ТЕЧЕНИЕ ГОЛЬФСТРЕМА.
Нам открылось поразительное зрелище совпадения двух далеко разобщенных могучих умов в непонятной и чудовищной, но основной идее их мировоззрения. Их согласие, как сказано,-- лишь часть общей картины. Метафизика Гераклита и психология Пушкина -- точно две далеко отстоящие друг-от-друга заводи, в которых застоялось и углубилось определенное течение человеческой мысли, идущее из темной дали времен. Гераклит не создал своего учения, и Пушкин, конечно, не читал Гераклита. Исследователи давно ищут связать основную идею Гераклита с древними религиями Востока -- то с египетской {Напр., Таннери в своей книге о начатках греческой науки.}, то с персидской {Nestle, Heraklit und die Orphiker. Philologue, Bd. 64 (1906) S. 371, сравн. его же Vorsokratiker, 1908. S. 36.}, а в последнее время все больше крепнет догадка, что оно выросло из глубины эллинского народного мышления и, таким образом, восходит к древнейшим верованиям человечества {Так Lévy-Bruhl, особенно Hans Hielseber, Völker-und fndividualpeycnol. Untersuchungen über die ältere griech. Philosophie, в Archiy für die gesamte Psychologie, 1906, S. 198 и след.}. Гераклит ближе к истокам: он стоит в конце периода живого кипения той метафизической мысли, когда она, остывая, уже поддавалась формированию, и вместе настоятельно требовала его. И вот, нам надо подняться за Гераклита вверх по течению и поискать более горячих и более обширных заводей.
I.
Первою приходит на память религия Ветхого Завета. Бог Ветхого Завета -- более стихия, чем существо, и природа его -- огонь {Дальше повторена страница из моего "Ключа веры".}. Библия изображает различные состояния "Бога, как различные виды огня. Моисею Бог впервые является в пламени, объявшем терновый куст; это был как бы эфирный огонь: куст горел, но не сгорал. И все же он -- подлинный огонь, тот самый, которым горят дрова на земле. Распаленный гневом, он извергает пламя, дым и горящие уголья. Книга Чисел рассказывает: воспламенился гнев Божий на Израиля, и возгорелся у них огонь Господень и начал истреблять край стана, но Моисей помолился Богу и огонь утих. В 17-м псалме читаем: "Разгневался Бог, поднялся дым от гнева его и из уст его огонь поя дающий; горящие уголья сыпались от него". Он пышет жаром окрест себя; Дебора поет: "Горы таяли от лица Господа", и эти слова повторяются в Библии много раз -- в псалмах, у Исайи, у Михи: "Горы тают от лица Господа, как воск от плавящего огня, как от кипятящего воду". Все эти речения -- не метафоры; в них употреблены слова, которыми именуются обыденные физические явления: esch -- огонь и nomoss -- плавить, таять. Бог по существу -- огонь и бытие его -- горение. На Синае он является народу в огне: гора вся дымилась оттого, что Бог сошел на нее в огне, и восходил от нее дым, как из печи. Когда Бог хочет засвидетельствовать пред людьми свое присутствие, он является в виде самопроизвольного огня. На вопрос Авраама: "В лады ко Господи, почему мне узнать, что я буду владеть ею (этой землею)?" Бог велит ему привести телицу, козла, овна и рассечь их; когда же солнце зашло и наступила тьма -- "вот дым как бы из печи и пламя огня прошли между рассеченными животными". Моисей предупредил народ: сегодня вам явится Господь,-- и вот как это произошло: сжегши часть жертвы, Аарон остальную часть оставил нетронутой на жертвеннике, потом вместе с Моисеем вошел в скинию собрания, и вышли, и благословили народ; в это мгновение "вышел огонь от Господа" и сжег на жертвеннике всесожжение и тук; и видел это весь народ. Точно так же, когда Бог явился Гедеону, и Гедеон усомнился, подлинно ли с ним говорит Господь,-- Бог согласился сделать ему знамение. Гедеон принес мясо козленка и опресноков и положил принесенное на камень; тогда ангел Господень, простерши конец жезла, который был в его руке, прикоснулся к мясу и опреснокам, и вышел огонь из камня и поел мясо и опресноки. Илия сделал больше: соорудив жертвенник и выкопав ров вокруг него, он велел народу трижды лить воду на жертвенник и на жертву, пока ров не переполнился водою; затем он воззвал к Богу -- и ниспал огонь Господень и пожрал всесожжение и дрова, и камни, и прах, и поглотил воду, которая была во рве. Тот же "огонь Господень" пожрал 250 мужей, поднявших мятеж против Моисея в пустыне".
Ясно, что в образе библейского Бога воплотилась та самая мысль, которая красной нитью проходит чрез учения Гераклита и Пушкина: отожествление духовного и физического бытия, и признание его общим единым началом -- теплоты. Отсюда следовало, что существо Бога, олицетворяющего наивысшую психо-физическую мощь, есть теплота в ее предельном состоянии, т.-е. огонь, а напряжение этой мощи в хотении или гневе Божьем есть разгар огня, бушевание пламени. Поэтому чисто-духовные состояния Бога мыслились как физическое пламя, выбивающее из Бога наружу.
Ту же загадочную связь явлений уразумел другой мыслящий народ древности, индусы, и ту же мысль облек по своему в конкретные образы.
