В первый день у Мишки в глазах все ребята путались, были на одно лицо. Только трех-четырех он сразу стал отличать от других.
Первым был Шурка Фролов.
Мишка в дом пришел как раз к обеду, — а он тут же залез ложкой в Мишкину тарелку, скорчил смешную рожу, сказал:
— Мне суп не нужен, был бы ужин, — и стал хлестать Мишкин суп за обе щеки. Был он рыжий, конопатый и вихрастый. Все-то он говорил прибаутками. Обедать кончил, перелез через скамью, пузо выставил и шмыгнул носом:
— Наелся, напился, в царя обратился.
Стали ребята Мишку Волдыря пробовать — каков он в драке и насчет сметки, Подошел к нему лопоухий парнишка один и говорит:
— Ты пальцы в рот заложить умеешь?
— Умею.
— Ну, заложи. Так. Теперь растяни щеки— пошире. А теперь скажи: солдат, солдат, дай мне пороху и шинель.
Мишка сказал и вышло: дай мне по уху и сильней.
Тот ему по уху — р-раз!
Тут пришел Мишкин черед. Он парнишке и говорит:
— Ты где больше любишь, в тени или на солнце?
— На солнце.
— Смотри, как дерутся японцы!
Мишка его за волосья сгреб и по шее.
— Нет, нет, в тени! — завопил парнишка.
— А, втяни! Я те втяну!
И вытянул его Мишка Волдырь по спине — будто из пушки выстрелил.
Ребята кругом стоят, за животы держатся. Мишка себя в обиду не дал — он был хоть и щуплым, а изворотливым.
И не заметил Мишка, как время подошло к чаю.
А в другой комнате девочки в это время водили Ленку, показывали ей своих кукол и голышонков.
Маня Лютикова, сорванец и бутуз, к ней подбежала, синими глазенками своими блеснула, говорит:
— В лесу была?
— Да.
— Волков видала?
— Нет.
Лютикова тряхнула головой.
— Скажи — да!
— Видала.
— Боялась?
— Не боялась.
Маня вдруг у нее под носом — хлоп! Ленка моргнула.
— А, моргнула, моргнула, — значит, боялась! — засмеялась Лютикова.
И Ленка тоже засмеялась.
Потом Маня Лютикова ее в угол отвела, — я, говорит, тебе что-то по секрету скажу. И шепотом, серьезно так, начала:
— В Рязани пекут пироги с глазами; их едят, они глядят, их жарят, они по карманам шарят, их пекут, а они бегут.
Стало Ленке весело, будто она в детском доме весь век прожила. Манька Лютикова подарила ей свою куклу.
Вечером ребята улеглись по койкам. Спать еще никому не хотелось: рано было. Шурка Фролов залез в тумбочку ночного столика, как в ширму, так что высовывалась только одна голова, — загнусавил:
— Рутютю! Уанька рутютю!
Потом палку на палец поставил, как фокусник, и стал считать:
— Калечина, малечина, сколько часов до вечера — раз, два, три, четыре…
Палка упала.
Очень Мишке понравился его тезка, Мишка Ерзунов. Худенький такой, желтый, а глаза, как у мыши.
Его койка рядом с койкою Мишки Волдыря.
— Как у тебя, мамка есть? — спрашивает его Ерзунов.
— Нет.
— А тятька?
— Тоже нет.
— Вот и у меня нет. Только у меня не умерли они, а потерялись.
— Как потерялись?
— Не знаю я, где они живут. Я маленький еще был, отец и мать на железной дороге служили. Пришла раз мать, говорит — идем в Совет, и повела меня в Московский Совет; ей еще там какую-то бумажку дали. А на другой день снова сказала — в Совет, а привела меня вовсе в приют.
Адрес у меня был, как домой пройти, только ребята его зажигательным стеклом сожгли. Я помнил, как до площади дойти, а там, каким трамваем ехать, забыл. Маленький я еще был тогда.
— А мать с отцом помнишь?
— Не очень помню. Мне тогда только шесть лет было. Потом меня в другой дом перевели, потом в третий — должно, мою фамилию спутали, они меня найти не смогли.
Мишка Волдырь стал засыпать. Сквозь сон он уже слышал, как Ерзунова мать и отец, уходя на работу, запирали в комнате, как ему было скучно, и как он плакал. А один раз не стерпел, стал колотить ногами в дверь и вышиб дощечку; но вылезть в дыру побоялся, приладил, как мог дощечку на место и стал ждать мамку.
Мишка Волдырь разметал руки, заснул и стал посвистывать носом.
Утром, вместо занятий, было собрание; на собрании руководитель сказал, что Моно дало разрешение вывезти дом на лето на Кавказ.
Двинутся через неделю.