4. Е. В. и Д. В. ПАССЕКАМ
15 января 1833 г. Москва.
Любезнейшие друзья, Евгений и Диомид!
Ваше письмо и приписку имел счастье получить. Все у вас здоровы как нельзя более, напрасно ты хлопочешь об этом, исключая Тани, которая оправляется мало-помалу. Диомид, стыдно думать, что я сержусь, что вы не пишете. Я уверен, что я не забыт.
Когда у вас будет Савич, поцелуйте его за меня и скажите, что он (и вы) скоро получите от меня большую хартию, но теперь я окончу, засвидетельствовав ему мою искреннейшую домогильную дружбу.
Прощайте. Огарев кланяется.
Алекс. Герцен.
15 января.
5. Е. В. и Д. В. ПАССЕКАМ и М. П. НОСКОВУ
8 марта 1833 г. Москва.
Братьям Евгению и Диомиду.
Я чуть было не сделал глупости, но надейся всегда на мою увертливость. Получил от тебя 125 рублей, послал за ними на почту. Я уже сказал об этом маменьке твоей, но поправил после, сказав, что сто р<у>б<лей> принадлежат Носкову; итак, всё сделал по твоему велению.
От Диомида с нетерпением жду письма, он скуп ко мне и, кажется, мы с ним симпатизируем как нельзя более, впрочем, что за счеты.
Доша, у меня еще прибавилось несколько мыслей к моей статье, и, может быть, я вскорости буду писать вторую часть,
т. е. что сделала Россия от Петра до наших дней; вопрос огромный, но иногда в юности и без фактальных сведений взор орлиный, ежели юноша -- орленок. Не думаю, чтобы я это говорил и уверенности своего достоинства, но просто хочу попытать.
Евгений, мне приятно очень известить тебя, что Вячеслав, кажется, менее шалит, -- впрочем, вряд должно ли употреблять коэрзитивные меры. Больше убеждением, ибо это порок, а не шалость.
Прошу теперь передать Носкову.
Мишка!
Как поживаешь, друг умнейший, в Петербурге? Часто ли m поминаешь о друге Герцене и о прочих московских друзьях? Не забывай, с этими воспоминаниями связано все высокое, все благородное, если не в наших действиях, то в наших желаниях.
С большим огорчением, ежедневно, Петров меня спрашивает и Пуансоте, и посему я хочу адресоваться к твоему Дорофею.
Ежели ты здесь увидишь Смирнова, то скажи, что я его не забыл, тем более потому, что на днях от Г. М. Н. мне доставили от него грамотку.
Савич кланяется всем. Прощайте, братья и друзья.
Весь ваш Александр Герцен.
8 марта.
Златоглавая Москва.
6. Е. В. и Д. В. ПАССЕКАМ и М. П. НОСКОВУ
Конец марта -- начало апреля 1833 г. Москва.
Друзья Евгений и Диомид!
Получил я еще 140 рублей, которые все по назначению употребил, что же касается до ежедневных прогулок, то едва ли это может сделаться теперь, ибо дороги ужаснейшие, ни в санях, ни на дрожках, впрочем, по утрам морозы, и в это время я советую <1 нрзб.> гулять пешком.
От Доши каждый день жду письма, но от него, как от козла, ни шерсти ни молока. Он, говорят, хочет приехать в Москву в мае, ради бога <1 нрзб.> только не в мае и июне. В конце будут экзамены, и я не смогу видеться с тобой. Ради дружбы и <1 нрзб.> не приезжай раньше 28 июня.
Прощайте, остальное все имеет принадлежать Носкову.
Александр Герцен.
Душа Носков!
Приближается время выхода из университета. Многим, очень многим обязан я ему; науками, сколько в состоянии был принять и сколько он в состоянии был мне дать. Но главное -- методу я там приобрел, а метода важнее всякой суммы познаний. Друзья, я вас там приобрел, и это приобретение оживило всю мою душу. Вы поняли меня и ответили дружбой, в то время как прежде мертвый эгоизм обдавал меня своим холодом. Решительно могу сказать, что все сладкое, что было в моей юности, произошло от друзей и от наук. Словом, благословляю университет.
Мишка! Теперь на время отлагаю все мечты и планы, я предался двум занятиям: 1) приготовляюсь к экзаменам, 2) хочу золотой медали. Официально еще не задали, но известно, что задаст Д<митрий> Матв<еевич>. И о чем же! О Коперниковой системе в философском и астрономическом отношении. Вот предмет, который я надеюсь превосходно обработать. Употребляю всё и желаю либо получить золотую медаль, либо -- ничего.
(Будь сказано сие не во зло некоторым кавалерам с серебряной медалью.)
Прощай, друг, обнимаю тебя.