Санскритское слово tapas, от одного корня с русским "теп-kj", значило собственно "жар", но употреблялось исключительно в смысле внутреннего жара. Космогонические мифы Риг-Веды вводят нас в круг представлений, связанных с этим термином. В общей форме индийская космогония может быть изложена так: изначальное Единое создало мир из самого себя посредством tapas, т.-е. развив в себе внутренний жар. Эта схема варьируется в разных частях Риг-Веды на множество ладов. Вот одна из самых полных редакций: ((В начале не было ничего -- ни неба, ни земли, ни воздуха; было лишь нечто -- ни бытие, ни небытие. Оно пожелало: да буду! Тогда оно совершило tapas (т.е. распалилось внутренно), и из него пошел дым. Оно совершило еще больший tapas (еще более распалилось внутренно) -- из него возник огонь. Оно совершило еще больший tapas,-- возник свет. Оно совершило еще больший tapas,-- возникло пламя. Оно совершило еще больший tapas,-- возникли волны света. Оно совершило еще больший tapas,-- возникли испарения. Оно совершило еще больший tapas,-- и пары сбились в облако". Дальше из облака рождается вода, и уже из воды образуются земля, воздух и небо, все посредством tapas, совершаемого Единым. В позднейших частях Риг-Веды сотворение мира перенесено с неопределенного Единого на Праджапати -- "владыку существ", но способ творения остается тот же: Праджапати получает силу, чтобы создать из себя мир, совершая tapas, т.-е. развивая в себе внутренний жар. И чрез вею космогонию Риг-Веды проходит та же идея тожества, которую мы открыли в Ветхом Завете: духовное напряжение обнаруживается во-вне физическим огнем. Как из разгневанного Бога Библии исходит дым, сыплются горящие угли и бьет пламя, производящее пожар на земле, так индийский Творец мира, совершая tapas, рождает из себя дым, свет и пламя. По одной версии Риг-Веды Праджапати, совершив tapas, родил из своего рта Бога огня -- Агни; в другом гимне рассказывается, что однажды Праджапати совершил такой большой tapas, т.-е. так сильно распалился внутренно, что изо всех пор его тела выступили светы, ставшие звездами в тверди. Итак, в понятии tapas отожествлялись физическая теплота, внутренний жар и страстное напряжение воли. По учению браманов, tapas обладает огромной мистической силой; tapas--творческое начало: Богиня Аштака, совершив tapas, родила Индру; Индра, совершив tapas, создал солнце. Tapas как психическое явление, т.-е. как возбужденное состояние духа,-- источник мудрости. Душа, исполненная tapas'a, рождает сон, из tapas'a рождается и речь; мудрец чрез tapas получает видение, в котором ему открываются тайны древнего жертвенного ритуала. Даже в поздних, наиболее отвлеченных изречениях Риг-Веды tapas неизменно сохраняет свой первоначальный смысл--физической теплоты, жара: "Из воспламененного tapas родились порядок и истина". Впоследствии термином tapas обозначали вся кого рода аскетические упражнения, всякое самоистязание и подвижничество, направленное к просветлению духа; и все же древний смысл слова не забывался; об аскете говорили, что он "наполнился tapas'ом до конца ногтей"; приступавший к самоочищению садился у жертвенного огня, подостлав под себя шкуры антилоп и закутав голову, и существовала особенная молитва, которую он должен был произнести, почувствовав испарину: в этот момент в нем начинался tapas, основная часть "дикши" самоочищения, обязательного пред принесением жертвы. Еще буддийские тексты наглядно изображают, как во времена Будды люди, "постясь и потея", истязали свое тело в надежде получить озарение свыше {Herrn. Oldenberg, Die Religion dos Veda, 1894, стр. 31)9. 402--406, 414, 425, 427.-- Deussen, Allg. Geschichte der Philosophie, 2-te Aufl. 1 Abt. 1906, стр. 134, 186--187, 202.-- A. Bertholet, Religionsgeshiehtl. Lesebuch, 1908, стр. 156--157.}.
Итак, некогда в сознании двух бесконечно удаленных друг от друга народов брезжила одна и та же глубокая и странная догадка -- что одушевленность есть горение, и градация одушевленности есть градация горения. Евреи не развили этой мысли дальше: их отвлеченно-мистическое умозрение пошло другим путем, сохранив все же, как неразложимое ядро, древний образ огненного Бога. Напротив, в долинах Кашмира и Пенджаба начальное созерцание расцвело в пышный и сложный культ огня, как жизненного начала. Агни -- не только Бог физического огня; в его образе то одностороннее уравнение с необыкновенной смелостью обращено: не только одушевленность есть горение, душа -- огонь, но и наоборот -- физический огонь есть чистая духовность, душа мира. Это обратное умозаключение, олицетворенное в индийском Агни, послужило, как известно, зародышем целой религии -- парсизма.
Но не одни евреи и индусы исповедовали учение о душе-огне: многие народы на ранней ступени развития были опытом и размышлением приведены к этому представлению, так что в совокупности независимых друг от друга открытий создалась по всей земле единая мирообъяснительная гипотеза, облеченная, очевидно, неотразимой убедительностью для человеческого ума. Она гласит: душевная жизнь -- не что иное, как горение; и так как антропоморфическому мышлению древнего человека представлялось одушевленным все, что существует, то он считал горением всякое бытие, более сильным и явным -- бытие человека и животных, слабым и скрытым -- бытие растений и камня.
