуба вдоволь, ибо секретаремъ клуба, руководителемъ всей переписки, редакторомъ журнала, тайнымъ, но дѣйствительнымъ и постояннымъ заправилою всѣхъ интригъ состоитъ Лакло, авторъ извѣстнаго порнографическаго романа и довѣренный секретарь герцога Орлеанскаго, перваго богача Франціи. Рука Лакло видна во всѣхъ перипетіяхъ революціи: въ дѣлѣ Ревельона, въ походѣ на Версаль, въ погромахъ на городскія заставы и усадьбы, и въ прошеніи объ отрѣшеніи короля отъ престола послѣ его возвращенія изъ Варенна.
Большой заслугой Тэна слѣдуетъ признать его попытку установить количество якобинцевъ для того, чтобы показать, какъ незначительно было то меньшинство, которое подъ предлогомъ народовластія захватило власть надъ французскимъ народомъ. Основываясь на цифрѣ голосовъ, поданныхъ на нѣкоторыхъ выборахъ, Тэнъ опредѣляетъ количество якобинцевъ въ Труа и Страсбургѣ на 7.000 и 8.000 избирателей — въ 400, въ Безансонѣ на 25.000 — 30.000 жителей — въ 300; въ Парижѣ, гдѣ ихъ конечно сравнительно больше (на 750.000 жителей), якобинцевъ, причисляя къ нимъ даже бродягъ и разбойниковъ, никогда не было болѣе 10.000. Такимъ образомъ общее число якобинцевъ по разсчету Тэна, по всей Франціи, не превышало 300.000. Цифру эту, конечно, нужно считать приблизительной. Но самъ Мишле утверждаетъ, что якобинскіе комиссары имѣли за себя въ провинціальныхъ городахъ лишь очень немногихъ людей: въ Тулузѣ менѣе 400.
Разбирая причины, которыя тѣмъ не менѣе дозволили якобинцамъ подчинить себѣ Францію, Тэнъ указываетъ на то, что они представляли собой организованную и вооруженную шайку среди разрозненной, малодушной и равнодушной толпы, и на слабость двухъ правительствъ, съ которыми якобинцамъ пришлось бороться, — съ монархическимъ, которое съ 14 іюля было подорвано, и съ Національнымъ собраніемъ, которое такъ плохо слажено, что большинству націи отъ него нѣтъ пользы. Наконецъ, на громадную силу, которую предоставило якобинцамъ ихъ преобладаніе въ Парижѣ, въ господствующей столицѣ централизованнаго государства. Въ замѣчательной картинѣ представляетъ Тэнъ по этому поводу административный механизмъ въ такомъ государствѣ.
Въ большомъ цивилизованномъ государствѣ тотъ, кто овладѣлъ головой, распоряжается и всѣмъ тѣломъ; въ силу того, что ими всегда руководили сверху, французы пріобрѣли привычку ожидать этого руководства. Провинціалы невольно обращаютъ свои взоры на столицу, и въ дни кризиса они выбѣгаютъ на большую дорогу, чтобы узнать отъ курьера, какое правительство имъ выпало на долю. Въ чьи бы руки ни попало центральное правительство, большинство населенія его принимаетъ или подчиняется ему. Ибо, во-первыхъ, большинство изолированныхъ группъ, которыя желали бы видѣть его ниспровергнутымъ, не дерзаютъ вступить съ нимъ въ борьбу — оно кажется имъ слишкомъ сильнымъ; благодаря застарѣлой рутинѣ, они воображаютъ, что за нимъ вдали стоитъ вся великая Франція, которая по его мановенію сокрушитъ ихъ своею массой. Во-вторыхъ, если какія-нибудь группы вздумаютъ ниспровергать его, они не въ силахъ вынести борьбу съ нимъ — оно слишкомъ сильно для нихъ. На самомъ дѣлѣ, они еще не организованы, а оно уже готово, благодаря послушному персоналу, завѣщанному ему падшимъ правительствомъ. Монархія или республика — чиновникъ каждое утро является въ свою канцелярію, чтобы направить по назначенію присланныя ему бумаги. Монархія или республика — жандармъ каждый вечеръ дѣлаетъ свой обходъ, чтобы арестовать людей, обозначенныхъ въ его повѣсткѣ. Лишь бы приказъ пришелъ сверху и іерархическимъ путемъ — онъ будетъ исполненъ, и съ одного конца государства до другого машина съ своей сотней тысячъ колесъ работаетъ успѣшно подъ давленіемъ руки, захватившей рукоятку. Нужно только вертѣть этой рукояткой рѣшительно, сильно и безцеремонно, а всѣ эти свойства у якобинца въ наличности.
Прежде всего онъ увѣренъ въ себѣ. Тэнъ описываетъ необычайный эфектъ, который должна была производить доктрина въ мозгу зауряднаго якобинца, столь мало подготовленномъ, столь ограниченномъ по сравненію съ обширностью идеи, захватившей его. Въ этой доктринѣ онъ находитъ полную философскую систему, соціологію, философію исторіи, понятіе о будущемъ человѣчества, аксіомы абсолютнаго права — и все это въ нѣсколькихъ формулахъ — краткихъ и точныхъ, какъ: религія — суевѣріе; монархія — узурпація; всѣ священники — обманщики; всѣ государи — тираны... Такія мысли въ такомъ мозгу подобны потоку, который все съ собой уноситъ — и послѣднюю каплю разсудка. Нельзя безнаказанно превратиться изъ второстепеннаго адвоката или простого рабочаго въ апостола и спасителя рода человѣческаго.
Тэнъ приводитъ образцы помраченія ума у нѣкоторыхъ, даже лучшихъ представителей революціонной партіи. За нѣсколько дней до 10 августа, когда жирондинцы въ союзѣ съ парижскими якобинцами и бандитами сокрушили конституціонную монархію и открыли путь террору, Роланъ говорилъ со слезами на глазахъ: «Если свобода умретъ во Франціи, она навсегда погибнетъ для остального міра; всѣ надежды философовъ будутъ обмануты; самая жестокая тиранія угнететъ землю». А въ первомъ засѣданіи Конвента, когда честный, но недалекій Грегуаръ провелъ декретъ объ уничтоженіи королевской власти, онъ былъ внѣ себя при мысли о великомъ благодѣяніи, которое онъ оказалъ роду человѣческому: «Я признаюсь, — говоритъ онъ, — что восторгъ лишилъ меня на нѣсколько дней аппетита и сна». А заурядные якобинцы? — Одинъ изъ нихъ воскликнулъ съ трибуны: «Мы станемъ богами» (un peuple de dieux). Одинъ изъ сподвижниковъ Сенъ-Жюста заявилъ: «Люди бывали въ горячкѣ цѣлые сутки; у меня она продолжалась 12 лѣтъ».
У людей въ бѣлой горячкѣ физическія силы и смѣлость удвояются. Но у якобинцевъ еще одно важное преимущество передъ другими французами: фанатизмъ отшибъ у нихъ моральное чутье, и они не знаютъ сдержекъ совѣсти. И въ политической борьбѣ есть непозволительныя дѣйствія; людское большинство, если оно честно и разумно, воздерживается отъ нихъ. Ему, — говоритъ Тэнъ, — несвойственно (elle répugne) нарушать законъ, ибо одно нарушеніе закона ведетъ за собой нарушеніе прочихъ. Ему несвойственно сверженіе установленнаго правительства; ибо всякое междуцарствіе есть возвращеніе къ дикому состоянію. Ему несвойственно вызывать народный бунтъ, ибо это значитъ предоставить общество на произволъ безсмысленной и грубой толпы. Ему несвойственно дѣлать изъ правительства орудіе конфискацій и казней — ибо оно считаетъ его естественнымъ назначеніемъ охраненіе собственности и жизни. Вотъ почему передъ якобинцемъ, который все это себѣ позволяетъ — большинство подобно безоружному человѣку въ схваткѣ съ вооруженнымъ. По принципу якобинцы презираютъ законъ — ибо единственный для нихъ законъ — произволъ во имя народа. Они безъ колебаній возстаютъ противъ правительства, потому что оно въ ихъ глазахъ прикащикъ, котораго народъ всегда можетъ выгнать въ шею. Всякій бунтъ имъ пріятенъ, ибо этимъ путемъ народъ возстановляетъ свою неотъемлемую верховную власть. Диктатура имъ по душѣ; ибо съ ея помощью народъ входитъ въ обладаніе своей неограниченной власти. Притомъ, какъ казуисты, они признаютъ, что цѣль оправдываетъ средства. «Надобно возстановить народный макіавелизмъ», — сказалъ, обращаясь къ парижскимъ товарищамъ, депутатъ ліонскихъ якобинцевъ Леклеркъ, — нужно стереть съ лица Франціи все, что въ ней нечисто... Меня, конечно, будутъ называть разбойникомъ, но есть средство стать выше клеветы: это истребить клеветниковъ».
Вотъ почему якобинецъ побѣдилъ въ революціи прочія партіи. Тэнъ въ сжатой, реалистической метафорѣ изображаетъ побѣдоносное шествіе якобинцевъ къ власти.
* * *
Указавъ въ своей характеристикѣ якобинцевъ свойства, обезпечивавшія за ними безусловный успѣхъ въ будущемъ, Тэнъ изображаетъ въ подробномъ историческомъ изложеніи ихъ постепенное приближеніе къ цѣли — до 2 іюня 1793 г., когда, изгнавши съ помощью парижской черни своихъ соперниковъ жирондинцевъ изъ Конвента, они захватили верховную власть. Тэнъ представляетъ этотъ захватъ власти въ видѣ двухлѣтней осады государственной цитадели, ведущейся «съ вѣрнымъ инстинктомъ» — болѣе вѣрнымъ, чѣмъ у тѣхъ «factieux», которые сто съ лишнимъ лѣтъ позднѣе вздумали, на нашихъ глазахъ, прилагать тотъ же маневръ къ цитадели болѣе крѣпкой.
Выло бы слишкомъ длинно отмѣчать всѣ этапы въ этой осадѣ. Мы ограничимся наиболѣе важными, въ которыхъ обнаруживаются особенно ярко или тактика якобинцевъ или промахи ихъ противниковъ и соперниковъ. Первый значительный успѣхъ имъ удалось одержать на выборахъ осенью 1791 года. Предстояли выборы въ выборщики и въ депутаты Законодательнаго собранія, которое должно было замѣнить собою Учредительное или Національное собраніе, а также и переизбраніе на разныя административныя должности. Передъ этими выборами произошло событіе, сильно повліявшее на настроеніе избирателей — попытка короля уѣхать изъ Парижа, его плѣненіе и петиція якобинцевъ о лишеніи его власти, приведшая къ кровавому столкновенію на Марсовомъ полѣ между якобинцами и Національной гвардіей.
Эта смѣлая антимонархическая демонстрація образумила наконецъ даже лѣвыхъ въ Національномъ собраніи и оно употребило послѣдніе мѣсяцы своего существованія, чтобъ пересмотрѣть конституцію и усилить при этомъ правительственную власть. Всѣ члены Національнаго собранія, за исключеніемъ семерыхъ, вышли изъ Якобинскаго клуба, въ ихъ числѣ и основатели его Дюпоръ съ товарищами, и образовали новый клубъ — Фёльяновъ. Но было уже поздно. Національное собраніе надѣлало слишкомъ много ошибокъ. Одною изъ нихъ было постановленіе, лишавшие его членовъ права избираться въ слѣдующее собраніе; другою — включеніе въ присягу вѣрности конституціи признаніе церковнаго устава, неодобреннаго папою, вслѣдствіе чего многіе католики были устранены отъ избирательныхъ урнъ. Якобинцы сумѣли воспользоваться этими промахами. Ихъ тактика заключалась въ томъ, чтобы запугивать кандидатовъ и избирателей противнаго имъ лагеря и дать такимъ образомъ своему меньшинству перевѣсъ надъ большинствомъ. Пріемы этой тактики были очень просты. Въ мѣстечкѣ Мортанѣ, напр., мѣстный клубъ изъ 12 человѣкъ подъ предсѣдательствомъ повара при извѣстіи о выѣздѣ короля объявилъ, что дворяне и попы дали королю деньги для выѣзда и устройства контръ-революціи, и обнародовалъ списки виновныхъ съ обозначеніемъ суммъ, данныхъ каждымъ. На этомъ основаніи начали производиться домовые обыски, отбираніе оружія — господство террора. При этомъ террорѣ производились выборы. Въ Эсѣ, при чтеніи списка выборщиковъ предсѣдателемъ, его прерываютъ, объявляя, что онъ, какъ аристократъ и фанатикъ, не можетъ ни говорить, ни подавать голосъ въ собраніи, и выгоняютъ его. Въ Даксѣ, отъ мѣстнаго якобинскаго клуба также отдѣлились, какъ и въ Парижѣ — фёльяны, т. е. конституціоналисты. На выборахъ двое изъ нихъ протестуютъ противъ участія въ выборахъ слуги, исключеннаго регламентомъ. Тотчасъ на нихъ бросаются якобинцы, избиваютъ ихъ, тащатъ за волосы, ранятъ штыкомъ и арестовываютъ. Черезъ недѣлю назначаются новые выборы; на этотъ разъ явились одни якобинцы — они сами себя избираютъ въ муниципалитетъ, который, несмотря на приказъ департамента освободить заключенныхъ, сажаетъ ихъ уже въ тюрьму.
Въ деревняхъ избирательная тактика также очень проста: якобинскіе ораторы «обѣщаютъ арендаторамъ собственность и доходы владѣльцевъ». Этими пріемами якобинцамъ удалось захватить въ свои руки «третью часть» вакантныхъ мѣстъ. До сихъ поръ они только маленькими кучками пролѣзали въ цитадель; на этотъ разъ они прорвались туда толпой — Петіонъ избранъ мэромъ Парижа, Манюэль прокуроромъ-синдикомъ, Дантонъ его помощникомъ, Робеспьеръ — уголовнымъ обвинителемъ. Въ первую же недѣлю 136 новыхъ депутатовъ записались въ Якобинскій клубъ; изъ общаго числа членовъ Законодательнаго собранія около 250, т. е, одна треть, принадлежитъ къ ихъ партіи.
Новое собраніе не было якобинскимъ, но оно, не вѣдая того, играло въ руку якобинцамъ. Оно было по своему составу и настроенію непосредственнымъ плодомъ промаховъ Учредительнаго собранія. Превращеніе Франціи въ избирательные митинги могло въ результатѣ выдвинуть только руководителей и говоруновъ этихъ митинговъ. Собраніе состояло изъ выскочекъ (parvenus) новаго режима: въ немъ было 264 члена департаментской администраціи, 109 уѣздной администраціи, 125 мировыхъ судей и общественныхъ обвинителей, 68 мэровъ и членовъ муниципалитетовъ и десятка два епископовъ, священниковъ, примкнувшихъ къ революціи, и офицеровъ Національной гвардіи, всего- па-всего 566 выборныхъ чиновниковъ, которые въ теченіе 20 мѣсяцевъ управляли Франціей подъ высокой рукой своихъ избирателей, «послушные бунту, уступчивые передъ всѣми требованіями черни, съ потокомъ чувствительныхъ фразъ и банальныхъ отвлеченностей на устахъ».
