1849

69. Т. А. и С. И. АСТРАКОВЫМ

1 февраля (20 января) 1849 г. Париж.

1 февраля.

Вот именно в это число мы с вами обедали или ужинали в Черной Грязи. Помните? Снег белый, солнце, тройки и тройки -- это был день удивительный, он остался у меня в сердце -- как итальянский закат солнца. Мне тепло, когда я его вспомню. Последнее время бывали иногда споры, натянутые разговоры -- но этот день вдруг все опять сплавил и спаял. Итак, да здравствует Черная Грязь. Вспомнили ли вы?

Получил я грамотку от Николая Александровича, доволен им несказанно, но ни с чем не согласен насчет его мнения о физике и химии, особенно с его идеалистическим мнением, что общий обзор, бросаемый издали, вернее. Что же, Окен и Стефен много взяли? Нет, нынче давайте пониманье и микроскоп, пониманье и скальпель, жизнь надобно следить по вивисекциям, а не по физиологии Каруса. Посмотрите, какие шаги делает сравнительная анатомия здесь, -- старый доктринаризм никуда не годен.

Кстати к физике. Кто в сношении с Огар<евым>, пусть сообщит ему, что микроскоп его готов, -- превосходно сделан, 650 франк<ов> со всеми принадлежностями. Я его, пожалуй, адресую к тебе, Сер<гей> Ив<анович>, -- ты можешь его разобрать, я уверен, что такого микроскопа не найдешь в Москве ни у кого.

Кланяйтесь всем -- и не напоминайте никому для нынешнего дня, что никто не приписал строки в письме от 25 декабря.

До свиданья. Разумеется, мы, вероятно, к лету у вас на Девичьем Поле.

На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.

70. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

12 февраля (31 января) 1849 г. Париж.

12 февраля 1849. Париж.

Давно я не писал к вам, почтеннейший Григорий Иванович, между прочим, потому, что я через Егора Иванов<ича> уведомлял вас о получении вашего письма. -- Я знаю, что вы имеете ко мне много дружбы, но теперь я попрошу вас прибавить несколько доверия. Могли ли вы только подумать, что я пущусь в такие обороты, как Сергей Львович? Я до такой степени неповоротлив в этом отношении, что без полного обсуждения дела, без взвешивания всех шансов за и против я не стал бы рисковать долею капитала -- который считаю, как писал вам, достоянием детей. Опыт на первый случай подтвердил мои соображения: весь капитал, употребленный мною, уже возвратился и третьёгодня Ротшильд сообщил мне, что капитал к моим услугам, но только вместо 20 т. возвратились 25 т. -- из Нью-Йорка. Этот капитал я отправлю впоследствии через Колли и Редлиха в Московскую сохранную казну. Будьте же уверены, Григорий Иванович, что я только в том случае предпринимаю что-нибудь финансовое, когда просто совестно не поднять выгоду. Дело все в том, что здесь именно теперь наличные капиталы спрятались или на время увязли. Такие люди, как Ротшильд, не занимаются мелкими (с их точки зрения) оборотами -- а те, которые занимались ими, -- у тех капиталы компрометированы.

Теперь попрошу вас насчет векселей Дмитрия Павловича. Вы писали мне, что он весною намерен уплатить их, потрудитесь спросить Дм<итрия> Павл<овича>, не позволит ли он в том случае, если он не заплотит до мая месяца (и это положительно), передать вексель Егору Ивановичу, разумеется, если Егор Иванович согласится тотчас выплатить, о чем я попрошу вас и у него спросить, -- выгода для него очевидная в увеличении процентов. Мне хочется иметь в распоряжении эти деньги; если Егор Ив<анович> не согласится, я передам маменьке, просто можно бы переписать векселя, скоро будет им десять лет. Скажите Егору Иванов<ичу>, что я сочту за истинное одолжение, если он это сделает, -- с его стороны, а равно и со стороны Дмитрия Павловича. Жду от вас ответ на это предложение и прошу не очень медлить, ибо у меня еще есть разные проекты.

Егор Иванович всё покупает домы. Я очень был бы не прочь купить в Москве вместо моего бывшего дома -- новый. На всякий случай, если что-нибудь представится, то отметьте, пожалуйста. Я полагаю непременно, если не к началу, то к концу лета пуститься в обратный путь. Главное условие, во-первых, что я дороже 25 т. серебр. дома не куплю -- и это уже самая высшая цена, второе -- дом должен быть непременно на высоком месте, с садом. Я помню возле дома Боткина на Маросейке удивительные дома. Кстати, что Егор Иван<ович> чинит с моим домом, попросите его кончить купчую; маменька желает теперь уступить ему и тучковский -- не лучше ли было бы процесс об земле вести Егору Ив<ановичу> от своего имени, потом какая же перемена для дела, кому принадлежит дом. Я бы очень желал покончить это. Что отвечал вам департамент внешних сношений насчет доверенности из Рима? Если есть затруднение, пришлите билеты сюда, застрахованные и на имя Ротшильда с передачей мне. Кстати, скажите Данилу Даниловичу при свиданье, что Рот<шильд> мне говорил, что у них затрудняются второй (французской) надписью, но она необходима, без нее билет если б пропал, то его предъявили бы как неизвестный, а потому им невозможно не гарантировать себя.

Кстати, попрошу вас, Григорий Иванович, прислать денег, т. е. идущих в расход. Вероятно, аккуратнейшие костромские крестьяне выслали сполна оброк, да и с Дмит<рия> Пав<ловича> следует уж теперь довольно получить. Чем больше, тем лучше. Когда вам случится писать в Кострому, потрудитесь прибавить, что я крестьянам и Шульцеву кланяюсь и желаю, чтоб их бог по-прежнему миловал.

Если случится нужная помощь Петру Алекс<андровичу> или кому-нибудь из них, пожалуйста, поступайте так, как ваше преблагороднейшое чувство вам подскажет.

Прощайте, Григории Иванович, буду ожидать ответа. -- Если вы будете посылать билеты, то уже вместе приложите и заемное письмецо Огарева.

Жена моя вам дружески кланяется, а равно маменька и Мария Каспаровна.

На сию минуту дети здоровы. Зимы здесь совсем не было, и мы в генваре ходили в одном пальто; вторую зиму я не вижу снегу.

Жму дружески вашу руку.

А. Герцeн.

Примите на себя труд отправить прилагаемую записку к Мар<ье> Фед<оровне>.

71. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

15 (3) февраля 1849 г. Париж.

15 февраля 1849. Париж.

Я писал к вам, почтеннейший Григорий Иванович, дня четыре тому назад, но снова берусь за перо, получив ваше письмо от 2 фев<раля> -- и перед тем вексель от Редлиха и Колли в 300 фунт. стерлингов. Оставя в стороне всякого рода фразы, я не знаю, как мне благодарить вас за ваше дружеское внимание, за вашу аккуратность, я знаю, как много вы заняты и притом успели составить и мой отчет -- и с такой подробностью, что я бы сам не составил за год. -- Благодарю и душевно благодарю вас. Что касается до моих расходов (ибо я считаю себя повинным доносить вам и о своих издержках) -- они идут совершенно правильно, т. е. я издерживаю с семьею 2500 фр. в месяц и плачу маменьке в уплату занятых 10 т. сер. 1500 фр., иногда у меня остается фр. 200, иногда передерживается, а к концу года все-таки вышло так.

Пожалуйста, не беспокойтесь насчет того капитала, который я взял, вы знаете очень хорошо, я не спекулятор, не мот и не игрок; вы знаете тоже, что очертя голову я бы не поступил. Кажется многим, которые судят по наружности, что я поверхностно занимаюсь финансовыми делами, -- но ведь это неправда, и вы сами, я уверен, в своем сердце найдете доверие ко мне и в этом отношении. Я только не придаю этим делам той важности и не так много об них говорю, да и по совести должен сказать, что я их и не считаю первой и существенной статьей в жизни. -- Таким образом, я мог бы уэкономить что-нибудь из проживаемых мною 30 т. фр.; но я думаю, теперь живется еще, семейная жизнь моя идет так покойно и так счастливо, как десять лет тому назад, когда я венчался, дети -- когда здоровы -- приносят с своей стороны что-то благодатное и покойное -- я не хочу стеснять, стягивать эту жизнь, я не хочу из нее делать прилавка, конторы, -- я иногда думаю: кто знает, что будет впереди, для чего я буду копить; но для чего, с другой стороны, я выйду из пределов дохода, для чего не увеличу его там, где это легко, где стоит нагнуться, чтоб поднять. Вот главные правила, от них я не отступаю и не имею повода раскаиваться. Увеличение средств позволяет в иных случаях протягивать руку с существенной помощью друзьям -- а без этого и совесть нечиста.

Итак, об уплате от Дм<итрия> Павл<овича> и думать нечего теперь, потрудитесь ему сказать, что я бы желал или чтоб он переписал заемные письма на Егора Ив<ановича>, если он заплотит, или на маменьку, которая согласна заплатить; если ему это покажется удобнейшим, то я здесь сделаю надпись и засвидетельствую у консула. Егору Ив<ановичу> было бы всего удобнее -- оно же ему представляет значительное приращение дохода. Если он желает купить тучковский дом за ту цену, в которой он тогда пошел, то я вас попрошу мне опять прислать форму доверенности. Маменька соглашается.

Относительно Петра Александ<ровича> и Шацка я попрошу вас, Григорий Иванович, без каких-нибудь особенных случаев на 49 год Петру Александ<ровичу> переслать до будущего января не более 150 руб. сер. и столько же Акс<инье> Ив<ановне> -- в случае крайности можно Ак<синье> Ив<ановне> прибавить еще 50 сер, Я потому упоминаю об этом, что я Петру Ал<ександровичу> сверх того раза три имел случай посылать денежные гостинцы. -- Костромские крестьяне опять отличились своей аккуратностью. Я было писал к Егору Ив<ановичу> насчет продажи их, но решительно передумал. Это именье я ни за что не продам -- я имею насчет его совсем иные виды. -- Маменька позволяет Петру Ал<ександровичу> жить в ее доме (пока он ее), да нельзя ли сладить, чтоб он был на хлебах у Праск<овьи> Андреевны, -- все это в предположении, что ему действительно нужно для здоровья жить в Москве.

Вере Артамоновне потрудитесь от меня подарить 5 руб. сер. на чай. А маменька просит, буде ей что нужно (да, кажется, она получает какой-то оклад), то записать в ее счет.

Я недавно купил здесь очень хорошие виды Москвы. Здания напомнили многих -- между прочим, и вид Девичьего монастыря и вороты, в которые мы с вами тогда шли за покойником, -- и так живо припомнилась прошлая жизнь, со всеми подробностями и с Верой Артамоновной... время идет, идет.

Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович, жму дружески вашу руку.

Весь ваш А. Герцен.

Егору Ивановичу передайте поклон. -- Я не помню, что при продаже дома картина Айвазовского и несколько вещей из мебели, выговоренной прежде из огаревской, -- на каком основании остались. Потрудитесь мне написать несколько слов на этот счет. Я даже не знаю (и это оттого, что в прошлом году в Неаполе, при потере портфеля, у меня пропала записка), за все ли Егор Иванович мне заплатил -- т. е. всю ли сумму за купленные им при моем отъезде вещи -- мебель, карету и пр., или нет. Все-то вместе это не очень важно -- но для порядка. В заключение примите (и вы меня глубоко оскорбите, если не примете в подарок такой безделицы, в сравнении с тем, что вы для меня делаете) от меня ящик с серебром, который стоит в железном сундуке, там дюжина приборов, разливательная ложка и чайные ложечки, кажется, они в ящике -- примите этот незначительный подарок как дружеское внимание от нас. Маменька и жена много кланяются.

72. Т. А. АСТРАКОВОЙ

9 марта (25 февраля) 1849 г. Париж.

9 марта 1849.

А я потому пишу письмо с числом, что знаю, когда оно отправится -- именно через четверть часа. -- Ну здравствуйте. Трубку поставьте, много курить не надобно -- велите лучше подать рябиновку и малиновку. Что, у вас еще ваш добрый воин, который за столом подвигал ко мне всякие спирты, говоря, что я придерживаюсь, -- поклонитесь ему. Иногда вы все страшно ясно стоите передо мной -- и я вспоминаю, вспоминаю, и испугаюсь наконец, на душу падает тяжелая боль. Впрочем, вы не очень жалейте, я не всякий день поминаю вас -- а так -- свят день до обеда. Напр<имер>, получил я на днях записочку от Тим<офея> -- я стоял вечером в перчатках и фраке, собираясь в гости, когда консьерж принес письмецо. Я прочитал его, хотел прочитать вслух -- да голос как-то изменил; мне так было грустно. Записочка была проникнута любовью, и чувством глубоко трагическим, особенно напоминанье о Черной Грязи. И тут я вспомнил вас всех, и вы будто бы все стали лучше, одно светлое осталось в памяти, -- но я не хотел бы ни этого света, ни такого воспоминанья -- так вспоминают то прошедшее, которое невозвратно... Эх, Татьяна Алексеевна, кабы вы знали да ведали! -- Я под влиянием этой записки был с неделю, скажите Т<имофею>, что я горячо благодарю за нее. Мне ужасно хотелось написать ему ответ, я написал -- и изодрал, написал другое -- изодрал, на третье нет духу и охоты...

Кланяйтесь Марии Федор<овне>. Я и ей хотел писать, да тоже не пишу. -- Сергею жму руку. Отошлите приложенную записку. Да скажите всем нашим, чтоб они шампанского не пили -- потому что здесь теперь прекрасное шам<панское> по 2 фр. 75 сант., т. е. 21/2 ассигн. -- и можно ли платить вчетверо. Я скорей удавлюсь, нежели буду пить шам<панское> от Депре.

Письмо к M-me Shöpping доставит Николай Листофорович.

73. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

20 (8) марта 1849 г. Париж.

20 марта 1849. Париж.

Письмо ваше от 22 февраля, почтеннейший Григорий Иванович, я получил и по обыкновению тотчас принимаюсь за ответ.

Первое, с чего начну, -- это с замечания Дмитрия Павловича -- мне было больно его прочесть, не потому только, что оно основано на недоразумении, а потому, что показывает неполную доверенность ко мне, -- доверенность, которая очень естественно мне принадлежит по всем действиям предшествующим. Дм<итрий> Павл<ович> не хотел вникнуть, что я говорил о форме, что мне не уплата нужна, а свободный капитал для оборота. Передавая Луизе Ивановне заемные письма, ничего не изменяется, я предлагал и Егора Ив<ановича> точно с такою же мыслию; но не хотел этого сделать не предупредивши Дм<итрия> Пав<ловича>. Вопрос мой чрезвычайно ясен: заемные письма писаны в 1840 и протестованы в 1841 -- я желал знать (основываясь на прежних ваших письмах), что лучше для Дм<итрия> Пав<ловича> -- заплатить капитал теперь мне или оставить его за собой на имя Луизы Ив<ановны> или Егора Ив<ановича>. -- Из ответа видно, что Дм<итрий> Пав<лович> предпочитает остаться должным, я передам вексель -- возьму у Луизы Ив<ановны> деньги, и, в сущности, все останется как было.

Но вот новый вопрос. По прошествии десятилетия -- следует переписать, и что для этого нужно, прислать ли вам заемные письма и доверенность от Луизы Ивановны -- напишите об этом строчку.

Сохранную записку посылаю. -- При всем этом, пожалуйста, удостоверьте Дмитрия Павловича в моем искренном уважении и в том, что я прошу его считать во всяком случае на меня -- хоть вполовину столько, сколько я считаю на него. Я уверен, что вам не придется раскаиваться. Впоследствии я еще яснее докажу необходимость мной предложенных мер.

Прилагаю доверенность на дом. Скажите Егору Ивановичу, что хотя маменька и согласна и я также на его цену 11 500 асс., -- но что я не могу не заметить, что уменьшение это не совсем справедливо, Егор Ив<анович> не считает сделанных поправок. Впрочем, я считаю это дело конченным и прошу вас полученные деньги положить в Воспит<ательный> дом -- на неизвест<ного>.

Я попросил бы вас принять на себя труд спросить у Егора Ив<ановича>, сколько именно всего дано было Вере Арт<амоновне> из денег, которые он мне был должен. Ибо это делается на счет маменьки. Остальные деньги 2900 асс. все равно пусть останутся у Егора Ивановича до особенной в них нужды. -- Об картине, я совсем забыл и потому спрашивал, пусть она останется пока у г-жи Астраковой.

Маменька желает знать насчет новой мебели в тучковском доме, берет ли ее Егор Иванов<ич>. -- Да, кажется, и в моем бывшем доме кое-что оставалось из мебели. -- Егор Ив<анович> может взять по собственной оценке и по соглашению с вами все что угодно.

Отпускную племяннице Савелья Гаврилова потрудитесь велеть написать, разумеется, безденежно. Это ему будет последняя награда за прежнюю службу. Да вот еще важная просьба -- потрудитесь мне прислать, на всякий случай, форму доверенности для заклада костромского именья в Опекун<ский> совет. -- Не забудьте, пожалуйста.

Насчет новобрачной Елиз<аветы> Ив<ановны> я считаю, что я все сделал, что можно было из внимания к ее положению, -- но далее я решительно отказываюсь мешаться в их хозяйственные дела. Зачем они истратили деньги, -- я сдержал свое обещание.

Если Петр Алекс<андрович> не пишет -- то, мне кажется, можно так и оставить.

Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович, много и много благодарю вас за все одолжения и дружески жму руку.

Все наши кланяются вам.

А. Герцен.

P. S. Зонненбергу жалованье выдать можно, но никак не долее, как за те полгода, пока дом мой еще не был продан. -- Ему следовало бы быть несколько скромнее, я его не столько оставил при месте, сколько призрел его, как в богадельне.

В заключение прошу вас написать на все мои докучливые вопросы ответ поскорее. Будьте здоровы. Здесь весна удивительная, до мая я останусь -- если не прогонит холера, которая показалась.

______

Сейчас спрашивал я у посольских, говорят, что тысячу раз проще переписать вексель на имя Луизы Ив<ановны>, о чем и прошу Дм<итрия> Пав<ловича>, все расходы на мой счет -- только, сделайте одолжение, не откладывайте дела в долгий ящик. Если надпись сделана не по форме, то просто уничтожить эти и написать другие.

74. Н. П. ОГАРЕВУ и Н. А. ТУЧКОВОЙ

8 апреля (27 марта) 1849 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

8е, воскре<сенье>.

Вчера хотела было совсем отправить письмо, придумали еще отправить к M Георга, его не принимают тоже, хочет опять идти с запиской -- нe жду успеха; упрямство безумия мудрено победить, я знаю ее, прощайте, и больно и тяжело за вас, друзья, -- ну да уж поедемте жить вместе в Москве... Пишите как можно скорее теперь, для нас, умоляю вас.

Пять часов, -- Георг был два раза, она не принимает. Может, послезавтра еще что-нибудь.

Mille saluts[125].

75. Н. П. ОГАРЕВУ

9 апреля (28 марта) 1849 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

1849. Апр<еля>[126] 9-е, понед<ельник>.

Как я жалею, что мы не послушались нашего инстинкта а твоей настойчивости, Друг; тяжелый день, вчерашний день, -- Георг был опять, отказ, он оставил письмо и сейчас же получил ответ -- фу! Мне не только было больно и тяжело за вас, за нее -- я была страшным образом оскорблена за человека, нельзя предположить возможности подобной злобы, низости, грязи -- безумия, одним словом. Вечером у нее была Emma... но к чему подробности, маска спала, и эгоизм, один жгучий, страшный эгоизм явился во всей гидезной форме своей. Не только осторожно, быстро, как можно быстрее надо действовать. Верь мне и слушайся, непременно, непременно. Мне грустно, больно и страшно... мщение найдет везде дорогу и средство повредить. Слышишь ты это. Все последнее время мы находимся под самыми тяжелыми впечатлениями. В Москву, скорее домой, и мы отдохнем в той аллее, где гуляли с N, не будем бояться преследованья пяти франков, в тот лесок, куда мы ездили с ней в кабриолетке вдвоем, и где нас подвезли к кабачку, и где кучер принимал одну из нас за мужчину. -- Пишите ради вашей любви, пишите ту же минуту.

Любезный друг, я начинаю решительно убеждаться, что Мар<ья> Льв<овна> безумная, т. е. не par manière de dire[127], а в самом деле. Она обругала М-mе Георг, она даже тебя не пощадила, об нас и говорить нечего. Но, что всего замечательнее, она кое-что знала и не через нас; мне кажется, что Авдот<ья> Яковл<евна> пописывает не одни романы. Впрочем, Мар<ья> Льв<овна> притом так лжет, что не знаешь, чему верить. -- Я постараюсь всемерно, чтоб она не вступала в переписку с тобой, -- но удастся ли, не знаю. Как глубоко жаль, что ты не послушался меня, я чувствовал, что много дурного выйдет из этого опыта, -- на сию минуту я не вижу границы, на чем она остановится, это грязная Мессалина d'un carrefour[128], она говорит, что разочтется за все прошлые горести etc., etc.

Прощай. Тяжко, грустно. Какой-то чад, все люди свихнулись.

9 апреля.

Сок<рат> слаб и бесхарактерен.

Я тебе ставлю в обязанность тотчас отвечать, я только твоего ответа и буду здесь ждать, к 1 маю/18 апре<ля> я его должен получить.

Я стареюсь не по дням, а по часам... пожить бы с вами порадоваться на вас -- и вдали, вдали, в глуши.

Рукой Н. А. Герцен:

Нам необходим ваш ответ, что и как, и когда, и куда? Сию минуту пишите.

76. Г. ГЕРВЕГУ

Середина июня 1848 г. -- 18 (6) апреля 1849 г. Париж.

J'ai encore aujourd'hui un petit mal de tête et je dois m'excuser pour la partie de plaisir; il m'est désirable de ne pas aller assister à la chasse au Vasbenter. -- Ne m'en voulez pas. Pendant le jour je tâcherai de vous voir.

На обороте: Monsieur Herwegh.

Перевод

У меня и сегодня еще немного болит голова, и я должен отказаться от увеселительной прогулки; мне не хотелось бы принимать участие в охоте на Васбентера. -- Не сердитесь на меня. Я постараюсь повидать вас в течение дня.

На обороте: Господину Гервегу.

77. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) апреля 1849 г. Париж.

Cher Herwegh, je crois que vous m'en voulez. "Grâce, grâce pour moi!" (Robert non Macaire, Meyerbeer). J'étais tellement ivre que ce n'est que lorsque je suis arrivé à la maison que j'ai compris toute la bêtise, lâcheté, assassinat et fratricidité de vous avoir planté dans un café. -- Je suis vraiment tout triste et tout malade de cela, je ne prendrai plus de bourgogne, "adieu, les champs-bertins" (Jungfrau v Orleans, Schiller).