По Риг-Веде Агни живет в сердце человека: "Из нашего сердца выглядывает Многовидно-рождающийся". Он живет и в зверях -- в лошади, осле и козле, в растениях, в камнях, "во всем", и сама земля "беременна им" {Oldenberg 1. с. стр. 77--81. 121.}. Зенд-Авеста учит: "Кровь произошла от воды, волосы--от растений, жизнь -- от огня", и Ормузд говорит, перечисляя чудеса творения: "Я вложил огонь в растения и другие вещи, не сжигая их" {Bertholet 1. с. стр. 356.}. Греческую мифологию мы узнаем только в поздний период ее развития, когда первоначальные представления были уже давно забыты или претворены неузнаваемо. Но несомненно греки с древнейших времен считали тело человека исполненным огненного духа {О. Gruppe, Griech. Mythol., 1906, Bd. II, стр. 848 и прим. 10-ое.}; в орфическом гимне к Гефесту, богу огня, прямо сказано: "ты обитаешь тела смертных" {Orph. hymn. 65, 9: Somata thneton oikeis.} и, может быть, то же верование еще тлело у греков, как позже и у римлян, в обиходном уподоблении человеческой жизни горению светоча {C. Bötticher, Altar der Demeter zu Eleusis, в Philologiis 1867, Bd. 25, стр. 27--28.}.
II.
В круге этих представлений центральное место занял, разумеется, человек. Безотчетный интерес побуждал людей доискиваться преимущественно законов собственной душевной жизни, и в этой области естественно накоплялся наиболее богатый опыт. В итоге оказывается, как и следовало ожидать, что умозрение народов углубило и разработало ту мысль о жизни, как горении, и душе, как огне, особенно в применении в человеку. Таитянин считал своего бога Оро воплощением огня и видел в животном, дереве и камне огненное начало, но и там и здесь он только констатировал факт; только о человеке он знал глубоко-обдуманную подробность, что бог взял из своей головы огня, чтобы вложить его в человека {Waitz-Gerland, Anthropologie der Naturvölker. Bd. 6, 1872, стр. 307 и 367.}.
Общность исходной мысли сделала то, что всюду, где эта мысль возникла, из нее развернулся одинаковый ряд представлений. Человек чувствует себя наиболее одушевленным из всех созданий; он, так сказать, весь -- душа; но одушевленность -- горение, душа -- огонь; итак, очевидно, что человек уже по самому акту творения и в каждом новом рождении -- огненной природы. Действительно, это представление мы находим у многих народов. Существовало, повидимому, древнейшее индо-европейское верование, что первый человек пал на землю в небесном огне, т.-е. в молнии, или был создан на земле богом огня, который сам низошел с неба в молнии {Kuhn, Die Herabkunft des Feuers, стр. 10 и 256--256.}. Веды называют первым человеком рожденного в молнии Иаму, и виднейшие жреческие роды древней Индии вели свое происхождение от огня, как Ангирасы, потомки Агни, Атарваны, от слова "атар" -- огонь, или непосредственно от молнии, как род Bhrgu. Афиняне верили, что их мифический родоначальник Эрнхфоний родился от земли и огня {Röscher, s. v. Hephaistos, столб. 2064.}, и северо-американские дакоты рассказывали, что их племя произошло от "красной громовой стрелы", т.-е. от молнии {Bastian, Die Vorstellungen von Wasser und Feuer, и Zeitsehr. f. Ethnol. 1869, Bd. I, стр. 421.}. Та же мысль лежит в основании греческого мифа о Прометее. Первоначально Прометей -- не что иное, как олицетворение огня, он тожествен с Гефестом -- "огненосный бог" {"Pvrphoros theos".}, и еще в историческую эпоху его почитание было отчасти неотделимо от почитания Гефеста. Именно в этом качестве, как космическое божество огня, он был признан и творцом человеческого рода: он (или Афина) вдыхает огонь-душу в тела людей, вылепленные им (или совместно им и Афиною) из земли и воды. Представление, что человек был создан из земли и огня, глубоко коренилось в сознании греков; еще Платон в "Протагоре" повторяет это верование {Plat. Protag. 320 D.}. Сюда примыкает и другое, еще более странное представление, уподоблявшее зачатие человека добыванию огня посредством трения. Было естественно напасть на эту мысль, так как сотворение человека-огня должно ведь каждый раз совершаться сызнова. Возникла прочная система воззрений, сводившая небесный огонь -- молнию, земной огонь и зачатие человека к одному акту: добыванию огня посредством трения. Это представление глубоко укоренилось в Риг-Веде; отец в зачатии играет роль pramantha -- заостренной палки, вращением которой добывался огонь, мать -- роль arani, диска, в углублении которого вращалось острие; и оба эти инструмента были обожествлены. Гимны Риг-Веды полны показаний этого рода. "Вот pramantha, гласит один гимн к Агни; родитель готов. Принеси владычицу рода (т.е. arani); произведем Л гни посредством трения, по древнему обычаю". "Агни скрыт в arani". как зародыш покоится в матке". "Введи по правилам pramantha в arani, простертую пред тобою; она тотчас зачнет и родит Плодородного (т.-е. Агни)". Добывание огня изображается так: "Во время жертвоприношения мать сна чала приняла к себе отца. Он сочетался с нею, и мать принимает в зев, имеющийся у нее, семя плода, желаемого ею. Мать рождает, и плод ее растет в потоках возлияния". С этим представлением связаны мифы о Матаришване, принесшем огень людям: его имя означает "разбухающий в матке": очевидно, он олицетворяет собою фаллус -- pramantha {F. Baudry. Los Mythes du feu et du breuvage eéleste ehez les nations indo-europécimos, в Revue Germanique t. XIV, 1861, стр. 362--366. Сравн. Oldenberg 1. с. стр. 126.}. Если даже оставить в стороне гипотезу Куна {Kuhn, 1. с. 77 и след., сравн. II. Тейлор, "Происхождение арийцев и доисторический человек", рус. пер. Москва 1897, стр. 311.}, разделяемую Дешармом, Веклейном и другими учеными, по которой греческое имя Прометей произошло от санскритского pramantha -- названия той заостренной палки, употреблявшейся при добывании огня, или от pramathyus, как называли человека, вращавшего ее,-- во всяком случае достоверно, что и греческое мышление уподобляло акт зачатия добыванию огня {Roscher, s. y. Hephaistos, столб. 2059.}; отсюда, между прочим, непереводимое греческое речение: Hephaistos gonimon pyr, т.-е. "Гефест -- в родах огонь" или родовспомогательный огонь; он же, по словам Диодора, "много споспешествует всем в рождении". Аристофан в одном месте называет женский половой орган словом esc Нага, означавшим собственно arani, позже очаг {Baudry, 1. с, стр. 363.}.