По своему общественному положенію въ числѣ 745 депутатовъ было 400 адвокатовъ, нѣсколько десятковъ духовныхъ лицъ, поэтовъ и литераторовъ. Большинство было моложе 30 лѣтъ, а 60 даже моложе 26 лѣтъ. Отсюда понятно ихъ отношеніе къ предшественникамъ.
«Большинство ихъ, по словамъ Малуэ, не будучи рѣшительно противъ монархіи, были враждебны двору, дворянству и духовенству, видѣли вокругъ себя только заговоры и полагали, что защищаться надо, наступая. Между ними были люди съ талантомъ, но безъ опытности; имъ недоставало даже той, которую мы пріобрѣли. Наши депутаты изъ патріотовъ, по крайней мѣрѣ въ большей части, сознавали свои ошибки; у этихъ этого не было; они были готовы вновь начинать (т. е. революцію)». Политически они раздѣлялись на слѣдующія группы: Правую составляли около сотни депутатовъ, честные и стойкіе, стоявшіе за конституцію. Но между ними не было людей, выдававшихся особымъ вліяніемъ. Изъ 400 депутатовъ, составлявшихъ центръ, 164 записались въ клубъ фёльяновъ, а остальные объявили себя безпартійными (indépendants). Это значитъ, что они держатся монархическихъ традицій, не довѣряютъ якобинцамъ и противники насилій. Но революціонный катехизисъ не утратилъ для нихъ своей притягательной силы. Они хотѣли бы соблюдать конституцію, но не видятъ опасности въ анархіи и съ полнымъ отсутствіемъ характера, единства и смѣлости, колеблятся между противоположными желаніями.
Лѣвую составляютъ 136 приписавшихся къ якобинскому клубу депутатовъ и около сотни другихъ. Между этими выдается группа депутатовъ изъ департамента Жиронды, получившихъ скоро преобладающее значеніе въ Законодательномъ собраніи и давшихъ имя примкнувшей къ нимъ партіи. Это энтузіасты отвлеченной политики; ихъ убѣжденія безусловны; они гордятся своей вѣрой въ нихъ. Они того мнѣнія, что если принципы вѣрны, нужно примѣнять ихъ безъ оговорокъ; кто останавливается на пути, тому недостаетъ сердца или ума. Что до нихъ, то они, конечно, имѣютъ въ виду идти впередъ до конца; съ самоувѣренностью молодыхъ людей и теоретиковъ, они выводятъ свои крайнія заключенія и гордятся своей вѣрой въ нихъ. Они не скрывали, — говоритъ одинъ изъ современныхъ наблюдателей, — своего полнаго презрѣнія къ своимъ предшественникамъ, считая ихъ людьми съ ограниченнымъ полемъ зрѣнія, съ предразсудками, людьми не умѣвшими воспользоваться обстоятельствами. На всякія замѣчанія они отвѣчали насмѣшливой улыбкой, признакомъ безплоднаго ума и самолюбія. Когда имъ указывали на опытъ жизни, то они отрицали самые достовѣрные факты и оспаривали самыя очевидныя замѣчанія, противоставляя имъ какія нибудь общія мѣста, правда краснорѣчиво выраженныя. Они переглядывались, какъ будто они одни достойны взаимно понимать другъ друга, и ободряли другъ друга мнѣніемъ, что всякое несогласіе съ ихъ точкой зрѣнія проистекаетъ изъ малодушія.
Самымъ выдающимся представителемъ лѣвой былъ маркизъ де Кондорсе, не принадлежавшій въ тѣсномъ смыслѣ къ Жирондѣ. Характеристика этого передового мыслителя того времени у Тэна замѣчательна не только какъ психологическій портретъ, но какъ поразительный обращикъ политическаго недомыслія, столь распространеннаго во время революціи между «законодателями и фабрикантами конституцій»: холодный фанатикъ, уравнитель по системѣ, убѣжденный, что математическій методъ приложимъ къ соціальнымъ наукамъ, воспитанный на отвлеченностяхъ, ослѣпленный формулами — самый химерическій изъ ложно направленныхъ умовъ. Никогда не было человѣка болѣе знакомаго съ книгами и менѣе знавшаго людей; никакой поклонникъ научной точности не искажалъ въ такой степени смысла фактовъ. За два дня до 20 іюня среди дикаго озвѣрѣнія онъ восторгался «спокойствіемъ народа и здравому разсужденію толпы». «Можно думать, — говорилъ онъ, — по тому, какъ хорошо народъ даетъ себѣ отчетъ въ совершающихся событіяхъ, что онъ ежедневно посвящаетъ нѣсколько часовъ изученію аналитической геометріи». Два дня спустя послѣ 20 іюня, онъ, Кондорсе, восхищался красной феской, которую навязали Людовику XVI: «Эта корона достойна всякой другой и Маркъ Аврелій не отказался бы отъ нея».
При такомъ составѣ и руководствѣ собранія, самые лучшіе рѣчи, по замѣчанію Тэна, были отмѣчены тѣмъ же недостаткомъ — воспаленіемъ мозга, маніей громкихъ словъ, привычкой ступать на ходуляхъ, неспособностью видѣть вещи на самомъ дѣлѣ существующія, и говорить о нихъ, какъ онѣ есть. Даже лучшимъ ораторамъ вредили ихъ школьныя познанія, и современный міръ виднѣлся имъ лишь сквозь дымку классическихъ воспоминаній. Одинъ негодуетъ на папу за то, что онъ держитъ въ рабствѣ потомковъ Катона и Сцеволы. Другой требуетъ, чтобы около владѣтельныхъ князей Германіи былъ обведенъ кругъ Попилія. Третій, предлагая за безденежьемъ срубать національные лѣса, взываетъ къ воспоминаніямъ о солдатахъ Цезаря, срубавшихъ священныя рощи галловъ.
Но въ Законодательномъ собраніи были не одни ораторы съ классическимъ образованіемъ — были и митинговые. А что говорили эти ученыя обезьяны — perroquets sifflés, какъ ихъ величаетъ Тэнъ, это лучше прочесть въ самомъ оригиналѣ.
Не однѣ ораторскія рѣчи поддерживали постоянное возбужденіе въ Собраніи. Той же цѣли служили и безконечныя «гражданскія» демонстраціи, на которыя Собраніе тратило не мало времени. То оно привѣтствуетъ женатаго ксенза, ради почета сажаетъ его съ его супругой на скамью депутатовъ и слушаетъ его тирады противъ безбрачія, то принимаетъ «гражданокъ Парижа, предлагающихъ предаваться военнымъ упражненіямъ и просящихъ разрѣшить имъ взять командира изъ бывшихъ гвардейцевъ»; то выслушиваетъ депутацію дѣтей, выражающихъ сожалѣніе, что ихъ ножки не позволяютъ имъ маршировать, вѣрнѣе полетѣть противъ тиранновъ; то амнистированныхъ каторжниковъ взбунтовавшагося полка въ сопровожденіи дикой толпы — разные клубы и делегаціи изъ провинцій то съ декламаціями, то съ угрозами. Но народъ свободно является въ Собраніе не только въ видѣ отдѣльныхъ депутацій, онъ всегда тутъ налицо, чтобы наблюдать за своими ставленниками, поощрять однихъ, запугивать другихъ. «Верхній народъ» на галлереяхъ становится судьею «нижняго народа», вмѣшивается въ пренія, заставляетъ молчать ораторовъ, оскорбляетъ предсѣдателя, приказываетъ докладчику уходить съ трибуны.
Никакіе протесты, никакія правила и афиши не помогаютъ. Безобразія на галлереяхъ находятъ постоянную защиту со стороны якобинскихъ депутатовъ. «Выступленіе трибунъ — порывъ патріотизма», провозгласилъ одинъ изъ нихъ. «Требованіе заставить молчать крикуновъ», — говорилъ Шудьё, — «можетъ исходить только отъ тѣхъ, кто забываетъ почтеніе къ народу, нашему высшему судьѣ». «Нельзя выгонять виновниковъ замѣшательствъ — это значило бы исключить изъ нашихъ преній», — заявилъ Гранжневъ, — «тѣхъ, которые представляютъ собою настоящій народъ» (Ce qui est essentiellement peuple). При такихъ условіяхъ крики «долой министерскихъ», — «молчать рабы» и. т. и. не прерываются. Далю любимцы народа не всегда умѣютъ ему угодить, о чемъ свидѣтельствуютъ двѣ сливы, брошенныя въ лицо Бриссо: «Триста или четыреста индивидуумовъ, неизвѣстныхъ, бездомныхъ, сдѣлались сотрудниками, замѣстителями, судьями Законодательнаго собранія».
А внѣ стѣнъ Собранія продолжается его революціонное воспитаніе депутатовъ. Одного изъ нихъ на крыльцѣ Собранія какая-то мегера схватила за волосы: «Склони голову, здѣсь народъ, твой владыка». А 20-го іюня одинъ изъ патріотовъ, проходившихъ церемоніальнымъ маршемъ черезъ Собраніе, склонившись къ депутату, сказалъ: «Мерзавецъ, ты погибнешь отъ моихъ рукъ».
Эти угрозы производили свое дѣйствіе. Когда лѣвые настаивали на именномъ голосованіи, правые, по свидѣтельству одного изъ нихъ, теряли около ста голосовъ изъ числа тѣхъ, на которые они могли разсчитывать.
Такими способами якобинцы, составляя меньшинство въ Собраніи, заставляли его слѣдовать якобинской политикѣ. Такъ, вмѣстѣ того чтобы защищать мѣстныхъ собственниковъ отъ «легализованныхъ» погромовъ, Законодательное собраніе конфискуетъ имущества всѣхъ эмигрантовъ, не различая политическихъ отъ тѣхъ, которые были принуждены бѣжать именно господствовавшимъ беззаконіемъ. Вводя систему паспортовъ, оно подчиняетъ всѣхъ, кто остается на мѣстахъ, произволу якобинскихъ муниципалитетовъ. Оно доводитъ ихъ до нищенства, отмѣняя безъ выкупа тѣ поступленія, которыя Учредительное собраніе признало законными. Наконецъ, оно сожигаетъ въ государственныхъ хранилищахъ дворянскія грамоты.
Еще болѣе террористической политики оно держится по отношенію къ духовенству. Оно отнимаетъ у неприсягнувшихъ священниковъ ту небольшую пенсію, которую они должны были получать взамѣнъ отобранныхъ у нихъ церковныхъ имуществъ; оно предоставляетъ мѣстной администраціи право подвергать ихъ изгнанію безъ суда и, въ случаѣ возникшихъ религіозныхъ волненій, подвергать ихъ ссылкѣ — депортаціи. Оно уничтожаетъ всѣ духовныя и свѣтскія братства, даже тѣ, которыя посвящали себя уходу за больными въ госпиталяхъ или школьному преподаванію.
Но якобинцы, не дожидаясь окончательнаго паденія осаждаемой ими цитадели, начинаютъ брать приступомъ окружающіе ее отдѣльные верки. Въ замѣчательной главѣ о якобинскихъ движеніяхъ въ департаментахъ, Тэнъ открываетъ совершенно новую страницу въ исторіи революціи — въ исторіи — въ буквальномъ смыслѣ — завоеванія якобинскими клубами и общинами сосѣднихъ общинъ и департаментовъ. Особенно благопріятствовали утвержденію якобинства условія, въ которыхъ находилась Марсель, большой торговый городъ съ портовыми рабочими и матросами всякихъ національностей, часто безработныхъ и готовыхъ на всякія безчинства. Какъ будто не было Франціи и правитель- ства, марсельцы стали высылать вооруженныя толпы въ сосѣдніе города, водворять тамъ якобинскіе муниципалитеты и при этомъ производить самыя ужасныя изувѣрства надъ населеніемъ. Такъ были покорены Эсъ и Авиньонъ, гдѣ хозяйничалъ Журданъ, еще при старомъ порядкѣ разбойничавшій съ вооруженной шайкой по большимъ дорогамъ. «Гласьера» Авиньона, куда повергали трупы жертвъ, останется навсегда на ряду съ сентябрьскими убійствами печальнымъ памятникомъ революціи, произведенной во имя свободъ.
Нѣчто подобное происходило и въ другихъ департаментахъ. Безансонъ объявляетъ всѣ три административныя инстанціи Страсбурга недостойными довѣрія и вступаетъ въ лигу со всѣми якобинскими клубами Верхняго и Нижняго Рейна, чтобы добиться освобожденія якобинца, арестованнаго за провокаторство къ бунту. Уже въ апрѣлѣ 1792 якобинское завоеваніе простирается на 20 департаментовъ, а въ 60 другихъ проявляется въ меньшихъ преступленіяхъ, на которыя некому жаловаться, ибо въ 40 департаментахъ уголовные суды еще вовсе не установлены; а въ 43 остальныхъ суды запуганы или молчатъ, не имѣя средствъ, чтобы привести въ исполненіе свои приговоры.
Такова основа, заключаетъ Тэнъ, якобинскаго государства, — этой конфедераціи 1.200 олигархій, направляющихъ зависимый отъ нихъ пролетаріатъ по приказу, полученному изъ Парижа. Это полное организованное и дѣятельное государство съ центральнымъ правительствомъ, офиціальной газетой, правильной перепиской, объявленной во всеобщее свѣдѣніе политикой, съ своими мѣстными правителями и агентами; послѣдніе управляютъ страной на ряду съ парализованными администраціями или чрезъ посредство порабощенныхъ администрацій.
И въ этотъ складъ горючихъ матеріаловъ, готовый вспыхнуть, безмозглые люди бросили бомбу, ускорившую катастрофу, ихъ самихъ унесшую. Эта бомба — объявленіе войны сосѣднимъ монархіямъ — а люди, вызвавшіе войну — жиродинцы и предсѣдатель ихъ дипломатическаго комитета Бриссо. Долго господствовавшая у многихъ историковъ легенда о томъ, что война была навязана Франціи, давно опровергнута Зибелемъ, окончательно разрушена Тэномъ. Вопросы, составлявшіе въ то время предметъ раздора между Франціей и Германской имперіей, легко улаживались. Императоръ Леопольдъ соглашался заставить эмигрантовъ, скопившихся и вооружившихся около принцевъ, въ Кобленцѣ, разойтись и побудить нѣмецкихъ князей принять предложенное имъ Франціей денежное вознагражденіе за отмѣненные феодальные доходы ихъ въ Эльзасѣ. Но жирондинцы желали войны, которой опасались какъ Людовикъ ХVІ, такъ и якобинскіе вожди — по разнымъ причинамъ. Людовикъ потому, что онъ былъ врагъ всякихъ крутыхъ мѣръ и особенно кровопролитія — якобинцы же и особенно Робеспьеръ потому, что военный успѣхъ могъ бы возстановить авторитетъ и власть короля.