Александр Герцен.
P. S. Ты, может, удивишься, что я не прошу тебя писать к себе. Но я знаю, что это тебе напоминать не нужно.
Огарев всем кланяется.
7. Д. В. ПАССЕКУ
29 апреля 1833 г. Москва.
Диомид! Когда приедешь в Москву, не забудь привезть мою статью о Петре I или копию с нее пришли с Муравьевым.
Берег, берег, наконец-то он виден после 4-летнего плавания по ручью университета.
Удивляюсь, что Носков не был у вас.
Евгения обнимаю.
Александр Герцен.
Рукой Н. П. Огарева:
Отправляются письма к вам, Диомид и Евгений, и я спешу напомнить вам о том молодом человеке, который совсем растерялся, но все-таки ваш неизменный друг и добрый малый.
Ваш Н. Огарев.
Апреля 29.
8. Е. В. и Д. В. ПАССЕКАМ
25 мая 1833 г. Москва.
Евгений, Диомид! Здравствуйте! Вы, как немые, ни строки ко мне, а я, горемычный, теперь в скуке большой готовлюсь к экзамену. Как ты нашел Мур<авьева>? Я мало его знаю, но знаю с хорошей стороны. Что Носков? Его молчание меня удивляет. Забыть друзей он не может, писать разучиться тоже не может. Не понимаю.
Александр Герцен.
8а. Е. В. и Д. В. ПАССЕКАМ
Конец мая 1833 г. Москва.
Деньги получил и письмо, друзья Евгений и Доша.
А. Герцен.
9. Е. В. ПАССЕКУ
10 июня 1833 г. Москва.
Спасибо тебе, Евгений, что наконец вспомнил, что существую я во времени и пространстве. Касательно же твоих опасении насчет моего здоровья, извещаю, что я весьма здоров. Земно кланяюсь.
Ал. Герцен.
10 июня.
A propos, на небо я еще не взят, но с дня на день дожидаюсь лошадей. Вот ты мне не хотел давать доверенности, а тебе молится
Ал. Герцен.
10. Н. П. ОГАРЕВУ
24--27 июня 1833 г. Москва.
Москва. Июня 24.
Итак, день, которого я ждал четыре года, к которому приготовлялся 4 месяца, настал: 22 был наш экзамен. И знаешь ли, друг, с чего он начался: с того, что я срезался у Перевощикова по механике, это потрясло сильно мое честолюбие, я на другой день был болен; но во всех прочих предметах я отвечал хорошо, в некоторых отлично, и я кандидат; теперь осталось получить медаль (зол<отую>), и я университетом доволен.
Прежде нежели приступим к твоему письму (которое меня обрадовало более, нежели иногда 10 писем от тебя, ибо я в нем увидел глубокую фантазию твою и душу, в силу которой мы друзья), я тебе должен сообщить некоторый факт. Почека обманул Гебелеву дочь, самым гнусным образом обольстил ее, поверг все это семейство в отчаяние, и дочь Гебеля после 5-дневного сумасшествия умерла. Говорят, что и смерть он ей причинил, давши ей лекарство от беременности. Я не стану унижать тебя до того, чтобы доказывать всю мерзость этого, я с просьбою к тебе: прерви с ним знакомство, стыдись, ты -- и гнусные развратники, у которых душа чувственна и холодна. Я и Вадим уже более с ним не знакомы, ждем от тебя этой же жертвы нашей дружбе. Огарев! Ради бога, будь осторожен в знакомстве, к чему это ведет? Я мог бы скрепить это увещание еще новостью; но... довольно об этом...
Огарев! Ты не знаешь, что это такое чувство воли, после долгой неволи; я еще доселе не могу себе вообразить, что я могу делать что хочу, что не нужно именно сегодня заниматься механикой, а завтра химией, что не нужно идти в университет, что можно спать когда хочу. Ah, c'est bien, c'est très bien![2]
Что же я буду делать? Вначале читать, читать, гулять, гулять; может быть, хорошо бы было ехать из Москвы; но, с одной стороны, в деревне я буду не один, а с другой -- слишком останусь одинок. Теперь все мои удовольствия, все наслаждения сосредоточены в семействе Вадима; мне не хочется с ними расставаться, это будет горько и больно. Что за люди, соrpo di bacco![3] Где, укажи мне, где так много и с таким благородством людей? Вот тебе стихи сочинения Людмилы, я посылаю их потому, что они положительно хороши и доказывают сильную фантазию и душу поэтическую.
отрадный мир
С тех пор, как я сроднилась
С страданьем горьким и тоской,
Звезда надежд моих затмилась
И ненавистен край земной!
Но есть мир вечный и прекрасный,
Куда летаю я!