Поздний след той же "огненной" концепции творения мы находим в широко распространенных верованиях о зарождении от искры, высекаемой из камня. Так, например, сказание о Тивериадском море повествует: "И взя Господь посох и нача бити кремень и рече: вылети из сего кремени аггелы и архангелы по образу моему и по подобию и бесплотнии. И почаше от того кремени вылетати силы огненные, и сотвори Господь аггелы и архангелы и вся девять чинов" {Барсов в "Чтениях в Имп. Общ. Ист. и Древн.", 1886, ч. II.}. Северно-русская версия этой легенды прибавляет характерную черту: когда сатана, подражая Богу, начал таким же способом высекать из камня для себя темное воинство, Бог "взял скорей и зааминил. Перестали выскакивать силы нечистые, а стал выскакивать только огонь, как и теперь бывает при ударе железом о камень" {Он же, в "Труд. этнограф. Отд. Имп. Общ. Естествознання", кн. III, вып. I.}. Точно тоже рассказывают горные черемисы Казанской губ. о сотворении Богом Юма добрых духов, мордва -- о сотворении Вярдя-Шкаем богов или "матерью" Анге-Патяй добрых духов, и т. п.
Этим теориям творения и зачатия соответствуют у других народов аналогичные представления о смерти: смерть возвращает душе ее подлинный вид -- освобожденная от тела душа есть снова чистый огонь. По убеждению таитян души умерших пребывают в средоточии мирового огня -- на солнце {Waitz-Gerland 1. с, ibid.}; самоанцы верили, что души умерших ночью слетают на землю тучей огненных искр {Тэйлор. Первобытная культура. 2-ое изд. 1896 (рус. пер), т. II, стр. 132.-- G. Roskuff. Das Religionswesen der rohesteu Naturvölker, Leipz. 1880, стр. 95.}. Полярные эскимосы рассказывают, что до появления смерти не было и света: со смертью явились солнце, месяц и звезды, потому что когда люди умирают, они всходят на небо и начинают светить {Knud Rasmussen. Neue Menschen. Ein Jahr bei den Nachbarn des Nordpols. Uebcrs. von Elsb. Rohr. Bern, 1907, стр. 121.}; сюда же принадлежит и распространенное среди многих народов верование, что блуждающие огни суть неуспокоенные погребением души умерших {Grimm. Deutsche Mythologie, 2-te Ausg. 1844. Bd. II, стр. 858--870.}.
III.
А между зачатием и смертью -- жизнь: горение огня. Душа-огонь горит в разных созданиях различно -- в одних сильнее, в других слабее; и есть существа огненные по преимуществу. Это представление об огненной твари особенно подробно разработали греки. Все звери и птицы, проявляющие необузданную ярость или большую напряженность воли, считались у них исполненными огня. Как и египтяне, они признавали огненный дух во льве {Для дальнейшего см. особенно Gruppe 1. с. стр. 793--799.}; огненными слыли у них также бык, бегемот и крокодил. Особенно укоренилось у них представление об огненной природе осла, вследствие его крайней похотливости; оттого он был посвящен Гефесту или Дионису, или, чаще всего, богу земного огня, Тифону. Хищные птицы все считались полными огня. Орел искони являлся у греков носителем молнии; греки, как и египтяне и сирийцы, верили, что именно в силу своей огненности он способен более всякого другого живого существа приближаться к солнцу и выносить его жар. Петух считался огненной птицей равно в Греции и в древнем Иране; то же представление мы встречаем и у многих других народов: германцы и русские называют огонь красным петухом и в старину прикрепляли на крышах резное изображение петуха для отвращения молнии и пожара. Типичен для этих верований созданный эллинской фантазией образ огненной птицы -- феникса; не совсем были чужды они и римлянам, как свидетельствует, например, латинское название цапли -- ardea -- огненная. Та же мысль породила в воображении индоевропейских народов бесчисленные фантастические образы огнедышащих коней и чудовищ. Во всех этих образах, от коней греческого Ареса: Aithon -- "Жар" и Phlogios -- "Пыл", кобылы Агамемнона Aithe и коня Гектора Aithon {II. XXIII, 295 и VIII, 185. У Гомера aithon, огненными, конечно d психологическом смысле, называются: орел, бык, конь, лев, виноградная лоза и железо; см. Е. Buchholz, Die drei Naturreiche bach Homer, 1873 (в Homer. Realien, Bd. 1, 2-te Abth.)}, до русского Конька-Горбунка, огонь, пышущий из пасти или ноздрей чудовища, должен символизировать ярость или стремительность последнего, т.-е. его психический склад. Так Илиада изображает Химеру --
Лютую, коей порода была от богов, не от смертных:
Лев головою, задом дракон и коза серединой,
Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным (VI 180--182).