Иначе къ этому относились жирондинцы. Перенося въ область политики идейный фанатизмъ, они исполнились самоувѣренности и вѣры въ торжество своихъ идей, т. е. духа пропаганды. Но не это только было причиною ихъ желанія войны. Они тяготились конституціей и надѣялись, что война дастъ имъ возможность избавиться отъ нея. Въ этой затаенной мысли откровенно признавался ихъ вождь въ дипломатическихъ вопросахъ — Бриссо. Съ цѣлью завести въ Лондонѣ французскую школу, Бриссо побывалъ въ Англіи, потомъ былъ въ Америкѣ и потому считалъ себя свѣдущимъ въ иностранныхъ дѣлахъ. Онъ считалъ себя ловкимъ дипломатомъ, потому что постоянно носился съ сумбурными замыслами — то привлечь Англію, предоставивъ ей два лучшихъ порта Франціи, Кале и Дёнкирхъ, то выслать «десантъ» противъ Испаніи, то послать флотъ для завоеванія Мексики. По отношенію къ войнѣ съ Германіей онъ самъ признавалъ себя ея виновникомъ и не скрывалъ, почему онъ ее желалъ: «отмѣну королевской власти, вотъ что я имѣлъ въ виду при объявленіи войны», объявилъ онъ 4 окт, 1792 г. А позднѣе онъ же сказалъ: «Насъ всегда попрекали конституціей, а конституція могла пасть только при помощи войны», — оправдывая свою политику въ моментъ, когда она приняла неблагопріятный оборотъ (въ апрѣлѣ 1793 года).
Разсчетъ на этотъ разъ былъ вѣренъ. Ничто такъ не содѣйствовало паденію монархіи во Франціи и наступленію систематическаго террора, какъ война.
Тэнъ прекрасно выяснилъ, какъ подѣйствовало вторженіе прусскаго войска на массу французскаго крестьянства, и почему миролюбивымъ населеніемъ деревень овладѣло то враждебное къ королю настроеніе, которое обезпечивало торжество якобинцевъ. Освобожденные революціей, крестьяне увидали за штыками прусскихъ полковъ и шедшихъ съ ними эмигрантовъ призракъ стараго порядка — и историкъ въ сжатомъ раккурсѣ рисуетъ предъ нами этотъ старый порядокъ въ цѣломъ рядѣ образовъ, которые проносятся въ душѣ простолюдина. Вотъ часть этой картины: «имъ достаточно открыть глаза, чтобы обозрѣть обширный кругъ своихъ пріобрѣтеній, добытыхъ освободительнымъ движеніемъ: всѣ закономъ уничтоженные или фактически прекратившіеся, въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ, прямые и косвенные поборы; пиво на ихъ столѣ, стоющее теперь лишь два су бутылка, вино — шесть су бутылка, барскихъ голубей и заповѣдную дичь на вертелѣ въ ихъ кухнѣ, дрова изъ государственныхъ лѣсовъ въ ихъ клѣти, оробѣвшаго жандарма, исчезновеніе полиціи, доставшуюся имъ цѣликомъ во многихъ мѣстностяхъ жатву — въ силу того, что владѣлецъ не смѣетъ требовать принадлежащей ему части, судей, избѣгающихъ штрафовать ихъ, судебныхъ приставовъ, отказывающихся наложить арестъ на ихъ имущество! Привилегіи возстановились теперь въ ихъ пользу; общественныя власти смиренны передъ всякимъ ихъ скопленіемъ, послушно исполняютъ каждое ихъ требованіе, пассивны или безоружны по отношенію къ каждому ихъ безчинству, оправдываютъ или попускаютъ всякое съ ихъ стороны преступленіе! Тысячи офиціальныхъ рѣчей прославляютъ ихъ здравый смыслъ и великодушіе; ихъ блуза признана знаменемъ патріотизма; верховная власть въ государствѣ предоставлена санкюлотамъ ради ихъ достоинствъ и доблестей!»
И всего этого они снова лишатся, когда иноземцы снова водворятъ господъ! И ради этого новаго закрѣпощенія французскій монархъ, по заявленію клубныхъ ораторовъ, призвалъ иноземное войско! Связь между національной монархіей и народомъ была этимъ навсегда подорвана.
Перетянувъ такимъ образомъ войной крестьянъ на сторону антимонархической революціи, жирондинцы позаботились въ то же время вооружить въ свою пользу городской пролетаріатъ. Почти въ одну и ту же недѣлю въ концѣ января 1792 — Законодательное собраніе отправляетъ Австріи срочный ультиматумъ, признаетъ красную феску національной эмблемой и вооружаетъ пролетаріатъ пиками. Очевидно, въ полѣ, противъ регулярной арміи съ пушками, эти пики ни къ чему; службу свою они должны сослужить въ городахъ. «Пики начали революцію, пики же ее закончатъ». О, если бы добрые патріоты на Марсовомъ полѣ были снабжены пиками, синіе мундиры (національной гвардіи Лафайета) не такъ легко бы съ ними справились. Союзъ между вождями Собранія и пиками предмѣстій состоялся. Онъ состоялся противъ правительства, противъ конституціоналистовъ, противъ собственниковъ и теперь рука объ руку съ жирондинцами идутъ крайніе якобинцы, помирившись другъ съ другомъ передъ боемъ и на время его. Цѣль жирондинцевъ — номинальную конституціонную монархію замѣнить республикой посредствомъ отмѣны большей части правъ, оставленныхъ королю, уменьшенія суммы, отпускаемой королю (liste civile) на пять милліоновъ, перемѣной династіи, представитель которой будетъ лишь чѣмъ-то въ родѣ почетнаго президента республики, и передачей исполнительной власти совѣту министровъ, назначаемой самимъ Собраніемъ. Что касается до якобинцевъ, то ихъ цѣль иная. Пока же они стоятъ только за безусловное примѣненіе «правъ человѣка и гражданина».
Такимъ образомъ съ объявленіемъ войны раскаты страшнаго народнаго гнѣва несутся отъ избъ крестьянъ къ мастерскимъ рабочихъ въ звукахъ патріотическихъ именъ, еще предшествующихъ марсельезѣ, клеймящихъ заговоръ тирановъ и призывающихъ народъ къ оружію. Это вторая волна революціи, шумно поднимающаяся, менѣе широкая, чѣмъ первая, но болѣе высокая и болѣе разрушительная. Но еще прежде чѣмъ Законодательное собраніе приняло тѣ мѣры, которыя должны были привести къ паденію конституціи, оно систематически подтачивало ее своимъ отношеніемъ къ другому органу конституціоннаго дуализма — къ королю и его министерствамъ. Вступивъ во власть, это Собраніе немедленно обнаружило предъ всей страной свое пренебреженіе къ монарху, отмѣнивъ титулы «Его Величество» и «Государь» (Сиръ) и замѣнивъ престолъ — кресломъ, одинаковымъ съ сѣдалищемъ своего предсѣдателя, именовавшагося «предсѣдателемъ націи».
Эти распоряженія вполнѣ соотвѣтствовали теоріи, формулированной тогдашнимъ оракуломъ въ конституціонныхъ вопросахъ, маркизомъ де Кондорсе: «Тогда какъ дѣйствія прочихъ властей могутъ признаваться законными лишь въ томъ случаѣ, если спеціально уполномочиваются опредѣленнымъ закономъ, Собраніе можетъ дѣлать все, что ему не воспрещено закономъ», — другими словами, прибавляетъ Тэнъ, можетъ истолковывать конституцію, слѣдовательно измѣнять и отмѣнять ее.
Въ силу этого Законодательное собраніе не признаетъ за королемъ даже временнаго или срочнаго вето, которое предоставлено ему только что обнародованной Учредительнымъ собраніемъ (Assemblée Constituante) конституціей.
Ито же касается министровъ, то они лишь «прикащики Законодательнаго собранія при королѣ». На этомъ основаніи съ ними въ публичномъ засѣданіи обращаются грубо, ихъ рѣчи покрываютъ бранью и оскорбленіями. Имъ дѣлаютъ допросъ передъ рѣшеткой Собранія, какъ отъявленнымъ преступникамъ, имъ запрещаютъ выѣздъ изъ Парижа до сдачи отчета, у нихъ дѣлаютъ обыски, имъ ставятъ въ упрекъ самыя умѣренныя выраженія и самыя похвальныя дѣйствія, противъ нихъ возбуждаютъ доносы, возстанавливаютъ ихъ подчиненныхъ, организуютъ комитетъ для розыска и оклеветанія, при всякомъ случаѣ имъ ставятъ на видъ эшафотъ.
Такое обращеніе съ министрами, назначенными королемъ, не могло, конечно, не подрывать авторитета монарха. Но не то еще себѣ позволяли ослѣпленные страстями ораторы Жиронды. Въ тогдашнихъ театрахъ давали — для политическаго воспитанія народа — историческую драму, представлявшую ужасы Варѳоломейской ночи и участіе двора въ истребленіи гугенотовъ. Драма производила на публику потрясающее впечатлѣніе и исполняла ее негодованія. Никто не думалъ о томъ, что въ новой свободной Франціи производились фанатиками изъ народа какъ разъ тѣ же самые ужасы надъ духовенствомъ и вѣрующими католиками, которыми опозорились дѣятели Варѳоломейской ночи. Всѣ только возмущались легендой, что Карлъ IX тогда стрѣлялъ изъ окна своего дворца въ бѣжавшихъ по улицѣ гугенотовъ. И при такомъ настроеніи знаменитый Верньо позволилъ себѣ въ своей рѣчи, указывая рукою на Тюльери, сказать: «Ужасъ и терроръ часто выходили въ древнія времена изъ этого знаменитаго дворца. Пусть же они нынѣ войдутъ въ него именемъ закона!» Это было еще въ началѣ марта 1792 года!
Не спасло монархію и послѣднее средство, къ которому прибѣгнулъ Людовикъ XVI для того, чтобы обнаружить добрую волю и желаніе ладить съ Законодательнымъ собраніемъ — приглашеніе министрами людей изъ господствовавшей въ собраніи партіи. — Но Роланъ, которому было поручено министерство внутреннихъ дѣлъ, оказался лишь педантическимъ педагогомъ, наставлявшимъ короля въ полномъ собраніи совѣта обратиться къ новой религіи и въ силу ее подписать декретъ, который обрекалъ 40,000 священниковъ и монаховъ и 30.000 монахинь на нищету, тюрьму и ссылку. A военный министръ Серванъ предложилъ королю разрѣшить образованіе подъ Парижемъ лагеря изъ военныхъ федератовъ, т. е. предоставить свой престолъ, свою жизнь и свою семью на произволъ 20.000 сорвиголовъ, подобранныхъ клубами и нарочно собранныхъ для того, чтобы произвести надъ нимъ насиліе — однимъ словомъ отказаться одновременно отъ своей совѣсти и отъ здраваго смысла.
Такимъ образомъ парламентская трибуна и печать давно натравливали толпу на короля. Не разъ случалось, что дворецъ оглашался криками толпы, избивавшей какого нибудь офицера или аббата въ Тьюльерійскомъ саду или топившей ихъ въ бассейнѣ. А какую пропасть передъ глазами обитателей дворца открывала отвратительная сцена, когда артиллеристъ національной гвардіи встрѣтилъ королеву площадною бранью и сказалъ ей: «какое бы мнѣ было удовольствіе носить твою голову на моемъ штыкѣ».
Озлобленная противъ двора толпа состояла не изъ однихъ бродягъ по профессіи и полудикихъ крючниковъ, сплавлявшихъ лѣсъ въ Парижъ, но и изъ мастеровыхъ. Хотя хлѣбъ былъ дешевле, чѣмъ въ первый годъ революціи, но безработица и нужда были еще чувствительнѣе. Изображая настроеніе парижской толпы, Тэнъ искусно выставляетъ подмѣченную имъ черту, придающую его картинѣ особенную жизненность и реальность. Ссылаясь на современнаго революціи бытописателя Мерсье, Тэнъ указываетъ, что парижскіе мастеровые еще до революціи привыкли пить утромъ кофе. Вслѣдствіе возстанія негровъ въ Санъ-Доминго, разрушенія кофейныхъ плантацій и разграбленія колоніальныхъ лавокъ, кофе сталъ недоступенъ въ цѣнѣ: столяръ, каменщикъ, слесарь, носильщикъ лишились своего ежедневнаго café au lait и каждое утро они ропщутъ, думая о томъ, что наградою ихъ патріотизма явилось увеличеніе ихъ лишеній.
Такіе люди не смущаются тѣмъ, что король въ правѣ, по конституціи, не утверждать законовъ, которые считаетъ вредными. Народъ держится мнѣнія, пишетъ современный полицейскій комиссаръ, что конституція безполезна и что одинъ только народъ законодатель. Парижскіе граждане полагаютъ, что они на улицѣ представляютъ собой то, что мы называемъ совокупностью гражданъ — l’universalité des citoyens. Въ этомъ ихъ поддерживаетъ Дантонъ, который имъ демонстрируетъ, что столица, состоя изъ гражданъ всѣхъ 83 департаментовъ, болѣе въ состояніи, чѣмъ кто либо, судить о поведеніи министровъ она, такъ сказать, главный часовой націи. А Робеспьеръ, оправдывая убійцъ мэра города Этампа, внушаетъ парижанамъ, что въ вопросахъ, требующихъ генія и гражданскаго чувства (цивизма), народъ не можетъ ошибаться, тогда какъ всѣ, кромѣ него, могутъ впадать въ большія заблужденія.
Изобразивъ толпу, Тэнъ описываетъ ея вождей — это Лежандръ, мясникъ, сохранившій и въ политикѣ пріемы быкобойца, пивоваръ Сантерръ, который своимъ зычнымъ голосомъ можетъ перекричать толпу, потрясающій всѣмъ руку на улицѣ и угощающій всѣхъ своимъ пивомъ за счетъ герцога Орлеанскаго — и нѣсколько интернаціональныхъ агитаторовъ — полякъ Лазовскій, обратившійся изъ франта въ санкюлота, профессіональный бунтовщикъ Ротондо и «Американецъ» Фурнье, вернувшійся изъ Санъ-Доминго плантаторъ, привыкнувшій тамъ истязать людей.
