Хоть руки были и в клейстере, а все разом схватились за носы. Шурка Фролов кинул в сторону камышину, которую прилаживал к змею, и ущемил Карася за ухо.
— Это он, ей-ей, я слышал, как он зайца подстрелил.
Все бросились к Карасю.
Шурка тянул его за ухо и приговаривал:
Касындыр, касындыр,
к чему ты присындыр,
ни кошке мурчать,
ни собаке ворчать,
черненький хвостик
побёг на погостик
не людей поминать,
себе брюхо набивать.
— Пчела или муха? — спросил он Карася, за ухо повернув его лицом к себе, точно его голова была насажена на винт.
— Пчела!
— Пчела — снова зачала! — в один голос крикнули Корненко и Фроська.
Карась и смеялся и хныкал. Шурка перехватил его за другое ухо, снова спел песенку и спросил:
— Кочан или рог?
— Рог!
— Пока уши не сосклизнутся, тяни до ног!
На счастье, уши сосклизнулись скоро. Карась ухмылялся, потирая пунцовое ухо.
— Погоди ты! — пригрозил он Шурке, принимаясь за клейстер. — Ужо я тебя не так угощу.
Неловок был Шурка клеить — просто страх.
Он все больше языком трепал, чем работал.
— Глядите, ребята, чей монах высоко поднялся?
За ручьем на поляне Мишка Волдырь, Кочерыжка, Ерзунов и Лютикова пускали монахов.
— Чей монах?
— Лютиков!
— И правда, Лютиков! Ай да ну!
Верка Хвалебова вернулась из кухни с горячим утюгом. Клейстер под каленым железом зашипел, пар разошелся, змей сухонький и крепкий лежал на столе.
Через час над полянкой за ручьем вилось двенадцать, не то пятнадцать змеев. В этот день они взлетали в небо особенно охотно, ветер подмывал их выше и выше, мочальные хвосты трепались в самом поднебесья.
У Шурки с Костею змей на пару, — Шуркин не вышел, пришлось бросить. Шурка держит змей за бечевку, Костя смотрит и радуется, — смеется во всю свою добрую скуластую рожу.
У Шурки ноги идут в пляс. Он упирает руки в бока и начинает откалывать русскую, подпевая визгливым бабьим голосом:
Через речку быструю,
телефон я выстрою,
и по тонким тем струнам
пошлю милой телеграм.
А телеграмма точно осколочек белой тарелки, скользит по бечевке вверх, к самому змею.
…И по тонким тем струнам…
— Хрю!
— Тьфу! Чунька проклятая!
Это поросенок Антон, увиваясь за Костей, попался Шурке под ноги.
— У, дьявол, было придушил его! — сердито огрызнулась Фроська и бросилась ловить поросенка. Но тут ей под ноги подвернулась другая чушка — Тамара.
— Надувай, надувай, нечего там! Бог, подавай ветра! — топает ногою Карась.
Но Мишке Волдырю этого мало. Он подбивает своего тезку и Верку Хвалебову идти строить настоящего змея, — полотняного, на деревянном скелете.
— Я раз видел — так и рвет! Высоко! Маковым зернышком кажется!
— А где полотна возьмем?
— Катерина Степановна одну простыню даст, если я попрошу — даст, — машет худенькими своими руками Ерзунов, — Ей ничего не сделается, что разрежем, потом сшить можно.
— Из ветоши подберем, — соглашается Вера.
— Ладно, идите к ней. А я в совхозе бамбука спрошу и гвоздочков, — говорит Волдырь и бежит прочь.
Заведующий совхозом бамбука дал, даже сам спилил, и Катерина Степановна ветоши не пожалела. На бамбучинах Ерзунов и Ленька Александров очень ловко вырезали насечки, чтобы палки не соскальзывали. Волдырь приклепал гвоздочки, только одна палка раскололась. Рамы связали, получился остов как в фанерном ящике, высотой в полтора аршина, в аршин в поперечнике. Девчонки накроили и сшили две длинных широких полосы полотна. Карась размалевал их красною краскою. До пустячных монахов уже никому не было дела, когда огромный змей натужился, напружинил веревку и, плавно покачиваясь, поднялся в небо.
— Трави канат! — по морскому выкрикнул Кочерыжка.
Мишка Волдырь едва успевал разматывать клубок крепкой веревки.
— Вира, вира, вира… Майна! — крикнул Кочерыжка, когда клубок подошел к концу.
— Высоко-то как! — удивлялась Нюшка; глаза ее совсем ушли в щеки, блестящими щелками она глядела вверх, в синеву.
— Еще веревки! — мучился Мишка Волдырь.
— Вот бежит, Шурка бежит, с клубком! — взвизгнула Фроська.
Второй клубок, пядь за пядью, ушел ввысь. Мишка Волдырь устал удерживать змей. Змей был точно белое пятнышко, веревки вверху не было видно. Он тянул все сильнее, Мишка боялся, что упустит его; он передал палку, к которой был привязан конец веревки, Вере.
Все надержались вволю, напосылали в небо телеграмм.
Потом все пошли обедать. На полянке остались только Шурка, Костя, Волдырь с Кочерыжкой и Фроська, — им еда не шла на ум.
Шурка Фролов привязал того поросенка, что побольше, к веревке змея.
— Подержи и ты малость, лодырь! Только знаешь, что хрюкать.
Можно было помереть со смеху. Ребята катались по траве. Только Волдырь был озабочен.
Тамара, хрюкая и вереща, как угорелая носилась по поляне. Ее волокло из края поляны в край, от ручья до шоссе, от шоссе до грушовки, снова бросало в придорожные кусты ежевики и опять перекидывало на середину лужайки. Антон, меньший поросенок, бестолково гонялся за Тамарой, тряся закорючкой и тупым рылом. А кудлатый пес, Шарик, как полоумный, кидался из стороны в сторону, норовя ухватить хрюшку за хвост.
— А ей ничего, что она бегает? — спросил Волдырь. — Ведь она упреет.
— Чего ей делается? — уверенно сказал Шурка и вскочил с места: Тамару потащило напрямки через всю поляну.
— Но, но! — кричал ей вдогонку Шурка, — садись на веник, поезжай без денег!
— Я пойду, ее отвяжу, — двинулся Костя — ему поручены были. поросята, он их крепко любил и тоже забеспокоился.
— Брось, чего там!
Тамара, хрюкая пуще прежнего, сшибла с ног Фроську и понеслась дальше; Антон и Шарик — следом за ней.
— Давай ходу пароходу! — чуть не плакал от смеха Шурка, во все стороны тычась своей рыжей, встрепанной головой.
Вдруг все ахнули.
Мишка Волдырь, зазевавшийся было, обернулся и увидал, как мимо самого лица Кости пролетел поросенок.
Ребята с открытыми ртами, застывши с перепуга, смотрели, как Тамару быстро несло над поляной. Костя стоял, растопырив руки.
Потом он сорвался с места и побежал со всех ног за летящей над землею Тамарой.
Все бросились за ним.
Костя несся пулей, вот он почти догнал ее, вот-вот-чуть не схватил, но ее опять подбросило вверх, выше рук, пронесло над ручьем, выше, выше… Сверху, с неба, несся отчаянный визг и хрюканье. Ребята посыпались с балкона, — все, и дядя Сережа, побежали к ручью. Хрюканье становилось слабее, слабее, серый комок — все меньше, меньше, вот он стал точкой, вот и точки не видно.
Только жалобно сопел Антон и заливался лаем Шарик.