Но, разумеется, наиболее несомненным должно было казаться присутствие огня в растениях, явствовавшее из факта их горючести. В ту эпоху, когда огонь добывался трением, эта мысль напрашивалась сама собой, и естественно, что она была широко распространена в человечестве. Преимущественно таящими в себе огонь считались, конечно, растения наиболее горючие. У греков огненосными слыли липа, тутовое дерево, лавр, плющ,-- постоянный атрибут Диониса, и в особенности виноградная лоза и смоковница, которые считались обиталищем огненного демона или даже самого Диониса, нисходящего в молнии {Gruppe l. е. стр. 7S5--787.}. То поразительное представление о тожестве психического жара и физического огня, которое проникает многие из этих верований, особенно ясно выразились как раз в мифологии растений. Кун, в своей знаменитой книге о нисхождении огня, доказал многочисленными примерами, как широко был распространен у различных народов обычай употреблять для добывания огня трением именно те растения, из которых добывались опьяняющие напитки. Эта практика основывалась, очевидно, на убеждении, что физический огонь и экстаз опьянения по существу тожественны -- два разновидных проявления огненного начала. Напиток, воспламеняющий душу, у многих народов считался священным, и далеко простиралось верование, что священный напиток низошел к людям в небесном огне; так, у индусов орел Индры, символ молнии, приносит с неба сому, у греков орел Зевса -- нектар, у германцев орел Одина -- мед.
IV.
Отсюда вполне последовательно развилась огненная теория аффектов: экстаз и страсть суть разгар душевного огня. Так евреи представляли себе Божий гнев бушеванием пламени, и индусы объясняли разгоранием внутреннего огня всякое страстное напряжение воли. У греков это представление ярко выразилось в мифологии двух божеств: Диониса, насылающего исступление, и Афродиты, богини любви. Дионис рожден от молнии, убивающей его мать, и сам он -- огонь, как показывают его эпитеты: "огнерожденный", "огненный" {"Pyrigenes" н "empyros", "руг euion".}; еще у Эврипида он является в пламени внезапно загоревшегося дома. В сознании древнего грека страстная любовь есть одержимость огненным духом. Женщину создал Гефест,-- она от природы наделена силою воспламенять страсть {Roscher s. m. Hephaistos, столб. 2064.}; Афродита носит эпитет "огненной", и Эрос обыкновенно изображается с факелом: он "зажигает" душу, а его обычные эпитеты -- "огненосный", "огнешумящий", "огненный" {Афродита у Ноннил -- "pyroessa", Эрос в орфич. гимн.-- "pyribromos", "pyroeis", у Плутарха "pyrforos"; см. A. Furtwängler у Roscher'a s. y. Eros, столб. 1363-64. Апулей об Амуре: ignis totius deus... flammis et sagittis arma tus; Grappe 1. с. II S49.}; в любовном заклинании, обращенном к Гекате, говорится о "неусыпном огне, сжигающем душу" {Fléxon akoimeto pyri ten psychen.}, и огонь играл важную роль в любовных заклинаниях {Арнобий поясняет: ибо и Венера -- огненной природы. Так же и Serv. ad Aen.: "Namque deo Yulkanus mari tus fingitur Veneris, quod Yenerium officium non nisi calore consistit".}. Без сомнения, именно представление о любви, как внутреннем пламени, внушило различным народам мысль соединить в браке богиню любви с богом огня; это сочетание мы находим не только в греческой мифологии (Гефест и Афродита) и в римской (Вулкан и Венера), но и у скандинавов, которые также дали в жены своему Тору богиню любви и деторождения {Gruppe, ibid. u прим. 7-ое; стр. 850.}. Как экстаз, опьянение, любовь, так и всякая страсть и всякий подъем духа -- разгорание. В Магабгарате змей Васука, разъярившись, изрыгает пламя и дым; Гектор в бою "пышет пламенем", а вокруг головы Ахиллеса во время трудного боя пылает неугасимый огонь, зажженный Афиною {II. XIII 53 и XVIII 202--231.}. Таких примеров можно привести сотни из мифологии, поверий, легенд и сказок любого народа. Но излишне говорить в отдельности об аффектах: они -- лишь часть общей психологии. То основное убеждение, что жизнь есть горение и душа -- огонь, породило не только огненную теорию аффектов: из него со строгой последовательностью на разных концах земли было выведено совершенно тожественное учение о душевной жизни человека во всех ее проявлениях, именно то, которое мы нашли у Гераклита и, гораздо подробнее разработанным, у Пушкина. Это было учение о газообразно-огненном, жидком и твердом состояниях духа.
V.
Нельзя без удивления читать в Библии строки, в которых ясно и точно воспроизведены образы Гераклитовской философии и Пушкинской поэзии. Библия -- как бы другая заводь, которую мы, поднимаясь выше по течению, встречаем на пути Гольф-стрема. Его истоки лежат далеко позади; в Библии он течет уже под верхними водами, лишь время от времени посылая на поверхность горячую струю, но Эти струи выдают его непрерывное течение.