Поднять толпу было не трудно. Приближалось 20 іюня, годовщина бунта депутатовъ третьяго штата. Такой день нельзя было не отпраздновать насажденіемъ древа свободы на террасѣ Законодательнаго собранія, обычнымъ церемоніальнымъ маршемъ чрезъ него съ криками и пѣснями и подачей петицій королю, сообразныхъ съ обстоятельствами. Съ ранняго утра все рабочее и бродячее населеніе Парижа было на ногахъ. Власти, съ мэромъ Петіономъ во главѣ, прекрасно знали, что творится, афишами сдерживали народъ, а провокаторами его возбуждали. Въ половинѣ двѣнадцатаго Сантерръ выходитъ изъ своей пивной и въ сопровожденіи пушекъ, знамени и колесницы, везущей тополь, открываетъ шествіе. Громадная толпа приваливаетъ въ Собраніе. По предложенію Гаде и Верньо, рѣшено допустить петиціонеровъ. Законодательное собраніе слушаетъ безграмотную петицію, въ которой между прочимъ сказано: «Такова воля народа, и голова его стоитъ головы коронованныхъ деспотовъ. Эта голова генеалогическое древо націи и передъ этой крѣпкой головой долженъ склониться слабый тростникъ». Автору, замѣчаетъ Тэнъ, очевидно, извѣстна басня о дубѣ и тростникѣ. Собраніе выслушиваетъ рѣчь, въ которой требуютъ крови и заявляютъ, что народъ «на ногахъ» и готовъ искать своей правды. Въ многотысячной толпѣ нѣсколько кучекъ національной гвардіи, теряющейся «въ лѣсу» самыхъ разнообразныхъ пикъ; на одной изъ нихъ старые штаны съ надписью: «Да здравствуютъ санкюлоты!» Шествіе, продолжавшееся при звукѣ барабановъ и музыки болѣе часа, наконецъ кончено; толпа направляется ко дворцу и останавливается въ недоумѣніи. Но Сантерръ кричитъ: «Почему вы не идете во дворецъ? мы только для этого пришли». А артиллерійскій поручикъ (изъ національной гвардіи) командуетъ: «За мной, канонеры, прямо на врага». Въ мигъ залы дворца наполняются, двери уступаютъ подъ ударами топоровъ и въ большой залѣ Oeil de Boeuf толпа видитъ короля. Онъ почти одинъ, на скамейкѣ въ амбразурѣ большого окна. Невообразимый шумъ оглашаетъ залу: «Къ черту вето; вернуть министровъ патріотовъ, нужно, чтобы онъ подписалъ декреты, до тѣхъ поръ мы не уйдемъ». Наконецъ пробивается сквозь толпу Лежандръ: «Monsieur», начинаетъ онъ и, замѣтивъ удивленіе короля, повторяетъ: «да, Monsieur, слушайте насъ; вы для того и здѣсь, чтобы насъ слушать. Вы вѣроломны, вы насъ всегда обманывали, но смотрите, мѣра полна, народъ усталъ быть вашей игрушкой». Очень спокойно король отвѣтилъ: «Я никогда не уклонялся отъ конституціи... Вы уклоняетесь отъ закона».
Не разъ длинныя пики протягивались къ королю съ явно враждебнымъ намѣреніемъ, не разъ самые опасные субъекты — напр. мнимый побѣдитель Бастиліи, несшій на шестѣ головы Фулона, и Бертье, — пробивались къ нему — три часа, при невыносимой жарѣ, король оставался въ осадѣ. Понемногу ожесточеніе и возбужденіе стихали. Королю протягиваютъ на саблѣ національную кокарду — ему подаютъ красную феску, онъ ее надѣваетъ. — Раздаются крики: «да здравствуетъ народъ» и даже «да здравствуетъ король». Мало по малу къ королю протискиваются нѣсколько депутатовъ, нѣсколько офицеровъ національной гвардіи, является Петіонъ и льститъ народу. Наконецъ Сантерръ, убѣдившись, что дѣло не выгорѣло, принимаетъ на себя роль спасителя и кричитъ своимъ громовымъ голосомъ: «Я отвѣчаю за королевскую семью — предоставьте дѣло мнѣ». И къ 8 часамъ вечера толпа стала медленно очищать дворецъ. Такъ кончился подстроенный революціонерами натискъ «народа» на короля. Но это событіе имѣло неожиданныя для нихъ послѣдствія — взрывъ негодованія въ лучшихъ слояхъ народа. Лафайетъ, который въ это время командовалъ корпусомъ на границѣ, вспомнилъ о своемъ рыцарскомъ происхожденіи и вступился за короля и самъ пріѣзжалъ въ Парижъ; 75 директорій присоединились къ нему. Изъ множества городовъ стали поступать къ королю сочувственные адресы. Изъ самого Парижа поступилъ адресъ, подписи подъ которымъ занимали 247 страницъ и были засвидѣтельствованы 99 нотаріусами. Но эти протесты ни къ чему не привели, потому что исходили отъ людей мирныхъ, цивилизованныхъ, уважающихъ законъ и потому безпомощныхъ противъ «насильниковъ». Тэнъ прибѣгаетъ по этому поводу къ одной изъ обычныхъ ему реалистическихъ метафоръ. «Вообразите себѣ состязаніе между двумя людьми, изъ которыхъ одинъ разсуждаетъ здраво, другой умѣетъ только пускать фразы, но, встрѣтивъ по дорогѣ громаднаго дога, приласкалъ его и привелъ его съ собою, какъ союзника. Для дога прекрасныя разсужденія не что иное, какъ исписанная бумага или шумъ въ воздухѣ; съ глазами, налитыми кровью и устремленными на своего временнаго господина, онъ ждетъ только знака, чтобы броситься на врага, на котораго его натравятъ». Вся дальнѣйшая исторія революціи съ 20 іюня по 10 авг. — взятія Тюльерійскаго двора — вкладывается въ рамки этой метафоры: Постоянная травля дога и злобные прыжки этого дога, пока онъ не растерзалъ врага, а затѣмъ, полизавъ крови, сталъ терзать и своего «временнаго господина». Самую жалкую роль во всемъ этомъ игралъ «временный господинъ», т. е. Законодательное собраніе, руководимое жирондинцами. Это несчастное Собраніе является сатирой надъ парламентомъ, ибо его большинство все время противъ своей воли исполняетъ волю буйнаго меньшинства. Правая и центръ его — около двухъ третей всего числа — были противъ якобинцевъ и желали сохранить конституцію 1791 года и монархію. Объ этомъ свидѣтельствуетъ то, что большинство 115 голосами даже одобрило протестъ Лафайета и еще наканунѣ крушенія монархіи, 8 августа, несмотря на всѣ угрозы трибунъ, несмотря на то, что многіе изъ его членовъ на улицѣ подвергались брани и покушеніямъ убійцъ изъ толпы — Собраніе большинствомъ двухъ третей голосовъ отказалось предать суду Лафайета.
Рис. 13. Толпа въ Тюльери 20 іюня 1792 г.
И тѣмъ не менѣе это Собраніе было покорнымъ слугой той политики, которая обрекала на крушеніе конституціонную монархію. Но еще изумительнѣе вожди, за которыми шло Законодательное собраніе — жирондинцы... Это были люди лично честные и порядочные, люди съ отвращеніемъ относившіеся къ уличнымъ головорѣзамъ, которымъ они потакали, люди несочувствовавшіе идеаламъ якобинцевъ, съ которыми они два мѣсяца спустя вступили въ борьбу на жизнь и на смерть, и тѣмъ не менѣе на нихъ падаетъ большая доля отвѣтственности за торжество якобинцевъ, за терроръ и за канибализмъ, опозорившій Парижъ и Францію во время революціи. Они были классическими представителями тѣхъ политиковъ, которые несутъ на себѣ — не ословъ, а волковъ въ овчарню. Эта близорукость тѣмъ преступнѣе, что она связана была съ вопіющимъ нарушеніемъ идеаловъ, за которые боролись жирондинцы. Они стояли за народовластіе, за принципъ, что воля народа должна быть закономъ, а на дѣлѣ пренебрегали этими принципами. Весьма поучительно въ этомъ отношеніи признаніе, сдѣланное Бюзо, другомъ г-жи Роланъ, въ его мемуарахъ: «Большинство французскаго народа страстно желало монархіи и конституціи 1791 года... Въ особенности въ Парижѣ это желаніе господствовало и нисколько не скрывалось какъ въ частныхъ разговорахъ, такъ и въ обществѣ. Было только нѣсколько человѣкъ, благородныя и возвышенныя души которыхъ считали себя достойными быть республиканцами... Остальные желали, требовали лишь конституціи 1791 года и говорили о республиканцахъ такъ, какъ отзываются о маніакахъ (fous), чрезвычайно честныхъ».
И эти «чрезвычайно честные» маніаки довели Парижъ до сожженія Тюльери, до сентябрьскихъ убійствъ и навязали французскому народу не республику, о которой вздыхали, по словамъ Бюзо, возвышенныя души, а кровавую анархію. Злымъ геніемъ жирондинцевъ былъ тщеславный интриганъ Петіонъ, награжденный за свою оппозицію въ Національномъ собраніи званіемъ парижскаго мэра и примкнувшій къ господствующей фракціи жирондинцевъ. Но Петіонъ же своими интригами ихъ и погубилъ, предавши, какъ мы увидимъ, парижскую Коммуну якобинскимъ заговорщикамъ.
Рис. 14. Жирондинцы у г-жи Роланъ.
Послѣ отставки жирондинскихъ министровъ жирондинцы принялись съ новой энергіей за захватъ исполнительной власти и провели черезъ Собраніе рядъ мѣръ, имѣвшихъ цѣлью лишить короля всякихъ средствъ обороны, увеличить свои наступательныя силы и привести въ движеніе противъ короля революціонные элементы Парижа. Когда послѣ 20 іюня Петіонъ былъ временно удаленъ отъ должности совѣтомъ департамента за неисполненіе своей обязанности 20 іюня, Законодательное собраніе возстановило его во власти. Оно встрѣчало королевскихъ министровъ не иначе, какъ съ враждебными демонстраціями. Главнаго изъ нихъ жирондинецъ Инаръ, указывая на него пальцемъ, назвалъ «измѣнникомъ». Жирондинцы постоянно говорятъ о казни, могущей постигнуть министровъ. Собраніе молча выслушиваетъ, не протестуя, чтеніе адресовъ, враждебныхъ монарху: «Наслѣдственная монархія противна правамъ человѣка. Произнесите отрѣшеніе Людовика отъ престола и Франція будетъ спасена».
Еще до 20 іюня Собраніе распускаетъ небольшую гвардію короля; онъ молча подписываетъ декретъ; 15 іюля оно высылаетъ изъ Парижа всѣ войска и организуетъ пѣшую жандармерію изъ бунтовщиковъ и дезертировъ. Оно преобразуетъ національную гвардію во всѣхъ большихъ городахъ и распускаетъ ея штабъ за слишкомъ «аристократическій составъ». А парижскій муниципалитетъ съ своей стороны предоставляетъ охрану дворца сборному караулу, набираемому изъ всѣхъ 60 батальоновъ и потому состоящему изъ людей неизвѣстныхъ командующему.
Оно разрѣшаетъ федератамъ, не пожелавшимъ отправиться на войну, оставаться въ Парижѣ, гдѣ ихъ размѣщаютъ по якобинцамъ, которые ихъ угощаютъ и наставляютъ. Жирондинцы же Ребеки и Барбару вызываютъ изъ Марсели батальонъ въ 516 человѣкъ — пѣна изъ той пѣны, которая въ теченіе 3 лѣтъ бурлитъ на югѣ — которые въ самый день своего прибытія въ Парижъ набрасываются съ оружіемъ въ рукахъ на батальонъ гренадеровъ, извѣстныхъ своей преданностью конституціонной монархіи.
Но всего этого еще мало. Для того, чтобы свергнуть монархію, нужно разрушить гнѣздо ея, нужно вызвать на улицу парижскую толпу и приступомъ взять Тюльери, какъ это уже было 20 іюня. Но тогда дѣло не удалось, потому что толпа была недостаточно озлоблена. На этотъ разъ улицу сумѣли привести въ надлежащее настроеніе. До послѣдняго времени исторіографія мало слѣдила за вліяніемъ народныхъ массъ на ходъ историческихъ событій, какъ вслѣдствіе трудности задачи и скудости историческаго матеріала, такъ и потому, что вниманіе историковъ поглощалось болѣе явной и легко изучаемой дѣятельностью отдѣльныхъ лицъ. Французская революція 1789 — 94 года — первое крупное событіе, въ которомъ проявилось съ очевидностью и съ неотразимой силою вліяніе массъ въ исторіи. За Тэномъ нужно признать заслугу, что онъ первый сталъ систематически изучать психологію массъ, какъ одинъ изъ важнѣйшихъ факторовъ въ исторіи революціи; онъ зорко слѣдилъ за тѣмъ, какъ событія отражались на психическомъ мірѣ толпы и отдѣльныхъ слоевъ народа и какъ, съ другой стороны, настроеніе массъ вліяло на событія. А такъ какъ, благодаря современнымъ условіямъ культурной жизни, вліяніе массъ будетъ все болѣе и болѣе ощутительнымъ въ исторіи, то Тэнъ съ своими попытками коллективной психологіи является какъ бы представителемъ новой исторіографіи и его психологическіе очерки должны, въ виду этого, возбуждать двойной интересъ.
Однимъ ивъ замѣчательныхъ образчиковъ психологическаго анализа представленіи и чувствъ цѣлой массы людей, являющихся дѣятелями въ исторіи, представляетъ собою изображеніе Тэномъ настроенія парижанъ въ дни, предшествовавшіе крушенію монархіи. Цѣлые потоки электрическаго свѣта направляются Тэномъ на разныя части громадной и мрачной картины, которую представляла столица Франціи въ августѣ 1792 года, передъ установленіемъ полнаго владычества якобинцевъ. Освѣщая своимъ психологическимъ изображеніемъ то тотъ, то другой эпизодъ этой эпохи, рисуя намъ настроеніе то той, то другой части парижскаго населенія, Тэнъ объясняетъ читателю, какъ устанавливалось это владычество. Однимъ изъ интересныхъ эпизодовъ этого процесса является разсказъ Тэна, какимъ психическимъ средствомъ якобинцы увлекли за собою толпу, послужившую имъ орудіемъ для взятія Тюльери и ниспроверженія монархіи 10-го августа. Этимъ средствомъ является въ повѣствованіи Тэна молва, искусно распускавшаяся якобинцами, политическій романъ, по его выраженію, сочиненный ими и разсчитанный на то, чтобы запугать воображеніе парижской толпы и вызвать ея гнѣвъ.