Где чувствую душою страстной
Всю прелесть бытия.
Тот мир открыт для наслажденья,
В нем вечная любовь,
В нем нет тоски, и нет мученья,
И страсти не волнуют кровь.
Июня 27.
Почека объяснялся со мною на Пресненских прудах, он защищается сильно, заставил меня выслушать, я говорил ему c твердостью и доволен собою. Может, он не совсем виноват, но правым быть не может. Может, разговор наш не кончится словами. Но мало ли что может.
Вчера ввечеру получил я письмо от Носкова, забыто молчание и всё, я дрожал и кипел, читая это письмо. О дружба, дружба, всем обязан я тебе; Носков пишет с жаром и огнем, он все так же нас любит. Холодный Петербург ему не по нутру, и он грустит о священной Москве. Ждет тебя в Петербург и ходит писать в министерство.
Евгений Пассек здесь, Вадим завтра едет с женою в деревню. Теперь обращаюсь к себе.
С чего мне начать занятия? С истории, но для сего надлежит читать не Thierry, а древнюю сначала, не Мишле ли? Подумай обо всем этом да ордер мне и напиши. Более на первый случай писать нечего. Прощай.
Александр Герцен.
11. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
26 июня 1833 г. Москва.
Июня 26. 1833 года.
Я обещался вам написать, любезнейшая Наталья Александровна! и вот с величайшей аккуратностью выполняю обещание.
Экзамен кончился, и я -- кандидат! Вы не можете себе представить сладкое чувство воли после четырехлетних беспрерывных насильственных занятий; теперь я отдан сам себе и теперь только начну свое образование, ибо хотя я и кончил курс, но собрал так мало, что стыдно на людей смотреть.
Вспомнили ли вы и Эмилья Михайловна обо мне в четверг? День был душный, и пытка наша продолжалась от 9 утра до 9 вечера.
Как проводите время, теперь деревня -- рай, и я с радостию бы поехал... на короткое время, ибо для меня и Москва не хуже рая. Я привык, я люблю Москву, в ней я вырос, в ней те несколько человек, которые искренно, долго будут жалеть об мне; другие города представляют мне только множество людей, и я посреди их один-одинехонек -- а это грустно! Впрочем, ежели будет нужда, будет польза, я готов ехать хоть в Камчатку, хоть в Грузию, лишь бы в виду было принести какую-нибудь пользу родине.
Я думаю, вы теперь всё гуляете, а я что же за trouble-fête[4], что останавливаю своим письмом. Итак, прощайте.
Преданный вам
Александр Герцен.
Маменька кланяется вам и Эм<илии> М<ихайловне> и М<арье> С<тепановне>.
P. S. Марье Степ<ановне> прошу свидетельствовать и пр. Эмилье Михайловне мое почтение и благодарность за приятные минуты, которые я с ней провел. Пассеки все вам кланяются. Я их редко теперь видаю; но, впрочем, я ненасытен -- никогда не скажу, что довольно часто.
Сейчас от вас письмо, благодарю за всё. Пас<секам> буду кланяться и, еще более, -- покажу ваше письмо. Я вас спрошу так же, как вы некогда меня: почему же вы собирались писать именно Людм<иле>? Но надеюсь, что вас этот вопрос не так удивит, как меня ваш[5].
А. Герцен.
На обороте: Наталье Александровне Захарьиной. В Краснинкове.
12. Д. В. ПАССЕКУ
Начало июля 1833 г. Москва.
Благодарю тебя, Доша, за твою критику на мою статью она очень хороша, но ты напрасно думаешь, что опровергаешь мою мысль о Петре, мы согласны. Жалею очень, что ты не будешь долго сюда. Дружба наша была кратковременна, переписки у нас нет, и потому может случиться, что через долгое время мы очужаем. Это горько и больно мне будет.
Я кандидат и волен от университета, дай знать об этом Носкову, -- и он не пишет ко мне, и он!
Прощай.
Александр Герцен.
P. S. Твоя статья о женщинах не нравится мне, в ней ничего не доказано, это какое-то умственное шатание. За мной пишет Савич оттого, что ему нечего писать.
Рукой А. Н. Савича:
И в самом деле важных любопытных известий нет у меня, но написать к тебе несколько слов для того, чтоб напомнить об себе, для меня приятно, и потому пишу к тебе. Александр Иванович забыл написать тебе, что ему назначена за диссертацию медаль. Что тебе сказать об университете? Право, не знаю; ученые его записки выйдут в первых числах августа: я видел приуготовленные статьи; удивительно, что в ученых этих записках есть много переводных статей; это ли называется издавать свои записки? Прощай; не забывай преданнейшего тебе
А. Савича.
13. Н. П. ОГАРЕВУ
5 июля 1833 г. Москва.