Библия сплошьирядом определяет гнев, как вспышку огня, употребляя в этих случаях слова, обозначающие физический огонь: Моисеи "воспламенился гневом" (Исх. 32,19: jichar af--гореть); "Да не возгорается гнев господина моего" (там же, 22, тот же глагол). Так и всякое возбуждение -- пламя: "Душа моя -- среди львов, я лежу среди пылающих" (Псал. 56, 5, lohot-- пылать); "Разгорелось (cham) сердце мое во мне, в мыслях моих воспламенился (tiwar) огонь" (Исал. 38, 4); "Было в сердце моем как огонь (esch) горящий, заключенный в моих костях" (Иерем. 20, 9); "Искры (или молнии, reschef) ревности -- искры (молнии) огненные (esch); она -- пламень сильнейший (schalheweth-jo); большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее" (Песнь песней 8, 6--7).
Книга Иисуса Навина повествует: евреи, завоевывая Ханаан, подошли к городу Гаю; посланные разведчики донесли, что в Гае не много жителей; поэтому Иисус послал против города не все свое войско, а только отряд в три тысячи человек; но жители Гая разбили этот отряд и нанесли евреям тяжелое поражение. И тут сказано: "от чего сердце народа растаяло (jimass -- таять) и стало как вода." (Иис. Нав. 7,5). Тот же образ повторяется многократно. "Оттого руки у всех опустились и сердце у каждого человека растаяло" (тот же глагол, Исайя 13, 7);"Как вода я разлился (schofech, лить), и разделились все мои кости; мое сердце стало как воск, растаяло (jimass) среди моих внутренностей" (Псал. 21, 16); "Вспоминая об этом, изливаю (schofech) душу мою" (Псал. 41, 5); "И ныне изливается (тот же глагол) душа моя во мне; дни скорби объяли меня" (Иов 30, 16). Изречение Гераклита о пьяном, что он шатается, потому что его душа влажна, точно повторено в 106 псалме: "Душа их растопляется (tithmogeg) в бедствии; они кружатся и шатаются, как пьяные".
Состояние уныния или отчаяния определено в этих местах, как жидкое состояние духа; следовательно противоположное настроение, т.-е. уверенность, решимость или упорство, ветхозаветный рассказчик должен был мыслить как твердое состояние духа. Действительно, у пророков читаем: "И выну сердце каменное (ha-ewen, камень) из их тела и дам им сердце плотяное" (Иезек. 11, 19); "Твердость ли камней твердость моя?" (Иов 6, 12); "Весь дом Израплев с крепким лбом и жестоким сердцем. Вот я сделал и твое лицо крепким против их лиц и твое чело крепким против их лба. Как алмаз, который крепче камня, сделал я чело твое" (Иезек. 3, 7-9); "Я поставил тебя ныне укрепленным городом и железным столбом и медною стеною на всей этой земле" (Иерем. 1, 18).
Наконец, Библия применяет и четвертый образ, привычный Пушкину,-- образ речи как изливаемого наружу чувства, речи -- жидкости; как слезами изливается скорбь ("Слезится, собственно капает, dolof, душа моя от скорби", Псал. 118, 28), так душа в скорби изливается речью или молитвой: а Изливаю (schofech) душу мою пред Господом" (1 Цар. 1, 15); "Стоны мои льются (wajitchu,-- литься), как вода" (Иов 3, 24); "Слово мое капало (notef -- капать, литься) на них"(Иов 29,22): "Сотовый мед каплет (тот же глагол) из уст твоих" (Песнь Песней 4, 11).
VI.
И вот наш путь, чрез Библию, Гераклита и Пушкина, вышел как бы в открытое море общечеловеческого мышления. Здесь все, что кипело в глубине, застывает на поверхности словом: слово -- окаменелость народной метафизики. Среди бесчисленных слов, составляющих эту поверхность, проходит яркая полоса слов, в которые облеклось представление о твердом, жидком и огненном состояниях духа, порожденное основным созерцанием жизни и духа как огня. Мы до сих пор бессознательно утверждаем это представление нашей речью, и Пушкину самое слово его родного народа, ожив силою вдохновения, влило в разум это созерцание снова живым и осмысленным, как чрез слово же преимущественно восприняли его из духовной атмосферы человечества и Библия, и Гераклит. Нет ни возможности, ни надобности перечислить все эти слова и речения; ими полон всякий европейский язык. Все слова без исключения, обозначающие те три состояния вещества, перенесены на душевную жизнь; достаточно лишь напомнить этот факт немногими примерами.
Греческие слова: aitho, thâlpo, pyroo, flegmâino -- зажигать, воспламенять, употреблялись и в переносном смысле: воспламенять страстью, гневом и т. п.; отсюда руг uflegmone -- страсть, aithon пылкий, смелый, diâpyros страстный; thermos, горячий, означало и пылкость нрава, откуда thermurgos, горячо-действующий, отважный, и другие производные; azo -- жечь, в переносном смысле -- сохнуть о чем-нибудь. Наоборот, печаль или горе обозначались по-гречески словом élgos, сохранившим в латинском языке свое первоначальное значение холода, algor.
По-латыни ardere, flagrare, flammare -- пламенеть сильным чувством; Проперций скажет даже: flagrare aliquem, как Пушкин -- "горю тобой". Овидий употребляет слова ignis и flamma, как Пушкин "пламень", в смысле любви; calere -- быть горячим, и calere amore -- пылать любовью, даже calere femina, как бы гореть женщиной; torrere -- жечь, сушить, и torret amor pectora-- любовь жжет грудь, у Овидия; таковы же все прилагательные: igneus, calidus, flagrans и т. д., в значении пылкий, горячий, и, наоборот, frigus--холод, в значении душевного холода.