«Это романъ, — говоритъ Тэнъ, — приноровленный къ объему, складу ума и степени возбужденія толпы, — романъ мрачный и простой, какой требуется для людей, стоящихъ на умственномъ уровнѣ дѣтей, или скорѣе мелодрама ярмарочнаго балагана, съ добрыми — съ одной стороны, съ злодѣями — съ другой, и съ людоѣдомъ, тираномъ или подлымъ измѣнникомъ, какъ центральной фигурой, который въ концѣ неизбѣжно изобличается и подвергается наказанію по заслугамъ; все это изложено въ напыщенныхъ тирадахъ и кончается громкимъ финаломъ, который распѣвается хоромъ. Въ мало развитой, но перевозбужденный мозгъ простого рабочаго политика можетъ проникнуть лишь съ помощью образовъ, грубо намалеванныхъ, какими изобилуетъ «Марсельеза» и «Карманьола». Сквозь увеличительное и искажающее стекло сфабрикованной для него легенды самая добродушная физіономія ему представляется съ діавольскимъ выраженіемъ. Ему изобразили ЛюдовикаХѴІ-го какимъ-то чудовищемъ, которое употребляетъ свою власть и свои сокровища на то, чтобы помѣшать возрожденію французовъ: это новый Карлъ IX, который хочетъ внести во Францію разореніе и смерть. Подобные же романы возникаютъ въ разгоряченномъ воображеніи самихъ вождей. Дикій инстинктъ создаетъ себѣ противниковъ по своему образу и, приписывая имъ адскіе замыслы, пользуется противъ нихъ своими же выдумками. Въ комитетѣ якобинскихъ вождей всѣ увѣрены въ томъ, что дворъ начнетъ нападеніе, и что имѣются не только разныя указанія на существованіе заговора, но очевидныя доказательства этого. — «Тюльерійскій дворецъ для насъ троянскій конь, — кричитъ Панисъ; — мы погибли, если намъ не удастся распотрошить его. Бомба, приготовленная для Парижа, взорвется въ ночь съ 9-го на 10-е августа — 15.000 аристократовъ наготовѣ, чтобы перерѣзать патріотовъ!» Послѣ появленія манифеста герцога Брауншвейгскаго, вмѣстѣ со страхомъ разростается и легенда: всѣ жители Парижа будутъ отведены на равнину Сенъ-Дени и десятаго изъ нихъ разстрѣляютъ; предварительно же изъ толпы отберутъ самыхъ извѣстныхъ патріотовъ, которые будутъ преданы колесованію, а вмѣстѣ съ ними сорокъ или пятьдесятъ пуассардокъ!
Между тѣмъ жирондинское Собраніе играетъ въ руку бунтовщикамъ. Оно объявляетъ отечество въ опасности и устанавливаетъ непрерывность засѣданій всѣхъ административныхъ органовъ, между прочимъ и 48 секцій (участковъ) Парижа, т. е. предаетъ ихъ произволу якобинскаго меньшинства. Секціи немедленно воспользовались этимъ. Подъ руководствомъ Дантона, одна изъ нихъ отмѣняетъ законъ, устанавливающій различіе между обывателями съ правомъ голоса и безъ права голоса.
Другія секціи допускаютъ на свои непрерывныя засѣданія женщинъ, дѣтей и бродячихъ агитаторовъ. Такимъ способомъ дикія предложенія, возникшія въ одной секціи, быстро проникаютъ въ сосѣднія и подносятся Собранію какъ подлинная воля единогласнаго населенія.
3 авг. Петіонъ является въ Собраніе и предлагаетъ отъ имени Коммуны объявить короля лишеннымъ престола и назначеніе министровъ Національнымъ собраніемъ по именному голосованію, т. е. подъ контролемъ клубовъ и толпы. На другой же день одна изъ секцій (Mauconseil) объявляетъ этотъ вопросъ рѣшеннымъ, заявляя Собранію, муниципалитету и всѣмъ гражданамъ Парижа, что она не признаетъ болѣе Людовика XVI королемъ французовъ.
Ея предсѣдатель, портной, и ея секретарь, писецъ при одномъ изъ рынковъ, подкрѣпляютъ свой манифестъ тремя стихами изъ трагедіи. А три дня спустя почтовый чиновникъ Варле пред- ставляетъ Собранію отъ имени петиціонеровъ цѣлую программу: отрѣшеніе короля, немедленный судъ надъ Лафайетомъ, всеобщую подачу голосовъ, распущеніе всѣхъ генеральныхъ штабовъ, переизбраніе всѣхъ департаментскихъ администрацій, отозваніе всѣхъ посланниковъ и уничтоженіе дипломатіи — и «возвращеніе къ состоянію природы»!
Законодательное собраніе однако еще не сдалось. Еще два дня спустя, 8 августа, оно проявляетъ свою мнимую независимость, оправдывая, какъ выше сказано, Лафайета. Но дни Собранія сочтены. Уже 17 іюля Петіонъ подложилъ подъ него мину и подъ себя самого. Онъ организовалъ въ Парижской думѣ центральное бюро сношеній между секціями.
Каждый день избранный въ участкахъ комиссаръ долженъ доставлять въ бюро постановленіе своего участка и забирать оттуда постановленія всѣхъ прочихъ 47 участковъ для сообщенія своему. «Естественно эти комиссары начнутъ совѣщаться между собой, выбравши предсѣдателя и секретаря. Понятно, что такъ какъ они вновь избраны и съ спеціальной миссіей, то они будутъ считать себя болѣе законными представителями парижскаго народа, чѣмъ избранную нѣсколько мѣсяцевъ назадъ городскую думу. Понятно, что такъ какъ ихъ помѣстили въ двухъ шагахъ отъ думы, они захотятъ быть на ея мѣстѣ; чтобы ее замѣстить, достаточно помѣняться залой — а для этого нужно только пройти коридоръ». Будущій органъ революціонной Коммуны былъ такимъ образомъ введенъ во владѣніе, что дало возможность подъ его покровительствомъ произвести уличный бунтъ. Уже въ концѣ іюля заговорщики стали собираться по разнымъ кабачкамъ, подготовляя возстаніе. Сначала они разсчитывали на Собраніе и надѣялись, что оно 9 авг. разсмотритъ петицію объ отрѣшеніи короля и легализуетъ бунтъ. Но оправданіе Лафайета показало имъ, что Собраніе не во власти ихъ союзниковъ, и они рѣшились прибѣгнуть къ насилію по отношенію какъ къ королю, такъ и къ самому Собранію. 9 авг. Собраніе съ утра окружено вооруженной толпой, которая толпится также въ коридорахъ и на трибунахъ. Свобода слова уничтожена. Напрасно почти все Собраніе заявило, что не станетъ засѣдать, пока ему не предоставятъ свободы. Національное собраніе оказалось въ самомъ унизительномъ положеніи. Вдобавокъ явился Петіонъ и объявилъ, что не вызоветъ вооруженной силы, чтобы выручить Собраніе, потому что это бы значило вооружить одну часть гражданъ противъ другой. Собраніе даже не нашло въ себѣ силы протестовать противъ такого наглаго коварства. Оно смирилось и занялось составленіемъ поученія народу о способахъ примѣненія его власти. Роль достойная государственныхъ людей, которые были и остались фразерами! Но эта роль сама собою кончилась подъ давленіемъ насилій: послѣ полудня изъ числа 630 членовъ, голосовавшихъ наканунѣ, 346 оказались отсутствовавшими. Законодательное собраніе Франціи было очищено; оно сведено на 234 жирондинца и якобинца и нѣсколько десятковъ «безпартійныхъ», готовыхъ исполнить все, что имъ предпишетъ улица.
Но организація бунта все же потребовала не мало усилій и обмана. Реальная власть была въ рукахъ легальной Коммуны и Петіона. Ее надо было смѣстить и замѣнить новой, избранной участками. Но хотя агитація въ нихъ продолжалась уже двѣ недѣли, и началомъ бунта была назначена ночь съ 9 на 10 авг., только 6 участковъ были къ сроку готовы послатъ въ ратушу уполномоченныхъ комиссаровъ. Ночь прошла въ агитаціи и побужденіи другихъ участковъ послѣдовать примѣру бунтующихъ. Во многихъ участкахъ никого не было, кромѣ спавшихъ на лавкахъ людей; въ другихъ въ избраніи комиссаровъ принимали участіе совершенно посторонніе люди; въ участкѣ Арсенала 6 присутствовавшихъ гражданъ изъ числа 1.400 — избрали 3 изъ своей среды. Къ 3 часамъ ночи прибыли комиссары изъ 19 участковъ, къ 7 часамъ представлены всего 24 или 25 участковъ. Нѣкоторые изъ нихъ однако прислали своихъ комиссаровъ лишь за справками и намѣрены противодѣйствовать бунту. Двадцать, по крайней мѣрѣ, участковъ воздерживаются или не одобряютъ бунта и вовсе не присылаютъ комиссаровъ. Несмотря на это забравшіеся въ ратушу 70 — 80 бунтовщиковъ устраиваются какъ законное Собраніе подъ предсѣдательствомъ Югенена и избираютъ секретаремъ Тальена. Между двумя Коммунами, законной и захватной, засѣдающими рядомъ подобно двумъ чашамъ вѣсовъ, послѣдняя постепенно перетягиваетъ первую и въ 6 часовъ утра отрѣшаетъ ее именемъ народа, выгоняетъ и разсаживается на ея креслахъ. Между нею и властью надъ Парижемъ стоятъ два лица — мэръ Петіонъ и командиръ національной гвардіи — Манда. Петіона нечего было бояться. По его же словамъ, онъ желалъ бунта и боялся только одного, что онъ не удастся; но чтобы снять съ себя отвѣтственность, онъ уговорился съ бунтовщиками, что они его арестуютъ. Они однако объ этомъ забыли и ему пришлось самому нѣсколько разъ настаивать на исполненіи этой мѣры — «C’est moi, oui, c’est moi», восклицаетъ этотъ политическій фатъ.
Опаснѣе былъ Манда. Послѣ Лафайета должность главнокомандующаго національной гвардіей была отмѣнена и занималась по очереди батальонными командирами. Очередь была за Манда, очень добросовѣстнымъ офицеромъ, который занялъ постъ около Тюльери вѣрными батальонами. Новые владыки его арестуютъ, назначаютъ на его мѣсто Сантерра, а отъ арестованнаго Манда требуютъ отозванія половины войска, поставленнаго имъ у дворца. На его отказъ его отправляютъ въ «аббатство» (тюрьму). По этому условному приказу, данному Дантономъ, одинъ изъ «молодцовъ» Дантона, Россиньоль, при выходѣ убиваетъ Манда выстрѣломъ изъ пистолета.
Путь къ дворцу теперь свободенъ и король предоставленъ произволу кровожадной толпы, собравшейся около Тюльери и поддержанной батальонами изъ предмѣстій съ пушками и «добровольцами» изъ Марсели и Бреста. Правда, король еще имѣлъ возможность защищать дворецъ своихъ предковъ. Молодой Наполеонъ, случайно бывшій свидѣтелемъ всего происходившаго и которому пришлось три года спустя защищать Конвентъ при подобныхъ условіяхъ и этимъ положить первую ступень къ своему престолу, утверждаетъ, что успѣхъ былъ возможенъ, но разница была велика между молодымъ героемъ и апатичнымъ защитникомъ дѣла, въ которое онъ самъ не вѣрилъ, притомъ рисковавшимъ своей семьей. Людовикъ XVI былъ окруженъ отрядомъ національной гвардіи, привѣтствовавшимъ его крикомъ: «долой якобинцевъ!», онъ имѣлъ при себѣ дисциплинированный батальонъ вѣрныхъ швейцарцевъ въ 750 человѣкъ и около двухъ сотенъ добровольныхъ защитниковъ. Но его и тутъ окружала измѣна — городскій синдикъ Рёдереръ — при Наполеонѣ графъ Рёдереръ — и другіе представители муниципалитета умоляли его не допускать кровопролитія и искать убѣжища въ сосѣднемъ Законодательномъ собраніи. И Людовикъ также безропотно сложилъ свою корону передъ бунтующей толпой, какъ два года предъ тѣмъ безропотно отказался отъ власти передъ захватившими ее депутатами. «Я пришелъ сюда», — сказалъ онъ, входя въ Собраніе: — «чтобы предотвратить великое преступленіе». Намѣреніе было благородно. «Но почему же», — спрашиваетъ по этому поводу Тэнъ, — «Тюльери были брошены на жертву толпѣ? Потому что какъ у управляемыхъ, такъ и у правителей въ то время совершенно утратилось понятіе о государствѣ, — у однихъ потому, что они возвели гуманность на степень обязанности, у другихъ потому, что они возвели непокорность въ право».
«Въ концѣ ХѴІІ-го вѣка въ высшемъ классѣ и даже въ среднемъ классѣ относились съ ужасомъ къ крови; мягкость нравовъ и идилическія мечтанія подорвали всякую воинственную энергію. Начальствующіе вездѣ забывали, что охрана общества и цивилизаціи несравненно дороже, чѣмъ жизнь горсти злодѣевъ и безумцевъ, что первоначальная цѣль правительства, какъ и полиціи — сохраненіе порядка съ помощью силы, что жандармъ не филантропъ, что если онъ подвергается нападенію на своемъ посту, то долженъ употребить въ дѣло свою саблю, и что онъ измѣняетъ командѣ, если кладетъ въ ножны мечъ изъ страха причинить вредъ нападающимъ»...
«Въ эту критическую минуту судьба монархіи и самой Франціи ввѣрена послѣднему изъ длиннаго ряда королей, подъ знаменемъ которыхъ создалось государство. Выпуститъ ли онъ изъ рукъ завѣтное знамя, или же понесетъ его впередъ на побѣду или, по крайней мѣрѣ, на геройскую смерть?» Много было высказано сожалѣній по поводу малодушія Людовика XVI, и съ какимъ презрѣніемъ отнеслись къ его поведенію политическіе противники его! Тэнъ объясняетъ поведеніе короля и возстановляетъ предъ нами психологическій процессъ, который совершался въ душѣ его. Тѣ самыя лица и власти, которыя призваны были защищать его и его законное право, во главѣ ихъ парижскій синдикъ Рёдереръ, уговариваютъ его уступить, увлекаютъ его почти силою изъ дворца его предковъ. «Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, послѣднихъ и самыхъ торжественныхъ минутъ монархіи, король колеблется. Вѣроятно, его здравый смыслъ предвидитъ, что покинуть дворецъ равносильно отреченію; но его флегматическій умъ не тотчасъ различаетъ всѣ послѣдствія этого поступка; затѣмъ его оптимизмъ никогда не давалъ себѣ полнаго отчета о томъ, до чего можетъ дойти тупоуміе массы и злоба человѣческая; онъ не можетъ вообразить себѣ, что клевета извратитъ его нежеланіе проливать кровь именно въ желаніе кровопролитія. Затѣмъ онъ находится подъ властью своего прошлаго, своей привычки всегда уступать, своего твердаго рѣшенія, открыто заявленнаго, — никогда не допускать междуусобной войны, обѣщанія, сдержаннаго королемъ въ продолженіе трехъ лѣтъ въ силу его упорной гуманности и особенно его религіозной кротости.
Онъ систематично заглушалъ въ себѣ животный инстинктъ самосохраненія, искру злобы, которую зажигаетъ въ каждомъ изъ насъ несправедливое и грубое нападеніе; христіанинъ заслонилъ собою короля; онъ болѣе не сознаетъ, что его долгъ быть воиномъ, что, предавая себя, онъ предаетъ государство, и что своею покорностью овцы онъ ведетъ вмѣстѣ съ собою на бойню всѣхъ порядочныхъ людей»...