Ecoutez, Herwegh, vous me pardonnerez pour mon rep entir sincère et chrétien -- et vous viendrez prendre votre repas chez nous, aujourd'hui, pour consoler votre ami, tout traître qu'il est.

Ce 19 avril.

На обороте: Monsieur Herwegh.

Rue etc (Subintelligitur).

Рукой Н. А. Герцен:

N'est-ce pas que Herzen est triste? Et comment n epas l'être!!! Suprême pouvoir <?>

Перевод

Дорогой Гервег, мне сдается, что вы на меня сердитесь. "Пощады мне, пощады!" (Робер -- не Макер, а Мейербера). Я был так пьян, что, только придя домой, понял всю глупость, низость, убийственность и братоубийственность того, что бросил вас в кафе. Право же, я огорчен и очень расстроен этим и не буду больше пить бургундского "Прощайте, поля Бертена" ("Jungfrau v Orleans". Schiller).

Послушайте, Гервег, вы должны извинить меня ради моего искреннего христианского раскаяния и прийти сегодня к нам отобедать, дабы утешить вашего друга, пусть он и предатель.

19 апреля.

На обороте: Господину Гервегу.

Улица (Subintelligitur[129] ).

Рукой Н. А. Герцен:

Не правда ли, Герцен печален? И как ему не быть печальным!!! Верховная власть <?>.

78. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

21 (9) апреля 1849 г. Париж.

21 апреля 1849. Париж.

Письмо ваше, почтеннейший Григорий Иванович, я получил третьёгодня вечером, вчера написал доверенность и в ожидании ее возвращения от консула принимаюсь за ответ. -- Насчет мебели большого дома я совершенно согласен все отдать Егору Ив<ановичу> -- как было писано; но там оставались две-три вещи, которые когда-то выговаривал из своей мебели Огар<ев> (кажется, письменной стол, креслы -- вообще очень немного), об них я спишусь с ним. Остальное, разумеется, не считая книг и каких-нибудь вещиц, -- всё к услугам, вечному и потомственному владению Егора Ив<ановича>. Он писал мне насчет мебели Галахова, я полагаю, что ее можно оценить, а так как Галахов живет в Ницце, я напишу к нему, -- вероятно, он будет даже благодарен за продажу, к его мебели принадлежит большой шкаф с стеклами, который, я думаю, дорого ему стоил и который стоял наверху у нас. Портрет его матери я попрошу Егора Ивановича где-нибудь велеть прибрать. -- Мне кажется, что цена, назначенная за дом, 2000 руб. сер. в год, очень высока. Я нанял здесь на лето небольшой отель с садом за 2000 фр. в полгода -- он на краю Елисейских Полей, но в центре Парижа можно найти великолепную квартиру за 6000 фр., если же заплатить 8000 фр., равняющ<ихся> нашим 2000 сер., то она будет меблирована, покрыта коврами, зеркалами и пр. Притом надобно знать, что здесь называется меблировать, -- сервиз, хрусталь, туалеты, кухонная посуда, постели, шелковые занавеси, одеяла... Правда, что цены в последнее время на все понизились, жить здесь для привычного дешево, к тому же почти никакой прислуги не надобно.

Мои дела и финансовые обороты до сих пор идут превосходно -- посмотрите, я к вам явлюсь банкиром, хотя и не думаю, что это так скоро будет, как я предполагал; впрочем, мне без нужды торопиться не для чего, до тех пор пока вы сохраните прежнюю дружбу и готовность меня обязывать; я часто с искренной благодарностию говорю с женой о всех трудах ваших в нашу пользу. Я могу повторить в десятый раз, что вы можете быть уверены в моей полной, искренной признательности. Мы с вами странным образом во многом сочувствуем, хотя, может, и не из одних начал -- вы, мне кажется, имеете доверие ко мне, как к человеку, который всю жизнь постоянно шел одним путем, -- сохраните его. Это будет еще дар от вас, и мне легче будет принимать ваши одолжения, зная это.

Я вас попрошу, что касается до доверенности, начать действовать поскорее, мне помнится, что в Костроме служил в удельном ведомстве Голубев, женатый на дочери Александра Лаврентьевича (кстати, напишите мне, что его дела и его семья), еще есть капитан Клыков, знакомый Кетчеру, не могут ли они ускорить ход дела в гражданской палате.

Доверенность от маменьки я пришлю.

Так Егор Ив<анович> и тучковский дом перестроивает. Да уж не у себя ли он и зимний сад собирается сделать? Я собираюсь ему послать план и фасад с первым пароходом через Гавр.

Здесь сильная холера. -- Прощайте, будьте здоровы. Все наши вам кланяются. Марья Каспаровна, вероятно, нараспев, -- потому что она сделалась такой кантатрисой, что учитель не нарадуется.

21 апреля.

Письмо залежалось целый день. Прибавлю одно, что консул сказал, что они копию и доверенность пошлют прямо в минист<ерство> иностр<анных> дел, а потому если Опекунс<кому> совету нужно, то он должен сам отнестись в канц<елярию>.

Прощайте.

78а. Г. ГЕРВЕГУ

Апрель 1849 г. Париж.

Je crois qu'il faut prier l'opticien d'attendre une lettre de m-r Ogareff -- qui doit nécessairement venir vers le 1 mai. -- Autrement le microscope peut arriver lorsqu' Ogareff voudra quitter Pétersbourg.

На обороте: Monsieur Herwegh.

Перевод

Нужно, я думаю, попросить оптика подождать письма от г. Огарева -- которое непременно должно прийти к 1 мая. Иначе микроскоп может быть доставлен тогда, когда Огареву надо будет уезжать из Петербурга.

На обороте: Господину Гервегу.

79. Г. ГЕРВЕГУ

6 мая (24 апреля) 1849 г. Париж.

Sasonoff propose à nous deux de passer chez lui à 8 h pour aller ensuite nous promener; si vous m'ordonnez, je viendrai vous chercher -- en cas que vous ne préfériez pas chercher l'ombre dans notre jardin avant le départ.

La présence de l'honorable Sasonoff me montre de loin la possibilité d'un rafraîchissement vésuvien.

Votre serviteur démocratique et social

A. Hers x

Le 6 mai.

На обороте: Monsieur Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Перевод

Сазонов предлагает нам обоим заглянуть к нему в 8 ч<асов>, чтобы пойти потом вместе погулять; если прикажете, я зайду за вами -- если только вы до прогулки не предпочтете посидеть в тени нашего сада.

Присутствие почтенного Сазонова уже сулит мне возможность освежиться по-везувийски.

Ваш демократический и социальный слуга

А. Герс х

6 мая

На обороте: Господину Гервегу.

Rue du Cirque, 9.

80. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

12--14 мая (30 апреля -- 2 мая) 1849 г. Париж.

Paris, le 12 mai 1849.

Здравствуйте, Тимофей Николаевич, и дайте вашу профессорскую руку пожать за ваше письмо. Спасибо тебе, твое письмо грустно, но оно было несколько капель холодной воды на язык горячешного. Поверь мне, что мы скверно делаем, когда редко пишем, письмами приходят люди близкие по душе и далекие по расстоянию в один уровень, письма не дают на время простывать к друзьям, -- а друзья -- это, брат, всё, другого блага нет на свете. -- Ты меня особенно утешил своим замечанием, что ты еще был молод, писавши статью год тому назад, я расхохотался сквозь слез, это так верно, это я так испытываю на себе, что мочи нет. Давно ли же это я приехал сюда из Рима, -- и ведь я был шутом тогда. Нечего сказать, педагогический год мы прожили. Знаешь ли, что я думаю? Ведь Юм был прав, говоря, что понятие об личности предрассудок, что мы называем я -- ряд явлений, кой-как сшитых на живую нитку воспоминанием. К. Ив. Зонненберг, когда упражнялся воспитанием Николая Пл<атоновича>, давал мне книжку с немецкими анекдотами, в которой, между прочим, был удивительно во строумный рассказ о том, как один почтительный сын берег ножик своего отца, что он раз менял черенок и два раза лезвие, а все-таки думал, что это тот же ножик. -- Мне кажется, что ты принял мою хандру за апатию (тоже и Мельгунов), нет, она не парализировала нисколько деятельности, вообще лень как-то теперь не в моде, даже приятель Мар<ьи> Фед<оровны>, Морж, работает. Трудно вам рассказать, до какой степени здесь изживаешься, в беспрерывном раздражении, как ни удаляйся от всего, что делается, нельзя же, чтоб события не отражались в человеке. Теперь здесь совершеннейший хаос, безобразие общества распадающегося и гниющего. Мельгунов говорит: неужели для Европы остается только гибнуть в оргиях? Он слишком добр, уж и время оргий миновало, так, как, exempli gratia, в Риме в третьем столетии -- можно только с симпатическим человеком вдвоем нарезаться... A propos, не пишите мне никогда, когда вы пьете Редерер, я плачу об вас, -- вы плотите за [гнусное][130] вино 10 фр., в то время как мы пьем за целковый рупь[отличное][131], да только шампанское у нас совсем вышло из моды, а в моде Шамбертин и Richebourg; ну, уж что там ни толкуй Депре и его <1 нрзб.>, если он существует, а то, что вы пьете под именем сим, это не Шамбертин -- вот вино, удивительное, signori! Кстати, мы оставили бульвары для новых туристов и ходим только chez les Frères Provenceaux в Пале-Рояль, -- это значит, что мы классики. -- Это особенно я сообщаю Василью Петровичу, как человеку, писавшему о Шекспире как о человеке и об Испании как о земле.

13 мая.

Разумеется, я душевно рад участвовать и деньгами и чем хотите в издании "Путеш<ествий> в статист<ических> сведений". Напиши, сколько именно вам надо, замечание о процентах, я полагаю, согрешил старик Христ<офорович>, принимавший меня за boursicotier[132]. Но вот важный вопрос: уверены ли вы, что вместо выгоды Евгенью -- вы не утопите деньги? И не лучше ли те же деньги взять у меня, а "Статистических сведений" не издавать? Мне кажется, что теперь нигде, никто, ничего не читает; знаете ли вы, что издания Авенариуса и Котты, начатые в 47 году, остановились? Я сам сделался финансовым человеком -- и избавил Данил Даниловича от труда беречь чужие деньги. Ничего не может быть пикантнее, как мои бьенвьельянтные отношения и посещения барона де Ротшильд, который до сих пор уверен, что я граф и дурак. -- Ну, да это вздор, а вот еще предложенье, и это я оставляю на твою ответственность: я прошу тебя, кому бы из вас ни занадобились деньги, тотчас адресуйся к Егору Ив<ановичу >, он мне должен и писал, что хочет выслать, я отвечал ему, чтоб он оставил у себя до моего назначения, вы можете, когда хотите, получить на первый случай от 1000 до 1500 руб. асс. -- а в случае большей нужды можете списаться со мной. Положение Корша мне щемит душу, хоть бы вы Сатина женили на богатой да обыграли бы его, право, стыдно ему, тем не менее от души обнимаю его. Иногда ужасно живо представляются мне ваши черты, даже малейшие оттенки, подробности костюма, так бы, кажется, и рванулся к вам. И что это, в самом деле, русская-то натура; я долгое время не знал почти никого здесь, в последние шесть месяцев, напротив, встретился с очень многими, более или менее интересными, ну, верите ли, у французов и немцев, так же как у итальянцев, такая ограниченность, такая невозможность широкой натуры, что руки опускаются.

Хотел еще писать -- да нет, довольно. Скажи Мельгупову, что ноты, присланные им, я отослал Рейхелю, он очень хвалит и благодарит, но я еще не слыхал. Вот ввел же я в моду свою песенку. Он пишет, что мы с Геор<гом> поддерживаем себя в хандре, -- нет, среда и неосторожное развитие да болезненная зоркость поддерживает нас обоих в хандре. Георг один русский, т. е. человек, из всех иностранцев в нем одном нет этой западной тупости, которую не прошибешь ни логикой, ни чувством, этой ограниченности падающих натур, кретинизма агонии. Наконец, он лицо, т. е. индивидуальность (о которой Юм и я думаем, что ее нет), а не цеховой, как французы, не лимфатическая абстракция, как немцы, и не противный зверь привычки, как англичане... Черт с ними со всеми. У меня одна мечта только и мелькает, вы отгадали какая? Отдохнуть с вами или и поработать, -- а всего лучше поужинать; а впрочем, я с тобой не согласен, умирать я не хочу, я особенно ненавижу смерть с тех пор, как прочитал у Генле в патологии, что совсем не нужно умирать, -- а главное оттого, что зрелище этого падающего мира чрезвычайно интересно.

14 мая.

Сегодня, наконец, отправлю письмо. Прощайте. Кланяйся всем. Что Петр Григор<ьевич>? Об нем молчит fama[133]. Сегодня здесь выборы. Французы до сих пор не убедятся, что совершенно все равно, кого ни выберут; взять бы так, зря, 101 человека -- все то же будет; зло, разъедающее их, несравненно глубже. -- Я написал так, для детского чтения, еще статейку, -- спроси Шевырева, отца пажей, не желает ли? Я пришлю ему в "Москвитянин".

Егору Ив<ановичу> о деньгах уже сообщено. -- Сию минуту, когда я хотел складывать письмо, услышал я, что знакомый виолончелист Мельгунова, не помню его фамильи, который вместе жил с Рейхелем, случайно подстрелен где-то в Германии, на дуэли, что ли, но только жена его пишет, что надежды нет. А славно играл он, я его слышал еще при Габенеке в 47 г., в консерватории. -- Об "Профете" Мейербера многого сказать не могу, -- мне не нравится. Гейне, который лежит без задних ног и без передних глаз, написал уморительную эпиграмму, которая начинается так:

Behr der Mayer

Mayerbehr

Сообщи это Каролине Карловне при моем поклоне ей и Ник<олаю> Филипповичу.

Не правда ли, что это отлично, несмотря на то, что виолончелиста мне жаль, и очень.

Пишите, пожалуйста, -- можете даже до конца октября, т. е. по-вашему до половины, адресовать прямо, это выигрыш нескольких часов: Rue de Chaillot, 111, т. е. это не три , а сто одиннадцать. Если я и уеду в С.-Мало, то concierge перешлет. А что вы, Лизавета Богдановна, помните меня или нет, и произвожу ли я в вас гуманное желание горионов, и играете ли вы Бетховена, -- дайте вашу руку да поклонитесь Юлии Богдановне, я не забыл, что она когда-то удостоивала меня вниманием, -- вот какая благодарность в моей душе!

Жена моя кланяется тебе и Лиз<авете> Бог<дановне> из письма Мар<ье> Федор<овне>, которое доставь.

3 часа пополудни, 14 мая.

На обороте: Тимофею Николаевичу Грановскому.

81. Г. ГЕРВЕГУ

Около 14 (2) мая 1849 г. Париж.

Votre nouvelle est très triste, si on le livrait à la Russie, il mourra dans les fers. -- Et pourtant oui, nous devons avoir nos martyrs sur ces champs de bataille...

А-t-il un passeport suisse?

Перевод

Сообщенная вами новость очень печальна, если его выдадут России, он умрет в кандалах. -- И все же, пусть так, нам надобно иметь своих мучеников на полях этой битвы.

Есть ли у него швейцарский паспорт?

82. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) мая 1849 г. Париж.

Non, Herwegh, e'est impossible, les forces humaines sont calculées... et je n'en ai plus. Occupation, préoccupation, famille, fatigue, affaires, far niente, tout enfin m'empêche d'aller (en voiture même) jusqu'à Notre-Dame -- et quelle N-D -- de Lorette. Oh, ayez l'amitié de m'excuser, soyez éloquent comme Jules Favre et courageux comme Jules César, dites que je suis mort de choléra ou si vous voulez -- que le choléra est mort de moi.

Votre tout dévoué.

Le 17 mai.

Et le mal aux dents est aussi une cause suffisante d'après Baumeister.

Нa обороте: Monsieur

Monsieur Herwegh.

Перевод

Нет, Гервег, это невозможно, человеческие силы имеют предел... и у меня их больше не осталось. Хлопоты, заботы, семья, усталость, дела, far niente[134], наконец, все вместе взятое не позволяет мне добраться (даже в экипаже) до собора Богоматери -- и какой Б<ого>м<атери> -- Лоретской. О, будьте другом, извинитесь за меня; будьте красноречивы, как Юлий Фавр, и мужественны, как Юлий Цезарь: скажите, что я умер от холеры, а если хотите -- что холера умерла от меня.

Всецело вам преданный.

17 мая.

А зубная боль, по Баумейстеру, тоже уважительная причина.

На обороте: Господину Гервегу.

83. Г. ГЕРВЕГУ

Апрель -- май 1849 г. Париж.

Еs klingt wirklich wunderbar, wenn ich sage, daß ich krank bin, cher Herwegh, und ich bin auch nicht krank, aber nicht wohl, die ganze Nacht habe ich starke Kolik gehabt, jetzt geht es besser, ich wollte schon einen Arzt suchen lassen. -- Reichel glaubt, daß ich schon von Cholera gestorben bin. -- Ne m'en voulez pas, je suis certes plus puni que tout le monde, mais je pense qu'il faut rester encore à la maison.

Envoyez-moi la Patrie. "Lire la Patrie, quel sort..."

На обороте: Monsieur Herwegh.

De la part de Yellachits junior.

Перевод

Это звучит действительно странно, когда я говорю, что я болен, cher Гервег; да я и не болен, хотя и не здоров, всю ночь у меня были сильные колики, теперь мне лучше, а я уж собирался посылать за врачом. -- Рейхель думает, что я уже умер от холеры. -- Не сердитесь на меня, я, конечно, наказан больше всех, но думаю, что надобно еще посидеть дома.

Пришлите мне "La Patrie". "Читать "La Patrie", что за участь..."

На обороте: Господину Гервегу. От Иеллачича junior'a.

84. Н. П. ОГАРЕВУ

10 июня (29 мая) 1849 г. Виль д'Аврэ.

10 июня.

Я думаю, для полного воспитания моего скептицизма только недоставало этого мора, -- и еще раз Франция отличилась. Помнишь холеру в Москве в 31 г.: сколько было благородных усилий, сколько мер, временные больницы, люди, шедшие добровольно в смотрители, и пр. Здесь правительство не сделало ничего, общество -- ничего, болезнь продолжалась два месяца, -- вдруг жары неслыханные (в тени 30, 320), и Париж покрылся трупами. Ни мест в больницах, ни даже дрог для трупов... трупы лежат в домах два, три дня. -- Мы переехали, наконец, на несколько дней в Ville d'Avray, у меня на квартире Ив<ан> Тург<енев> занемог холерой, чуть не умер, -- однако отходился, -- ах, брат Огарев, как сохнет ум и сердце и как жиреет тело от всего этого. Мне иногда кажется -- только бы увидеться с вами, а там -- будто не все равно, все глупо, все безвыходно, все бесцельно.

Ты воображаешь, что я по вкусу, а не по необходимости всякий раз обращаюсь к древнему Риму в эпоху его разложения. -- Нет, сходство так велико, что вместо целых диссертаций стоит намекнуть на какое-нибудь имя, событие того времени, -- и мысль не только ясна, но конкретна. Так теперь мне пришло в голову положение философов в III столетии: у них ускользнуло настоящее и будущее, с прошедшим они были во вражде, они скорбно смотрели на разрушающийся мир и на водворяемый. Я давно как-то писал об них и заключил так: "Кружок их становился теснее и теснее -- с язычеством у них ничего не было общего, кроме образа жизни; христианство было недоступно их светской мудрости. Земля исчезала под их ногами -- и они утешались только мыслию, что они правы; участие к ним стыло -- им оставалось гордо дожидаться, пока разгром захватит и их; они умели умирать, не накупаясь на смерть и без притязания спасти мир или прославиться; они гибли безучастно к себе; они умели, пощаженные смертью, завертываться в тогу и молча досматривать, что станется с Римом. Одно благо, оставшееся этим иностранцам своего времени, было утешительное сознание, что они, поняв свою истину, остались верными ей, не испугались ее. Ибо истина страшна". Спокойная совесть и два-три друга, за неимением одного, который бы стоил троих (это -- комплимент тебе), хорошее бургонское (à propos, я изобрел и ввел здесь в. употребление пить огромное количество Nuit или Помар от холеры, и очень удачно); вчера у меня Ник<олай> Ив<анович> украл бутылку целую, а здесь достать нельзя, я даже рассердился. Кстати, займись его делами, я вообще в последнее время гораздо довольнее им.

Твое письмо в три строки, разумеется, давно получено, как не стыдно, что ты не написал ни строки потом о твоем деле.

Кстати, напиши, и непременно, прислать ли микроскоп, мы торопили, торопили мастера.

Natalie, дайте вашу руку или, лучше, просто позвольте вас поцеловать.

85. САШЕ ГЕРЦЕНУ

20 (8) июня 1849 г. Париж.

20 июня.

Прощай, Саша; мне очень жаль, что я не простился с тобой. Учись хорошенько и приезжай потом ко мне. Ты уж большой, утешай мамашу и помни часто обо мне. Целую тебя.

Каппу поклонись.

Скажи Марье Каспаровне, что я с ней прощусь при свиданье в Женеве, да попроси отдать Щепкину, когда перепишет, две статейки.

Прощай.

Поцелуй Колю и Тату.

86. Г. ГЕРВЕГУ

Середина июня 1848 г. -- 20 (8) июня 1849 г. Париж.

Votre victime déplorable vous salue.

Depuis que je suis levé, je n'ose toucher à rien, on peut penser que je suis excommunié ou lépreux -- je crains de marcher, je suis presque épileptique, partout il me semble que vous m'avez préparé des guets-apens...

L'idée des 4 mendiants est sublime, sublime, cela a surpassé mon imagination.

L'idée... non la forme de Marianne, quoique ne surpassant pas l'imagination, est bonne sinon belle.

Et il n'est que 7 et 1/2 -- que dirai-je, malheureux, à 11 et 55 minutes du soir.

Ganz Ihr Opfer.

Перевод

Ваша злосчастная жертва приветствует вас.

С тех пор как я встал, я не смею ни к чему прикоснуться, можно подумать, что меня отлучили от церкви или я прокаженный, -- я боюсь шагу ступить, я почти как эпилептик; мне кажется, что вы мне всюду расставили ловушки...

Идея 4-х нищих восхитительна, восхитительна, это превзошло мое воображение.

Идея... но не форма Марианны, хотя и не превосходит воображение, -- хороша, если не прекрасна.

Еще только 7 1/2 -- что я скажу, несчастный, в 11 часов 55 минут вечера?

Ganz ihr Opfer[135].

87. Г. ГЕРВЕГУ

Середина июня 1848 г. -- 20 (8) июня 1849 г. Париж.

Voulez-vous m'attendre, je viendrai vous chercher pour aller à la chasse des journaux et bourgogne à 8 h...

V A.

Перевод

Подождите меня, пожалуйста, я зайду за вами в 8 ч<асов>, и мы отправимся охотиться за газетами и бургонским...