По-французски s'enflammer -- загореться, вспыхнуть, brûler d'amour -- пылать любовью, brûler à petit feu -- лихорадочно ждать; прилагательные chaud, brûlant, ardent в значении "горячий, пылкий" -- и un homme froid -- холодный человек; nonchalance от non calidus -- холодность, равнодушие, небрежность; итальянец говорит: asangue caldo -- в пылу гнева, и a sangue freddo -- хладнокровно. По-английски to burn -- жечь, и to burn with love -- пылать любовью; hot -- горячий, и hotbrained -- вспыльчивый, ardent -- горячий и пылкий, и т. п.-- и cold, cool -- холодный, хладнокровный, равнодушный. В древне-германском языке kveikja означало "зажигать огонь", отсюда немецкие keck -- живой, бодрый, erquicken -- оживлять, освежать Quecksilber -- живое серебро, ртуть; по-немецки heiss, hitzig -- горячий, пылкий, вспыльчивый, brennen vor Liebe -- пылать любовью, и т. п. В русском языке таких слов и речений больше, чем в каком-либо другом европейском языке: только из этого языка мог расцвести огненный цвет Пушкинской поэзии {Вот почему я выбрал, как позднюю заводь, поэзию Пушкина,-- но прежде всего, конечно, потому, что пишу по-русски. Бели бы я писал для англичан, то взял бы Шекспира или Байрона.}. Мы говорим: "весь загорелся", "душа загорелась", "в жару спора", "объяснять с жаром", "тут мой жар несколько остыл", "его жжет раскаяние", "гореть желаньем", "сгореть со стыда", "пылать страстью", "горячий спор", "горячее сочувствие", "вспыхнуть", "вспыльчивый", "пылкий", "горячий", "горячиться", "жгучее недоумение", "жгучее горе", "жаркие мольбы", "жаркие прения", "жаркий спор" и т. п. У Боратынского:
И степи мира облетаю
С тоскою жаркой и живой,
у Кольцова:
Я любила его
Жарче дня и огня.
И. Аксаков говорит о "жарком" и "страстном" трещаньи цикад; народ говорит: "вишь он какой зажига", т.-е. вспыльчивый; в народной песне поется по-Пушкински точно:
Ты горазд, друг, часты искры высыпать,
Ретивое мое сердце зажигать.
Говорят: "страсть еще тлела в нем", "теплое участие", "теплая молитва", и, наоборот, "охладеть", "остыть" к чему-нибудь, "холодный человек", "холодное обращение", "холодно встретил", "гнев потух", "любовь остыла"; есть пословица: "покупай с ледком -- продавай с огоньком", и т. п.
Перехожу к словам, изображающим жидкое состояние духа, Греческое слово tarasso значило "приводить жидкость в движение, смешивать ее", т.-е. волновать, напр., ponton -- море; в переносном смысле -- волновать или тревожить дух; отсюда греческое -- ataraxia и французское -- tracasserie. Тот же смысл в немецком слове rühren, мешать жидкое -- и трогать душу, и в русском -- "смущать". Латинский глагол fervere -- "кипеть", о жидкости, например: mare fervet, употреблялся в переносном смысле: animus fervet, как у Пушкина несколько раз: "Душа кипит и замирает"; отсюда fervens -- кипучий, французское effervescent. Таковы еще: bouillir d'impatience -- кипеть нетерпением, английское to boil over, собственно перекипать, в значении "выйти из себя", и прилагательное bouillant, boiling; немецкие aufbrausen -- вскипать, и kochen -- кипеть, как по-русски эти же слова: вскипеть, кипятиться, волновать, волнение и множество подобных. Народ говорит о человеке: "кипом кипит" или "ключом кипит"; у Глеба Успенского: "Злоба закипела в нем белым ключом", и т. п.
Теперь о твердом состоянии духа. Греки писали: chalkeos étor -- медное, т.-е. твердое сердце, и в Илиаде У 866 Арей назван chalkeos Ares. Мы говорим: "сухой" или "черствый" человек, как по-французски un homme sec, по-английски dry, по-немецки trocken и по-гречески skleros -- сухой, твердый, в смысле "жестокий", "немилосердный". Мы говорим: "жесткий человек", "жесткие слова", отсюда и слово "жестокий", как у Ломоносова: железо "жестокостью превосходит все прочие металлы", и у Тургенева в "Записках Охотника": "жестокая каменная неподвижность лежавшего предо мною... существа"; "жестокий" употребляется уже исключительно в переносном смысле, откуда "ожесточить", "ожесточиться", как и по-французски endurcir. Мы говорим: "лед", "ледяной" в смысле крайнего бесчувствия, как по-английскиshe is all ice tome, "она совершенно равнодушна ко мне", и по-французски être de glace. По-русски "твердо знать", "твердо убежден" и по-французски être ferré à glace sur quelque chose -- быть большим знатоком в чем-нибудь. О твердом состоянии духа говорят и все бесчисленные слова, означающие "плавить", "таять", "смягчать"; английское to thaw--оттаивать, и о человеке -- смягчаться, to melt -- плавить -- и смягчать, трогать; латинское mollire, французское amollir, английское mollify, немецкое erweichen, русское "смягчать", "таять от удовольствия", и соответствующие прилагательные, как mollis, soft, weich, мягкий. Мы говорим: "закалить дух" и "закал характера", "железная воля", "железный характер", как по-гречески siderofron -- железный, безжалостный человек. У Жуковского в "Странствующем жиде":
По многих, в крепкий
Металл кующих душу испытаньях;
и там же:
жизнь моя
Железно-мертвую приобрела
Несокрушимость...