Рис. 15. Король съ семьей покидаетъ дворецъ своихъ предковъ 10 авг. 1792 г. Маленькій Дофинъ играетъ сухими листьями по дорогѣ.
Съ удаленіемъ короля изъ дворца, казалось бы, цѣль бунта была достигнута. Онъ находился въ плѣну у народнаго представительства, отъ котораго и зависѣла дальнѣйшая судьба Франціи. Но толпа, обступившая дворецъ, руководилась не политической идеей, а злобой и дикими инстинктами погромщиковъ. Она продолжала напирать на дворецъ, и канониры направляли на него свои пушки. Уходя изъ дворца, Людовикъ XVI не далъ защитникамъ дворца никакого приказа, но, вѣрные дисциплинѣ и воинской чести, они стояли мужественно на своемъ посту, и эти послѣдніе швейцарцы на французской службѣ заслужили безсмертное изображеніе умирающаго льва, которое воздвигъ въ ихъ память великій художникъ. Когда ихъ стали обстрѣливать изъ толпы, они вышли изъ дворца, выстроились на дворѣ и очистили его отъ нападающихъ. Но, услышавъ стрѣльбу, король приказалъ прекратить огонь, и швейцарцы, сложивъ оружіе, вышли изъ дворца. Но тутъ толпа показала, что ей нужна была кровь. Убиваютъ швейцарцевъ, выступавшихъ изъ дворца, убиваютъ швейцаровъ при дверяхъ. Убиваютъ всѣхъ, кого находятъ въ дворцовой кухнѣ, отъ главнаго повара до послѣдняго поваренка. Женщины едва избѣгаютъ смерти. Г-жа Кампанъ, гувернантка королевскихъ дѣтей, уже повергнута на колѣни, уже занесена сабля, надъ ея головой, вдругъ снизу кто-то кричитъ: «Что вы тамъ дѣлаете? женщинъ не убиваютъ». — «Встань, мерзавка, народъ милуетъ тебя». «Но за то народъ набиваетъ себѣ карманы», добавляетъ Тэнъ, переходя къ описанію погрома, о которомъ долго еще свидѣтельствовали дворы и улицы, усыпанные толстымъ слоемъ осколковъ разбитыхъ зеркалъ, мебели и выпитыхъ бутылокъ. А за хищными животными потянулись и обезьяны: какой-то хулиганъ разсѣлся въ коронаціонной мантіи на престолѣ, а подобная ему особа разлеглась на постели королевы.
Рис. 16. Марсельцы и рабочіе берутъ 10-го августа 1792 года подъ командой Вестермана королевскій дворецъ.
Ну, а Законодательное собраніе, обратившееся, по сверженіи короля, въ неограниченное правительство Франціи? Оно стало покорнымъ слугою бунтовщиковъ. Какъ плоды съ дерева, которое трясетъ сильная рука, посыпались декреты въ ихъ пользу: отрѣшеніе короля, созывъ Учредительнаго собранія (Конвента), отмѣна всякаго избирательнаго ценза, плата избирателямъ за отправленіе на мѣсто выборовъ, отрѣшеніе отъ должности и арестъ министровъ, водвореніе на ихъ мѣсто прежнихъ жирондинскихъ министровъ, возведеніе Дантона на постъ министра юстиціи, признаніе захватной Коммуны, утвержденіе Сантерра, предоставленіе всякому доброму гражданину права арестовывать подозрительныхъ людей, домовые обыски, переизбраніе всѣхъ мировыхъ судей Парижа ихъ околоткомъ, всѣхъ жандармскихъ офицеровъ ихъ солдатами, 30 су въ день марсельцамъ со дня ихъ прибытія, военный судъ надъ швейцарцами, полевой судъ надъ побѣжденными 10 авг.; освобожденіе всѣхъ обвиняемыхъ и приговоренныхъ за военную инсубординацію, за преступленія по дѣламъ печати и за грабежъ хлѣба, раздѣлъ общинныхъ имуществъ, конфискація и продажа имущества эмигрантовъ, арестъ и заключеніе ихъ отцовъ и матерей, женъ и дѣтей, изгнаніе и депортація всѣхъ неприсягнувшихъ духовныхъ, допущеніе развода по требованію одного изъ супруговъ въ двухмѣсячный срокъ — однимъ словомъ всѣ мѣры, способныя подрывать собственность, разлагать семью, преслѣдовать совѣсть, ослаблять законъ, извращать справедливость, возвеличивать преступленіе и предать магистратуру, командованіе, избраніе предстоящаго неограниченнаго собранія — самоуправству насильственной толпы, которая, дерзнувши всѣмъ для захвата диктатуры, не остановится ни передъ чѣмъ, чтобъ ее удержать за собою.
* * *
По ужасъ катастрофы 10 авг. выразился не только въ позорномъ раболѣпствѣ жирондинскихъ законодателей передъ ихъ союзниками налѣво, торжеству которыхъ они такъ слѣпо содѣйствовали — онъ скоро обнаружился въ потрясающемъ событіи, которое даетъ истинную мѣрку перевороту 10 авг. и его виновникамъ — въ сентябрьской рѣзнѣ заключенныхъ. Это событіе было предметомъ тщательныхъ изслѣдованій Мортимера Терно въ одномъ изъ томовъ его исторіи террора. Пользуясь его трудами, Тэнъ, благодаря своему психологическому методу, такъ сказать, изнутри освѣщаетъ страшное событіе и этимъ проливаетъ поразительный свѣтъ на революцію, состояніе Парижа, преступную толпу и еще болѣе преступныхъ вождей ея.
Предшественники Тэна, какъ Мишле, чтобы смягчить тяжелое впечатлѣніе, производимое сентябрьскими днями, указывали на ожесточеніе, которое долиты были вызвать манифестъ герцога Брауншвейгскаго и извѣстіе, что прусское войско перешло черезъ границу. Тэнъ съ помощью цѣлаго ряда современныхъ извѣстій показываетъ, какъ мало вниманія удѣляло этимъ фактамъ громадное населеніе столицы и какъ l'idee homicide, мысль объ избіеніи заключенныхъ, возникла самостоятельно и выросла фатально въ мозгахъ заурядныхъ якобинцевъ, обусловливаясь въ то же время самой сутью якобинской догмы у вождей. «Въ узкомъ мозгу якобинца, спутанномъ непосильными для него понятіями, укореняется одна простая мысль, приноровленная къ его грубости и инстинктамъ, — желаніе убить своихъ враговъ, которые также и враги государства, кто бы они ни были: объявившіеся, скрытые, настоящіе, будущіе, вѣроятные и даже возможные. Онъ вноситъ свою дикость и свое изувѣрство въ политику, и вотъ почему его захватъ власти такъ вреденъ. На трибунѣ якобинскаго клуба Колло д’Эрбуа провозглашаетъ: «Второе сентября представляетъ собою великую статью катехизиса нашей свободы». Якобинцу присуще считать себя законнымъ владыкой и относиться къ своимъ противникамъ не какъ къ состоящимъ съ нимъ въ войнѣ, а какъ къ преступникамъ. Они преступники противъ народа, внѣ закона, и поэтому подлежатъ убіенію во всякое время и во всякомъ мѣстѣ, достойны казни, даже когда они вовсе не въ состояніи или уже лишены возможности вредить.
Въ воображеніи толпы пережитая ею дѣйствительность извращается: не народъ напалъ на дворецъ, а изъ дворца пришелъ приказъ бить въ набатъ, побѣжденные — «убійцы народа», и 14 авг. федераты требуютъ учрежденія полевого суда — для отмщенія права падшихъ братьевъ. Но имъ и этого мало; месть народа должна быть распространена «на всѣхъ заговорщиковъ».
Послушное Собраніе учреждаетъ полевой судъ, который въ 5 дней присуждаетъ къ казни трехъ невинныхъ. Герои 10 авг. снова негодуютъ. 23 авг. одна изъ секцій объявляетъ Коммунѣ, что народъ, выведенный изъ терпѣнія волокитой, захватитъ тюрьмы и убьетъ заключенныхъ. Къ злобѣ присоединяется страхъ. Это чувство искусно эксплуатируется вождями; завѣдующій полиціей Коммуны Сержанъ устраиваетъ процессію, въ которой 10 всадниковъ развозятъ знамена, на которыхъ изображены «массакры», произведенные дворомъ въ десяти городахъ Франціи.
Послѣ этого не можетъ быть сомнѣнія, что дворъ и его приверженцы избиваютъ народъ. Того же можно ожидать и въ Парижѣ. И вотъ 1 сент. извощикъ Жюльенъ, приговоренный къ 12-лѣтней каторгѣ и выставленный въ цѣпяхъ, выведенный изъ терпѣнія толпой, начинаетъ ругать ее и кричать — «да здравствуетъ король, да здравствуетъ Лафайетъ, къ чорту народъ!» Его немедленно гильотинируютъ, какъ участника въ заговорахъ 10 авг., и на другой день весь городъ говоритъ только объ одномъ: Жюльенъ признался, что въ парижскихъ темницахъ всѣ думаютъ, какъ онъ; заключенные снабжены оружіемъ и ихъ выпустятъ на городъ, какъ скоро выступятъ изъ него добровольцы. На другой день романъ принимаетъ большіе размѣры: въ Парижѣ скрываются роялисты; они завладѣютъ тюрьмами, вооружатъ заключенныхъ, освободятъ короля и перебьютъ патріотовъ и женъ и дѣтей добровольцевъ, отправившихся въ армію. «Народный костеръ сложенъ: предпринимателямъ общественнаго пожара остается только разжечь его».
А въ слѣдующей главѣ Тэнъ ведетъ читателя въ Коммуну, гдѣ сотня индивидуумовъ изъ городского отребья захватили власть и распоряжаются всѣмъ какъ полновластные хозяева.
Они ежедневно налагаютъ свои невѣжественныя руки на всѣ вѣдомства государства, — финансы, армію, организацію подвоза жизненныхъ припасовъ, администрацію и судъ, — рискуя поломать колеса государственной машины и остановить ея дѣйствіе. Сегодня они вызываютъ къ себѣ военнаго министра или, вмѣсто него, товарища его завтра; они въ теченіе двухъ часовъ держатъ подъ арестомъ весь штатъ его канцеляріи — подъ предлогомъ поисковъ заподозрѣннаго ими типографщика. То они накладываютъ свою печать на «казначейство чрезвычайныхъ расходовъ»; то распускаютъ правительственную комиссію «снабженія Парижа продовольствіемъ»; то вмѣшиваются въ ходъ правосудія для того, чтобы затруднить защиту подсудимыхъ или пріостановить исполненіе постановленныхъ приговоровъ. Нѣтъ ни одного принципа, закона, постановленія, приговора, учрежденія или государственнаго чиновника, которые были бы ограждены отъ ихъ произвола. И подобно тому, какъ они наложили свою руку на власть, они накладываютъ ее и на деньги. Они не только вынудили у Законодательнаго собранія на «расходы по полиціи», т.-е. на содержаніе своей шайки, — 860.000 фр. въ мѣсяцъ, при чемъ опредѣлили срокъ платежа заднимъ числомъ съ 1 янв. 1792, такъ что получили сразу болѣе чѣмъ 6 милліоновъ; но, опоясавъ себя муниципальной лентой, они начали захватывать въ свою пользу въ «зданіяхъ, принадлежащихъ націи», т.-е. въ секвестрованныхъ ими частныхъ домахъ, все, что находилось въ нихъ цѣннаго. «Въ одномъ только изъ такихъ домовъ они забрали на 100.000 экю». У королевскаго казначея они присвоиваютъ себѣ цѣлый сундукъ съ драгоцѣнностями и цѣнными бумагами и 340.000 ливровъ деньгами. Ихъ комиссары привезли изъ Шантильи три запряженныхъ тройками фургона, нагруженныхъ «остатками имущества герцога Конде». Они берутъ на себя «перевозку мебели изъ домовъ эмигрантовъ», а въ парижскихъ церквахъ конфискуютъ распятія, колокола, рѣшетки, то есть все, что было изъ бронзы или желѣза, а кромѣ того подсвѣчники, кадила, сосуды, хранилища для мощей и статуи, т.-е. «все, что было серебрянаго» какъ на алтарѣ, такъ и въ ризницахъ, и по этому можно судить о громадности взятой ими добычи; чтобы перевезти къ нимъ серебряныя вещи изъ одной только церкви Маделены понадобился цѣлый фургонъ, запряженный четырьмя лошадьми, и т. д.
И всѣмъ этимъ награбленнымъ серебромъ они пользуются такъ же произвольно, какъ и присвоенной ими властью. Но эти господа знаютъ, что они калифы на часъ, и спѣшатъ проявить свою тиранію. Не говоря о множествѣ произведенныхъ ими арестовъ, они устраиваютъ повальный обыскъ въ Парижѣ; съ 6 часовъ вечера до 5 утра всякое движеніе по улицамъ прекращается; на всѣхъ заставахъ и перекресткахъ двойной караулъ; на каждой улицѣ обыскъ производится патрулемъ изъ 60 людей съ пиками, двери выламываются, замки отпираются слесарями, обыски производятся съ подвала до крыши, всѣ бумаги забираются и до 3.000 человѣкъ всякаго возраста и пола уводятся въ тюрьмы. Однако со стороны нѣкоторыхъ секцій уже проявляется неудовольствіе этими мнимыми уполномоченными и на основаніи этого протеста Законодательное собраніе назначаетъ новые выборы; напрасно захватная Коммуна рѣшаетъ, по предложенію Манюэля, что она не сложитъ своихъ полномочій, пока будетъ длиться общественная опасность. Приходится спѣшить. На слѣдующій день уже соберутся избиратели. «Чтобы остаться въ городской думѣ и чтобы пройти на предстоящихъ выборахъ въ Конвентъ, вожаки должны поразить Парижъ, и въ тотъ же день». — А этотъ день — второе сентября.
Уже съ 23 авг. планъ сентябрьскихъ убійствъ назрѣвалъ у членовъ Коммуны и каждый изъ нихъ принималъ на себя соотвѣтствующую ему роль. Впереди всѣхъ Маратъ, предложившій и проповѣдовавшій эту операцію. Съ его стороны это вполнѣ естественно. Она ничто иное, какъ итогъ всей его политики: диктаторъ или трибунъ, съ неограниченнымъ полномочіемъ убивать, но безъ всякой иной власти, прикованный къ своей роли и отвѣтственный — такова съ іюля 1789 г. программа Марата, и онъ не стыдится ея. Тѣмъ хуже для тѣхъ, кто не на высотѣ ея пониманія. Съ перваго раза онъ понялъ характеръ революціи , не по геніальности, а по внутреннему сочувствію, уже три года страдая маніей подозрительности и душегубства, утративъ способность правильно разсуждать и сдѣлавшись газетчикомъ, столь однообразнымъ въ своемъ продолжительномъ пароксизмѣ, что, читая его нумера, какъ будто слышишь непрерывающійся, глухой голосъ изъ кельи сумасшедшаго. Уже съ 19 августа онъ натравливаетъ народъ на тюрьмы.