В<аш> А.

88. Г. ГЕРВЕГУ

Середина июня 1848 г. -- 20 (8) июня 1849 г. Париж.

Eh bien, cher Herwegh, la villeggiatura aura-t-elle lieu aujourd'hui? Je suis tout prêt, nous attendons vos ordres. Dites à quelle heure nous nous rencontrerons et où -- chez vous, chez moi?..

Nous avons passé ces deux jours à Belle-Vue et d'une manière magnifique. -- Vous avez donc tout le droit de remettre jusqu'à

demain ou après-demain notre voyage, en tout cas Herzen proponit et Herwegh disponit.

A. Herzen.

Ma femme désirerait même prendre un peu de repos aujourd'hui. En cas que nous n'irons pas -- je proposerai d'aller voir m-r Sasonoff (père) ce soir.

На обороте: Monsieur Herwegh. De la part d'A. Herzen.

Перевод

Ну как, дорогой Гервег, состоится ли сегодня наша villeggiatura[136]. Я вполне готов, мы ждем ваших распоряжений. Сообщите, в котором часу мы встретимся и где -- у вас, у меня?..

Мы провели эти два дня в Бельвю, и провели их чудесно. Поэтому вы вправе отложить нашу прогулку на завтра или на послезавтра; как бы там ни было, Герцен proponit, а Гервег disponit.

А. Герцен.

Моей жене хотелось бы даже немного отдохнуть сегодня. В случае если мы не поедем, я предложил бы навестить вечером г-на Сазонова (отца).

На обороте: Господину Гервегу. От А. Герцена.

89. Г. ГЕРВЕГУ

1 января -- 20 июня 1849 г. Париж.

Sasonoff vous a écrit, cher Herwegh, à 4 h, en vous invitant de venir au Café Anglais dîner avec m-r Fazy -- eh bien, venez au moins après le dîner. Nous vous attendons.

A. Herzen.

На обороте: Monsieur G. Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Перевод

Сазонов послал вам в 4 ч<аса> приглашение, дорогой Гервег, прийти в Café Anglais пообедать вместе с г-ном Фази -- так вот, приходите хотя бы после обеда. Мы вас ждем.

А. Герцен.

На обороте: Господину Г. Гервегу.

Rue du Cirque, 9.

90. Г. ГЕРВЕГУ

М 14 (2) апреля -- 20 (8) июня 1849 г. Париж.

Cher Herwegh, dites de grâce à Sasonoff que je ne viendrai pas à l'entrevue thorique -- j'ai à faire quelque chose, et ils ont choisi un diable de temps.

Proudhon devient décidément sinon prince Proudonoff, au moins Herr Baron von Proudenhoff, quelle manie de scolasticisme.

Je n'ai pas écrit d'article concernant l' Abeille du Nord, mais il me semble qu'il suffirait de dire que l'organe semiofficiel du gouvernement r Cavaignac", qui disait que с'est à lui que revient l'honneur d'avoir arrêté la révolution européenne; cette même feuille porte aujourd'hui une amitié pour le prés -- qui n'est pas plus tiède que l'amitié que porte le présid pour le gén<éral> Ghangarnier. On parle des écrits du prés, on a traduit son histoire du canon, on parle de ses soirées à l'Elysée Nat, on fait remarquer que ce ne sont que les aristocrates qui ont l'honneur d'y assister. On est très sensible du procédé plein de délicatesse de la part du Ministère qu'il n'a pas envoyé au corps diplomatique d'invitation à l'odieuse fête du 24 Février. On raconte que le gén<éral> Ghangarnier a pleuré ce jour, en disant que c'est l'anniversaire d'une bien fatale journée, où l'armée franèaise s'est couverte de honte etc.

Comme vous serez en ville, vous pouvez m'obliger, et si vous pouvez -- vous le voulez, -- voilà de quoi il s'agit. Ma femme et le mari de ma femme désirent aller aujourd'hui voir Adrienne Lecouvreur -- prenez deux bonnes places à la location (à 8 fr, je crois, le billet) -- je crois que les dames ne sont pas admises aux stalles d'orches. -- Au reste, moi je me rapporte à vous.

Si vous ne voudriez pas nous envoyer les billets, je pourrai les faire chercher, ех<етрli> gr, à 5 heures.

Votre tout H.

Пepeвод

Дорогой Гервег, скажите, ради бога, Сазонову, что я не буду на торической встрече. У меня есть кое-какие дела, а они выбрали чертовски неудобное время.

Прудон решительно становится если не князем Прудоновым, то по меньшей мере Неrr Baron von Prudenhoff. Что за увлечение схоластикой!

Статью о "Северной пчеле" я не написал, но, мне кажется достаточно будет сказать, что это полуофициальный орган р<усского> правительства, тот самый, который рассыпался в комплиментах "храброму и благородному генер<алу> Каваньяку" и утверждал, что именно ему выпала честь приостановить европейскую революцию, -- что этот самый листок преисполнился теперь дружеских чувств к презид<енту>, не теплее тех, какие през<идент> питает к ген<ералу> Шангарнье. Там обсуждают сочинения през<идента>, перевели его историю пушки, описывают его званые вечера в Нац<иональном> Елисейском дворце отмечая, что только аристократы удостаиваются чести на них присутствовать. Там глубоко растроганы деликатностью министерства, которое не послало дипломатическому корпусу приглашения на омерзительное празднество 24 февраля. Там передают, что генерал Шангарнье плакал в тот день, говоря, что вот годовщина той роковой даты, когда французская армия покрыла себя позором и т. д.

Так как вы будете в городе, вы можете оказать мне услугу, а если можете, то и захотите. Дело вот в чем. Моя жена и муж моей жены желают пойти сегодня посмотреть "Адриенну Лекуврер". Возьмите заранее в театральной кассе два хороших места (кажется, по 8 фр. за билет). Мне кажется, что дамы в первые ряды пар<тера> не допускаются. Впрочем, полагаюсь вас.

Если вас затруднит передать нам билеты, могу послать за ними, ex gr в 5 часов.

Весь ваш Г.

91. Н. А. ГЕРЦЕН

22--23 (10--11) июня 1849 г. Женева.

Женева. 22 июня, 10 часов вечера.

Друг мой, в пять часов после обеда я приехал сюда и тотчас в дилижанс-конторе написал несколько слов к маменьке на наш адрес. -- Теперь еще не могу толком прийти в себя, беспокойство, волнение последних дней, наконец, физическая усталь. Я от Парижа до Женевы не отдыхал ни минуты. В семь часов приехали мы в Лион, в половину седьмого я уже сидел на империале женевского Дилижанса, жар был убийственный, -- как бы то ни было, но я здесь и первый раз от роду с каким-то бешенством выпил бутылку рейнвейну. Фази меня принял превосходно. Что-то вы... настрадались, чай, как?.. О жизнь, жизнь, она мила своей безмозглостью, все шатается, вчера на краю гадостей и мрзостей, сегодня спокойно в отеле -- остается право пить и есть. -- С начала дороги эгоизм самосохранения заглушал все во мне, потом вдруг все задавленное в последние дни вышло наружу -- негодование, боль, а пуще всего меня досадовало и мучило, что я не простился с детьми. Саша, верно, грустил обо мне. Я еще в Париже не мог вспомнить этого, чтоб слезы не навернулись на глазах. -- Лишь бы мое письмо скорее дошло до тебя. Прощай. Прощайте.

23 июня.

День страшных воспоминаний. -- Я отдохнул и напился превосходного кофею и все думаю и думаю, что есть ли же на свете что-нибудь глупее, как все наши опыты ловко и надолго устроивать свою жизнь. И деньги, и здоровье, и события, в которых живешь, -- все это не зависит ни от нашего, ни от чьего ума, настоящее и настоящее -- больше ничего. А потому торопитесь-ка сюда. По Швейцарии поездить хорошо, перед моими окнами такая прелесть -- свежесть, зелень, вода, вообще надобно попользоваться временем; Швейцарии, очень может быть, вовсе не будет. Я думаю, что с пассом будут хлопоты, в случае нужды поезжай сама в посольство или Бернацкий устроит. Да вот еще что весьма важно: надобно получить копию с крепости на дом, купленный в Париже. А потому пошли за m-r Boucault, rue Boulos, 22, -- Константин знает, он же должен принести за треть от наемщика деньги; когда он принесет их, отдай ему 200 фр. от меня и спроси, не нужна ли ему доверенность, наконец, попроси копию с купчей, -- это необходимо.

Ich^glaube doch, daß es besser ist schlecht deutsch zu schreiben, als vortreflich russisch, denn das schlechte Deutsch wird Georg doch übersetzen. Jetzt eben war Herr Djems bei mir, ich habe ihn beinahe so aufgenommen, wie Marat die Charlotte oder Lottchen Corday, es heißt -- ich stieg plastisch aus einem Bade. Er ist ein vortrefflicher Mensch. Nach zwei Minuten kam Неrr Aivengo Golovine. Das ist aber doch lächerlich -- eine Hegire ohne Islamiten zu sein. Was hat der Marsouin gemacht? -- Adieu. Morgen schreib'ich wieder. Um 2 muß man die Briefe abgeben[137].

Приезжайте поскорее, но только окончивши все дела. Марья Каспаровна, я и не простился с вами, да что делать. Много было пакостей на дороге, но и люди встретились, об этом когда-нибудь.

Ну, что ты, мой дружок Саша? А все-таки лучше бери пример с отца: хоть иногда и жестко спать, а иди той же дорогой.

Заметил ли Коля мое отсутствие?

Не забудьте взять мои рукописи у Георга, будем отсюда их печатать. У Ротшильда остались мои inscriptions de la banque[138], после получения процентов можно их взять у него потом и хранить крепко. Всего лучше, ежели вы в путь пуститесь разом, больше достоверности. Насчет документа для Marsouin -- будет отослан.

Пишите, пишите и пишите. Я было сегодня утром прихворнул, да вылечился совершенно бифстеком, скажи Георгу, что я начинаю ценить рейнвейн.

Прощайте.

Головин преклоняется и свидетельствует.

Купи всенепременно отличный сак с чемоданом Дм<итрию> Мих<айловичу> и заставь его взять.

92. Н. А. ГЕРЦЕН

24 (12) июня 1849 г. Женева.

24 июня. Женева.

Вот и еще день прошел. Бог знает что бы я дал за то, чтоб ты получила скорее весть обо мне, завтра бы, к дню рождения Саши. Что-то с вами? Иногда мне страшно, вы как-то очень одиноки, -- впрочем, я много надеюсь на дружеское участие Щепкина. Скажите Марсуину, что его приятель ему пришлет рецепт, о котором он просил.

Когда ты соберешься, узнай, как можно вернее, насчет пасса, строгости на дороге непомерные. Всего лучше адресоваться в наше посольство и спросить, как сделать; вспомни, что пасс на мое имя, след., может вас подвергнуть всяким мелким неприятностям, обыску и т. п. Можешь посоветоваться с Шомбургом. Они теперь спрашивают даже детей.

Григорий Ив<анович> должен прислать деньги; если до отъезда вашего их не получите, дай адрес в Женеву у Ротшильда и попроси М-r Масé переслать сюда poste restante; если же при вас получатся, то отдай вексель в общий счет мой с Ротшильдом и возьми денег сколько надобно. Если вексель будет на имя маменьки, то ей надобно подписать. Французские inscriptions можно оставить у Ротшильда (взяв, разумеется, расписку) и просить, чтоб он получал проценты в общий счет.

Я полагаю, что Boucault может во всем быть особенно полезен.

Относительно материального благосостояния я живу здесь отлично, Hôtel des Bergues, опять увидел я большие комнаты огромные окна, -- т. е. не мещанские квартиры, к которым мы так привыкли в Париже. Вчера у меня обедал Головин и наш общий здешний приятель -- о котором я могу сказать одно, что лучший друг не мог бы искреннее и душевнее нас принять! Знает ли Гервег assmanshauser'cкoe вино?

Здесь в hôtel, если остаться надолго, берут по 50 фр. с рыла в неделю, да 5 фр. за комнату, -- то и можно было бы остаться на сем основании здесь.

Целуй, кланяйся и обнимай всех кого следует. Еще раз душевное спасибо Леко, -- я скоро ему пришлю статейку.

Здоровы ли вы? А все-таки все скверно и глупо -- для того, чтоб жить, надобно быть животным.

К величайшему удовольствию, я здесь встретил уже Богаевского -- через четверть часа после приезда.

Маменьку прошу пуще всего беречь векселя, а Марью Каспаровну -- играть на клавикордах, себя и других веселя.

Ну, что же ты делаешь, Саша? Ловишь ли бабочек, ходишь ли гулять с Фогтом? Напиши мне что-нибудь, дружок, и поцелуй Колю и Тату.

Пишите, ради бога, как можно чаще. Да и приезжайте, наконец, сами лучше сюда. -- Адресуйте просто на мое имя poste restante.

Вот тебе счет здешнего житья:

я -- 50 ты -- 50

Двое детей -- 50

Элиза -- 28

178 в неделю 672 прислуга 30 в месяц зала 5 ф. в день, 150 на водку -- 20 -- 200

872

Теперь, считая 1000 за все и 250 на роскоши, т. е. вины и напитки, да 250 на экипаж и конфеты (!), выходит 1500 в месяц, и будем в великом отеле.

Головин, который нанял здесь, мне пресурьезно говорил: "Удобнее невозможно, как же -- парикмахер внизу, если надобно стричься -- тотчас можно послать". Это оригинальная точка зрения. А ргоров, он говорит, что если выйдут какие-нибудь затруднения насчет пасса, то адресоваться от его имени к М-r le comte de Richemont, Rue Lavoisier, 12 -- попроси Гервега съездить. Впрочем, я уповаю сильно на Бернацкого.

В случае нужды можно адресоваться от Головина к М-mе la c-tesse Cosse, Champs Elysés. Rue Beaujon 1 -- а коли не нужно -- ну так и не надобно.

93. Н. А. ГЕРЦЕН

29 (17) июня 1849 г. Женева.

29 июня 1849. Женева.

Ваше вчерашнее письмо совершенно успокоило меня и сняло тяжелое состояние духа, в котором я был в последнее время. Вечером на таких радостях я выпил с Ф<ази> в Ecu de Genève две бутылочки Кло до Вужо. Впрочем, бешеная потребность бургонского проходит совсем, коньяк почти совсем в отставке, об холере здесь и не говорят. Да и какой быть холере в этом садике, все так чисто, так светло, озеро синее, небо синее, горы белые, женщины на улицах отворачиваются, мужчины обедают в час, аристократы в 5, в десять часов вечера запирают город на ключ, а в 12 все спят. Странное дело, иных городов, как иных людей, не минуешь -- сколько раз еще в России мы толковали о Женеве, и пришлось-таки в ней пожить. Оно полезно. В Швейцарии можно на практике посмотреть, что такое республика, нравы здесь приготовлены в тысячу раз больше к свободе, нежели во Франции. В первый день я пошел к Ф<ази>, позвонил, он сам вышел отпереть дверь, ни передней, ни необходимости ждать доклада; вечером мы пошли в кафе пить пиво, и тут он сказал какому-то барину, сидевшему в дыму, насчет бумаг, нужных мне, -- это был главный начальник полиции. Ни галунов, ни мундиров, ни свирепых муниципалов, ни всего оскорбительного, петербургского -- что там дома в Париже. Швейцарцы горды, с педантизмом, они привыкли быть века целые единственными вольными людьми, оттого во всех отелях слуги немцы, швейцарцы берут дорого за труд. Когда приехал Головин, носильщик, который принес его чемоданы, попросил с него 2 фр. или полтора. Гол<овин> ему сказал, что это слишком дорого, носильщик преспокойно ответил ему: "Зачем же вы сами не снесли -- это было бы еще дешевле".

Конечно, будем здесь ездить, разумеется, не переступая швейцарской границы. Насчет убийственных посещений и приятелей -- видно, от них нигде не отделаешься, надобно subir[139], а иногда запирать двери на ключ. Что делать. Гол<овин> живет в одной отеле со мной и проходит в день раз пять советоваться то об письме Стуарту, то о письме к книгопродавцу Франку.

К характеристике нашей эпохи принадлежит то, что Ф<ази> советовал мне не ездить в Шамуни, потому что нельзя отвечать за сардинскую полицию. Мы ездили в Ферней, и я почти ничего не видал, потому что очень хорошо разглядел пикет французских жандармов. Граница Савойи и Франции возле самого города. Я полагаю, что Георг на все это улыбается, однако Ф<ази> должен же знать кое-что; без него, я думаю, и здесь бы было плоховато. Я часто думаю, если б в России на одну йоту было бы лучше, нежели теперь, то просто следовало бы ехать в Москву. Там тяжело родится будущее, в Европе тяжело околевает прошедшее.

Ни Фогта, ни Саз<онова> еще не видал. Найти здесь не трудно, все толпится в нескольких отелях и кафе у озера, я живу в Hôtel des Bergues. Получили ли вы мое первое письмо на имя маменьки и на наш адрес? Мне нужно знать.

Будьте осторожны. Дела обделывай с большим вниманием, была ли ты у Ротшильда, посылала ли за Бyко? что и как? пиши все подробности.

Кланяйся всем. Что Щепкин, уехал или нет?

За дом уплочено за май и июнь, расписка должна быть в бюро, предупреди его, что ты едешь, и согласитесь поденно, что ли, -- сверх этого, 200 фр. по уговору. Если явятся сомнительные долги -- ты спишись со мной. Я остался должен в Ville d'Avray в кафе 6--50 фр. Гервегу я должен за Пушкина, за ботанику Шлейдена и за анатомический словарь, который привези. Да у меня оставалась еще его книга об электричестве, которую он сыщет. Карикатуры и картинки прошу привезти, если б можно было группу, не сломавши, доставить сюда, было бы хорошо, а не то отошли ее к Гервегу.

У Константина должна быть записка, что он получил.

Пишите часто. Можете писать просто на мое имя Poste rest.

Саша, целую тебя, благодарю за твое письмо, оно мне принесло много удовольствия, пиши опять и приезжай сам, когда придет время, смотреть на горы. Поцелуй Колю и Тату.

Поклонись Элизе.

94. Г. и Э. ГЕРВЕГАМ и Н. А. ГЕРЦЕН

30 (18) июня 1849 г. Женева.

Genf. Le 30 juin 1849.

Genf ist zu groß, die Stadt müßte noch kleiner sein und gar nicht bewohnt (une honorable exception pour less maîtres d'hôtel, marchands de vins et tabacs est sous-entendue) -- dann könnte man schon lustig sein Leben zubringen. Golov sagt mir alle

Tage: "Wenig Leute" -- und ich denke (in petto) und wenn nosh einer nicht da wäre; Golov ist besonders beleidigt, daß hier nicht alle Frauen, die man in der Gasse sieht -- omnibus gehören, sondern privatissimae sind. Er will sich verheiraten, er findet, daß es wohl feiler ist. Ich glaube, sollte die Italienerin mit S kommen, so würde es noch wohlfeiler zu teilen mit ihm, auf eine viel mehr delikate Weise als der weise Solomon ein Individ divisieren wollte.

Bemerken Sie, daß ich heute Deutsch mit französischen Buchstaben schreibe -- künftig mit russischen.

Die erste Zeit war ich böse und beleidigt, dann nahm ich meine Hegire mit Resignation, wie Mahommed. Ein Glück für uns ist F -- er ist außerordentlich gut gesinnt für alle, die hierher kommen; wir trinken mit ihm manchmal eine oder zwei... Flaschen, er trinkt gern, aber sagt jedesmal: "Sie trinken zu viel" und fügt dazu: "Je dois avoir la tête très libre demain matin". -- "Eh bien, voilà mon malheur, -- sage ich ihm darauf, -- c'est que je n'ai nullement besoin d'avoir ni demain matin, ni demain soir ma tête libre".

Deux heures plus tard.

Je viens de recevoir la lettre Toutchkoff-Ogareff, un billet de ma femme et des variations sur des thèmes juridiques par Boucault. J'enverrai probablement demain la procuration. Eh bien, Satin-Ménélas, menez-la donc à Paris ou à Genève votre Hélène. II a été toujours imitateur ardent d'Ogareff et comme imitateur il faisait presque la même chose -- c'est-à-dire une chose tout à fait opposée.

Interruption... Die Wäscherin ist gekommen. Ich gebe Wäsche ab! Pour vous j'en rougis. Pour moi j'en gémis... trois chaussettes... une paire + une chaussette veuve...

Mais sur quoi donc ma femme base les espérances qu'Ogareff viendra et bientôt, tout cela est dit d'une manière très légère.

On pourrait certainement passer d'une manière admirable l'hiver quelque part en Suisse, et partir ensuite pour l'Amérique ou pour la Russie -- nur nicht im faulen Fisch zu bleiben.

Adieu -- Georges et Emma. -- Je redeviens triste...

A présent je m'adresse à ma femme des instructions de haute finance.

1) Après avoir bien pensé sur le texte de la procuration demandée par m-r Boucault je ne crois pas qu'une pareille procuration soit urgente. Il faut absolument que tu voies m-r Schomburg, je lui écrirai quelques mots[140]. Видаешь ли ты Ивана Батист<овича>

или Камилла; если они вполне отвечают за Буко -- дело другое, но он включил тут право перестроек и поправок, я никогда об этом не говорил. Его дело очень просто -- получать деньги и платить их Ротшильду в мой счет. Получить копию с крепости и отдать ее тебе или, если ты уедешь, маменьке...

2) Тург<еневу> я из 900 отдал 200 да ты 200. Остается 500; из них он должен мне 100. Ему следует 400, а не 700. -- Если его холерина прошла, то он счастливейший из смертных, завидую безмятежному счастию его в треволнениях мира сего и кланяюсь.

3) Из денег оставшихся ты с мам<енькой> разделись как хочешь. Если Рейхель получит свой капитал, можно взять у него по 6 проц<ентов>, -- да он же и должен еще 300 фр. Все же лучше, если бы от Григ<ория> Ив<ановича> пришли векселя еще при тебе. Константину придется фр. 500 -- награждения платьями и всякой всячиной, а не деньгами. Что хозяин дома?

Нa обороте: A Paris. Monsieur G. Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

95. H. А. ГЕРЦЕН и Г. ГЕРВЕГУ

1 июля (19 июня) 1849 г. Женева.

1 июля 1849. Женева.

Вчера вечером я встретил на улице дилижанс и говорю Головину: "Пойдемте посмотреть, нет ли Фогта". Головин отвечает: "Да вот он". Я думал, что он врет, но белокурый Фогт тут как тут, а потом и Саша. -- Что его прислала ты -- тут ничего нет дурного, но что у Фогта не было пасса, то его чуть не засадили ждать ответа из Берна в пограничном городе -- все-таки вы поступаете очертя голову. Саша здоров, а здесь будет здоровее. -- Сазонов и не думает ехать, это большая неделикатность относительно Жемса, ибо такие вещи не легки. Далее, он снова затеивает разные журналы, -- я желал бы очень знать мнение Гервега, Саз<онов> мне писал длинную грамоту. Просит тоже денег и для себя. Когда Буко принесет, пожалуй, дай ему франк<ов> 250 или 300. Скучно -- никому ни слова.