Июля 5, 1833.
Друг Огарев! Второе письмо твое получил, рад ли? Qu'en dites-vous, mon voisin? Ты занимаешь огромное место в моей психологии. Ты и Татьяна Петр<овна> были два первые существа, которые дали себе труд понять меня еще ребенком, первые наметившие тогда, что я не сольюсь с толпою. А буду нечто самобытное.
Внутренние новости
После экзамена я несколько дней купался, отдыхал, т. е. спал, ел и купался; купался, спал и ел. Но тотчас развилась деятельность, и первая задача, которую себе предложил я, -- изучить Гёте. Шиллер -- бурный поток, издали слышен треск и шум, волны ярятся, и едва пустишь ладию свою, как она уже и водовороте; не таков Гёте, он глубок, как море, нет определенного течения, и тихо зыблются его полные упругие волны. Вторым занятием я назначил что-нибудь перевести, напр<имер> "Histoire du droit" par Lerminier... Как думаете, м<илостивый> г<осударь>? Потом уж приступлю я к своему образованию. Соберу в одно живые, отдельные отличные знания, наполню пустые места и расположу в системе. История и политические пауки в первом плане. Естественные науки во втором. A propos к истории, с чего начну ее -- с Michelet ли Римской истории? С Вико ли? Потом Thierry etc. Не знаю, буду ли читать Платона в скором времени.
На днях читал я важное сочинение Сперанского -- "Историческое исследование о Своде". Велик вельможа-публицист, велик и XIX век -- он заставил у нас, составляя свод, расположить его по теории Бакона! Заставил заглянуть в Бентама etc.! И, наконец, заставил и нас сделать участниками в складах этой кодификации и объяснить нам, почему так сделано, а не иначе.
В журналах твоих доселе еще ничего не имел счастие встретить. Всё общие места. Впрочем, вообще я теперь занимаюсь мало, гуляю много, шесть часов провожу у Пассеков, и это время есть самое приятное, время какого-то тихого наслаждения. Там отдыхаю я от бурных порывов своей фантазии и дикой и вольной, там не гроза, а небо чистое и голубое. Сколько я обязан этому семейству! Вадим уехал с женою, Евгений здесь, но это не Вадим, далеко отстал.
От Носкова на днях письмо -- наконец -- горячее, теплое, одним словом письмо от Носкова. Что за прелестная душа! Он просит тебя, заклинает беречь здоровье -- береги его! Он теперь живет одним прошедшим, одним воспоминанием нашей дружбы <...>[6].
Сатину 1-я.
Мне -- 2-я серебряная.
Обижаюсь ли я этим! Нет, это уж что-то чересчур глупо. И мне ли состязаться с... с Драшусовым.
Шеншину золотая медаль и кандидатство.
Pereat Academia!
Pereant Professores!
Я с одним Максимовичем останусь знаком. Бог с ними и с Лапласом в карикатуре -- Перевощ<иковым>, и с университетским Талейраном -- Щепкиным, и с допотопным -- Ловецким, и с косинусом рода человеческого -- Коцауровым, и с Бомбастом Парацельсом в миниатюре -- Павловым etc., etc. Впрочем, замечу, что Гейман со мною превосходительным образом поступил.
У Лахтина бываю.
Кетчера видаю редко.
Ив<ан> Обол<енский> -- действит<ельный> студент.
Кандидат Ал. Герцен.
14. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
6 июля 1833 г. Москва.
Июля 5 или 6, не знаю.
Напрасно, Наталья Александровна, напрасно вы думаете, что я ограничусь одним письмом; вот вам и другое. Мне чрезвычайно приятно писать к тем особам, с которыми есть какое-то "4 сочувствие. Таких людей так мало, так мало, что и дести бумаги не изведешь в год к ним на письма.
Я кандидат -- это правда; но золотую медаль дали не мне; впрочем, дали такому человеку, с которым я бы постыдился вступить в соперничество. Весь университет дивится этому. Мне серебряная медаль. Одна из трех!
Замечание Эмил<ии> Мих<айловны> на мое письмо, вероятно, очень хорошо; но я его совершенно не понял и не постигаю, почему самую простую фразу обратить в насмешку и с этой насмешкой вспомнить давно забытое что-то. Я очень благодарю Эм<илию> Мих<айловну> за участие в моем кандидатстве.