Но такой сумасшедшій годенъ только быть подстрекателемъ — и развѣ только въ послѣдній моментъ фигурировать въ послѣднихъ роляхъ. Главный предприниматель другихъ размѣровъ — это Дантонъ, настоящій вождь людей по своему прошлому и по своему положенію, по своему простонародному цинизму, манерамъ и языку. По своей способности быть иниціаторомъ и повелѣвать, по необузданной силѣ тѣлеснаго сложенія и духа, по физической внушительности своей кипучей и захватывающей воли — онъ какъ нарочно приспособленъ къ этому страшному дѣлу. Одинъ онъ изъ членовъ Коммуны сталъ министромъ, и только онъ въ состояніи покрыть муниципальное покушеніе патронажемъ или косностью центральной власти. Одинъ онъ изъ членовъ Коммуны и министерства способенъ дать импульсъ и организовать дѣло въ путаницѣ революціоннаго хаоса и теперь, какъ въ совѣтѣ министровъ, такъ и въ городской думѣ — онъ всѣмъ управляетъ. Среди безсвязныхъ препирательствъ, неожиданныхъ предложеній, ругательствъ, хожденія взадъ и впередъ петиціонеровъ, онъ своимъ голосомъ «Стентора», своими жестами атлета, своими страшными угрозами подавляетъ своихъ товарищей, присвоиваетъ себѣ ихъ обязанности, навязываетъ имъ избранныхъ имъ лицъ, беретъ все на себя, дѣлаетъ предложенія, постановленія, издаетъ прокламаціи, безотчетно черпаетъ милліоны изъ казны, кидаетъ ихъ горстями своимъ догамъ изъ клуба кордельеровъ и Коммуны, однимъ 20.000, другимъ 10.000 «на революцію» «за ихъ патріотизмъ». Вслѣдствіе этого весь персоналъ секцій и клубовъ въ его рукахъ. Съ такой свитой можно все сдѣлать во время анархіи. На самомъ дѣлѣ въ теченіе августа и сентября Дантонъ царствовалъ, и онъ могъ сказать о второмъ сентября такъ же вѣрно, какъ и о десятомъ августа: «Это было мое дѣло!» Слова эти были сказаны Дантономъ герцогу Шартрскому, присланному генераломъ Келлерманомъ въ Парижъ съ извѣщеніемъ объ одержанной при Вальми побѣдѣ и высказавшемуся въ разговорѣ съ Дантономъ неодобрительно о сентябрьскихъ убійствахъ. Весь разговоръ между ними приведенъ Тэномъ со словъ лица, слышавшаго разсказъ непосредственно изъ устъ Луи Филиппа.
«Это было мое дѣло»! Это признаніе подтверждено Тэномъ такимъ рядомъ фактовъ и свидѣтельствъ, что ихъ было бы совершенно достаточно для составленія обвинительнаго акта въ уголовномъ процессѣ. Но Тэнъ рисуетъ въ Дантонѣ не преступника только, а всего человѣка: «Не то, чтобы онъ былъ мстителенъ и кровожаденъ по натурѣ. Совсѣмъ наоборотъ: при темпераментѣ мясника, у него сердце человѣка и тутъ же, рискуя компрометировать себя, онъ противъ воли Марата и Робеспьера спасаетъ своихъ политическихъ противниковъ, Дюпора, Бриссо, жирондинцевъ, всю прежнюю правую. Не то, чтобы онъ былъ ослѣпленъ страхомъ, ненавистью или теоріей; съ увлеченіемъ клубиста, онъ обладаетъ ясностью взгляда политика, онъ не обманутъ трескучими фразами, которыя онъ отпускаетъ; онъ знаетъ цѣну мерзавцамъ, которыми онъ пользуется; онъ безъ всякихъ иллюзій насчетъ людей, насчетъ дѣлъ, насчетъ другихъ и самого себя; онъ убиваетъ съ полнымъ сознаніемъ своего дѣла, своей партіи, общаго положенія, революціи, и дикія слова, которыя онъ изрыгаетъ своимъ бычьимъ голосомъ, не что иное, какъ вѣрное изображеніе точной истины: «Мы изъ подонковъ»; «мы можемъ управлять, только наводя страхъ»; «парижане сукины дѣти, надо прорыть канаву, полную крови, между ними и эмигрантами»; «надо нагнать страхъ на роялистовъ». Но онъ же говорилъ своимъ приснымъ, отвергая ихъ предложеніе перебить также всѣхъ членовъ правой: «какъ извѣстно, я не отступаю передъ преступленіемъ, когда оно нужно, но я брезгую имъ, когда оно безполезно».
Но эта сознательность въ террорѣ, этотъ разсчетъ, допускавшій лишь извѣстную мѣру крови, если и ставили Дантона головой выше другихъ террористовъ, въ то же время увеличивали его историческую вину. Носильная машина, говоритъ Тэнъ, устроенная съ его согласія, сломалась бы скоро отъ даннаго ей движенія, еслибы Дантонъ не управлялъ ею. Въ этомъ можно убѣдиться, разсматривая выставленную Тэномъ галлерею портретовъ соратниковъ и помощниковъ Дантона. Изъ ихъ числа, остановимся лишь на Билльо-Вареннѣ, будущемъ членѣ Комитета общественнаго спасенія, бывшемъ ораторіанскомъ монахѣ, желчномъ и мрачномъ, столь же холодно безчувственномъ передъ убійствомъ, какъ инквизиторъ передъ ауто-да-фе. А въ глубинѣ исторической картины виденъ «осторожный Робеспьеръ, который подстрекаетъ другихъ, не ввязываясь самъ, ничего не подписываетъ, не отдаетъ никакихъ приказаній, говоритъ много рѣчей, постоянно даетъ совѣты, вездѣ показывается, подготовляетъ свое царство, и въ послѣдній моментъ, какъ кошка, кидающаяся на добычу, пытается задушить своихъ соперниковъ — жирондинцевъ».
Изъ живописца портретовъ Тэнъ снова становится судебнымъ слѣдователемъ и выставляетъ одну за другою всѣ улики, доказывающія преднамѣренность въ организаціи сентябрьскихъ убійствъ со стороны революціонной Коммуны, и непосредственное участіе главныхъ ея дѣятелей. Приведемъ только одну изъ нихъ, касающуюся помощника прокурора Коммуны — Билльо-Варенна, въ своемъ короткомъ кафтанѣ «цвѣта блохи» и въ черномъ парикѣ, шагающаго по трупамъ въ аббатствѣ и подбадривающаго убійцъ: «народъ, ты приносишь въ жертву своихъ враговъ, ты исполняешь свой долгъ»; ночью онъ возвращается, разсыпается похвалами и подтверждаетъ обѣщаніе «условленной» мзды; на слѣдующій день онъ возвращается снова, горячо поздравляетъ ихъ, каждому назначаетъ по золотому и увѣщеваетъ ихъ продолжать. И на основаніи этого судебнаго акта, Тэнъ слѣдующимъ образомъ формулируетъ обвиненіе членовъ Коммуны и значеніе сентябрьскихъ убійствъ въ исторіи революціи. До сихъ поръ, когда они убивали или заставляли убивать, они дѣйствовали какъ бунтовщики, на улицѣ; теперь они производятъ это въ тюрьмахъ, въ качествѣ чиновниковъ, со списками въ рукахъ, по установленіи личности, сокращеннымъ судопроизводствомъ, съ помощью оплачиваемыхъ палачей, во имя общественнаго блага, методично и хладнокровно, почти такъ же правильно, какъ потомъ «при революціонномъ правительствѣ». На самомъ дѣлѣ «сентябрьское дѣло» — его начало, его первообразъ. Не иначе, и не лучше будутъ дѣйствовать въ лучшую эпоху гильотины. Но убійцы еще не совсѣмъ обзавелись: вмѣсто гильотины они пускаютъ въ дѣло пики, и такъ какъ не всякій стыдъ еще утраченъ, вожди скрываются за чернорабочими! Глава Тэна о рабочихъ кровавой рѣзни поразительна — не ужасами, съ которыхъ историкъ лишь слегка сдергиваетъ покровъ, а психологическимъ анализомъ убійцъ и ихъ ощущеній. И она поучительна для политическихъ фантазеровъ, не имѣющихъ понятія о томъ, кому они ввѣряютъ въ моментъ революцій жизнь столькихъ людей.
* * *
Описаніе сентябрьскихъ убійствъ — одно изъ самыхъ поразительныхъ проявленій психологическаго метода и художественнаго таланта Тэна. Фактическая сторона этого событія давно уже была документально и во всѣхъ своихъ ужасающихъ подробностяхъ разработана Гранье-де-Кассаньякомъ, а много позднѣе Мортимеромъ Терно въ III томѣ его исторіи террора. Тэну въ этомъ отношеніи оставалось лишь прибавить изъ громаднаго запаса своего архивнаго матеріала нѣсколько подробностей и пересмотрѣть обвинительный актъ противъ Дантона, Марата и членовъ парижской Коммуны, чтобы точнѣе установить ихъ виновность въ убійствахъ. Но Тэнъ не ограничился этимъ; онъ перенесъ изображеніе сентябрьскихъ убійствъ изъ области внѣшнихъ фактовъ во внутренній психическій міръ дѣйствующихъ лицъ. Событіе освѣтилось новымъ свѣтомъ и получило для читателя новый интересъ. Читатели не только становятся зрителями парижскихъ изувѣрствъ, какъ у предшественниковъ Тэна, но они видятъ, какъ зарождается и развивается въ душѣ убійцъ замыселъ убійства, какъ и въ какихъ умахъ укореняется намѣреніе избить враговъ систематически и въ обширныхъ размѣрахъ. Историкъ знакомитъ читателя съ психическимъ настроеніемъ исполнителей этого чудовищнаго злодѣянія и съ настроеніемъ парижской массы, которое способствовало его совершенію, затѣмъ ведетъ читателя въ Коммуну, гдѣ оно предумышленно организуется, и наконецъ характеризуетъ главныхъ руководителей парижскихъ якобинцевъ, Марата, Дантона и Робеспьера. Всѣ эти части IX главы изобилуютъ глубокими психическими замѣчаніями, но особеннаго вниманія по своей новизнѣ и методологическимъ пріемамъ заслуживаетъ отдѣлъ объ исполнителяхъ, о «чернорабочихъ» сентябрьскаго побоища.
При пересказѣ этого событія историками до сихъ поръ ставился на главномъ планѣ вопросъ о виновникахъ его и о степени ихъ вины, и рѣшеніе этого вопроса не могло не обусловливаться политической тенденціей автора, почему въ повѣствованіи преобладало то обличеніе, то желаніе смягчить вину убійцъ и даже оправдать убійства. Ставъ на психологическую точку зрѣнія, Тэнъ вывелъ вопросъ изъ этой дилеммы, и тотъ, кто склоненъ обвинять Тэна въ пристрастіи противъ революціи, пусть прочтетъ эту его главу; онъ убѣдится, что главный интересъ Тэна — здѣсь, по крайней мѣрѣ, — не политическая полемика, а научное изслѣдованіе. Что убійство гнусно, что избіеніе толпою безоружныхъ жертвъ, случайно и отчасти по недоразумѣнію скученныхъ въ тюрьмѣ, дѣло еще болѣе гнусное, что вслѣдствіе преднамѣренности, продолжительности и полной безсмысленности, съ которой совершалось убійство, оно становится окончательно омерзительнымъ, — это само собою разумѣется; но весъ интересъ для Тэна въ томъ, чтобы разобраться въ убійцахъ и объяснить психическое состояніе, въ которомъ они совершали свое гнусное дѣло. На первомъ планѣ работаютъ марсельцы. Это отрядъ добровольцевъ изъ Марсели, направившійся на Парижъ, чтобы оттуда прослѣдовать на границу въ ряды дѣйствующей арміи. Они поклялись защищать «свободу отъ иноземныхъ тирановъ, но вмѣсто того остались въ Парижѣ для истребленія «внутреннихъ враговъ». Они въ особенности содѣйствовали переходу власти въ руки якобинцевъ; они принесли съ собою марсельезу и вмѣстѣ съ этой пѣсней внесли въ революцію тотъ ускоренный темпъ, который привелъ ее къ террору. Ихъ отрядъ находился во главѣ толпы, штурмовавшей королевскій дворецъ 10-го авг. 1892 г., и три недѣли спустя они сдѣлались главными пособниками Коммуны при совершеніи сентябрьскихъ убійствъ.
Кто же были эти марсельцы, на какой почвѣ и при какихъ условіяхъ сложилось ихъ революціонное настроеніе, возникъ ихъ психологическій складъ? Изображеніе «марсельцевъ» — одинъ изъ замѣчательныхъ образчиковъ психологическаго анализа, основаннаго на изученіи среды, породившей извѣстный типъ.
«Палящее небо, знойный климатъ, пустынные берега и скалы и разрушительныя рѣки, горные потоки, то изсохшіе, то выступающіе изъ береговъ», ослѣпляющая пыль, нервы, раздражаемые постояннымъ вѣяніемъ мистраля или періодическими порывами сирокко; порода чувственная, впечатлительная и суровая, безъ умственнаго и нравственнаго балласта, въ которой смѣшеніе галла съ латиняниномъ уничтожило чувствительное добродушіе кельта и глубокую серьезность римлянина, — «люди цѣльные, крѣпкіе, сухопарые, безпокойные» и вмѣстѣ съ тѣмъ легкомысленные, импровизаторы, болтуны, игралище собственнаго паѳоса, легко уносимые въ пустое пространство яростной декламаціей и легковѣснымъ энтузіазмомъ, скученные въ торговомъ и приморскомъ городѣ съ 120.000 жителей, гдѣ рискъ торговли и мореплаванія поддерживаетъ духъ новшествъ и приключеній, гдѣ солидность характера ежедневно подрывается зрѣлищемъ быстрой наживы, расточаемой въ грубыхъ удовольствіяхъ, — люди, которымъ теперь политика, подобно спекуляціи, представляется лотереей, сулящей крупные барыши смѣльчакамъ; кромѣ того, ихъ городъ порто-франко — сборище международнаго кочевого сброда — бродягъ, не знающихъ ни закона, ни опредѣленнаго промысла (chenapants et sacripants), которые, подобно морской травѣ, оторвавшейся отъ корня и гніющей, несутся отъ берега къ берегу по всей окружности Средиземнаго моря; настоящая сточная яма, куда слились подонки двадцати испорченныхъ и полуварварскихъ цивилизацій, «пѣна уголовщины, выброшенная тюрьмами Генуи, Пiемонта, Сициліи, всей остальной Италіи, Испаніи, Архипелага и Африканскаго побережья»{52}.
