Москва, 28 октября 1924 г.
Дорогой Лев Исакович,
По часам вижу, что уже больше получаса сижу перед этим листком. Я сел с намерением написать тебе не спеша и побольше, и начал с того, что вообразил тебя не таким нервным, как в прошлом году. Вспомнил, как ты раз зашел ко мне часа в 3, и мы пошли гулять, дошли до Никитских ворот и я в булочной Баррельса накупил фигурных хлебцев, какие там продавались, и ты соблазнился -- купил тоже, потом мы возвращались бульварами, -- была теплая пора, август или сентябрь, и на Никитском бульваре сели покурить и разговаривали. Вот таким я вспомнил тебя, спокойным и очень хорошим. Потом я начал думать, о чем хотел бы писать, думал о многом, обо всем, -- и вот теперь, очнувшись, взялся за перо, чтобы написать, что ничего не напишу, потому что написать невозможно. А как мне жаль этого! -- до боли. Если бы не сентиментальный тон, я мог бы вполне повторить те четыре стиха, которые Татьяна пишет Онегину: "Вообрази", и т.д.
Но на нет и суда нет, так что не взыщи за бессодержательность моих писем.
За эти дни, после Крыма, я успел перенести инфлуэнцу и еще не выхожу; погода отвратительная. Прочитал в газете, а потом от Алексея Никол[аевича] слышал подтверждение смерти Пресса1. Бедная Софья Исаковна, с больным сыном и овдовевшей дочерью. И опять я вспоминаю -- нашу прелестную поездку в Киев, и дом Софьи Ис, и ее игру на фисгармонии. Трудно и скучно. Самое трудное для меня, кажется, то, что не пишу; при работе все легче переносится. А не пишу потому, что не пишется, и потому что все равно нельзя печатать; у меня столько написанного лежит в столе, и так кругом у всех писателей. Скажи Анне Елеазаровне, что я бросил курить. Это в Гаспре, когда мне было плохо; тогда сравнительно легко было бросить. Сделал я это не столько для себя, сколько для своих; зимою, при запертых окнах, и в той тесноте, в какой мы живем, курить значило бы отравлять всех дымом. Хотя прошел уже месяц, все еще скучно. Курить теперь в России дорогое удовольствие, раза в три дороже прежнего: курение обходится в 10-11 руб. в месяц (5 долларов).
С приезда никого не видел из знакомых тебе, кроме Г[устава] Г[уставовича]. Он все такой же, одет прекрасно, тщательно брит, курит папиросы. Он теперь в Академии Худ[ожественных] Наук заведует всей административно-финансовой частью и проводит ежедневно часа по три, частью конечно ради хорошего жалованья, а частью для того, чтобы не томиться праздностью. Я, не имея такой службы, мучительно страдаю от избытка свободного времени. У меня же нет вкуса к праздному препровождению времени; и Г.Г. и другие часами сидят в пустой болтовне, чтобы не слишком рано вернуться домой. Он оказался гениальным финансистом, упорядочил хозяйство Академии так, что наше мизерное жалованье почти удвоилось. Он ничего не пишет и ни на йоту не постарел; последние два года он много занимался этнологией и писал книгу об эстетике романа (хороша тема?). Заработок у нас теперь один -- служба; печатать ничего невозможно, а заработной литературной работы, как редактирование или т.п., даже перевода, кроме беллетристики, нельзя найти. Я до половины приготовил том неизданных материалов, как "Пропилеи", но при всех стараниях не могу найти издателя; да частных издательств почти нет. Из старых писателей много получает один А.Толстой. Сологуб не бедствует потому, что один2, и потому, что получает госуд[арственную] пенсию; ее не хватает на жизнь, и он исполняет заказы: по заказу Гос. Изд. перелагал Шевченко в русские стихи, ругая Ш. на чем свет стоит. У него тяжелая болезнь сердца и он очень раздражителей. Хорошо то, что он кончает -- и, говорят, превосходный -- перевод "Мирейо" Мистраля3. Расскажи это Ирине Бал[аховской]4, ей будет интересно. Ее переводы из Сологуба я переслал ему с тем, чтобы он сказал свое мнение, но вот он пока ничего не дал знать. Новиков, Чулков и др. бедствуют.
Напиши и ты мне о себе, по крайней мере внешнее. Вы теперь ведь в новой квартире -- хорошо ли устроились?5 Что ты написал и что пишешь? и что печатаешь, по-русски или иначе. Вышел ли 2-й немецкий том? Пожалуйста, не поленись, напиши. Еще напиши, где Ловцкие, чем занимаются каждый. Все собираюсь написать Лидии Алексеевне, да трудно собраться. На днях ее по имени цитировали в здешней газете, А[лексей] Н[иколаевич], говоривший со мной в тот день по телефону, кажется, был этим очень доволен. У нас в Академии получается Mercure de France, и я постоянно просматриваю его; удивляюсь, что не встречаю там никаких сообщений о съездах писателей в Pontigny6. Из твоих писем видно только, что интересно, а что именно -- неизвестно.
Передай наш привет Анне Елеазаровне. Кланяюсь также С[емену] В[ладимировичу], который передаст тебе это письмо. И будь здоров и бодр и весел, как от души желает тебе
любящий тебя
М.Гершензон.
1 Иосиф Пресс (1881-1924), виолончелист, зять сестры Шестова Софьи Исааковны. Эмигрировал с женой в январе 1920; жил в Париже, а с 1922 -- в США, где преподавал в консерватории в Рочестере.
2 Федор Кузьмич Сологуб (наст. фам. Тетерников, 1863-1927) жил один со смерти жены, писательницы и переводчицы Анастасии Николаевны Чеботаревской (1876-1921).
3 Фредерик Мистраль (1830-1914), провансальский поэт.
4 Ирина Алексеевна Бах-Балаховская. См. о ней прим. 1 в письме 1.
5 1 ноября 1924 Шестовы переехали в новую квартиру: 41, rue de Г Abbé Grégoire, Paris 6.
6 В Понтиньи, в имении, принадлежащем Дежардену, устраивались каждое лето знаменитые "декады", посвященные философским, религиозным и литературным темам. На них собирались ученые и писатели из множества европейских стран. Шестов с 1923 г. был постоянным их участником. Из русских эмигрантов часто бывал в Понтиньи также Н.А. Бердяев.