Живу я теперь -- небо копчу, т. е. почти ничего не делаю. Ежели гулять не дело, ежели купаться не дело, ежели есть не дело? Вчера был я с Пассеками на Воробьевых горах, это священное место для меня. Там я еще при переходе из младенчества в юношество более и более знакомился с Огаревым, там доверяли
мы друг другу мысли, томившие души наши, там бывал я чистым, восторженным юношею, и теперь, во многом разочарованный, кое-где сожженный страстями, я с восхищением перепирал там все перемены, бывшие со мною в эти 10 лет; может, но многом я улучшился; но это не в самое последнее время. У меня есть статья о Воробьевых горах, я ее прочту вам и Эм<илии > Мих<айловне>, я о ней, кажется, уж говорил вам. Дивно действие нагорного воздуха. Какая-то гармония, звенит в ушах, вы задыхаетесь, вы готовы плакать. Все земное исчезло, все на земле. И тут-то, тут-то иметь возле себя друга и ему перелить свои ощущения, не через холодильник пера, а пламенной, каленой лавой речи. Но, впрочем, в эти торжественные минуты мало или ничего нельзя говорить. Земной язык недостаточен. Музыка, одна музыка, неопределенная, таинственная, перенесет душе ощущение другой души. Я заврался, извините.
Право, более писать не о чем; была ужасная гроза, перебило несколько человек; вообще не проходит недели, чтоб не было пли вьюги, или града, или чего-нибудь. Жары смертные, для Меня это всего ужаснее, ибо и внутри жар и снаружи жар, -- есть от чего сделаться котлетой жареной. Это презабавно, будут подавать котлеты из Герцена, немножко сухо мясо! Вот вам и Эм<илии> Мих<айловне> новые стихи Огарева, которые недавно получил из Пензы. Княгине Мар<ье> Ал<ексеевне> мое глубочайшее почтение. Эм<илии> Мих<айловне> дружеский поклон, вам -- два.
Александр Герцен.
Сегодня Акт, но я не был! Ибо не хочу быть вторым при получении награды.
15. Н. П. ОГАРЕВУ
19 июля 1833 г. Москва.
Друг Огарев!
Еще письмо от тебя, еще радость! Дивна моя симпатия с тобою, мы разны, очень разны: в тебе скрытая неразвитая, глубокая поэзия -- involuta, у меня есть поэзия некоторым образом глубокая, но живая, яркая, поэзия экспансивная -- evoluta. Меня раз увидишь и отчасти знаешь, тебя можно знать год и не знать. Твое бытие более созерцательное, мое -- более пропаганда. Я деятелен, ты лентяй, но твоя лень -- деятельность дли души. И при всем этом симпатия дивная, какой нет ни с кем решительно, но симпатия и не требует тождества. Глубокое познание друг друга, взаимное дополнение -- вот начала этой дружбы, сильной выше всяких обстоятельств.
Ты прав, saint-simonisme имеет право нас занять. Мы чувствуем (я тебе писал это года два тому назади писал оригинально), что мир ждет обновления, что революция 89 года ломала -- и только, но надобно создать новое, палингенезическое время, надобно другие основания положить обществам Европы; более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт -- это s-sim. Я не говорю о нынешнем упадке его, таковым я называю его религиозную форму (P<ère> Enfantin) etc. Мистицизм увлекает всегда юную идею. Возьмем чистое основание христианства -- как оно изящно и высоко; посмотри же на последователей -- мистицизм темный и мрачный. Есть еще "Système d'association par Fourier". Ее ты прочтешь в "Revue Encyclopédique" за февраль 1832. Цель оправдывает странности.
Я теперь крепко занимаюсь политическими науками, т. е. одно начало. Читал Lerminier,буду читать Викo, Montesq... и пр. Это моя вокация. Da bin ich zu Hause[7]. Итак, как известно вашему благородию, вся умственная сторона моя теперь начинает быть функцией одной идеи. Но эта неделимость перенеслась и в другую систему, к чувствованиям. Огарев, слушай: я, Герцен, влюблен по уши. Мне трудно признаваться в таких вещах, но говорю тебе с священным условием: ни одной насмешки, ни одного слова холодного -- слышишь, это будет обида твоему другу, который теперь в одно время сделал эту доверенность и тебе и себе. Огарев, ты открыл новый мир в Шеллинге, я -- в любви, мир дивный и чудесный, мир поэзии и гармонии. Довольно.
Ты не можешь вообразить, какая деятельность опять у меня: так кровь и кипит; учиться, учиться, а потом писать; слава, ей ли не жертвовать, когда жертвуют богатству, вину, девкам. Ты, Вадим и я -- мы составляем одно целое, будем же жить чисто умственною жизнию; науки (ты понимаешь, что я говорю в обширном смысле), науки пусть займут всю жизнь. Жаль, что Вадим не обеспечен материально, а деятельным я возьмусь его сделать.
Огарев! Для полного поэтического развития тебе остается влюбиться, это необходимо.
Лахтин сегодня со мною был у Сазонова.
Савич тебе кланяется, Вадим сам, кажется, пишет.
Addio, carissimo[8].
Твой Alter Ego
Алекс. Герцен.
Рецепт твой для чтения мне несистематичен, и потому дозвольте не совсем ему следовать.
(Москва. Июля 19.)
На конверте: Его благородию милостивому государю Николаю Платоновичу Огареву. Саранского уезда, в селе Старое Акшино. В Саранск.
16. Н. П. ОГАРЕВУ
1--2 августа 1833 г. Москва.
1 августа 1833. Москва.
Друг Огарев! Ты мало пишешь, ты редко пишешь (у Лахтина в письме есть, правда, извинение), ты сделался шеллингистом. Это, впрочем, недурно -- но отчасти. Ибо надобно приложение, как говорит наш знакомый. Шеллинг -- поэт высокий, он понял требование века и создал не бездушный эклектизм, но живую философию, основанную на одном начале, из коего она стройно развертывается. Фихте и Спиноза -- вот крайности, соединенные Шеллингом. Но нашему брату надлежит идти далее, модифицировать его учение, отбрасывать ipse dixit[9] и принимать не более его методы. Причина: Шеллинг дошел до мистического католицизма, Гегель -- до деспотизма! Фихте, этот Régime de terreur философии (как называет Кине), по крайней мере хороню понял достоинство человека -- но об этом пространнее при свидании, которому пора уже настать. Я дочитываю Lerminier. Хорошо, но не отлично. Виден юноша, вообще он хорош, разбирая системы, но там, где он говорит от себя, несмотря на всю французскую prolixité[10], несмотря на неологизмы, есть что-то недоделанное, неустоявшееся. Теперь я перееду в Рим с Мишле. Вот система чтения сциентифического, начерченная мне Морошкиным: Heeren's Ideen, Michelet, Vico, Montesquieu, Horder, Римское право Макелдея, пол<итическая> экономия Сэя и Мальтуса. Весьма недурно, и Лахтин уже прежде меня начал читать. И тебе надобно хорошенько заниматься. Я хочу, чтоб ты, будучи в Москве, два вечера проводил у меня, и мы их exclusivement[11] посвятим наукам. Хочешь ли? Много, много есть кой о чем поговорить: ежели я после выхода из университета немного сделал материального, то много сделал интеллектуального. Я как-то полнее развился, более определенности, даже более поэзии. Нам недостает еще положительности (ибо она основана на бесчисленном множестве фактов) и отчетливости иногда, это порок юношества!
От Носкова еще письмо. Я виноват, что доселе не написал тебе его адреса, впрочем, я извинился перед ним в этом. Вот он:
Его бл<агородию> м<илостивому> г<осударю> М. П. Носкову. Помощнику контролера при артиллерийском департаменте военного министерства в СПб.
Савич уехал в Петербург, он отправляется на 6 лет в Дерпт на казенный счет, а после должен 6 лет прослужить орд<инарным> профес<сором>. Хорошо это или худо? Для него хорошо, ибо он весь в науке. А наука -- космополит. Прощай, подожду писать, -- может, получу от тебя.
2 августа.
И в самом деле вот от тебя крошечная записка с чайльд-гарольдовским направлением. Напрасно ты будешь теперь от меня ждать мрачных дум; на сию минуту довольно счастлив. Ибо живу на воле, занимаюсь своею частию, я люблю, и я любим/ Тебе это, брат, ново, неизвестно. Это целый океан, глубокий, волнующийся и часто спокойный, освещенный солнцем. Но мрачные думы не всегда приходят в несчастии, это есть особое основание ясной задумчивости, особый демон, у меня -- сомнение; вот рана моей души; я не имею этой живой фанатической веры ни во что, убеждение -- не вера, и в те минуты, когда á corps perdu[12] бросаешься в любимую мечту, сомненье с своими маленькими глазами, с эпиграммою на устах, с ирониею в лице одним замечанием бросает вниз.
Я теперь пристально занимаюсь христианством. Огарев, с каким стыдом должны мы думать, что доселе не знали Христа! Какая высота, особенно в посланиях Павла.
Прощай.
Ал. Герцен.
На конверте: Его благородию милостивому государю Николаю Платоновичу Огареву. Пензенской губ. Саранского уезда в с. Старое Акшино.
17. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
Начало августа 1833 г. Москва.
Хотя и очень недавно я писал к вам, Наталья Александровна, но хорош случай, жаль пропустить, и потому я пишу опять (вы в прошлый раз сами ничего мне). Татьяна Петровна едет на днях к дяде в Тулу, который за нею прислал лошадей. Но ее еще здесь нет. Пассеки все здоровы. Вот ответы на ваши вопросы. Теперь остается, пожелав вам покойной ночи и приятного сна (ибо, верно, у вас спать -- одна из самых значительных забав), повторить искреннейшую преданность.
Ал. Герцен.
Эм<илия> Мих<айловна> больна тоскою по Москве; есть очень действительное лекарство -- воротиться в Москву, чему и я весьма буду рад.
18. Н. П. ОГАРЕВУ
7 или 8 августа 1833 г. Москва.
Друг мой, друг мой! Крик вырвался из груди моей, когда я прочел твое письмо (июля 29). Какая глубина поэзии, это поэма, поэма высокая, целая! Ради бога, поддерживай это расположение, à bas[13] чувственность -- и я тебе, я, твой друг Герцен, ручаюсь, что твое имя будет греметь; тебе это, может, мало льстит, но ты знаешь, это моя слабость. Да, ты поэт, поэт истинный.
И я не в бездействии, я много размышляю, много думаю, но писать не стану много, более при свидании. Предмет мой -- христианская религия; Носков говорил, что это его поэзия -- мы не умели понимать Носкова. Вот очерк: развитие гражданственности в древности было односторон<не>. Греки и римляне не знали частной жизни, а общая жизнь была не гармония, но искусственный синтезис. Платонова республика вполне показывает даль тогдашней философии от истины. Аристотель хвалит рабство. В формах нет развиваемости, не было мысли вперед, может, оттого, что каждое государство жило тогда отдельно, должно было раз блеснуть, раз служить ступенью роду человеческому -- и потухнуть. Римлянин, как скоро вселенная пала к его ногам, стал рабом в республиканском платье; просто Рим начал гнить; в это время являются кимвры и тевтоны, -- девственные народы Севера начинали выливаться в Италию, чистые, добродетельные. Должны ли они были погубить себя без возврата в смердящемся Риме? Обновленья требовал человек, обновленья ждал мир. И вот в Назарете рождается сын плотника, Христос. Ему (говорит апос<тол> Павел) назначено примирить бога с человеком. Пойми его, не хочет ли он, великий толкователь Христа, сказать сим, что Христос возвратит человека на истинный путь, ибо истинный путь есть путь божий. "Все люди равны", -- говорит Христос. "Любите друг друга, помогайте друг другу" -- вот необъятное основание, на котором зиждется христианство. Но люди не поняли его. Его первая фаза была мистическая (католицизм); но вред ли это? Нет (об этом после, как-нибудь). Вторая фаза -- переход от мистицизма к философии (Лютер). Ныне же начинается третья, истинная, человеческая, фаланстерская (может быть, с<ен>-симонизм??).
Вникая во вторую фазу., мы видим два разные движения с противуположных сторон (в переходном состоянии так быть должно + а 0 -- а): одно мистическое еще, другое чисто философское;
это Вольтер, Локк, сенсуалисты! Я думал, что это мысль совершенно новая и моя, я лелеял ее -- но ныне нашел это у Didier: да, сенсуализм действовал на политический мир в смысле христианства. (Развивать не стану, я пишу одни результаты.) Но вот в чем я не верю Didier -- это в его мнения о папе; он говорит, что это было высшее проявление христианства, выраженное в одном лице. Нет, мне (это мысль решительно моя) папу объясняет Юг. Юг -- сенсуалист, чувственник; пылкая природа, знойное солнце Юга делает его ближе к земле, и вот невещественная религия Христа, рожденная в погибающих племенах семитических, религия, не свойственная Азии, религия народов германских и славянских по преимуществу, овеществляется на Юге в папе. Что был Рим? Мужик с сильными кулаками. И Рим папы была вещественная сторона, материальная сила христианства, а решительно не идея. Вот тебе на первый случай. Не дери этого письма, сбереги, может, оно мне будет нужно, ибо я теперь в каком-то восторге от твоего письма. И в холоде не в состоянии буду воспроизвести этого.
Я написал небольшую статейку в роде Жан-Поля, аллегорию. Многим она нравится, и даже мне. Теперь я оканчиваю Историю Мишле -- хороша очень, а там примусь за Тьерри. Теперь, Огарев, к себе обращаюсь, и ты, не оборачивая листа, уже знаешь, о чем буду писать...
Ты не сказал холодного слова; благодарю, друг, не тебя, но поэтическое расположение, в котором ты ко мне писал. Ты пишешь: "Кто она, я подозреваю". Ну, Огарев, докажи, что симпатия наша до nec plus ultra, что ты пророк (как пишешь), и напиши, про кого ты думаешь; мне тайный голос говорит, что ты отгадал, и я буду в восторге, ежели это подтвердится. Но не бойся, любовь меня не поглотит; это занятие пустого места в сердце, идея со мной, идея -- я. Любовь -- див<ное> чувство, и она меня любит так, как я хот<ел>, ее я погибло во мне... "Может быть, -- говорит мне иногда адское сомненье, -- может быть, ненадолго".
Может быть,
а может быть и нет.
Она первая решилась мне сказать, что любит меня... Она мне писала: "Ты мой мир, кроме тебя ничего, всё, всё -- мой Александр".
А Александр, между прочим, и твой ведь, уж подписи-то не нужно.
Вадим здесь, завтра едет в Тулу.
Прощай.
Герцен.
Августа 7 или 8.
Вообрази, Огарев, моя мысль о сравнении Петра с Реформациею напечатана Погодиным.
19. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
5, 12 или 19 августа 1833 г. Москва.
Любезнейшая Наталья Александровна!
Жалею, что вы так врасплох просите у меня книг; ей-богу, нету; посылаю "Уранию", там повесть "Нищий". И роман Вальтер Скотта. Статья моя уж более не моя! Стихи вы найдете списанными на другой стороне записки; для меня они прелестны; как видна душа чистая, неземная, где еще не померкло небесное начало ее. Впрочем, у всякого свой вкус! Боюсь дурной хвалой портить. Эмилье Мих<айловне> кланяюсь и очень желаю, чтоб вам обеим время шло весело.
До свиданья.
Ал. Герцен.
ОТРАДНЫЙ МИР
С тех пор, как я сроднилась
С страданьем горьким и тоской,
Звезда надежд моя затмилась
И ненавистен край земной!
Но есть мир вечный и прекрасный,
Куда летаю я.
Где чувствую душою страстной
Всю прелесть бытия.
Тот мир открыт для наслажденья,
В нем вечная любовь,
В нем нет тоски, и нет мученья,
И страсти не волнуют кровь.
Л.
Удивительно ли, Natalie, что я там бываю почти всякий день и все мало; вот образчик первый попавшийся чувств и души не у одной особы, а у всего семейства.
Александр Герцен.
Суббота.
20. Н. П. ОГАРЕВУ
31 августа 1833 г. Москва.
1833. 31 августа.
Друг Огарев! Получил от тебя письмо от авг<уста> 18, оно мне доставило бездну удовольствий; во-первых, ты мастерски отгадал: из трех меньшая; она, она. Не думай, друг, чтоб я худо понимал любовь, я ее вполне не токмо понимаю, но чувствую. Огарев, я ужасно счастлив. У меня всё есть, друг и друзья, есть она, которая любит меня до безумия, и я это знаю, есть сила души и воли, которая обусловливает мне поприще деятельности и славу. Чего же мне? Да, я счастлив, и что-то дивное льется по душе. Понимаю, что за высота быть музыкантом.
Музыка, одна музыка как-нибудь выразила бы внутреннюю гармонию, не борение -- гармонию. А не наш язык, язык прозы, язык земли и праха.
Вот новые мысли и ипотезы мои. Век анализа и разрушений, начавшийся Реформациею, окончился революциею. Франция выразила его полноту; поелику же народ выражает одну идею, а Франция выразила свою в век критический, то и возникает вопрос: в ней ли будет обновление? Кажется, по феории, нет, да и разбирая фактально, выйдет то же. Французский народ в грубом невежестве; сверх того, он сделался участником разврата XVIII столетия, он нечист. Годился рушить, но им ли начинать новое, огромное здание обновления? Где же? В Англии? Нет, ее девиз -- эгоизм, их патриотизм -- эгоизм, их тори и виг -- эгоисты, нет характера общности, нет пространного основания. Норманны дали англам Magna Charta, Европа не участвовала; был Кромвель -- Европа в стороне. Где же? Я смело отвечаю: в Германии, да, в стране чистых тевтонов, в стране вемических судов, в стране Burschenschaft[14] и правила: Alle für einen, einer für alle![15] Дивятся поверхностные люди, что Германия не принимает ярко нынешнее направление; но что такое нынешнее направление -- une transaction entre la féodalité et la liberté[16], контраст между господином и слугою; но не нужно ни господина, ни слуги. С чего же Германия начала -- с просвещения. Вот ответ-то! Франция, кичливая своим просвещением, послала в 1830 году Кузеня в Пруссию. Кузень удивился. А Пруссия, всякий знает, не есть лучшее. Некоторая часть Виртемберга, Веймар гораздо выше. Я остановлюсь, ты понимаешь мою мысль; я ее обработаю в статье для друзей.
21. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
26 декабря 1833 г. Москва.
Сделайте одолженье, любезнейшая Наталья Александровна! Уверьте княгиню Марью Алексеевну, что я упал самым безвредным образом, и поблагодарите за участие и внимание. Эмилье Михайловне мое почтение. Я на днях сам буду.
Весь ваш Александр Герцен.