«Вотъ люди, созданные для рѣзни беззащитныхъ жертвъ — коршуны, издали налетѣвшіе, почуявъ добычу. Къ нимъ примкнули бывшіе солдаты, бандиты, дезертиры и бродяги всякаго рода. Они слышать не хотятъ о патріотизмѣ, побуждающемъ другихъ вступать въ пограничную армію. Они оперируютъ лишь внутри страны и надъ политическими противниками. Они поклялись защищать «свободу» и ихъ мѣсто въ столицѣ. Получивъ потомъ деньги во всѣхъ казначействахъ и подъ всевозвожными предлогами, они уходятъ въ Марсель, съ тѣмъ, чтобы продолжать свое дѣло. Они самые ревностные: они первые взялись отвести 24 священника изъ мэріи въ тюрьму и по дорогѣ начали избіеніе. Другой разрядъ — это бѣшеные изъ парижской черни. Тэнъ подробно перечисляетъ ихъ по ихъ званію и занятіямъ; между ними есть «хищные звѣри, убійцы по инстинкту, есть и простые воры»; иные утверждаютъ, что они пошли только по принужденію. Третьи — автоматы, которыхъ толкаютъ впередъ другіе; одинъ изъ нихъ — разсыльный, очень честный человѣкъ, но увлеченный примѣромъ, напоенный до пьяна, наконецъ, обезумѣвшій, убиваетъ 20 патеровъ своей рукой — и умираетъ черезъ мѣсяцъ, все продолжая пить, потерявши сонъ, съ пѣною у рта и дрожа всѣмъ тѣломъ. У иныхъ, пришедшихъ съ добрыми намѣреніями, закружилась голова отъ соприкосновенія съ кровавымъ водоворотомъ и, внезапно осѣненные революціонной благодатью, они обращаются къ новому культу убійства»; нѣкто Граненъ, отправленный своей секціей, чтобы спасти двухъ заключенныхъ, садится рядомъ съ Мальяромъ, судитъ вмѣстѣ съ нимъ въ теченіе 63 часовъ и требуетъ себѣ отъ него выдачи свидѣтельства для удостовѣренія своего подвига. По большинство стоитъ на уровнѣ того повара, который послѣ взятія Бастиліи, случайно тутъ находясь, отрѣзалъ голову плѣнному коменданту, думая, что онъ совершаетъ патріотическій подвигъ, и считалъ себя достойнымъ «медали за истребленіе изверга». Это не злодѣи, но добрые обыватели и сосѣди, которые, увидѣвъ, что въ ихъ участкѣ производится общественная работа, прибѣгаютъ, чтобы и своимъ плечомъ подпереть общественное бремя.
Въ началѣ никто изъ убійцъ не наполняетъ себѣ кармановъ. Они добросовѣстно приносятъ въ Комитетъ захваченныя ими деньги и дорогія вещи; они присваиваютъ себѣ только башмаки и надѣваютъ ихъ на свои босыя ноги, да и то просятъ на это разрѣшенія. Но они не думали работать даромъ, — вѣдъ они живутъ работой; это тоже работа, притомъ тяжелая, и они требуютъ двойной платы, и кромѣ того пищи и вина вдоволь, чтобы поддержать силы и духъ. «Нація за все расплатится, — вѣдь они работаютъ для нея»... Требуя себѣ вознагражденія, они хвалятся, что долго и хорошо работали; казначею, который хочетъ записать ихъ имена, они называютъ себя безъ колебанія. Если же казначей ссылается на формальности, они озлобляются, жалуются Ролану, ходятъ по всѣмъ комитетамъ, ругаясь, грозя и показывая свои пики въ крови, въ доказательство того, что они работали на самомъ дѣлѣ.
И вотъ такіе-то мозги осѣнила идея народовластія. Въ своихъ глазахъ они владыки: «имъ предоставлена верховная власть»; ихъ полномочіе безгранично; всякій, кто въ этомъ сомнѣвается, — измѣнникъ, его казнь справедлива. Какъ говорить съ такими людьми о справедливости? Справедливость, — замѣчаетъ Тэнъ, — продуктъ, выработанный цивилизаціей, а они дикари въ политикѣ. Какъ имъ говорить о невинныхъ? — Скажите пожалуйста, отвѣчаютъ они, такъ и вы хотите усыпить насъ? И толпа кричитъ: это вѣрно, никакой пощады! Все, на что она соглашается, это импровизованный судъ, чтеніе тюремнаго списка и ускоренное судоговореніе. Судятъ и ставятъ приговоръ, руководясь молвой. Это упрощаетъ дѣло. А еще болѣе оно упрощается тѣмъ, что подсудимыхъ судятъ по категоріямъ: швейцарцы, священники, офицеры, королевскіе пенсіонеры. Тамъ, гдѣ только заключенные первыхъ двухъ категорій, нечего и судить; ихъ гуртомъ предаютъ казни.
Но если толпа настаиваетъ на быстротѣ приговора, зато она требуетъ медленной казни. Въ «аббатствѣ» одинъ изъ убійцъ жалуется, что «аристократы слишкомъ скоро умираютъ и что только стоящіе у выхода, черезъ который выводили жертвъ, пользуются удовольствіемъ бить ихъ». Толпа соглашается съ этимъ и строится въ два ряда, между которыми проталкиваютъ жертву, нанося удары саблей плашмя. Особенно мучатъ людей съ извѣстными именами. При одной такой экзекуціи участники поклялись, что снимутъ голову съ того, кто заколетъ жертву, и мучительное изувѣрство надъ обнаженной жертвой продолжалось полчаса.
Работа, которой они предаются, развращаетъ ихъ до полнаго извращенія человѣческой природы. Убійство холоднымъ оружіемъ людей безоружныхъ внушаетъ имъ два необычныхъ ощущенія, отнимающихъ у нихъ разумъ — сознаніе своего всемогущества безконтрольнаго и безпрепятственнаго, возможности безъ всякой для себя опасности неистовствовать надъ жизнью и плотью человѣка, съ другой стороны — ощущеніе кровавой и разнообразной смерти, сопровождаемой судорогами и крикомъ. Тэнъ напоминаетъ о зрѣлищахъ римскаго цирка, отъ которыхъ зрители не могли оторваться: кто разъ видѣлъ это зрѣлище, всегда возвращался къ нему. А здѣсь къ моральному опьяненію присоединяется физическое: вино льется рѣкой и, при всякой паузѣ въ работѣ, совершается новая оргія надъ трупами.
Они веселы: около каждаго новаго трупа они пляшутъ, распѣваютъ карманьолу. Они приглашаютъ любопытныхъ посмотрѣть на «развлеченіе», принять участіе въ «праздникѣ». Выставляютъ скамейки для «мужчинъ» и другія для «дамъ». Эти послѣднія, болѣе любопытныя, желаютъ поглядѣть на убитыхъ «аристократовъ», поэтому посылаютъ за плошками и разставляютъ ихъ на трупахъ.
Рис. 17. Народный судъ въ аббатствѣ 2 сент. 1792 г.
Но въ этой безднѣ моральной тьмы прорываются проблески человѣчности. Эти палачи за поденную плату обладаютъ гоноромъ. Провожая до дому освобожденнаго по суду, они не берутъ денегъ, а принимаютъ лишь угощеніе. «Мы эту работу производимъ не изъ-за денегъ: вашъ другъ обѣщалъ намъ рюмку вина; мы выпьемъ ее и вернемся на свой постъ». А внѣ этой работы они даже обнаруживаютъ чувствительность парижскаго рабочаго. Узнавъ, что въ «аббатствѣ» заключенныхъ оставили 26 часовъ безъ воды, одинъ изъ федератовъ хотѣлъ непремѣнно истребить тюремщика. А когда освободили Вебера — (молочный братъ королевы, оставившій мемуары), всѣ ему аплодируютъ «неистово» и обнимаютъ его съ восторгомъ на протяженіи ста шаговъ. Двое убійцъ, запачканные кровью, проводивши домой Бертрана, настаиваютъ, чтобы имъ позволили подняться съ нимъ; они желаютъ видѣть радость его семьи. Они терпѣливо ждутъ въ салонѣ, пока выйдутъ дамы; они растроганы при видѣ общаго счастья, долго остаются, отказываются отъ денегъ и, уходя, благодарятъ.
Всего поразительнѣе проявленіе «врожденной» вѣжливости. Носильщикъ, желая обнять освобожденнаго, проситъ позволенія это сдѣлать; мегеры, аплодировавшія убійствамъ, напускаются на людей, которые ведутъ Вебера, въ бѣлыхъ шелковыхъ чулкахъ, по лужамъ крови: «Будьте осторожны, вы заставляете monsieur ступать по крови». Но эти свѣтлыя крапинки на темной картинѣ, эти изумительныя противорѣчія въ человѣческомъ сердцѣ служатъ лишь къ обличенію тѣхъ, кто довелъ толпу до такого низкаго паденія. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, которые смѣшиваются съ запахомъ бойни, убійцы теряютъ всякое человѣческое подобіе. Они вырываютъ сердце у убитаго и подносятъ къ зубамъ, какъ будто хотятъ грызть его. Изъ-за палача и каннибала выступаетъ обезумѣвшій революціонный идіотъ.
Въ женскомъ отдѣленіи тюремъ къ кровожадности примѣшивается низводящій человѣка ниже животнаго садизмъ. Принцессу Ламбаль, друга королевы, въ злобѣ замучили такъ быстро, что только ея трупъ могли подвергать безсмысленному глумленію. Но въ тюрьмѣ содержались и уголовныя преступницы: вдова казненнаго за отравленіе Дерю и букетчица Пале-Рояля, въ припадкѣ ревности изувѣчившая своего любовника, гвардейца. Про Дерю говорили, «что она должна быть страшно зла; если бы она могла, она сожгла бы Парижъ; да, конечно, она это и говорила». Достаточно поводовъ, чтобъ ее замучить истязаніями, внушенными сладострастіемъ. А букетчицу подвергли тому самому, за что она была приговорена.
Но дѣло пришло къ концу. Нѣтъ ли еще дѣла? спрашивалъ убійца въ опустѣвшемъ дворѣ тюрьмы, и двѣ женщины ему отвѣтили: «Если нѣтъ, то надо его найти».
И они нашли его. Подобные хищнымъ звѣрямъ, лизнувшимъ крови, они набросились на мѣста заключенія простыхъ уголовныхъ преступниковъ, на дома, гдѣ содержались штрафованныя проститутки, бродяги и старые нищіе, на пріютъ для исправленія подростковъ. «Все это никуда негодный народъ и стоитъ дорого содержать». Въ Салпетріерѣ, гдѣ содержались проститутки, былъ также пріютъ для дѣвушекъ. Здѣсь съ убійствами чередовались изнасилованія. Но верхъ ужаса представляетъ Бисетръ, гдѣ находились мальчики отъ 12 до 17 лѣтъ, помѣщенные туда для исправленія родителями и хозяевами. «Шайка
убійцъ не признала своихъ дѣтенышей и ни одного не пощадила. Когда на другой день стали разбирать груду труповъ, одинъ имѣлъ видъ «спящаго — Божьяго ангела», другіе всѣ были страшно изуродованы. «На этотъ разъ, — заключаетъ Тэнъ, — мы опускаемся ниже человѣка, въ низменные слои животнаго царства, ниже волка, ибо даже волки не давятъ волчатъ».
Эти слова имѣютъ въ устахъ Тэна болѣе глубокое значеніе, чѣмъ простое сравненіе. Они сказаны историкомъ, который никогда не теряетъ изъ вида своей антропологической теоріи. А эта теорія была формулирована имъ словами: «Человѣкъ — плотоядное существо; онъ таковъ по своей природѣ и по физическому строенію, и никогда ни въ его природѣ, ни въ его строеніи не исчезнетъ этотъ первоначальный складъ. У человѣка клыки (il а des canines), какъ у собаки и у лисицы, и подобно собакѣ и лисицѣ первобытный человѣкъ вонзалъ свои клыки въ мясо другихъ существъ. Потомки его терзали другъ друга, съ каменными орудіями въ рукахъ, изъ- за куска сырой рыбы. Въ настоящее время онъ все еще тотъ же; нравы его смягчились, но природа его не преобразилась. Война царствуетъ, какъ прежде, только она ограничена относительно мѣста и времени»...
Никогда, можетъ быть, исторія не представляла столько подспорья для антропологической теоріи, выводящей человѣка непосредственно изъ царства животныхъ, какъ въ революціонную эпоху. Тэнъ искусно воспользовался поразительными контрастами и противорѣчіями, которые заключаетъ въ себѣ ея исторія. Революція, исходившая изъ представленія о человѣкѣ, какъ о разумномъ существѣ, одушевлявшаяся идеей величайшаго духовнаго блага — свободою, тотчасъ же раскрыла дверь самымъ дикимъ проявленіямъ человѣческаго звѣрства. За «деклараціей правъ человѣка» послѣдовали сентябрьскія убійства. Историки-классики исключительно настаивали на первомъ изъ этихъ моментовъ и подводили всю революцію подъ идею объявленія правъ человѣка. Держась «натуралистическаго» метода и исходя изъ наблюденія надъ фактами, Тэнъ нашелъ въ нихъ подтвержденіе своей антропологической теоріи о происхожденіи человѣка и своему убѣжденію, что политическія теоріи раціонализма и деклараціи правъ человѣка — рядъ разсудочныхъ, обманчивыхъ силлогизмовъ.
Рис. 18. Убійства 2 — 6 сентября 1792 г.
Мы не станемъ подсчитывать цифры убитыхъ, описывать состояніе Парижа, гдѣ хулиганы вырывали на улицѣ серьги изъ ушей подъ предлогомъ, что все это нужно нести на алтарь отечества — настроеніе печати, которая одобряетъ убійства, или смягчаетъ, или молчитъ. Важенъ общій итогъ сентябрьской рѣзни. Онъ обнаружился въ происходившихъ въ это время выборахъ. Посредствомъ импровизованнаго террора якобинцы удержали за собой беззаконно захваченную власть, съ помощью постояннаго террора они установятъ свою законную власть. Всѣ подстрекатели, вожди и пособники убійства избраны. Выборы въ Конвентъ происходили подъ надзоромъ «народа», и для этого ихъ перенесли въ большую залу якобинскаго клуба подъ наблюденіе якобинской галлереи. Вмѣстѣ съ тѣмъ устранили отъ выборовъ всѣхъ членовъ умѣренныхъ клубовъ, всѣхъ подписавшихся подъ протестомъ противъ вторженія толпы въ Тюльери. Наконецъ, избиратели вызывались поименно и должны были открыто подавать голосъ. Второго сентября, когда выборы происходили въ епископальномъ домѣ, въ 500 шагахъ отъ него марсельцы захватили священниковъ, избивая ихъ по пути; а на другой день, когда избирательное собраніе перемѣстилось въ якобинскій клубъ, оно проходило черезъ мостъ между двумя рядами труповъ, переносимыхъ убійцами изъ Шателе и Консіержери.