Буко доверенность я написал другую. Завтра и отошлю.

Всем кланяйся, детей расцелуй. Саша рассказывал все подробности о празднике и о прочем.

Icb bitte, Sousschickender und Assmanshauser verachtender Неrr und Freund, sagen Sie Ihre Meinung über die Sache, die S vorschlägt (hat er aber Ihnen nichts gesagt, so sagen Sie ihm auch nichts).

Heute keine Zeit mehr.

Hat Неrr Lekko seine bulletin's bekommen? Golovine ist hier Löwe -- wey mir![141]

Когда ты поедешь, можешь взять с собою документы, билеты etc.

Наконец, к Т<атьяне> Ал<ексеевне> я напишу отсюда. Хорошо, если вы получили от Гр<игория> Ив<ановича>, впрочем, во всяком случае увидься перед отъездом с Шомбургом и попроси все пересылать.

Записку отдай Саз<онову>.

96. Т. А. и С. И. АСТРАКОВЫМ

1 -- 2 июля (19--20 июня) 1849 г. Женева.

1 июля 1849. Женева.

Ваши письма, добрая и милая Татьяна Алексеевна (я наконец так стар, что могу себе позволить вас называть так), ездят по Европе, вчера мне их прислала Наташа из Парижа, который она на днях оставляет для того, чтоб отдохнуть в гоpax. Саша здесь со мной. Ну вот я и прочел ваше письмо и письмо Сергея, и захотелось мне поболтать с вами -- оно же бывает не часто. Отчего? Сергей Ив<анович>, раз навсегда не спрашивайте ничему причины, это вас все математика сбивает, Юм очень дельно уничтожает всякое понятие каузальности. Искать причину значит находить смысл, разум, а его, поверьте, ни в чем нет. Отчего люди часто пишут или совсем не пишут, отчего одни умерли от холеры, а другие поехали в Америку, отчего сегодня ветер, а вчера была суббота, отчего неделю тому назад я был снедаем желанием пить бургонское, а теперь дую зельцерскую воду... в этом-то и замысловатость жизни, что она не имеет смысла, или если и имеет, то так, будто бы мерцающий, -- вам скучно и вас давит тоска у Воробьевых гор, меня давит тоска и мне скучно, несмотря на Альпийские горы и на Монблан, который у меня перед глазами, -- впрочем, природа еще иногда утешает, именно тем, что у нее и притязания нет на смысл, она так себе, как случится. Постарайтесь увидеться с сыном Мих<аила> Сем<еновича>, он многое видел на свете и может уморить со смеха лучше отца -- трагическими анекдотами, которые рассказывает презабавно.

Итак, вы каждые десять лет отправляете по паре promessi sposi за Рогожскую заставу. А советовать вы тоже мастерица из-за пяти тысяч верст. Неужели вы думаете, что не было все сделано, да еще ее задушевная "Юдокси" писала ей из Петерб<урга>. -- Эта женщина, "плешивая вакханка", как мы ее прозвали, помышляет еще до сих пор о своей красоте, принимает разврат за страсть и бешенство от запоя за художественую энергичность. Она еще перед моим отъездом отличилась -- тут нет никакой надежды. А впрочем, почему? Жаль старика, он слаб, но именно оттого он и перенесет, что слаб, что Мишелька с ним, она для него была вроде горошинки, которую кладут в фонтанель -- без нее фонтанель может закрыться. Они счастливы теперь -- чего же больше. Солить счастье впрок -- дело безумное; кто теперь может месяц, неделю прожить в блаженстве взаимной любви, свежего чувства, да еще на дороге (т. е. без знакомых, ибо в это время они не нужны), да еще в теплом краю -- ну о чем же тут думать вперед. Конечно, потом придет и то и другое, и смерть и болезнь, и нету денег, и жаль; трусость перед жизнию для меня противна, и я не уважаю человека, который, желая пить вино, не пьет его, чтоб не сделалась лет через десять подагра. Ну а как он умрет через пять? -- К тому же их теперичные отношения гораздо благороднее. А каков Ник<олай> Мих<айлович> -- если он налицо, скажите ему и Елене, чтоб они приняли благословение издали, от друга и брата. Я рад этому случаю. Елена Ал<ексеевна> -- милое существо, слишком сенситивное, но от юности и от некоторых горьких соприкосновений в домашней жизни -- существо светлое, чистое; скажите ей, чтоб она волосы себе так зачесала, как бывало в Риме и Париже -- ван-диковской Мадонной, и это, разумеется, пусть она сделает при муже. Ну а ты, муж, -- до чего ты дожил? Я в свою сторону кой до чего дожил тоже. Поверь, саrо mio, все такой вздор, такой вздор -- т. е. все, за исключением ex gr такой Мllе Hélène, т. е. Madame Hélène. Вы со временем не прогуляетесь ли эдак по минеральным -- я до зимы в Швейцарии и занимаюсь естественными науками. (Как будто есть неестественные науки.)

Кстати, Сергей Ив<анович>, помните, мы с вами собирались делить лошадей и лечить от смерти. Мысль о бесконечно долгом поддерживании организма берет в медицине корень, Генле в рациональной патологии прямо говорит: я вижу факт -- все люди родившиеся умирают, -- я могу это сказать о всех умерших, но где необходимость смерти или невозможность продолжать тот же химический процесс, я не вижу. Вот одолжил все курсы логики, которые обучали: "но Кай человек, след. Кай смертен". В свирепейшую холеру, которая была в Париже, я не без удовольствия заметил, что лучший доктор на земном шаре точно так же ничего не знает, как последний фельдшер в Камчатке. Великое дело в том, что истинно ученые доктора, как Райе и др., сознаются в этом... С холерой здесь были чудеса -- от нее лечили чем ни попало: холодной водой и кипятком, опиумом и каломелью, коньяком и камфарой и совершенно зря. Больные мерли, другие нет -- результата никакого. Точно в потемках -- мало ли что можно попробовать: промывательное из чернил, разварить носовой платок и глотать

по кусочку, гладить табакеркой живот -- и это называется наукой, и за это берется десять, а иной раз 15 и 20 фр.

Я все время холеры пил самые крепкие бургонские вина, ел много говядины с перцем и соями, не давал никак себе долго голодать -- и не ел зараз много и был совершенно здоров.

Постарайтесь всенепременно и всебезотложно доставить приложенную цидулку Огареву, я не знаю его адреса.

Кланяйтесь всем нашим приятелям и друзьям. Писать на первый случай просто A Genève (Suisse). Poste restante имяреку такому-то.

Ну и довольно. Земно кланяюсь.

2 июля.

Что касается до ваших идей об воспитании, в них одна сторона совершенно справедлива (и, по счастию, с этой стороны воспитание наше оправдывается фактом); что и как писала моя жена, не знаю, но пишет обыкновенно под влиянием минуты. Искусственная среда, в которой мы живем, заставляет искусственно развивать детей. По счастию, натуры крепкие и здоровые вырабатываются сквозь всего на свете. Во всей Европе (кроме некоторых частей Германии) воспитание домашнее и публичное на самой дикой степени схоластики, про Францию и говорить <нечего>, во Франции выучиваются превосходно разные специалисты (химики, медики, механики) -- но общего образования ни на грош, они заменяют пошлыми сентенциями и болтовней -- всю сумму сведений, тяготящих (и не облегчающих) немцев. A propos -- французик 13 лет или 14 лет расчетлив и своекорыстен, как жид 30 лет. Что скажете о нравственном воспитании? Немец по крайней мере имеет юношеский период, и как ни смешны подчас его надзвездные мечтания -- но они чистят душу и не допускают преждевременный разврат. Мелкий, подлый эгоизм в самом антигуманном значении среды, в которой вырастает француз и француженка, -- отсюда не трудно понять, что для них брак и что воспитание. Об наших широких, разметистых натурах нечего и думать. В крови у немца -- золотуха, у француза -- сифилис. Разумеется, есть исключения, есть целые сословия, к которым это не идет; но я говорю в антитетическом смысле.

Прощайте. Кланяйтесь Марии Федоровне и всем сродникам ее.

Что Василий Петрович?

Что Петр Григорьевич и домочадец его?

Здесь, т. е. в Париже, была у Ив<ана> Сергеев<ича> холера -- он же трус естественный, три дня сам себя оплакивал, плавая на судне по морю жизни. Выздоровел теперь.

Addio.

А. Г.

Дайте знать Николаю Александр<овичу>, что я адесь.

Nota bene.

Сергей Ив<анович>, перечитывая, вижу, что я везде написал вы вместо ты -- это просто рассеяние и отвычка здесь употреблять ты.

97. Н. А. ГЕРЦЕН, Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

4 июля (22 июня) 1849 г. Женева.

4 июля 1849 г. Женева.

Письмо твое, разумеется, получено, а равно и Капорец явился на сцену -- он вырос и сделался похож на закубанского казака. Какие 8000 фр. тебе отдал Ротшильд -- я не понимаю, мне следов<ало> с него получить по франц<узским> рентам всего 2500. (Кстати, ты можешь у него взять и по бельгийской инскрипции, которая у мам<еньки>.) Это, стало, он отдал вперед; в таком случае никак не следовало отделять 5000 маменьке, особенно если она не намерена покупать дом или дачу в Париже. Мам<енька> издерживает 1500 в месяц, 1000 была, стало, с 3000 хватило бы на четыре месяца. Мы издерживаем 2500 в месяц, и ты оставила только 3000 у себя. Мне кажется, лучше было бы списаться со мною. -- Перед отъездом попроси непременно Шомбурга, чтоб он мне прислал окончательный расчет всех дел моих у Ротш<ильда>, чтоб я мог знать en définitive[142]. Ты можешь съездить к нему с Рейхелем и попросить, чтоб письма, пока Рейхель не уехал с мам<енькой>, отдавали ему. После их отъезда -- чтоб посылали сюда. Я очень боюсь, чтоб письмо Григория Иван<овича> не затерялось с векселем. Когда Буко обещал деньги и когда копию с акта? Говори всем, что я сам месяца через два буду в Париже. Но забудь, если франц<узские> инскрипции останутся у Ротш<ильда>, взять записочку.

Здесь дачи чудесные. Не всё же мы будем ездить взад и вперед, вниз и вверх. Пока можно пожить и в hôtel. Ты напиши подробно день отъезда и в каком заведении едете, чтоб я мог приготовить все нужное. Или в "Hôtel des Bergues" или в "Ecu de Genève"...

Саша с Каппом гуляют за городом. Он третьего дня ходил да еще с Ф<ази> на детский праздник. По окончании ученья, после экзаменов, город дает детям пир; мне это ужасно понравилось, солдаты делают им на караул, музыка играет, дети с знаменами отправляются на луг, где городовые власти им дают обед, и, заметьте, тут все дети, ходящие в школу, -- когда они идут назад, их провожает музыка, и несколько домов были иллюминованы. Праздник этот сильно тронул меня, вот как воспитываются в свободных людей; дети привыкают к царскому почету, к уважению человеческого достоинства. Я забыл сказать, что их собирают для шествия у статуи Ж.-Жака Здесь скучно, и будет скучно во всей Швейцарии -- но что здесь на деле все то, что во Франции на словах, в этом нет сомнения.

Ну что же вы поделываете в Ville d'Avray, которому мы придали историческое значение, навеки нерушимое. Когда и как собирается маменька? Я сегодня иду смотреть здешнее заведение глухонемых. Поездки я все оставил до вас, в Лозанну и пр. ...

Привези соломенную шляпу, здесь она у места.

Целую Колю и Тату. Au reste, я думаю, они меня таки и припозабыли...

Езда в дилижансе безобразная, не дают минуты отдыху, советую запастись холодным мясом для Таты и водой с вином...

"Коmmе, Braut von Libanon!" -- cela s'adresse à vous, Herwegh. Wir werden auf Sie warten, nicht wie die X faulen Mädchen die des Nacht's schliefen (was ein Beweis war, daß die Dirnen ganz ordentlich waren, und nichts von einem Ruejoubertischen Wachen wußten) als der Bräutigam kam (Evang. Matthei, Cap. XII, Ver. 8--10); sondern wie die anderen X Mädchen die da saßen (au Bureau des Messageries Nationales) (Idem, Ver. 11). Aber wo nehmen wir die Zehn? Wenn es darauf geht, finden wir auch diese Zahl. -- Felix und Tzort sind auch hier -- und der Ruße Theodor (meine Frau kennt ihn, besondere Kennzeichen sind die gesalzenen Gurken, die er brachte), Gol et la famille Petri, dont Kapp fait partie, il ne manque que le James pour avoir les dix pucelles qui ne dorment pas, -- nous avons encore comme suppléant un Russe sauvage, qui est beaucoup plus chien que Tzort. -- Savez-vous ce que je pense, c'est que cette fois vous regarderez la Suisse d'un autre point de vue que vous ne l'avez fait. La vie est monotonne ici, peu de ressources, beaucoup de germanisme, de pédanterie, de calvinisme... Mais... Est-ce que la vie mesquine, bourgeoise, pleine de prétentions et de vanité de Paris nous suffisait, et quelles étaient donc les grandes distractions qui couvraient le vide de cette existence factice -- des relations personnelles, cela ne se rapporte pas à Paris, dîner chez les Fr<ères> Pr, aller et venir par les boulevards et s'asseoir près de Tortoni, dans une foule de coquins, de crétins, d'hommes d'Etat dans le genre de Julevécourt et de libéraux de la nuance Olinsky? Oui, il faut rompre enfin ce charme, qui nous rendait esclaves de Paris, ce n'est pas la métropole de l'humanité d'aujourd'hui, il n'y a pas de métropole, le mouvement ne s'est раs concentré, peut-être le centre de gravité est hors de l'Europe, au delà des mers. Nous souffrirons partout, с'est la malédiction du développement, mais j'aime mieux la vie tranquille et sereine d'un petit bourg, qu'une immense cité qui retombe dans le crétinisme, qui vend sa liberté, ses droits pour le droit de voler et de s'enrichir, qui ne comprend plus ce qu'elle a enseigné au monde il у a 50 ans. -- Notre ami commence à partager quelques idées qu'il repoussait de toutes ses forces lorsque nous avons dîné au Café Anglais; il est plus triste, très préoccupé, les temps sont difficiles à mesurer même pour Genève qui fait les montres pour toute la planète.

Au revoir donc. Ma femme m'écrit qu'elle me prépare du poivre rouge et de l'huile de menthe -- elle pense donc qu'en Suisse c'est le désert de Sahara, оù on ne trouve rien à manger que des voyageurs, et cela pour los lions et chacals. N'apportez pas même de sauce anglaise; primo il у a à la table d'hôte toujours des Anglais qui demandent la permission et la sauce, ensuite il у en a ici. -- Mieux vaut de prendre la jumelle chez l'opticien (et que ferons nous du microscope Og?).

Votre main, madame Herwegh, je vous aime beaucoup, et de tout mon cœur. Et que ferez-vous à Paris -- il faut avoir l'héroïsme d'accepter les conditions de la vie, telless qu'elles sont dictées -- par une démence absolue[143].

О какой печати ты спрашиваешь? Я раз запечатал в лавке; а обыкновенно печатаю гербом демократического англичанина Голов<ина>.

98. Н. А. ГЕРЦЕН

5 июля (23 июня) 1849 г. Женева.

5 июля.

Письмо твое получил сейчас, и сейчас нужно отвечать, хотя я и не знаю, застанет ли оно тебя в Париже. Отчего же ты пишешь, что я мало пишу, когда я много пишу? В путь не советую пускаться, не приведя всего в ясность насчет дел. Насчет пасса -- как лучше, умные люди посоветуют. Саша не пишет к тебе, потому что думает тебя завтра или послезавтра увидеть. Полагаю, что комнаты тебе будут готовы в Hôtel des Bergues; если же я вас не встречу, как Фогта и Каппа, и я не там, то в Hôtel de l'Ecu de Genève, это два шага. Скажи Гер<вегу>, что Ф<ази> его ждет, только чтобы он не так ссорился с ним в спорах. Он печален -- все ломится. Один Саз<онов> в надеждах по горло. Впрочем, если нужно, нельзя ли ему дать хоть бы из тех денег, которые у мам<еньки>. -- Получила ли ты мое письмо от 4-го? Я его не сам снес на почту. Прощай. Кланяйся всем. Собери мои рукописи, у Гервега два свертка. Как ты разделаешься с хозяином дома? -- Насчет Шомбурга я перед отъездом все-таки советую увидеться -- попроси его окончательный расчет, или по крайней мере скажи Буко, вероятно, доверенность получена, чтоб он деньги прислал с маменькой. Не меняйте много золота, французские ассигнации здесь ходят с очень малой потерей. Скажи Саз<онову>, что я буду ему писать особо, может завтра.

Или поручи Рейхелю получить и купчую, и деньги. Пожалуйста очень внимательно всё. А письма-то от Гр<игория> Ив<ановича> нет; и об этом подобает похлопотать.

Покаместь квартира в 4 этаже.

99. Э. ГЕРВЕГ и Н. А. ГЕРЦЕН

7 июля (25 июня) 1849 г. Женева.

Madame Emma... êtes-vous à Ville d'Avray? -- Je le crois -- et je viens vous consoler du départ de George (s'il est parti), premièrement, et cela doit beaucoup soulager votre peine, il s'ennuiera ici horriblement. Je ne vois rien de mauvais dans les^Genevois, mais, par malheur, je vois aussi qu'il m'est impossible de ne pas voir (sans employer des moyens trop radicaux de Justinien envers Bélisaire) notre Anglais G. George sera donc forcé de le voir aussi. Ensuite, moi je suis devenu d'une stupidité inouïe, d'une sobriété qui dépasse tout ce qu'on raconte des stylites et autres fous en Dieu des déserts de la Thébaïde; je me couche à 10 h 1/2 et je me lève à 6 (assis sur mon lit). La cuisine de Genève me déprave, l'élément germanique avec ses ragoûts sauvages -- m'infiltre des idées de conservateurs et des vertus des hommes qui ne sont pas capables d'avoir des vices. Donc vous voyez quel déplaisir aura George de cet agrément. En cas que George n'est pas parti -- je commencerai à consoler ma femme et non pas la sienne[144].

Если ты не уехала -- то поезжайте же, наконец, а то ждать скучно, я уж было так и расположился вас во вторник принять. Я совершенно отвык жить в таком isolement, да и без бумаг не могу работать, да и не хочется. Может, и удастся поездить хорошо -- поживем -- а там... а там -- что там, спроси у Морица, он еще так глуп, что, может быть, и отгадает, что будет вперед. -- В Америку. Итак, я жду. Саша здоров, купается, шатается; если б Каппа отрезать на пол-аршина, он бы был хороший человек.

7. Суббота. Полдень.

100. Э. ГЕРВЕГ

11 июля (29 июня) 1849 г. Женева.

Enfin notre humble salon s'est changé en filature de lettres, dans tous les coins il у a des individus plus ou moins honorables -- qui vous écrivent. Madame Herwegh, oserai-je prendre une petite part au confectionnement et approvisionnement des matériaux bureaucratiques -- pour vous dire... quoi donc? -- que je vous estime -- mais vous le savez, que ma femme et votre mari sont arrivés -- mais vous le savez aussi. Cette stupidité qui m'a frappé, comme j'ai eu le triste devoir de vous informer dans ma lettre que j'ai adressée à Ville d'Avray -- se développe. Et je me tais.

Перевод

Наконец, скромная гостиная наша превратилась в прядильню для писем, во всех углах сидят более или менее почтенные личности, пишущие вам. Госпожа Гервег, осмелюсь ли принять хоть незначительное участие в изготовлении и снабжении вас сими бюрократическими запасами -- дабы сказать вам... что же? -- Что я уважаю вас -- но вы это знаете; что моя жена и ваш муж приехали, -- но вы и это знаете. Тупость, которая на меня напала, как я уже счел своим печальным долгом сообщить вам в письме, адресованном мною в Виль д'Аврэ, -- все развивается. И я умолкаю.

101. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

12 июля (30 июня) 1849 г. Женева.

12 июля 1849. Женева.

Вероятно, почтеннейший Григорий Иванович, вам Егор Ив<анович> сообщил, что мы оставили Париж, зараженный страшной холерой, и хотим провести несколько времени в Швейцарии. В Цюрихе есть доктор, особенно занимающийся глухонемыми, мы хотим сделать опыт и полечить Колю, ему шестой год, это, говорят, время самое удобное. Перед отъездом денег у нас было немного, а так как надобно было снабдить маменьку и взять про запас, то Ротшильд мне дал 15 000 фр. (с такой предупредительностию и без всяких условий), что самое и заставляет меня желать как можно скорее с ним расплатиться. Я ожидал от вас присылки, да, вероятно, вы уже и отправили мне или маменьке что-нибудь. Как получу, я извещу вас. Но притом все же попрошу переслать на имя братьев Ротшильд через Колли деньги по двум небольшим билетам в 2 и 6 т. -- пусть они пошлют прямо к Ротшильду в открытый счет мой с ним. -- Это удобнее даже, нежели посылать сюда, я с ними в сношениях, а здешних банкиров не знаю. Впрочем, если вы прежде что-нибудь послали, то это все равно. -- Все денежные обороты до сих пор принесли мне самые хорошие результаты, доход, полученный мною, я снова употребил в оборот.

Я здесь на родине всевозможных часов, при первом случае вы мне позволите прислать вам образчик или, если скоро соберемся, привезть с собою.

Прощайте, почтеннейший Григорий Иванович, пишите пожалуйста, адрес мой: A Genève (en Suisse). Hôtel des Bergues.

Ежели бы я и уехал куда-нибудь в горы, то все же возвращусь в Женеву. -- Егору Ив<ановичу> пришлю отсюда коллекцию швейцарских видов.

Что продажа именья Дмитрия Павл<овича>, я почти уверен, что он не продаст -- а будет дорожиться.

Потрудитесь доставить приложенное письмо Мар<ье> Фед<оровне>, я обременяю вас этой просьбой, потому что не имею понятия о их адресе.

Жена моя много кланяется вам.

102. Э. ГЕРВЕГ

13 (1) июля 1849 г. Женева.

Le 13 juillet.

Chez nous en Russie, les hommes qui estent une vingtaine d'années dans les provinces, commencent ordinairement les lettres de cette manière: "Voulant profiter de cette occasion (la poste!) je m'empresse etc., etc. ..." Donc voulant profiter de la même manière d'une occasion très sûre, pour mettre à vos pieds les fleurs de mes sentiments, sympathies... -- Après avoir accompli ce devoir -- j'oserai avouer que je profite de l'occasion pour ne rien vous écrire à vous, mais pour vous prier d'avoir la bonté de vous charger d'une commission pour M. Petri.

J'ai parlé de son affaire avec M. F, il dit que la chose est faisable, mais qu'il faut pour cela ou le document qui a été ici, ou la presence de m-r Petri. Dites-lui qu'il me précise ce qu'il

veut, s'il ne veut pas venir en personne. Pour moi c'est tout bonnement un bonheur que je trouve l'occasion d'être utile en peu de chose à m-r Petri, qui m'a obligé d'une manière si amicale et noble...

Je profite de cette occasion très sûre pour faire un effort insurmontable et de vous faire tous les sentiments de considération, d'estime etc.

Рукой Н. А. Герцен:

Votre main, chère Emma, je vous écris et écrirai aussi souvent que possible pour vous donner dee nouvelles de G. -- Je ne l'ai jamais vu rire autant qu'hier: A a fait notre cicerone pendant quatre heures; vous pouvez vous imaginеr le point de vue duquel nous avons étudié Genève; nous courions après lui tout essouflés par lee rues sales, étroites, où it nous montrait tout сe qu'il у avait de plus remarquable, -- un chat noir, par exemple, un chien qui se transforme en poisson; un âne qui même à Genève a des oreilles aussi longues que partout, etc. -- Le soir m-me Strouve est venue avec son mari, -- elle a tout pour être belle et ne l'est pas, elle prend du lait et du miel pour toute sa nourriture, admire George S et aime Schiller, elle et son mari travaillent 6 jours et se reposent le septième[145].

Перевод

13 июля.

У вас в России люди, прожившие в провинции около двух десятков лет, начинают обычно свои письма таким образом: "Желая воспользоваться оказией (почтой!), спешу и т. д. и т. д..." Итак, я тоже желаю воспользоваться совершенно надежной оказией, чтобы сложить у ваших ног цветы моих чувств и моего расположения; исполнив этот долг, осмелюсь признаться, что я пользуюсь оказией, чтобы ничего не писать лично вам, а попросить вас оказать любезность и взять на себя поручение к г-ну Петри.

Я говорил о его деле с г-ном Ф<ази>; он сказал, что это дело выполнимо, но для этого нужен либо тот документ, который был здесь, либо присутствие г-на Петри. Передайте ему, чтобы он точно указал мне, что ему надобно, если он не хочет приехать сам. Я просто счастлив, что представился случай хоть в чем-нибудь быть полезным г-ну Петри, который так благородно и по-дружески оказал мне услугу...

Пользуюсь этой совершенно надежной оказией, дабы, напрягши все силы, выразить вам свои чувства уважения, почтения и т. д.

Рукой Н. А. Герцен:

Вашу руку, дорогая Эмма, я пишу и буду писать вам по возможности чаще и сообщать, как поживает Г<еорг>. Я еще ни разу не видела, чтобы он так смеялся, как вчера, А<лександр> был нашим чичероне в течение четырех часов. Вы можете себе представить, с какой точки зрения мы изучали Женеву. Мы бегали за ним, совершенно запыхавшись, по грязным, узким улицам, где он показывал нам всякие достопримечательности: черную кошку, например; собаку, превращающуюся в рыбу; осла, у которого даже в Женеве уши не короче, чем повсюду, и т. д. Вечером приходила г-жа Струве с мужем. У нее есть все, чтобы быть красивой, но она некрасива. Питается она только молоком и медом, восхищается Жорж С<анд> и любит Шиллера. Шесть дней они с мужем трудятся, а на седьмой отдыхают[146].

103. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

17 (5) июля 1849 г. Женева.

17 июля 1849. Женева.

Спешу уведомить вас, почтеннейший Григорий Иванович, что я вчера получил ваше письмо от 18/30 июня, вексель получен маменькой в Париже, -- и, стало, все дело будет в исправности, я очень рад, что мог так скоро заплатить Ротшильду деньги, данные им вперед. Впрочем, если вы переведете еще денег Рот<шильду>, это будет скорее хорошо, нежели нет, у меня же с ним открытый счет (compte ouvert) и разные дела. Деньги, переведенные по последнему векселю, должны идти 1) на уплату мам<еньке> за долг 3 т., 2) на уплату Ротш<ильду>, данные им вперед 8 т. фр., да 3) по оборотам у него, чтоб не брать из капитала 7 т. фр., затем мне останется тысячи три франков. Маменьке я уплатил теперь сполна 10 т., взятые на дорогу. Вообще я делами больше доволен, нежели нет. Очень благодарен вам за окончание переписки векселей -- их можно прислать сюда на мое имя, застраховавши письмо.

Нат<аша> сама пишет в Шацк, я никак не намерен Гри<горию> Емельян<овичу> еще платить, тут нет здравого смысла -- я не верю, чтоб он истратил свои деньги, но если б -- кто же поручал, дозволил ему или просил? Моя жена писала ему, что мы даем 3000, -- их он или молодые и получили. До нас доходят часто слухи о том, что Медведевы очень теснят Елену, -- гадко с их стороны, жаль, что Егор Иванович допускает, вот почему я всегда был против всех полувоспитаний, полуисправлений быта и пр. Егор Ив<анович> ее выписал, он вступил в ее положение -- для того, чтобы сделать горничную Медведевых или отдать им в кабалу. Право, не знаю, как помочь этому, разве вы посоветуетесь с Егор Ив<ановичем> и придумаете что-нибудь.

Здесь жить чрезвычайно привольно, климат и природа изящны, нравы простые, чистые. Париж под конец мне был

Прощайте, желаю, чтоб письмо мое вас застало в лучшем здоровье.

Жена моя свидетельствует вам дружеский поклон.

Мой адрес: A Genève (Suisse). Hôtel des Bergues.

На обороте: Милостивому Государю Григорию Ивановичу Ключареву.

104. Э. ГЕРВЕГ

23 (11) июля 1849 г. Женева.

23 Juli 1849. Genève.

Gestern zu Folge einer Intrigue, die noch keinen Namen gefunden hat im Lexikon, hat man mir die Möglichkeit geraubt, Ihnen einige Worte zu sagen... Sie können sich denken, daß dieser Fallonische Plan von meiner Lucrez-Borgia-Frau und von ihrem Cesar-Borgia-Mann entworfen und zur Wirklichkeit gerufen war.

Ich wollte nämlich Sie unterhalten von dem schönen Plan der liberalen Regierungen, die eine ganz neue Methode anwenden wollen, um aus dem Genfer See einen Champ de la liberté zu machen und ohne viel Eidgenössisches Geld zu verbrauchen. Man drängt von allen Seiten die Flüchtlinge hierher, und wenn sie einmal da sind -- am Ufer, so schreit man "Zurück aus Zürich" und erlaubt nicht hier zu bleiben, die andern Mächte haben die Faiblesse, auch "Zurück" zu schreien, da bleibt also keine Wahl.

Die Flüchtlinge müssen oder nach dem barbarischen Frankreich, oder in der See zu Grunde gehen. Freilich jeder ehrliche Mann wird den kürzesten und den am wenigsten trockenen Weg vorziehen. Man hat berechnet, daß es hinlänglich wird nur den Bodensee mit den Italienern und Franzosen hinzudrängen, um eine schöne Wiese zu machen. Dazu sagt man, daß das Gras vortrefflich wächst auf radikalen Humus. -- Struve ißt keine Legume mehr, or findet, daß einem sittlichen Mann unanständig ist, von den Pflanzen, die Phanerogame sind, zu essen -- er erlaubt sich nur jetzt die Fougères. Es ist wirklich schade, daß Simeon der Stylit etwas zu frühe lebte, der hätte mit St gekneipt. Seine Frau muß alle Tage sehr weit, so zirka 3 geographische Grade gehen und dort eine Quelle aufsuchen, die immer gefroren ist -- um allerlei unasketische Gedanken (was Gott behüte), à la glace frappieren -- denn in dieser Temperatur hat der Böse keine Wirkung mehr.

Vor einer Woche brach hier eine epidemische Krankheit , die zwar schädlicher als die Cholera, aber milder als die Pest (die orientalische) scheint -- man nennt diese Krank -- Dictagras. Der Mann fängt, vor zwei Stunden eine große

Schwere im Корfe zu fühlen (dann muß er gleich eine Flasche Burgun trinken) -- wenn er aber nicht trinkt, so fängt er an zu diktieren und der Andre muß schreiben, und wird durch die Kontagion auch Diktoman... bei uns sind alle krank, meine Fran diktiert Her russisch -- weil er kein Russisch versteht, ich -- H Kapp deutsch -- weil ich kein Deutsch verstehe, Kapp rediktiert einem Russen -- weil er in Baden war (die Krankheit findet immer Ursache); am Ende Golovine diktiert meiner Frau -- weil er aus Unvorsichtigkeit seine Mutter verloren hat und jetzt sie dans toutes les Russies sucht...

Verzeihen Sie, ich kann nicht mehr schreiben, Elisa schlachtet die Tata ab -- wenn das einmal vorbei ist, dann werde ich fortfahren. -- Adieu.

Перевод

23 июля 1849 г. Женева.

Вчера в результате интриги, которая в лексиконе еще не нашла себе названия, я был лишен возможности сказать вам несколько слов, -- представьте себе, что этот фаллонический план был задуман и осуществлен моей Лукрецией Борджиа-супругой и вашим Цезарем Борджиа-супругом.

А между тем я хотел рассказать вам о великолепном плане либеральных властей, которые хотят применить совершенно новый способ, чтобы превратить Женевское озеро в "Champ de la liberté"[147], притом без больших затрат швейцарских денег. Сюда со всех сторон теснят беженцев, а когда они, наконец, оказываются тут, на берегу, то им кричат: "Назад из Цюриха" и не разрешают здесь оставаться; другие власти тоже имеют faiblesse[148] кричать "назад", и, таким образом, у них не остается никакого выбора. Беженцам нужно либо отправляться в варварскую Францию, либо на дно озера! Разумеется, каждый порядочный человек предпочитает наикратчайший и, следовательно, наименее сухой путь. Рассчитали, что достаточно будет спустить в Боденское озеро итальянцев и французов и зазеленеет прекрасный луг. Кроме того, говорят, что трава прекрасно растет на перегное из радикалов. Струве больше не ест légume[149], он находит, что нравственному человеку неприлично есть явнобрачные растения, он разрешает себе теперь только fougères. Право, жаль, что Симеон Столпник жил немного рановато: они бы вместе выпивали со Струве. Его жене приходится ежедневно ходить очень далеко, примерно за 3-й градус широты, на поиски источника с вечно ледяной водой, чтобы à lа glace[150] замораживать всякие (боже упаси!) неаскетические мысли, ибо нечистый при подобной температуре теряет всю свою власть.

Неделю тому назад здесь разразилась эпидемия, которая хотя и страшнее холеры, но как будто менее опасна, чем чума (азиатская), -- эта бол<езнь> называется "диктаграс". За два часа до начала заболевания у человека появляется ощущение сильной тяжести в голове, тогда он немедленно должен выпить бутылку бургунд<ского>, а ежели не выпьет, то принимается диктовать, а другой должен записывать и, сам заражаясь, также становится диктоманом... У нас все больны; моя жена диктует Гер<вегу> по-русски, потому что он не знает русского языка; я -- г-ну Каппу по-немецки, потому что не знаю немецкого языка; Капп передиктовывает это одному русскому, потому что тот был в Бадене (для болезни всегда найдется причина); наконец, Головин диктует моей жене, потому что он по неосторожности потерял свою мать и теперь ищет ее dans toutes les Russies[151].

Извините, больше не могу писать. Элиза расправляется с Татой; когда это кончится, продолжу. Adieu.

105. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

2--5 августа (21--24 июля) 1849 г. Монтрё.

Montreux (Canton de Vaud). 1849. 2 августа.

Любезный друг, два письма от тебя глубоко потрясли меня; последнее мы прочли с Георгом в каюте на пароходе и горько сказали в один голос: "Вот оно -- нам созвучное чувство, что истории ты учить не хочешь и про меня говоришь: а отчего же и не умереть тебе?" А впрочем, в самом деле доброе дело, что я не умер от холеры, здесь можно по крайней мере на время оправиться и отдохнуть. Вероятно, с тех пор вы получили мое письмо из Женевы. -- Но скажу тебе откровенно: в обоих письмах твоих меня как-то болезненно удивили твои отзывы насчет Ник<олая> Пл<атоновича>. Саrо mio, время строгих осуждений для нас миновало, ведь выше блага, как личные отношения, нет, а в них надобно отдаваться человеку, а не абстракции, насчет его семейных дел я писал в прошлом письме, мне удивительно, что вы, после всех опытов, смотрите еще в будущее, готовите в нем что-то... Какое будущее! Мы именно теперь, сейчас живем, должны дорожить каждой минутой, -- будущее? -- да скажите, пожалуйста, что будет 2 августа 50 года? Ловите каждую минуту, особенно когда она полна поэзии, полноты, страсти... Ловите, а несчастие само собою прихватит, и не за это, а так, да и, наконец, зачем так высоко ставить чисто личные несчастия -- не такие же ли они пути к развитию, как несчастия общие? Что проку в благоразумной безмятежности, тем более что в наше время, более, нежели когда-нибудь, случайность смеется над расчетом и дальновидностью... Сверх того, в твоих отзывах я не вижу прежней любви к нему...

В промежутке я с бешенством дикого зверя сбегал выдернуть себе зуб; вот, брат, что -- начинаю хиреть, но, впрочем, зубов еще осталось довольно. Мне дергали два зуба только, один в виду Уральского хребта, другой в виду С.-Бернара, все это не мешает продолжать. Н<иколай> П<латонович> отличается от всех нас необычайно симпатическим, широким и многогранным характером, истинностью своей, он вовсе натура не деятельная внешно, почему же ты требуешь от него труда, занятий -- теперь, когда ты сам пришел к заключению, что все это vanitas vanitatum?[152] Из его письма я вижу ясно, что он страстно любит N; из твоих выходит другое. Я верю вам безгранично и объясняю так, что, разумеется, в наши лета невозможно, чтоб любовь имела тон первой любви, тон девушки в 17 лет. Для меня их любовь понятна как нельзя больше, именно по внутреннему устройству характеров. Что из этого будет или чего не будет -- question oiseuse[153]. Насчет редукции именья на 100 т. -- и это не беда, да какая же необходимость иметь больше без детей?.. Разумеется, он нелепо вел дела, да только не лучше ли люди именно те, которые нелепо ведут дела. А рrоpos к делам. Отчего же П<авлов>, покупая именье Н<иколая> П<латоновича>, перевел, как ты пишешь, только 105 т.? Весь долг состоял из 40 т. сер., а это 30 т. -- Напиши об этом. Теперь насчет дела, о котором ты мне пишешь. Само собой разумеется, что я готов на все, что хотя вдали представляет вам пользу. А потому я уполномочиваю тебя брать у П<авлова> или С<атина> в счет долга до 25 т. асс.; до тех пор вы увидите десять раз, пойдет дело или нет, и мы можем списаться, ты можешь сначала брать у них будущие проценты (от полученных, т. е. до августа и октября нынеш<него> года) и в уплату, я все твои расписки приму, а если они хотят, пришлю доверенность. При этом, пожалуйста, не теряйте из вида, что время, кажется, для таких спекуляций не отличное. Впрочем, если б из этих денег занадобилось тысячи две-три для тебя или Евгения, -- разумеется, бери. Еще à propos скажу Николай Александровичу, которого не знаю как благодарить за его письмо, исполненное интереса, что насчет фабрики он может взять пример с моих распоряжений, они чрезвычайно просты, и я думаю, Данил Данил<ович> может рассказать, так же, как и Григорий Иванович.

4 августа.

Смерть Галахова, которую я узнал из твоего письма, нас всех огорчила; да, он был не только благородный человек, но человек бездну страдавший, он все вопросы выносил годы целые в груди своей, для него решения, до которых он доходил, не были шуткой, к тому же у него был весь склад ума, юмора самобытный и необыкновенный, я с ним провел недели три в Ницце очень хорошо. Но он был и тогда сильно болен, и болезнь давала всем его мыслям какой-то меланхолический оттенок, который, с его юмором, заставлял хохотать до упаду, оставляя грустным. Я действительно месяца два т<ому> назад, а может, и три, получил от него письмо очень длинное и отвечал ему на него. Найти его не так-то легко, бумаги мои в Париже и в величайшем беспорядке, со временем я пришлю Фролову, которому пожми руку.

Вчера мы целый день взбирались на одну из гор возле Монтре, день был удивительный, никто даже не чувствовал устали после 14-часового марша. Это чудные дни в наше время; вообще внутри Швейцарии хорошо, нигде нет газет, никто ничего не знает, горы, горы, дикая природа и чудные озера. Сегодня мы плывем в Женеву -- посмотреть на мир, а оттуда пустимся в Унтерлакен и пойдем на С.-Бернара. Пока мы в Швейцарии, пишите в Женеву, пожалуй, адресуя Hôtel des Bergues. Где будем зимовать -- не знаю, т. е. совершенно не знаю, -- может, с вами; мне начинает нравиться это существование, отрезанное от будущего, не гадающее, а берущее все, что попало: гору, невшательское винцо, хорошую погоду и остаток поэтического созерцания в самом себе. Мар<ье> Фед<оровне> сообщаю сцену из романа. 1 августа, идучи на пароход, получаю я письмо от Leopoldo, от которого мы давным-давно не имели вести; он пишет с тем же жаром, болезненно-дружеским, как вы знаете, кланяется вам, Тучковым etc., etc. и пишет, что он летом в Лондон. Письмо его было адресовано в Париж. Ну, я и иду, рад, что узнал о хорошем человеке. Вдруг мне кто-то кричит с набережной на пароход: "Да это вы?" -- и Leopoldo пошел обниматься и по обыкновению кашлять от аневризма. -- Давно ли? -- Сейчас приехал. -- Представьте, что он не думал и не гадал, хотел ехать далее, вовсе не справляясь обо мне. Он еще более исхудал, но все так же интересен. Дожидается меня в Женеве. Видите, чего не бывает; мы с ним примемся опять играть дуэты, которыми душили всех. Да кстати, мои маленькие музыкальные пьески сделали чрезвычайный успех, разыгранные одним приятелем Рейхеля, немецким скрипачом. Я сам не ждал этого. A propos, перед моим отъездом Рейхель мне пел и играл всю "Волшебную флейту" от доски до доски, -- вы, кажется, ее не знаете, советую вам или Елиз<авете> Богд<ановне> достать. Засим прощайте.

5 августа.

Хочу поскорее дать вам о себе весть и потому заключаю письмо, которое было приготовилось растянуться страшно. -- Бывают минуты, в которые мне тяжело, сегодня одна из таких черных полос; получил разные вести, одна хуже другой -- кстати, получил письмецо от Тат<ьяны> Алекс<еевны> от 11/23 июля. Наташа вам всем кланяется, она хотела писать и начала к М<арье> Фед<оровне> длинное послание -- но я не хочу ждать, пора отдавать на почту.

Как здоровье Дмит<рия> Михайловича)?

Ну, прощайте.

P. S. Узнай, т. е. просто съезди к Тат<ьяне> Ал<ексеевне> и спроси, ей не нужно ли руб. 200 сер., когда будете получать, а то, кажется, и у них дело очень плохо.

На обороте: Милостивой государыне Марии Федоровне Корш.

106. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

16 (4) августа 1849 г. Женева.

16 августа 1849. Женева.

Почтеннейший Григорий Иванович! С неделю тому назад писал я к Егору Ив<ановичу> об одной денежной и притом очень легкой операции; если он послал деньги, то не проще ли всего дать ему доверенность получить от вас костромские деньги? Между тем, так как мне было необходимо доставить деньги Ротшильду, я просил Луизу Ивановну внести за меня билет (именной, на имя покойника Ивана Алексеевича), -- билет этот был раз посылаем в Опекунс<кий> совет, но он отказал в уплате, говоря, что в завещании были условия -- условия вам известны: два года не брать капитал от 9 мая 1846, -- примите на себя труд предупредить, что если Ротшильд пришлет билет, то чтобы не делали второй раз затруднений. Если б можно было ускорить костромское дело, очень бы было хорошо. Я, впрочем, Луизе Ивановне дал заемное письмо в сумме, внесенной за меня Ротшильду. Нельзя без дальних хлопот передать право на получ<ени?е> денег из совета поверенному Лу<изы> Ив<ановны> в Москве. Напишите, пожалуйста, поскорее. Кстати, из прежних денег я вручил маменьке 3075 р. и отдал оставшиеся на мне по прежнему займу 700 р. Таким образом, я уплатил все

10 000 р., полученные при отъезде. Вообще, что касается до финансовых дел, они идут так себе, кругом меня теряют люди беспрерывно, потому что непременно хотят, чтоб каждый рубль им приносил бог знает какие проценты. -- Пример опасности представляет Серг<ей> Льв<ович>, он был у мамен<ьки> перед ее отъездом из Парижа, едет домой, заводит какую-то фабрику новоизобретенных свеч, на которую уже имеет привилегию.

Прощайте, пожалуйста пишите, да нельзя ли как-нибудь ускорить костр<омское> дельце, -- вероятно, заем<ные> письма Дм<итрия> Пав<ловича> давно переписаны и скреплены.

Я писал в прошлом письме насчет наличных денег (или тех, которые в маленьких билетах) -- и теперь думаю, что если курс мало-мальски поднимется, то всего лучше их переслать к Ротшильду, с которым у меня открытый счет. Лишь бы только я знал, сколько и когда послано.

Адрес мой до перемены: à Genève (Suisse), Hôtel des Bergues.

P. S. Я слышал, что Дм<итрий> Пав<лович> идет в отставку.

Прилагаю две записочки от Наташи, которые она просит, усердно вам кланяясь, переслать одну в Шацк, а другую Мар<ье> Фед<оровне>.

107. Э. ГЕРВЕГ

20 (8) августа 1849 г. Женева.

20 août 1849. Genève.

Avez-vous reèu une lettre audacieusement adressée à votre nom sans insertion pour vous? Figurez-vous, je vous ai écrit une épître en sollicitant d'envoyer tout de suite chercher le cher M. Chojecky, et de lui remettre mon oltimatom -- comme disent les Franèais -- eh bien, après avoir expédié la lettre, je vois sur ma table... horreur... que l'épître est restée tranquillement. Au premier moment j'avais l'intention de punir Tata, de me divorcer avec ma femme, de tuer dans un duel votre mari, de quitter l'Hôtel des Bergues, Genève, la Suisse, l'Europe... et j'ai fini par quitter ces intentions; eh bien, pardonnez donc à un vieillard chétif qui a perdu la mémoire et les facultés intellectuelles par de longs malheurs, emprisonnement, exil, émigration, chambertin, absinthe, famille nombreuse, enfants, parents... vraiment, je m'étonne qu'on me permette encore de vivre librement et qu'on ne m'envoie pas à Charenton.

Et pourtant il n'y avait rien de très intéressant dans ma lettre, elle était grave, solennelle, comme cela arrive toujours lorsqu'un homme prend une grande résolution. -- Vous devez savoir que je me suis décidé d'emprunter chez ma mère l'argent pour le cautionnement. --

Ce qui m'a le plus engagé, с'est l'exemple de Lola Montès qui a aussi payé à Londres un cautionnement de 25 m fr (et je suis sûr qu'elle le perdra avant moi)...

La journalistique envahit tout le monde, ici il y a quatre projets, tout le monde parle de spécimen, de Revue, de format, et tout le monde a la bonté de vouloir me faire participer aux pertes. Je suis touché de ces marques d'amitié.

Georges fait tous les jours des scènes pour le dîner; non seulement qu'il jette des regards furieux, mais des assiettes, il gronde Kapp pour la soupe, ma femme pour le gigot, m-selle Ern pour les legumes -- cela augmente beaucoup au piquant -- moi j'ai la responsabilité des vins.

Plaignez-moi! Plaignez-moi,

votre Pseudo-Hafis.

На конверте: A Paris. Madame

Madame Emma Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Перевод

20 августа 1849 г. Женева.

Получили ли вы письмо, бесцеремонно адресованное вам, но без единой строки для вас? Представьте себе, я написал вам эпистолу с просьбой тотчас же разыскать милого г-на Хоецкого и передать ему мой ольтиматòм -- как говорят французы, но, отослав письмо, я вдруг вижу -- о ужас! -- что эпистола к вам спокойно лежит у меня на столе... В первую минуту я возымел намерение наказать Тату, развестись с женой, убить на дуэли вашего мужа, покинуть Hôtel des Bergues, Женеву, Швейцарию, Европу... и кончил тем, что оставил все эти намерения. Простите же немощному старцу, коего многие горести, заточение, эмиграция, шамбертен, абсент, многочисленное семейство, дети, родня лишили памяти и мыслительных способностей... право, я удивляюсь, как до сих пор мне дозволяют оставаться на свободе и не отправляют в Шарантон.

И тем не менее в моем письме не было ничего особенно интересного, оно было серьезно и торжественно, как это обычно бывает, когда человек принимает важное решение. Да будет вам известно, что я решил занять у моей матери деньги, необходимые для залога. Меня побудил к этому больше всего пример Лолы Монтес, которая также внесла в Лондоне залог в 25 тыс<яч> фр<анков> (и я уверен, что она потеряет его раньше, чем я).

Здесь все увлечены журналистикой, предлагаются четыре проекта, все говорят о пробных номерах, о журналах, форматах, и все любезно предоставляют мне право участвовать в убытках. Я тронут этими свидетельствами дружбы.

Георг всякий день устраивает сцены из-за обеда. Он бросает не только гневные взгляды, но и тарелки, бранит Каппа за суп, мою жену за жаркое, м-ль Эрн за овощи -- все это добавляет немало остроты к приправам, а я несу ответственность за вина.

Пожалейте меня! пожалейте меня!

Ваш Лже-Гафиз.

На конверте: Париж. Госпоже Эмме Гервег.

Rue du Cirque, 9.

108. П.-Ж. ПРУДОНУ

27 (15) августа 1849 г. Женева.

Monsieur,

j'ai l'honneur de vous envoyer sous cette enveloppe une lettre pour Mrs de Rotschild et le traité signé, -- c'est la réponse la plus nette à la lettre que vous avez eu la complaisance de m'écrire le 23 août.

Mais savez-vous, Monsieur, que vous avez signé le traité avec un barbare, et un barbare d'autant plus incorrigible, qu'il l'est non seulement par naissance, mais par conviction. Mon plus grand désir serait de pouvoir imprimer à la partie étrangère du journal le caractère de la haine profonde et complète pour le vieux monde, роur la civilisation agonisante; en véritable Scythe je regarde avec plaisir comment ce vieux monde, qui s'écroule, s'abîme et je n'ai pas la moindre pitié de lui; et с'est à nous qu'il appartient d'élever la voix pour témoigner que ce vieux monde -- auquel nous n'appartenons qu'en partie -- se meurt. Sa mort sera notre investiture.

Vos compatriotes sont bien loin de partager ces idées, moi je ne connais qu'un seul Frangais libre -- с'est vous. Vos hommes révolutionnaires sont rétrogrades, ce sont les hommes du vieux monde, ils ne sont pas libres, ils sont chrétiens, sans le savoir, monarchistes, en combattant la monarchie!

Vous avez élevé à la hauteur de ia science la négation, c'est à dire l'affranchissement, l'émancipation dans la théorie -- vous avez dit, le premier en France, qu'il n'y a pas de salut dans l'enceinte de ce monde en putréfaction, qu'il n'y a rien à sauver de ce qui lui appartient -- que tout ce qu'il a produit est entaché d'esprit aristocratique, d'esclavage, de mépris pour l'homme, d'injustice, de monopole -- la jurisprudence comme l'économie, le sens du pouvoir comme la notion de la liberté politique -- et c'est pour cela que je crois que ma manière de voir d'un barbare aura vos sympathies, au moins je m'en flatte.

Il faut montrer dans tous les coins de l'Europe, il faut poursuivre dans les tristes récits des dernières révolutions le vieux monde, la réaction, le christianisme non pas dans les rangs de nos ennemis -- c'est par trop facile, mais dans le camp de la révolution, il faut flétrir la démocratie par cette solidarité avec la royauté, il faut montrer au monde, qu'être è moitié libre est un brevet d'incapacité. Point de terreur dovant les vainqueurs, point de sentimentalisme avec les vaincus! Cette solidarité est évidente pour la France; comment ne pas comprendre que les républicains politiques et les doctrinaires dans le genre Guizot ne sont que de petites nuances, des variations sur un thème constitutionnel, c'est pour cela que la Montagne manquait au peuple de Paris, lorsqu'indigné, outré il se leva de toute sa grandeur -- pour se faire mitrailler; c'est pour cela que le peuple a manqué à la Montagne lorsqu'après une année d'opprobre elle descendit dans la rue sans savoir que faire. -- C'était la même chose, Monsieur, dans toute l'Europe, les révolutionnaires ont perdu la révolution. Je connais beaucoup de personnes qui ont pris part sur le 1

plan dans les récentes révolutions, -- ils n'ont pas l'étoffe qu'il faut pour être vainqueurs, -- et bien que le monde les connaisse, ce sont les membres bavards de Francfort, de Vienne, de Berlin -- qui ont perdu à l'instar de votre Ass nationale -- la liberté de l'Europe. Au reste c'est très bien; quelle pourrait être cette liberté née dans les bras de pareilles sages-femmes? -- plutôt la barbarie pour retremper nos mœurs relâchées, nos âmes efféminées.

Voilà ma confession. Je fais imprimer à Zurich en Allemand un ouvrage qu'on pourrait appeler la philosophie des Révolutions de 48. -- Vous me permettrez de vous offrir un exempl. Je prierai Mr Edmond de vous traduire quelques pages. Ce sera pour moi une lettre de recommandation etc. auprès de vous.

J'écrirai une longue lettre à Mr Edmond concernant notre plan; nous avons la possibilité d'avoir des correspondants magnifiques, par ex nous avons déjà en vue un à Hambourg (Frœbel), un à Berlin (Siegfrid), un à Cologne (Dr. Gottschalk). Pour l'Allemagne en général nous avons engagé Mr Bamberger, -- pour l'Italie Mazzini, Spini et Pinto m'ont dit qu'ils acceptent avec le plus grand plaisir l'offre d'envoyer régulièrement les nouvelles. J'ai la profonde conviction, que si l'on n'assassine

par la main de l'inquisition de la Rép notre journal, cela sera la première feuille en Europe.

Je vous proposerai de fixer une petite somme pour les correspondances, quoique nous espérons d'avoir la grande partie gratis. En fixant par ex 2000 fr. par an et en permettant à nous de disposer de la moitié -- cela couvrira comme je pense les frais.

Nous composerons une liste très grande de noms auxquels il faut envoyer au moins une huitaine gratis, quelques exemplaires; de notre côté nous ferons des réclames dans tous les journaux radicaux, à l'exception de l'Angleterre -- ou par ex Louis Blanc pourrait <...>[154]

Перевод

Милостивый государь, имею честь настоящим послать вам вексель для г-д Ротшильдов и подписанное соглашение, это наиболее ясный ответ на письмо, которое вы были любезны написать мне 23 августа.

Но знаете ли, милостивый государь, что вы подписали соглашение с варваром, и варваром тем более неисправимым, что он является им не только по крови, но и по убеждению. Больше всего хотелось бы мне придать иностранной части журнала характер, отражающий глубокую и безграничную ненависть к старому миру, к агонизирующей цивилизации. Как настоящий скиф, я с радостью вижу, как этот гибнущий старый мир рушится, и не испытываю к нему ни малейшей жалости. Наш долг -- поднять голос и возвестить, что этот старый мир, которому мы принадлежим лишь отчасти, -- умирает. Его смерть будет нашей инвеститурой.

Ваши соотечественники очень далеки от того, чтобы разделять эти идеи. Я знаю только одного свободного француза -- это вас. Ваши революционеры -- консерваторы; это люди старого мира, они не свободны; они христиане, не зная того, и монархисты, сражаясь с монархией!

Вы подняли вопрос негации на высоту науки, т. е. освобождение, эмансипацию возвели в теорию; вы первый во Франции сказали, что нет спасения внутри этого гниющего мира и что спасать из того, что ему принадлежит, нечего, что все созданное им запятнано духом аристократизма, рабством, презрением к человеку, несправедливостью, монополией: юриспруденция, как и экономика, представление о власти, как и понятие политической свободы. -- Вот почему я думаю, что мой взгляд на вещи, взгляд варвара, вызовет ваше сочувствие. Во всяком случае я льщу себя этой надеждой.

Надо показать во всех углах Европы, надо преследовать в печальных рассказах о последних революциях старый мир, реакцию, христианство, не в рядах наших врагов -- это чрезвычайно легко, но в стане революции, надобно обличить эту круговую поруку демократии и власти; надо показать людям, что быть наполовину свободными -- это патент на несостоятельность. Не нужно страха перед победителями, но не нужно и сентиментальности с побежденными. Существование такой круговой поруки во Франции очевидно. Как не понять, что политические республиканцы составляют только незаметный оттенок доктринеров типа Гизо, не более как вариацию на ту же конституционную тему. Вот почему Гора не пошла с народом, когда, возмущенный, оскорбленный, он поднялся во весь свой рост, чтобы стать под расстрел; вот почему народ не пошел с Горой, когда она после года позора вышла на улицу, не зная, что ей делать.

То же, милостивый государь, было во всей Европе, революцию погубили революционеры. Я знаю многих лиц, принимавших участие в недавних революциях, находясь на первом плане; но они сделаны не из того материала, который нужен, чтобы стать победителями. Пусть их знает весь мир, а все же не кто иной, как болтливые члены франкфуртского, венского и берлинского парламентов, погубили, по образцу вашего Национального собр<ания>, свободу Европы. Впрочем, это очень хорошо. Какой же могла бы быть свобода, принятая руками таких повитух. Лучше варварство, оно закалит наши расслабленные нервы, наши изнеженные души.

Вот моя исповедь. Я печатаю в Цюрихе на немецком языке сочинение, которое можно было бы назвать философией революций 48 г. Разрешите преподнести вам экземпляр. Я попрошу г-на Эдмона перевести вам несколько страниц. Это послужит мне рекомендательным письмом etc. к вам.

Я напишу длинное письмо г-ну Эдмону относительно нашего плана. У нас есть возможность иметь великолепных корреспондентов. Например, у нас есть уже один на примете в Гамбурге (Фребель), то же в Берлине (Зигфрид) и в Кёльне (д-р Готшальк). Для всей же Германии мы пригласили г-на Бамбергера; что касается Италии -- Маццини, Спини и Пинто сказали мне, что с величайшим удовольствием принимают предложение регулярно присылать сообщения. Я глубоко убежден, что если наш журнал не будет убит рукой инквизиции республики, это будет лучший журнал в Европе.

Я предложил бы вам определить небольшую сумму на корреспонденции, хотя мы надеемся получать бóльшую часть их бесплатно. Если, например, определить 2000 фр. в год и разрешить нам располагать половиной, это, думается мне, покроет расходы.

Мы составим большой список лиц, которым надо будет, по крайней мере в течение недели, посылать по нескольку экземпляров бесплатно; с своей стороны мы поместим объявления во всех радикальных журналах, за исключением Англии, или, напр<имер>, Луи Блан мог бы <...>[155].

109. Г. И. КЛЮЧАРEВУ

15 (3) сентября 1849 г. Женева.

15 сентября 1849. Женева.

Если я уже не уведомлял вас, почтеннейший Григорий Иванович, в прошлом письме о получении векселей от Колли -- то уведомляю теперь, Ротшильд мне переслал их сюда. -- Мы продолжаем здесь жить довольно хорошо, делая разные путешествия по Швейцарии, погода стояла удивительная, и для здоровья моей жены горный воздух много сделал пользы. Я всходил в Нижнем Валлисе на одну из самых высоких гор и встретился там с нашей русской зимой. -- Маменька и Марья Каспар<овна> уехали в Цюрих, там есть знаменитый доктор по части глухоты, мы, вероятно, на днях тоже побываем там, но так как мы ездим, а маменька постоянно остается в Цюрихе, то я советую адресовать письма на ее имя: à Zürich (Suisse), Poste rest.

Если Петруша настолько здоров, то я прошу его сыскать в моей библиотеке сочинения Пушкина все томы, соч. Лермонтова, 1 и 2 часть, и Кольцова, "Мертвые души" Гоголя и все его сочинения, сделать из этого тюк, свозить в таможню и отправить в Цюрих к маменьке. Или нельзя ли отправить через книгопродавца?

Я очень бы желал, чтоб эта комиссия обошлась без больших хлопот. Петрушу (или кто за это возьмется) попрошу только потом оставить книги также в заколоченных ящиках. -- Кроме детских, которые все без исключения пусть Петруша пошлет Марии Федор<овне>. Если ему или вам что нужно из книг, прошу взять. Я полагаю, ящики мои не теснят Егора Ивановича.

Мы ожидаем от вас скорого уведомления насчет костромского дела. Я имею разные хозяйственные проекты в голове, о которых напишу к вам подробно по получении от вас письма.

Кстати, попросите Егора Ивановича как-нибудь похлопотать насчет моего портрета, он засел года полтора тому назад у таможенного начальника Языкова, потому что я надписал "в контору г. Языкова", т. е. в контору агентства в Петерб<урге>. -- Нельзя ли это кому-нибудь поручить?

Засим прощайте, почтеннейший Григорий Иванович; моя жена писала к Прасковье Андреевне, которой усердно кланяюсь, чтоб она продала ее шубу и деньги вручила бы Петруше, -- я полагаю, что это ему будет достаточно на очень долгое время, а потому и не думаю, чтоб нужна была еще помощь.

Я давно что-то не слыхал о Вере Артамоновне.

Душевно желаю, чтоб письмо мое вас нашло в добром здоровье.

Нат<алья> Ал<ександровна> и дети кланяются.

Примите на себя труд переслать прилагаемое письмецо.

P. S. Если нет в моих книгах последней части Лерм<онтова>, то я попрошу купить.

110. Э. ГЕРВЕГ

Первая половина сентября 1849 г. Женева.

Ich wußte sehr gut, daß wenn Sie etwas übersetzen wollten, so wäre es ins englische vom menschlichen übersetzt, aber wo haben Sie denn gesehen, gehört, gelesen... daß man so hohe Feder (Engelsfeder) dazu gebraucht, um Barbarismen zu englisieren... Und Sie fragen, ob kein Genfer diesen Gedanken gehabt hat?.. Hab'ich denn Freunde unter den Genferbürgern? -- Oder Feinde? auch nicht -- und glauben Sie, daß die Menschen, die mich nicht lieben und nicht hassen, solche Vorschläge machen... Ich bitte, um prosaischer zu werden, schreiben Sie nur, wieviel haben Sie gezahlt für die Blätter, ich will wissen, ob man mich hier betrogen hat oder nicht. Sie sollten zahlen 4 Sous per Dutzen, hat man hier gesagt; wenn es mehr ist -- so schicke ich durch die Messagerie.

Sagen Sie Chojecky, daß ich heute die Prokuration geschickt habe (es beißt -- jetzt schicke). -- Pr schreibt nichts. Ich glaube, daß er nicht ganz zufrieden mit meinem Brief war; ich habe geschrieben wie an einen Menschen -- und er ist der große Ökonom. -- J'ai fait ce que j'ai promis -- j'insisterai pour avoir -- non l'amitié de Pr, mais l'exécution du concordat -- qui est le Pape et qui Napoléon? -- Moi je suis, s'il faut choisir, la Papesse Jeanne et donc

votre amie

P J.

Перевод

Я прекрасно знал, что уж если бы вы вздумали что-нибудь перевести, то это было бы переводом с человеческого языка на ангельский, но где же вы видели, слышали, читали... чтобы такое высокое перо (ангельское перо) употребляли для "англизирования" варваризмов, а вы спрашиваете, не пришла ли в голову кому-нибудь из женевцев такая мысль? Да разве у меня есть друзья среди женевских граждан? Или враги? Ни тех, ни других. И вы думаете, что люди, которые не питают ко мне ни любви, ни ненависти, будут делать такие предложения. -- Прошу вас, переходя к более прозаическому, напишите же, сколько вы заплатили за газеты, я хочу знать, обманули меня здесь или нет. Тут говорят, что вы должны были заплатить 4 су за дюжину, если вы заплатили больше, я пошлю через Messagerie[156].

Скажите Хоецкому, что доверенность я послал сегодня (т. е. посылаю сейчас). -- Пр<удон> ничего не пишет. Мне кажется, что он остался не совсем доволен моим письмом; я писал ему как человеку, а он -- великий эконом. Я сделал то, что обещал, и буду настаивать не столько на дружбе Пр<удона>, сколько на выполнении конкордата -- кто тут папа и кто Наполеон? Если уже выбирать, то я папесса Иоанна, а стало быть, ваша приятельница

П<апесса> И<оанна>.

111. T. H. и Е. Б. ГРАНОВСКИМ

8 -- 20 сентября (27 августа -- 8 сентября) 1849 г. Женева.

Рукой Н. А. Герцен:

Не знаю, отчего показалось мне, что струна дребезжит, оттого ль, что кольцо потерялось, иль влияние ваших писем, иль просто, может, пульс мой дребезжал... последняя приписка ваша опять все настроила. Вы знаете, Гр<ановский>, как в иных отношениях невыносимо малейшее несозвучье, помните -- мы много говорили с вами об этом в наши прогулки в Соколове и в Москве перед отъездом. И что же в жизни, иль что же жизнь без созвучья?... От этого-то никакое горе и не может нас задавить, всемирная история и история моего сердца для меня одно и то же; минутами кажется -- все гибнет, и сам гибнешь совсем -- нет, тотчас отыщешь равновесие: там манкированное существованье целых народов, здесь личность прекрасней и полней всех идеалов юности; там жизнь целых столетий, погибающая нелепо, бессмысленно, бесплодно, -- здесь целые столетия, расцветшие пышно, созревшие в одной жизни... Общее теперь (да и не всегда ль?), где ни коснись его, наткнешься на тысячу ножей, но нельзя ни обнять его, ни прижать крепко, крепко к груди -- и чтоб остаться живым, довольно иного взгляда, иного рукожатья.

Так наши бокалы чокнулись 26-го авгу<ста> [157].

... а добрые люди не нарадуются скорому сообщенью железных дорог!

Если не истории, так научите Сашу делать те кольца, о которых вы пишете, судя по теперешним его способностям -- эта наука далась бы ему легко.

Лиза, передай Ма<рии> Фе<доровне> следующий анекдот о Наташе. Я ее уверила, что к Феде нельзя ехать, прежде чем она будет говорить по-русски. "Ну, а как поедем к Феде, мама, так папу мы не возьмем с собой". -- "Отчего же?" -- "Да там его возьмет -- знаешь..." Она не умела выразиться ясно, но видно было, что в воображенье ее представилось какое-нибудь ужасное страшилище.

Мы пока в Женеве, а где через неделю -- не знаю, да мало и интересует это меня, лишь бы климат сносен был для Саши. Коля поселился в Цюрихе, мы поедем навестить его; я на его счет совершенно спокойна: что для него делает Машенька и Лу<иза> Ив<ановна>, больше сделать нельзя, да и в будущее его мне как-то верится, он всех похожее на Ал<ександра>.

Что твое здоровье, Лиза, меня радует немножко то, что о нем не пишут, однако все-таки напиши.

Обнимаю вас крепко.

Ваша N.

Обнимите за меня всех друзей. Что Кет<чер>?

Гр<ановский>, выберите для Саши русскую книгу непременно, здесь ничего нельзя достать.

112. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

21--26 (9--14) сентября 1849 г. Женева.

Это писано с целью послать по почте.

Грановскому.

21 сентября 1849. Женева.

Хочу отвечать тебе на твое письмо 25 авг./6 сент.; впрочем, не для того, чтоб отвечать на него, а чтоб поговорить с тобою. Что тут говорить: разумеется, многое больно и грустно в том, что ты пишешь насчет Ог<арева>. -- Я думаю, теперь это не так. -- Скажу одно слово: не лицо виновато, а, с одной стороны, фатализм среды, с другой -- натура человека вообще. В этом, брат, убедись раз навсегда и не тереби личные отношения, потому что непременно дойдешь до того, что отпрянешь с негодованием. -- Как я глубоко с тобою согласен, что если еще эти отношения снять, то это равняется большому куску мяса из груди. Каждая теплая, глубоко симпатическая минута ценится мною теперь как великое, последнее благо, и я готов плакать, даже готов быть на минуту довольным. -- Но оставим это; ты останешься, как был, самый любящий и самый близкий из друзей мне и Ог<ареву>; он тебя называл некогда "нашей сестрой", именно по тому элементу нежности, который сохранился в тебе; не будь же строг, я чрезвычайно переменился в этом отношении, сцены и слова 46 года были бы для меня невозможны. Я иногда раскаиваюсь за тогдашнюю нетерпимость. Меня тут утешает (вот тебе натура человека), что и вы были жестоки. Отчаливай!.. nel largo oceano![158] -- И к чёрту Grübelei![159]

Последнее время я стал душевно поспокойнее. Я многое схоронил и примирился с горем. Странная вещь: по мере внешних утрат возвращалась снова крепость внутри, и в то время, когда я ждал совершенную апатию, когда я с ужасом предвидел, что, наконец, не только будет нечего делать, но не об чем думать, внутренняя жизнь стала вдвое нервознее, а я во всю мою жизнь не был деятельнее, как теперь. У меня натура кошки, живучая; кажется, вот сейчас и дух вон, а она царапает. Обстоятельства мало способствовали или, разве, беспрерывным раздражением и оскорблением; в самом деле, человек, наконец, находится вынужденным бросить якорь в собственной груди или перестать жить. Одно благо (сверх личных отношений, о которых мы уж говорили) не изменит, напротив, вносит в душу покой и мир, -- это природа. Мы дьявольски развратились вечной жизнию в больших городах (для меня и Женева кажется невыносимо большим городом). Я живу здесь -- и, краснея, признаюсь в этом -- только из-за отелей: материально удобно, и газеты, и вино хорошее; но от газет я отвык и это считаю великим прогрессом; то ли дело поселиться на год где-нибудь в деревушке Обер-Бернерланда, домы есть, и люди до того далекие ко всему, что с ними можно жить близко. Климат, правда, зимой здесь плох; вот уж истинно, по выражению Тредьяков<ского>, "Ветер дует ду" -- как наладит свои bises, так дней шесть кряду, между горами, как из коридоров, -- а я с заткнутыми ушами, с поднятым воротником морщусь, сержусь и играю прежалкую роль городской мыши. Зато, когда ветру нет -- очень хорошо. Хотелось бы мне продвинуться еще более на юг, ad instar[160] Василью Петровичу, но это -- pia desideria[161]. Надобно как можно больше стоять в стороне от всех толкучих рынков -- на них только и услышишь, как торгаши ругаются и как с обеих сторон сражаются плуты, фразеры и фальшивые монетчики. Я не могу им помешать -- но отойти могу. Человек, мне кажется, имеет совершенно столько же аутономии, как целая эпоха, как все люди вместе. Мне большие города опротивели, потому что в них несвободен, мешают, всякими дрязгами, лишние лица, лишние речи, и все это бесплодно, жвачка и себяобольщение. -- На сей раз довольно.

23 сент<ября>.

И все, что я писал о спокойствии духа, -- вздор, прошло два дня, и -- мне дурно, отвратительно. Вечно, беспрестанно, везде видеть одно и то же: nuovi tormenti, e nuovi tormentati -- устаешь, вянешь. Самая важная вещь теперь -- уметь отойти, уметь глубоко презирать и в своем отдалении понять себя как нечто аутономическое, -- ну, попалилось же, черт возьми, выраженьице, право, иногда неясно пишешь совсем не оттого, что в голове неясно, а так, умстенды, как говорят немцы. Объясню вот как: в природе всякий зверь считает себя барином (пока его кто-нибудь не съест); он дома, ему легко с его особностью, что же за обязанность зависеть от чего-нибудь другого? -- Исландия и Голландия -- сами по себе, а я сам по себе, я сам -- небольшая Исландия, и мы поговорим. -- Щей горшок, сам большой. А вот тебе, Гранка, тема на диссертацию. Национальность или группа национальностей представляет органическое, самобытное и ограниченное существо; ограниченность непременно идет из самой личности, иначе это была бы Allgemeinheit[162], идея, все что угодно, но не замкнутый Naturprodukt[163]. Эту ограниченность сломить невозможно, как сделать, ex gr, чтобы у оленя -- травоядного, не изменяя его до того, что он сделается волк, а не олень, были бы мускулы так развиты и зубы так устроены, как у льва, напр<имер>. Народы -- факт, -- такой факт, как Альпы, как пчелы, -- им тяжко от ограниченности, тяжко теми людьми, которые отрешились от породы, от времени, -- ну, они и тяготись себе, а рыбы все-таки от этого летать не станут. -- Чем больше, Гр<ановский>, ты взойдешь в физиологию истории, в naturwissenschaftliche Behandlung[164] ее, тем яснее сделается для тебя, что история только и отделяется от природы развитием сознания, а впрочем, вовсе не покорена законам филос<офии> истории, не имеет цели, каждый народ представляет результат, la composité[165] всякой всячины, условий климатологических и иных, тянется, складывается, выходит с горбом, выходит с зобом -- il faut accepter le fait naturel[166]. Посмотрите, как здесь бьются теперь исключительные умы, и всё по-пустому, глухие не слышат их Бетговена, слепые не видят их Рафаилов etc., etc., etc.

Вот тебе, Петр Григорич, и Гегель!

24 сент<ября>.

Сейчас получил письмо от Ог<арева>; вот кстати-то пришло к нашей переписке. Я читаю его письмо и в душе отпускаю все прегрешения его. Какая свежесть, сила пониманья, сколько реализма в его поэзии, и сколько поэзии в его реализме. Ты прав в твоем суждении, Да, cаrо mio, ты неправ тем, что прав, -- сверх того, как же можно сказать, что он удовлетворяет одной стороне твоего сердца и что, если ты его любишь лично, то не находишь, так сказать, общего элемента? Да разве такое пониманье не общее, не единое необходимое? Для меня истинно удивительно, как он так юн, полон душевной деятельности, едакую натуру, видно, не скоро сломаешь. Приложу к нему письмо, которое ты доставь. Еще слово: знаешь ли ты, отчего ты довольнее мною? У меня несравненно ровнее характер, коли хочешь, во мне больше натуры мула, я упорно иду по своей дороге, меня мало отвлекает, -- но ведь это дело организации. К тому же семейная жизнь. Взгляни, напр<имер>, на последние годы жизни Байрона. Т. Мур рассказывает об его венецианских похождениях, прикрываясь виноградным листом стыдливости, и посмотри на эти молнии, которые вырывались из этой переполненной натуры. Наконец, среда имеет страшно много влияния, здесь скорбь иначе давит, на иное наводит, нежели в Японии... etc. Скучно стало писать. Да вот еще презабавная мысль, которая нам сейчас пришла в голову и от которой мы от души расхохотались. Представьте себе, что мы проживем долго, долго, сохраним в старости энергию мысли, наше пониманье -- и увидим, что наше грядущее поколение далеко отстало, что молодое поколенье будет на нас смотреть тупо и бессмысленно, так, как афинец, осил енный Сил ой (вот тебе и каламб<ур>), кретиновато почитывал Фукидида. Для Запада это возможно. В восемьдесят лет быть юношей, над которым старики в 18 лет будут ругаться, золотушные, п<од>слепые, без энергии и годные только для унавоживания полей. Какой сюжет для драмы или повести. -- Я пишу только по части естественных наук -- сделал разные успехи, так что и сам не надивлюсь, как здешние профессора меня считают за дельного натуралиста -- о чем при случае пришлю документы, т. е. журнальные отзывцы, -- "ну, оно и будет лестно вам", как говорил Мих<аил> Алекс<андрович>.

26 сентяб<ря>.

Vivat!

И вдруг получаю [...][167] письмо; говорит, пишите, говорит, письма, говорит, и не бойтесь, говорит, почты, -- говорит; это почтенно -- я уж и не знаю, что писать, очень много набралось матерьялу. Возьму свежий лист, а то сей, исписанный с паническим страхом, того не достоин.

Прочти письмо [...]167 -- это общее всем друзьям: весть и сообщение, я не знал, как послать вам брошюрку -- посылаю на первый случай 1 экземпляр, воспользуюсь первым случаем прислать больше. -- Непременно сейчас уведомь о получении письма. Выписывать брошюрку можно через Гофмана и Кампе из Лейпцига. -- Целую вас и обнимаю всех от души.

29-го отправляюсь в Шамуни, на Монблан. Addio.

Мой адрес -- до перемены сюда, но можете еще лучше писать -- на имя маменьки à Zurich pour remettre à Madame Natalie -- без моей фамильи.

Доставь письмо Огареву -- прочти его; кажется, можно послать по почте; тут же записочка к Natalie, -- вложи. Мар<ье> Фед<оровне> и Лиз<авете> Богд<ановне> не пишу особо, потому что все то же бы написал.

Жму руку. Уведомь о получении письма.

На обороте: Тимофею Николаевичу.

В Москве.

113. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

27--28 (15--16) сентября 1849 г. Женева.

27 сентября 1849. Женева.

Я писал длинное почтовое послание, как вдруг представился случай писать иначе. Случаи эти с каждым днем делаются реже -- и потому тороплюсь передать все, что вспомню. Глупый день 13 июня, в который парижский народ заплатил Горе за Июньские дни 48 года, вы знаете. Тогда Гора не явилась предводительствовать колоссальным восстанием, теперь явилась Гора одна-одинехонька и разбежалась, не родивши даже мыши. Обстоятельства моего отъезда вам также известны, я был с Арнольдом Руге и Блиндом у Торе. Блинда схватили, Руге спасся бегством, тюрьмы во Франции страшны, беззаконие еще страшнее, я решился убраться, тем более что для меня 13 июня -- день презрительный и глупый. Я сделал очень хорошо, ибо на другой день после отъезда моей жены явились au nom de la liber, égal, frat[168] жандармы к моей матери, захватили все, что было письменного, даже ноты Рейхеля по дороге и, ничего не найдя, донесли русскому посольству; что донесли, ведает их душа, я знаю только, что посольство написало мне записку, в которой требовало моего появления пред сладкое лицо Киселева. Я притворился, что записки не получал, и живу здесь, пока бог грехам терпит; реакция начинает и здесь бичевать réfugiés (я не принадлежу к ним, разумеется). Куда деться, что вперед -- Америка или ллгдия? -- Ничего не знаю. Вот вам повествовательная часть моих похождений.

Никогда положение не было так ясно и так резко обозначено, как теперь. Политический мир издыхает, даже нет более интереса к нему; что это за мир, который вдруг ждет спасение от венгров, вдруг от перемены правительственных лиц во Франции, наконец, от ссоры прусского короля с австрийским им<ператором>. Поправиться дела не могут. Вы никогда с первого раза мне не верили -- а между тем и вам прокричал первое "гись, гись" после 15 мая 1848. Люди, стоявшие возле, не хотели понять portée[169] 15 мая. Июньские дни им подтвердили. Республика была убита, и если имя ее осталось, то это единственно, исключительно оттого, что три претендента делят силы реакции и что каждая партия (кроме республиканской) твердо уцепилась за своего Пьерро.

Были минуты страшного отчаяния, особенно эти вести о баденских расстреливаниях, эта подлая, холодная месть прусского кастрата -- эти юноши, которые так геройски пали, эти несчастные беглецы, которым надутые и ограниченные швейцарцы бросали кусок хлеба, как жиду в средние века, как собаке. -- Но время, время все перерабатывает, и я стал спокойнее смотреть. -- Со многим надобно примириться, делать нечего, и, отдавая слезу побежденному, не следует однако его пораженье возводить в оправдание. Демократическая сторона, или сторона движенья, была побеждена, ПОТОМУ ЧТО ОНА БЫЛА НЕДОСТОЙНА ПОБЕДЫ, -- а недостойна победы потому, что везде делала ошибки, везде боялась быть революционной до конца, везде бросалась с яростью на порожний трон и царствовала по-своему. Одни римляне делают исключение, зато посмотрите, как они погибли, это было нашествие татар, силе поневоле надобно было уступить (хотя entre nous soit dit[170] и Рим далеко бы не уехал, если б успел победить). -- Пустым людям, как Ледрю-Роллен, Луи Блан... не может удаться революция; послушайте, господа, я был в соприкосновении, знаком и теперь знаком почти со всеми громкозвучными репутациями трех революций, развалины которых теперь проживают в Швейцарии. -- Есть люди прекрасные, более или менее умные, это те, которые наименее участвовали в деле или участвовали без веры; Блинд, бывши в Париже и отправляя величайшего фанфарона в мире Мерославского в Баден, не верил успеху восстания в Палатинате и в герцогстве. Торе, Керсози et Cnie не верили в 13 июня. Ну, делают ли так перевороты? Да и потом, чего они хотели, какие политические перевороты возможны в теперешнее время? Как будто, в самом деле, достаточно объявить уничтожение пролетариата, всеобщее воспитание, братство и любовь, чтоб из этого что-нибудь вышло; я видал здесь почти всякий день Струве -- пока его не выслали из благородной Швейцарии. Представьте себе безумного фанатика средних веков, аскета, игноранта и ограниченнейшего человека, представьте, что он проповедует уничтожение мясной пищи... и... и он-то был главою баденского восстания, вместе с плутом Брентано и с генералом, знаменитым только пораженьями.

Грядущая революция должна начать не только с вечного вопроса собственности и гражданского устройства, а с нравственности человека, в груди каждого она должна убить монархический и христианский принцип; все отношения людей между собою ложны, все текут из начала власти, все требуют жертвы, все основаны на вымышленных добродетелях, обязанностях... Конец политических революций и восхождение нового миросозерцания -- вот что мы должны проповедовать. Но для этого, cari miei[171], надобно оторваться не на словах, не в минуту негодованья, а спокойно и обдуманно от падающего мира. Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм -- тот же падающий мир. Есть различия -- напр<имер>, в Швейцарии гласность не имеет предела, печатай что хочешь; в Англии есть ограждающие формы, но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом -- исчезнет, а останется один факт -- раздавленное большинство толпою образованной, но несвободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта. -- Я попробовал эту проповедь и свободнее от всех преданий европейских, нежели они, пользуясь всеми средствами нашей натуры. Что же из этого вышло? Я... очутился через несколько дней в явном разногласии с самыми радикальными органами; заметьте, что успех превзошел мои ожиданья, -- их даже щекотало мое звание русского, они отдали справедливость "демонической иронии" etc.; но не только нет симпатии истинной, но даже скорее враждебное чувство, меня признавали как имеющего некоторую силу -- но силу разрушающую и негодную. Сам Маццини, без всякого сомнения, величайший политический человек из всех существующих в ваше время, -- человек с большими талантами, итальянец вроде Прочиды, сметливый, бойкий, привычный к беде и успеху, -- морщится, и я с ужасом за него видел, что в споре со мной он отворачивался от некоторых истин и, след., касался тех страшных пределов, за которыми и он -- ретроградный человек... другой пример -- Жемс Фази, -- здешний президент, демократ, республиканец, человек, который произвел здесь в 45 радикальный переворот, дружески встретил нас здесь (т. е. меня и Гервега, с которым мы совершенно одного мнения) и через месяц охладел. -- Тут не может быть пощад. -- Мы говорили так называемым политическим республиканцам: "Вам нечего делать, у вас нет в запасе ни новой мысли, ни утешенья, вы повторяете старое, у вас нет иного спасенья, как перейти на наш берег. Никакая слава, никакие антецеденты не спасут вас, вы погибнете с реакционерами". А они сердятся; и между тем у них замирает сердце, они видят, что если будущее не наше, то и не их. А чье же? -- Тут-то вся прелесть, вся забава, что ничье. Если демократия пала оттого, что она недостойна победы -- то реакция падет оттого, что она не сладит с победой. Вся трудность положения демократии перешла на сторону реакции. До сих пор она только отстаивает место, ну а потом что?.. Данииловские слова: "БАНКРОТСТВО! БЕЗДЕНЕЖЬЕ!" идут, как Каменный гость, и тяжелая ступня слышнее и слышнее. Может, все разрешится в всеобщее варварство, в котором люди повозобновятся, и тогда, лет через пятьсот, все пойдет как по маслу, лет на пятьсот.

Но вы вправе спросить: кто же с вами на одном берегу? -- Если б и никого не было, беды нет, и истина оттого не перестает быть истиной. Впрочем, к числу virorum obscurorum я вам могу прибавить одно имя, стоящее сотни, -- имя Прудона. Прудон, сидя в тюрьме, делает больше, нежели вся беглая Гора, Прудон -- действительная глава революционного принципа во Франции; если не убьют его в тюрьме (как хотят), если он не умрет от холеры -- так, как умер высший представитель социализма в Германии, Готшальк, 35 лет, необычайная натура, то вы еще об нем услышите. Около него есть кружок французов, не диких и не дураков. Другой замечательный человек во Франции -- это Бланки, тот, который в тюрьме. На втором плане следует еще помянуть Пьера Леру, Консидерана, даже Феликса Пиа -- людей чистых и преданных. В Германии рассеяно много людей, образованных воззрением Фейербаха, которые делят ту или другую сторону наших убеждений, -- я виделся здесь всякий день с Якоби из Кенигсберга, с этой античной личностью; он отправился предаться Пруссии!.. с Фребелем -- всё это люди почти совершенно нового мира. Даже есть из итальянцев (à рrороs, итальянские réfugiés несравненно лучше французов -- уж из рук вон ограниченных, и немцев--из рук вон неотесанных). Наконец, сколько нам неизвестных людей; не далее как вчера я получил брошюру какого-то Абта об баденской революции, премилую.

Никогда не было время лучше, для того чтоб поднять русскому голос. Разговоры мои, переведенные мною и некиим Каппом, исправленные Гервегом, имели большой успех, они в корректурных листах ходили из рук в руки. Я прибавил большое письмо к Гервегу, всё вместе, если успею, пришлю в Гамбург, -- и на первый случай всем вам 1 экземпляр, потом найду случай переслать и больше; впрочем, вы можете и выписать от Hoffmann und Kampe из Гамбурга. Заглавие "Vom andern Ufer". -- Покажите Петру Яковлевичу, что написано об нем, он скажет: "Да, я его формировал, мой ставленник", -- а впрочем, если найдете, что заметить, то передайте как-нибудь, я исправлю во француз<ском> переводе. -- Органов у нас теперь довольно. Я ссудил Прудона деньгами для издания нового журнала -- "La Voix du Peuple"; он за это позволяет в иностранной части делать что хочешь. Сверх прудоновского журнала, нам открыта "Italia del Popolo" Маццини и газета, которая будет издаваться в конце года здешними радикалами. -- Имели ли вы возможность следить за Прудоном хоть по брошюркам? Что за сильный голос, его война с дураком Лудв<игом>-Напол<еоном> -- от 29 генв<аря> до мая -- просто поэзия гнева и презрения.

Следили ли вы еще за буржским процессом, я думаю, его можете выписать, он есть в особом издании. Я предлагал тогда сделать Edition monstre[172] на франц<узском>, немец<ком> и англий<ском>, с портретами Бланки, Распайля, Барбеса и Собрие и с надписью: "Edition de la démocratie universelle"[173], но при этой реакции нечего было и думать. Вот был удар-то пошлости юриспруденции и римскому праву. Всякое слово Бланки указывало, что подсудимые -- судьи и кодекс, ну что Петр Гр<игорьевич> учил тридцать лет, пыли от всей юридической дряни не останется; знаем мы теперь, что такое присяжные и независимый французский паркет. Когда судили Пруд<она>, я был в ассизах. Дайте мне уездный суд и пьяного секретаря -- на тех есть апелляция, а против суда присяжных -- нет. Во Франции ничего нет свободного и ничего законного -- насилие, готовность мятежа и готовность на Варфоломеевскую ночь. Верите ли, Париж мне до того противен и гадок, что я без ужаса не могу думать, что, может, зиму придется жить там. Франция показывала много раз пример обновления, она быстро отряхает грязь -- но теперь это труднее, времена Людв<ига>-Филиппа были не так притеснительны, вопросы глубже. Падение Франции -- avviso[174] всем народам; пора Франции отделаться от гнета парижского и Европе -- от соподчинения Франции. -- И если от души можно кричать: "Delenda est Austria, delenda est Prussia!" -- то не мешает прибавить и Францию. -- И во всем разгроме и падении сурово и мрачно вырезывается, как Маттергорн в Валлисе, Россия, каменистое поле будущего; природа не начинает с цветущих лугов, а с гранита. Судьба России колоссальна -- но для нас виноград зелен, -- если б доля той гуманности, которая дается долгим просвещением, перешла в правы нашей русско-немецкой бюрократии, я воротился бы, -- но вам, я думаю, в августе месяце была доставлена статейка "Addio" -- и вы, стало, знаете, как я смотрю на сей вопрос.

28 сент<ября>.

Прощайте. -- Довольно на сeй раз. -- Швейцария имеет удовольствие видеть в своих горах 12 000 réfugiés, из которых 6000 наверное прокармливаются ею. Réfugié -- новое звание теперь, новая каста и превредная для них, это совсем особая жизнь -- совершеннейшая праздность и трагический интерес. Впрочем, человек пятьдесят дельных найдется в этих 12 т. Я шутя предлагал издать альманах "Les réfugiés peints par eux-mêmes"[175] и поместить портреты всех уродов, шутов, все необычайные костюмы и прически, в главе мы бы поместили отца Струве и в конце -- портрет Ivan Golovine, который в Бурже на вопрос: "Кто вы?" сказал президенту: "Citoyen anglais, expatrié de la Russie et auteur franèais"[176]. Его из Парижа прогнали; он был здесь и уехал в Брюссель. -- Судьбу и историю Бакунина, верно, вы знаете, он, бедный, сидит еще в каземате Кенигштетской крепости, -- вероятно, его осудят "аuх travaux forcés à perpétuité"[177], т. е. до тех пор, пока саксонский король его сменит на каторге. Немцы называли (т. е. реаки) Баку<нина> "der Russische Bluthund"[178]. -- Мы теперь только нашли возможность ему помогать, да и то не знаю, верно ли. -- Он вел себя геройски.

Да что, в самом деле, никто из вас не приедет? Ездят же другие, стало, достают пассы, я на днях встретил здесь князя Голицына, которого видел у Чаадаева и который все делает гримасу, как будто у него запор, потом разные дамы ездят с докторами, ex gr Раевская.

Кабы воля, воля... приехал бы на недельку в Москву, индивидуально мне, разумеется, с вами лучше, нежели здесь. Я в истинно дружеских отношениях только с Гервегом и больше ни с кем, несмотря на то что сделался публичной мужчиной[179] и знаком со всеми. -- Но dignité humaine oblige[180] --и я остаюсь!

Обнимаю вас всех дружески -- это значит гораздо больше, нежели братски.

Что славявофильчики наши? Упился ли, наконец, Шевырев le Caligula "кровью мадьяров и немцев"? Как мужички тульские Алексей Степаныча? Как Богородица-троеручица покровом покрывает -- Глинку? Читает ли гос<ударь> сочинения Аксакова?

Я ТРЕБУЮ -- прошу -- ich bitte -- rogo[181] etc.: напишите, как только получите письмо -- просто о получении, ибо я посылаю в Гамбург.

Avviso[182]. Выпишите "Les confessions d'un révolutionnaire" Прудона.

114. Э. ГЕРВЕГ

5 октября (23 сентября) 1849 г. Женева.

5 oct. Genève.

Je me proposai de vous raconter notre célèbre excursion à Chamouny sans avoir vu le Mont Blanc -- mais, entraîné comme toujours, je n'ai rien fait. Le côté intéressant du voyage était le choix d'un temps pluvieux, glacial, où la bise emporte les avalanches, et où on ne voit pas ses propres mains à force de brouillard. -- Au reste, si nous n'avons rien vu, au moins nous avons été versés, et si nous avons au complet pieds, mains, nez et yeux -- cela n'est pas notre faute.

Et ensuite c'est si bourgeois de voir le Mont Blanc à Chamouny, ne pas l'у voir est plus distingué et coûte la même chose...

La misanthropie de Georges prend une nouvelle forme et de sentiment négatif passe à l'état positif. Vous pensez, peut-être, que la haine des hommes le porte à l'amour des femmes -- du tout -- au fond, qu'-ce que c'est qu'une femme -- c'est un homme du genre féminin; non, il tombe dans la caprophilie et pendant tout le temps de notre voyage sur le mont... attendez un instant, j'irai demander à Sacha le nom du mont... je sais que ce n'est ni le mont Thabor, ni le mont Ararat où Noë arriva sans être noyé, avec un cabinet d'animaux rares -- donc sur le mont en vers le poète, il se promena bras dessous bras dessus avec une jeune chèvre. Il pense (et moi je ne m'étonne nullement de cela) que с'est bien dommage que cette chèvre n'ait pas reèu une éducation soignée et que feu le Рèrе-bouc -- n'ait pas été un bouquiniste,

autrement on pourrait la prier do se charger de la correspondance étrangère pour la Voix des Peuples (et des chèvres). Elle eat diablement rauque cette voix -- mais dites donc au nom de tous les dieux, sans en excepter celui du diable -- que font donc nos amis? Par rapport à l'étranger, c'est une mauvaise feuille parisienne. J'ai écrit à Ch. -- Ch m'a écrit qu'il ne s'en occupe pas. J'ai écrit à Sas -- il ne s'occupe pas à me répondre. A qui m'adresser, je suis au désespoir, je me jetterai dans le lac, je me brûlerai la cervelle, je ne prendrai pas de vin de bourgogne, je partirai pour la Martinique ou pour Lausanne, afin de ne pas rencontrer des hommes qui me sifflent, qui me disent ouvertement: "Mais votre Voix du Peuple a perdu sa voix avant de chanter -- quel malheur!" -- et moi de répondre alors: "Elle n'est pas encore entrée dans la véritable voie... -- et ensuite c'est peut-être en Savoie qu'on fait imprimer cette feuille, -- mais qu'il у a une autre à Paris, -- seulement par précaution on ne la montre à personne, la réaction est forte, et la feuille faible...", etc., et je jure après que dans cette autre feuille on comprend la solidarité du principe monarchique en France et en Russie, qu'on parle de la Russie en homme et non en Franèais, qu'on n'attend pas de la Russie la féodalité... qui n'existe en Russie que comme un don de l'Europe... que là les nouvelles sont publiées le même jour que dans les Débats -- et non le lendemain. -- Mais savez-vous, chère madame Emma, ce qui vient d'une manière très heureuse confirmer mes assertions, c'est que personne, du nombre de ceux qui ont été désignés par moi -- n'a reèu ni le spécimen ni les premiers NoNo. Vraiment cela est touchant, cela m'aide à dire et à répéter: "Cette feuille, vous voyez vous-même, n'est pas la véritable, la patentée, l'approuvée, la rédigée, la cosmopolitisée"; mais en cas que le journal se роrtera un peu mieux, je crois qu'on enverra à tout le monde et quibusdam aliis même beaucoup d'exemplaires; autrement je ne conèois pas les moyens de propager la réputation.

Eh bien, avez-vous parcouru mes pauvres feuilles, ah, si elles étaient des chèvrefeuilles; je crois que vous ne les lisez pas, autrement pourriez-vous faire tant de compliments -- je vous enverrai bientôt la lettre sur la Russie. -- A propos, Haug nous a envoyé un ltalien Turc qui, je crois, déposera bientôt lui-même les roses orientales de l'éloquence de Haug-Pascha à vos pieds.

Fazy und das sämtliche Ministerium dinieren heute bei einem Menschen, der vor Hunger stirbt Sie zu sehen und der ist

A. Herzen.

На обороте: A Paris Madame

Madame Emma Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Перевод

5 окт<ября>. Женева.

Я собирался рассказать вам, какую замечательную прогулку мы совершили в Шамуни, не видав Монблана, но, по обыкновению чем-то увлекшись, не сделал этого. Самое интересное в поездке -- выбор погоды -- дождливой, леденящей, когда северный ветер сносит лавины и когда из-за тумана не видно собственных рук. Впрочем, если мы ничего и не видели, то зато опрокинулись, и если у нас уцелели ноги, руки, носы и глаза, то тут уж вина не наша.

А потом это такое мещанство -- увидеть Монблан из Шамуни, куда изысканнее его оттуда не увидеть, а стоит это столько же...

Мизантропия Георга приобретает новую форму: из негативного чувства она превращается в позитивное. Вы, может быть, думаете, что ненависть к мужчинам толкает его на любовь к женщинам, -- ничуть; в сущности, что такое женщина -- это человек женского рода; нет, он впадает в козолюбие и в продолжение всего нашего путешествия на гору... подождите минутку, пойду спрошу у Саши название горы, знаю только, что это не гора Фавор и не гора Арарат, куда Ной, так и не потонув, прибыл со своей коллекцией редкостных зверей, -- итак, на горе Анвер наш поэт прогуливался под ручку с молоденькой козочкой. Как жаль, думает он (и я этому нисколько не удивляюсь), что эта козочка не получила хорошего воспитания, и ее покойный батюшка-козел не был букинистом, а то ее можно было бы попросить взять на себя иностранную корреспонденцию для "Голоса народов" (и коз). Кстати, он чертовски сиплый, этот голос. Скажите же, во имя всех богов и самого дьявола, что они там делают -- наши друзья? Если говорить об иностранной части, это дрянной парижский листок. Я написал Х<оецкому>, а Х<оецкий> написал мне, что не занимается ею. Я написал Саз<онову>, а тот не думает заняться ответом мне. К кому же обращаться? Я в отчаянии и, того гляди, брошусь в озеро, пущу себе пулю в лоб, не стану пить бургундского, уеду на Мартинику или в Лозанну, лишь бы не встречаться с людьми, которые смеются мне в глаза и откровенно заявляют: "А ведь ваш "Голос народа" потерял голос, не успев и запеть, -- вот несчастье!" -- Лишь бы мне не отвечать: "Он еще не вступил на путь истинный, да и вполне возможно, что листок этот издают в Савойе, а в Париже есть другой, но только тот из предосторожности никому не показывают; реакция сильна, листок же слаб..." и т. д. И я затем клятвенно заверяю, будто в этом другом листке понимают общность монархического принципа во Франции и в России.

О России говорят как люди, а не как французы, не ждут от России феодального порядка.., который и существует-то в России лишь в качестве дара Европы.., и будто известия печатаются там в один день с "Débats", а не на следующий. И знаето ли, дорогая г-жа Эмма, чем весьма удачно подтверждаются мои слова? -- Да тем, что никто из намеченных мною лиц не получил ни пробного, ни первых номеров. Это поистине трогательно и помогает мне твердить и повторять: "Вы же сами видите, это -- не настоящий листок, имеющий патент и разрешение, редактированный и космополитизированный"; а если газета несколько выправится, я думаю, ее станут высылать всем et quibusdam aliis[183] в большом количестве экземпляров; я не вижу иной возможности создать ей репутацию.

Ну, пробежали ли вы мои бедные листки, ах, будь они козьими! Я подозреваю, что вы их не читаете, иначе не стали бы расточать столько комплиментов -- я скоро вышлю вам письмо о России. Кстати, Гауг прислал нам одного турецкого итальянца, который вскоре сложит у ваших ног розы восточного красноречия Гауга-паши.

Фази и все министерство вкупе обедают нынче у человека, умирающего с голода от желания видеть вас, и человек этот

А. Герцен.

На обороте: Париж. Госпоже Эмме Гервег.

Rue de Cirque, 9.

115. Т. А. АСТРАКОВОЙ

9 октября (27 сентября) 1849 г. Женева.

9 октября 1849. Женева.

Жизнь, любезная Татьяна Алексеевна, равно не назначена ни для наслаждения, ни для горести, жизнь -- следствие, событие, необходимость. Я согласен с вами, что нет тягостнее, прозаичнее и оскорбительнее зла, как недостаток денег, я с ним рядом поставлю одно -- хроническую болезнь. Но не думаю, чтоб вы были совершенно правы, говоря о Мар<ье> Алексе<евне> Т<учковой>: за пределами двух страшных бедствий -- болезни и безденежья -- раскрываются новые стороны плача. Уверяю вас, что я не вижу, давным-давно, веселого лица (мы иногда хохочем, как безумные, как дети, глупому каламбуру, пошлой остроте -- но это пустой, селезеночный смех, который проходит, не утешая, не помогая, а оставляя только оглушение). Все мыслящее, чувствующее здесь поражено горем, да, сверх того, по большей части также и нуждой. Шаткая непрочность всего состояния, жизни, общественного положения никогда не была больше чувствуема -- это точно начало преставленья света. А тут холера, ходит да подметает запоздавших -- что делать? Искать твердости в себе, удаляться -- так, как делали первые христиане, -- от людей, от домов, ...толпы едут в Америку, но они ошибутся, надобно, сидя на том же месте, уехать ото всего, а уж в Америке ли или на Плющихе -- это, право, все равно.

Теперь относительно денег -- я писал месяца полтора тому назад, что если вам нужно, где и как взять Грановскому. Но теперь прошу еще проще сделать, и именно отправить Сергея к Егору Ивановичу, которому писано уже, и взять у него на поручения, данные мною, сколько вам на первый случай надобно до 500 руб. асс. или, еще проще, напишите ему записку -- может, он сам пришлет деньги. -- И об этом ни слова более; до сих пор мои дела идут недурно, и я могу, без малейшей утраты, иногда поделиться. -- Но так как речь зашла о делах, то прошу Сергея написать мне, как именно переведен огаревский долг, кто будет и кому платить проценты и пр. и пр. Мне писал Гранов<ский>, да не подробно, а Сергей, кажется, ездил по этому делу.

"Море" Айвазовского оставьте до поры до времени у себя, портреты также. А впрочем, если б кто хотел купить "Море", я бы продал за ту же цену, за которую сам купил, -- за 200 рубл. сер. Чичерин когда-то хотел и Павлов. -- Узнайте. -- Другие картинки Галах<ова>, о которых я совсем забыл, принадлежат Фролову, о чем ему сообщите. Засим прощайте, твердым шагом в жизнь марш.

"Погоди немного, отдохнешь и ты".

116. Э. ГЕРВЕГ

10 октября (28 сентября) 1849 г. Женева.

Рукой Н. А. Герцен:

Chère Emma, je craindrais joindre mes рrièrеs à celles de Sacha et t'assurеr que "tu seras très contente de nous revoir", mais je répèterai ce que j'avais déjà dit il у a longtemps, qu'il me semble qu'il n'y aura d'harmonie et de bonheur pour nous que quand nos familles seront réunies. Je me représente la vie si belle, je me représente une vie nouvelle avec vous dans un petit coin du monde... Je ne sais pas avec qui nous pourrions rester mieux, nous pourrions rester encore avec les O seulement. -- Chère Emma, sachant tous les embarras, tous les obstacles -- je n'ose ni te conseiller, ni te prier... mais je pense que si tu le désirais autant que nous, tu serais venue.

Je crois que tu connais Veytaud, un petit village à l'autre bout du Iac, là nous nous installons le 1 r nov et là nous t'attendrons... la situation est charmante. Puis... au bord de la mer... puis au bord de la terre. Donne nous vite la réponse que nous attendons avec impatience.

A toi de сœur

Natalie.

Probablement, vous ne mettrez pas voire veto suspensif contre le Veytaud du Canton Vaud -- et vous viendrez vous abriter derrière une montagne. -- Sérieusement, nous vous attendons, prenez vos mesures pour terminer les affaires. -- Moi, j'irai à votre rencontre jusqu'à la frontière franèaise (à 20 pas de l'Hôtel des Bergues).

De grâce, dites à Chojecky que je crois pourtant qu'il ne doit pas abandonner la partie étrangère du journal, je comptais sur lui -- enfin je le prie de dire à m-r P que je ne réponds plus pour les correspondances -- qui diable voudra correspondre pour une mauvaise feuille parisienne. -- Eh bien donc, j'avais raison, il ne s'agissait que de prendre le cautionnement. Une leèon de plus.

Перевод

Рукой Н. А. Герцен:

Дорогая Эмма, я побоялась присоединить свои просьбы к Сашиным и уверять тебя, что "ты будешь очень рада нас опять увидеть", но я повторю то, о чем уже давно говорила: мне кажется, что гармония и счастье наступят для нас лишь тогда, когда наши семейства соединятся. Жизнь рисуется мне такой прекрасной, новая жизнь с вами рисуется мне в каком-нибудь уголке земли... Я не знаю, с кем нам жилось бы лучше, мы могли бы жить вместе еще только с О<гаревыми>. -- Дорогая Эмма, я знаю о всех затруднениях, о всех препятствиях и не смею ни советовать, ни просить тебя... но если бы ты желала этого так же, как мы, я не сомневаюсь, ты бы приехала.

Я думаю, что ты знаешь деревушку Вето на другом конце озера. Там мы поселимся 1 но<ября> и там будем ждать тебя... Расположена она прелестно. А потом... на берегу моря... на краю земли... Пришли нам скорее ответ, мы ждем его с нетерпением.

Всем сердцем твоя

Натали.

Может быть, вы не станете накладывать свое приостанавливающее вето на Вето кантона Во и приедете укрыться за горами. -- Кроме шуток, мы вас ждем, постарайтесь поскорее закончить дела. -- А я пойду встречать вас до французской границы (20 шагов от Hôtel des Bergues).

Пожалуйста, передайте Хоецкому, что, по-моему, он все же не должен бросать иностранную часть газеты, я на него рассчитывал -- наконец, я прошу его передать господину П<рудону>, что больше не отвечаю за корреспонденции, -- кому, черт возьми, захочется писать корреспонденции для какой-то скверной парижской газетки. -- Итак, я оказался прав, все дело было только в том, чтобы получить залог. Одним уроком больше.

117. Э. ГЕРВЕГ

15 (3) октября 1849 г. Женева.

15 octobre 1849. Genève.

Un monsieur m'a prié de faire parvenir cette lettre à son adresse -- je vous l'adresse, madame Emma, en priant de la remettre à Edmond par ex. Profitant de cette occasion je veux implorer votre protection. Comme personne ne m'écrit, donnez-vous la peine de demander à m-r Edmond: est-ce que m-r Guillemin a fait la proposition (d'une diminution de loyer etc.) au locataire de ma maison. 2° Pourquoi donc on ne m'envoie aucun document servant à certifier que le cautionnement m'appartient. -- C'est une chose étrange, dès que l'argent est sorti des mains de Rotschild, tout s'est évanouï -- rédaction, ferveur de nous écrire, services obligeants, obligeances serviables. -- Enfin vraiment, je voudrais même savoir quels sont donc les projets de Pr pour la rédaction de la partie étrangère.

Tout le monde se porte bien. La poste va dans un instant. G vous prie de lui envoyer sa pelisse, dans un sac, et par un moyen économique. Ma femme vous embrasse.

Adieu.

Перевод

15 октября 1849 г. Женева.

Один человек просил меня переслать это письмо по назначению -- я адресую его вам, госпожа Эмма, с просьбой передать хотя бы Эдмону. Пользуюсь случаем и молю о вашем содействии. Так как никто мне не пишет, возьмите на себя труд: спросить у г. Эдмона, говорил ли г. Гильмен (об уменьшении квартирной платы и т. д.) с наемщиком моего дома. 2. Узнать, почему же мне не присылают никакого документа, удостоверяющего, что залог принадлежит мне. Странно, стоило Ротшильду выпустить деньги из рук, как все исчезло -- и редакторство, и пылкое желание писать нам, и любезные услуги, и услужливые любезности. -- В самом деле, я хотел бы наконец знать, каковы же планы Пр<удона> в отношении редакции иностранного отдела.

Все здоровы. Почта сейчас отправляется. Г<еорг> просит вас переслать ему шубу -- в мешке, да так, чтоб это обошлось недорого. Жена целует вас.

Прощайте.

118. К.-Э. ХОЕЦКОМУ

20 (8) октября 1849 г. Женева.

Се 20 oct. Genève.

Cher Edmond, je n'ai rien compris dans la lettre que vous m'aviez adressée, il у a beaucoup de causes à cela. Vous ne parlez derechef que du côté financier de l'affaire -- mais pourquoi donc vous avez quitté la rédaction de l'étranger? -- Je ne le comprends pas, ce que je sais c'est que l'effet produit en Allemagne et en Suisse a été tout-à-fait défarable. II ne faut pas outrepasser les mesures de la prudence -- mais il faut avoir une théorie plus large, et elle doit percer partout. Mais chez vous c'est la manière franèaise; en vérité, est-ce que vous pensez que la rumination de l'Assemblée intéresse plus que des articles sur l'étranger? Et pourquoi donc vous ne me donnez pas d'adresse pour les correspondants? -- J'attends encore une lettre et plus explicite. A présent des prières.

1° Faites tout de suite imprimer le prospectus ou une partie avec un petit compliment.

2° M-me Herwegh a probablement reèu la première partie de mon article sur la Russie, je serai vraiment enchanté de le voir dans le feuilleton. Avez-vous quelqu'un pour traduire? -- Si on peut, il faudrait tout bonnement traduire sans rien changer (ce sont 2 feuilles) -- et dire que c'est la préface d'un ouvrage imprimé en Suisse par un Russe sous le titre Vom andern Ufer.

3° N'oubliez pas, il faut tout de suite expédier: 1° tous les No à Berlin -- à m-r le Dr Siegmund (Gustave), Breite Straße, 1 et à Genève -- à m-r Galeer, réd de l' Alliance des Peuples.

4° Donnez-vous la peine de remettre en passant la petite lettre.

Перевод

20 окт<ября>. Женева.

Дорогой Эдмон, я ровно ничего не понял из присланного вами письма, и для этого есть много оснований. Вы снова касаетесь одной лишь финансовой стороны дела -- но отчего же вы покинули иностранную редакцию? -- Я не понимаю этого; я знаю только одно -- что впечатление, произведенное в Германии и Швейцарии, было очень неблагоприятным. Не следует пренебрегать мерами предосторожности -- однако следует руководствоваться более широкой теорией, и проявляться она должна во всем. У вас же французская манера; и в самом деле, неужели вы думаете, что жвачка Собрания вызывает больший интерес, чем статьи об иностранных делах? И почему вы не сообщаете мне адрес для корреспондентов? Жду от вас еще одного и более ясного письма. А теперь просьбы.

1. Тотчас прикажите напечатать весь проспект или часть его с маленьким обращением.

2. Г-жа Гервег, вероятно, получила первую часть моей статьи о России, я буду искренне рад увидеть ее в отделе фельетонов. Есть ли у вас кто-нибудь для ее перевода? -- Если будет возможность, надобно будет ее просто перевести, ничего не меняя (она составляет 2 листа), и сказать, что это предисловие к сочинению, напечатанному одним русским в Швейцарии, под названием "Vоm andern Ufer".

3. Не забудьте, надобно сейчас же отправить: во-первых, все номера в Берлин -- г-ну доктору Зигмунду (Густаву), Брейтештрассе, No 1, и в Женеву -- г-ну Галеру, ред<актору> "L'Alliance des Peuples".

4. Потрудитесь передать мимоходом прилагаемое письмецо.

119. Э. ГЕРВЕГ

24 (12) октября 1849 г. Женева.

Le 24 oct 49. Genève.

Vous êtes admirable de bonté, d'attention, d'exactitude; si j'avais la possibilité de parler à la fois toutes les langues connues par Mezzofanti je ne pourrais pas venir à bout de vous remercier en parlant de suite deux ou trois mois. Me trouvant dans cet état, j'ai pensé, que la meilleure chose serait de remplacer les remerciements par de nouvelles commissions.

M-r Boucault n'est pas un bavard certes, il n'a pas même cru nécessaire de m'avertir qu'il a reèu les 1300 fr, il m'a écrit que le locataire lui а рауé environ 500 fr (et pourtant l'arithmétique c'est la science la moins vague, et certainement les 500 fr ont des environs immenses puisqu'il у a placé les 800 fr). Je serais enchanté de donner une procuration à m-r Laugrand -- j'attends à présent une lettre de m-r B, s'il ne m'envoie pas l'argent, je ferai un divorce avec lui.

Grâce vous soit rendue pour le récit des événements qui ont motivé la retraite de Sas -- elle est ridicule, elle est indélicate, d'autant plus qu'il ne m'en a pas parlé. Mais ce qu'il y a de plus ridicule encore, c'est qu'on n'a pas admis son article dans le spécimen, après l'avoir très mal composé. Save-vous que le spécimen a tué ici la Voix P, vous verrez un de ces jours Bamberger -- demandez-lui. A propos, il faudrait faire sa connaissance avec Edmond, c'est un homme d'une grande érudition et qui aime le travail, il ne demande pas mieux que d'envoyer des articles.

Vous ne pouvez pas vous imaginer quel drôle d'effet èa produit hors de Paris, lorsqu'on lit dans un journal que, faute de place, on n'insère pas des lettres de Blind et de Teleki -- et quand on lit ensuite cette longue et monotone rumination des cancans ministériels et une anthologie choisie de tous les journaux parisiens. Ce n'est pas ainsi qu'on fait un organe européen. Il faut quelquefois sortir de cette atmosphère parisienne, pour voir comme personne ne s'intéresse à ces détails, qui paraissent graves seulement jusqu'au Bois de Boulogne.

Il faut enfin un journal où, le 1er Paris même parlerait du mouvement européen, où la France descendrait au rôle secondaire, qu'elle a si bien mérité, -- même par cette obstination de vouloir encore absorber toute l'attention des lecteurs par les petites misères de son monde officiel. Un journal pareil est impossible avec une rédaction franèaise, le seul homme capable serait Proudhon, mais il n'est pas dans une position favorable.

Je vous envoie le spécimen d'un journal suisse. Il n'ira pas -- peu de moyens pécuniaires et l'oppression du dehors et du dedans.

Adieu, je vous présente mes salutations amicales.

P. S. Ne pourriez-vous pas envoyer chez m-r Boucault en lui faisant dire que j'attends l'argent qu'il a reèu du locataire, et qu'il peut vous remettre les documents et l'argent et vous me l'enverriez par Rotsch ou un tout autre.

Encore une commission; on dit qu'on a traduit (certainement c'est un fou) une nouvelle que j'ai eu le malheur d'avoir écrit sous le titre Wer hat Schuld? von Iskander. Er soll bei Brockhaus erscheinen von Wolfsohn übersetzt und einen Teil der Russischen Novellen[184] machen. Wenn es so ist, so werd' ich Sie bitten mir ein Exemplar (comme remords) in Kreuzband schicken. -- Es ist bei Franck oder bei Klingsieg. Hat man da eine russische Übersetzung[185] von der Odyssee, die in Karlsruhe, glaube ich, erschienen ist? -- