22. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
До 20 июля 1834 г. Москва.
Терпеть не могу переписывать, устал, как собака.
А. Г.
Да почему Эм<илия> Мих<айловна> не приписывает ни строчки?
Пассеки все клан<яются> и пр. и пр.
Маменька вам и Эм<илии> Мих<айловне> кланяется.
23. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ.
До 20 июля 1834 г. Москва.
Natalie! Мы ждем вас с нетерпением к нам, маменька надеется, что, несмотря на угрозы вчерашние от Егора Ив<ановича>, Эмилия Михайловна наверное будет к нам.
Итак, до свиданья.
Весь ваш
Алекс. Герцен.
На обороте: Наталье Александровне.
24. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
10 декабря 1834 г. Москва.
10 декабря 1834.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил тебе о пропуске; ответа еще нет; вероятно, спросят твою фамилью, и ты также будешь упомянута между нашими возмутительными,
кинжальными именами. Но у вас это будет труднее обделать, я полагаюсь на маменьку. Ты бы могла прожить сто лет, не побывавши в жандармской казарме у арестанта. Итак, твое счастие насчет меня, ты была последний из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердою надеждою увидеться скоро, в десятом часу, а в два часа я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь -- зная тебя, я знаю, что это тебе доставит удовольствие, будь уверена, что и мне также, ты для меня родная сестра, иначе я не почитаю. Мне раздирают душу твои домашние неприятности, положение твое ужасно; но несчастия приносят ужасную пользу, они поднимают душу, возвышают нас в собственных глазах.
О себе много нечего мне говорить, я обжился; привык быть колодником, выброшенным из общества, государственным преступником, на будущее я не смотрю -- что будет, то будет; самое грозное для меня это разлука с Огаревым, этот человек мне нужен, необходим, я без него -- один том недоконченной поэмы, отрывок. И как он тверд в своем несчастии! Но его ли глубокой душе потрясаться от этих земных толчков; его ни разу не видал -- т. е. порядочно, но однажды я сидел один в горнице в Комиссии, допрос кончился, но нам не дают встречаться; из моего окна видны были освещенные сени; вдруг подали дрожки; я бросился инстинктом к окну, отворил форточку и видел, как сел плац-адъютант и с ним Огарев; я весь дрожал, как влюбленный, -- но дрожки укатились, и ему нельзя было меня заметить; я сам едва его видел, едва разглядел, -- может, даже это был не он. Неужели нам суждена гибель, и какая гибель, немая, глухая, о которой никто не узнает. Зачем же природа дала нам эти огненные души, стремящиеся к деятельности и к славе, неужели это насмешка -- о, в таком случае это самая забавная насмешка, так смеялся, я думаю, Абадонна, падая с рая в ад. Но нет, здесь в груди горит вера сильная, живая. Есть провидение! Я читаю с восторгом четьи минеи; вот где божественные примеры самоотвержения, вот были люди!
Итак, Эм<илия> Мих<айловна> будет в Москве, и вы с ней будете говорить пантомимами -- хорошо; но я никак не буду с ней говорить, ибо не надеюсь на скорый выпуск; стоит раз поймать человека, уж они постоят за то, чтоб не отворить клетку. Может разве, по старому русскому обычаю, к Святой откроют клетку. Жаль, но que faire![17]-- Я слышал, ты читала "Пиковую даму". Игра -- это страсть, о которой ты не имеешь никакого понятия,
но страсть сильная, часто волнует она меня, и стоит раз пуститься мне -- я сделаюсь самым бешеным игроком, но я боюсь, как Герман.
Прощай и помни и люби брата твоего
Ал. Герцена.
Ответ получил, но не слишком веселый, позволения пропускать не дают.
На обороте: Наташе.
25. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
31 декабря 1834 г. Москва.
31 дек<абря>.
Я ужаснулся, написав тебе прошлую записку, и долго думал, посыпать ли ее, и еще более ужаснулся, получив твой ответ. Никогда не возьму я на себя той ответственности, которую ты мне даешь, никогда! Я предложил тебе быть другом, и другом в полном смысле, т. е. я хотел сообщить тебе взгляд истинный на людей; но при сем я предположил твердость характера, которая у тебя и есть и которая необходима; я знаю, что у тебя есть много своего, зачем же ты так отдаешься в волю мою? Ты еще не совсем знаешь меня, во мне худого, может, более, нежели доброго; я знаю себя, мое воображение испачкано, мое сердце замарано, пятно разврата въедается глубоко, стереть его могут одни несчастия, зачем же ты говоришь: "Делай из меня что хочешь?" Нет, я хочу, чтоб ты сделала из себя то, что ты можешь из себя сделать; с своей стороны, я берусь способствовать этому развитию, отнимать преграды. Я ненавижу покорность в друзьях, я ее только хотел бы в толпе, покорность унижает. Я не так мил себе, чтоб хотеть видеть в тебе себя; нет, я хочу в тебе видеть тебя, и тебя так, как создал бог твою душу, без примеси обстоятельств, потому что бог твою душу хорошо создал. Пойми меня и не толкуй вкривь все сказанное тут; это не отказ, но объяснение. Скажу яснее: я не хочу, чтоб ты отвергла все узы родства оттого, что я их отвергаю; сойди в свою душу, и спроси себя, и слушай ответ, я, с своей стороны, только сделаю вопрос. Впрочем, я знаю, что ты писала свою записку сгоряча, а тут пишется многое, что не согласно с холодною мыслию.
Что касается до твоего положения, оно не так дурно для твоего развития, как ты воображаешь. Ты имеешь большой шаг над многими, тебя опыт научил кой-чему; правда, опыт учит железною рукою, но зато его уроки с плодом. Ты, когда начала понимать
себя, очутилась одна -- одна во всем свете. Другие знали любовь отца и нежность матери, у тебя их не было. Никто не хотел тобою заняться, ты была оставлена себе. Что же лучше для развития? Благодари судьбу, что тобою никто не занимался; они тебе навеяли бы чужого, людского, они согнули бы ребяческую душу; теперь это поздно. Ежели же ты говоришь о светском воспитании, надобно уметь презирать его; оно хорошо и полезно для людей, которые не имеют никакого звука, ибо оно им придает вид людской. У кого же есть душа, тот в ней найдет более, нежели в воспитании. Ты как будто жалеешь, что твоя жизнь несчастлива, но на что счастие, и какое счастие здесь на земле?
Еще замечание: ты пишешь, что ты обрекла себя прежде на гибель безвестную; я не понимаю последнего слова. Чего же ты хочешь -- известности, славы? Храни бог, чтоб тебя коснулась эта ужасная болезнь; я испытал и испытываю, что это такое, и не могу подняться до самоотвержения, потому что я нечист, потому что мысль эта запала слишком рано в грудь <мою>, слишком истерзала ее, -- но ты... впрочем, может, ты м<еня> понимаешь.
Прощай.
Твой брат Искандер.
У колодника нет праздника и нет Нового года; но у вас есть, -- поздравляю.
31 декабря 1834.
Ежели тебе нет средств беречь мои записки, жги их; беда тебе, ежели попадутся М<арье> С<тепаповне>.
При сем записка к Эм<илии> Мих<айловне>.
На обороте: Mademoiselle
Mademoiselle Natalie