у Лермонтова в "Кинжале":
Да! Я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный!
Гончаров в "Обыкновенной истории": "Человек с твердым характером и железной волей"; пословицы: "От каменного попа железной просвиры ждать"; "В Нижнем дома -- каменные, а люди железные". В этой связи замечательно русское слово "знобить". Знобить значит собственно "холодить", "морозить": "меня знобит"; путем сложной ассоциации идей это слово приобрело переносный смысл. Академический словарь сообщает областное речение: "знобиться по ком-нибудь" в смысле "беспокоиться" или "грустить"; здесь подразумевается, очевидно, что теплое состояние души есть ее нормальное или, по крайней мере, приятное состояние, и, наоборот, всякое неприятное чувство есть озноб души: тот же ход мыслей, который, как упомянуто выше, дал греческому слову algos значение горя, печали. Отсюда развился дальнейший смысл слова -- "зазнобить", "влюбить в себя", с оттенком тягости этого чувства, как в народной песне: "зазнобила сердце молодецкое", или у Некрасова:
Зазнобила меня, молодца,
Степанида, соседская дочь;
отсюда "зазноба" -- уже вообще любовь и любимая девушка. Поразительно видеть, как устойчива в народной памяти прослеженная нами связь представлений: каждое из трех состояний вещества и духа мыслится неизменно отнесенным к температуре, как своей причине, и, наоборот, всякое температурное состояние -- производящим соответственную перемену в физическом строе вещества или души. Народная песня поет:
Мил сердечный друг
Зазнобил меня, повысушил
Суше ветру, суше вихорю,
т. е. охладить -- значит уменьшить влажность, высушить, сделать более твердым.
Наконец, речь, как жидкость, которою изливается наружу душа. Англичане от слова melt -- топить, плавить, образовали речение: to melt in tears -- залиться слезами, и французы от слова fondre -- плавить, речение fondre en larmes -- залиться слезами; твердая душа, оттаивая, каплет наружу слезы. Так душа в жидком состоянии изливает речь. Санскритский язык от корня arsch, струить, образовал слово rschi -- поэт, глагол hu означал "лить" -- и также "наливать" кому (богу) песен, гимнов, откуда hotar -- жрец. О Несторе "Илиада" говорит:
"Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися"... (reen -- текли). Индо-европейский корень, содержавший в себе две гласных bl, означал кипение или волнение жидкости, как в греческом flyo -- кипеть, и fléo -- переполняться, латинских fluo -- течь и flumen -- река, русских "блевать" и "плевать"; и тот же корень получил значение "пустословить", "болтать"; этот смысл имеют греческие глаголы flyo и flyareo, и ekflysai и существительное fledon -- болтун; в других языках тот же корень получил значение вообще "издавать громкие звуки": по-латыни balare, по-немецки blocken, по-русски аблеять"; по-литовски blianti значит "реветь", "рычать". От латинского fundo, fudi -- лить, выливать, образован глагол effutire -- болтать, проболтаться; англичане говорят: a flow of words, как мы -- "поток слов"; мы говорим: "излить свои чувства", "плавная", fliessend, coulant, flowing или fluent -- речь.-- Присловья и пословицы: "У него с людьми лей -- перелей" (болтовня), "Говорит, как река льется", "К осени погода дождливее, человек к старости болтливее", и т. п.
Так в языках народов открывается полная и стройная система психологических воззрений. В этой системе строго проведены две идеи: во-первых, утверждение совершенного тожества физической и духовной жизни, во-вторых, признание тепла единым и общим субстратом психофизического бытия. В приложении к душевной жизни человека обе эти идеи естественно породили третий, конкретный тезис: всякое душевное состояние есть известное температурное состояние и соответствующий последнему физический строй: газообразный, жидкий или твердый. В скорби внезапной и страшной дух каменеет; тогда недвижны чувства, ум цепенеет, уста безмолвны. Но со временем каменная твердость души смягчается, чувство и мысль приходят в движение,-- душа кипит, и льются слезы, и льются жалобы. Потому что речь -- тоже жидкость: она течет из разрыхленной и тающей души, как весною ручьи из-под снега. Так и всегда говорливость -- знак непрочности духовной. Кто тверд духом, тот скуп в речах; непоколебимая решимость не истаевает словами. Мы говорим много, и сами уподобляем нашу "водянистую" речь перемешиванию жидкости -- двусмысленным словом "болтать". Древние говорили гуще и меньше нашего. Им было довольно писать на камне долотом; потом стали говорить на дощечках резцом, потом на папирусе или пергаменте краской; человеческий дух разжижался и слово истекало все обильнее. Наконец прежние приемники стали малы: надо было дать исток возрастающему напору накоплявшегося внутри слова,-- и не случайно, но в урочный час, было изобретено книгопечатание, точно открыт канал для свободного разлития душевной жидкости в несчетные слововместилища -- в книги, потом в газеты. Позже и наборщик с его печатной доской или литыми буквами оказался недостаточен,-- были изобретены механический набор и ротационная машина, и слово льется неиссякающими полноводными реками. Иеремия, Гераклит и Эсхил выражали свою мысль в немногих плотных словах; теперь писателей -- легион, и все они безмерно многоречивы.-- Мне же да будет оправданием здесь именно разоблачение природы слова. Ведь и призвать к молчанию нельзя иначе, как словом, подобно тому как остановить движущееся тело можно только движением же.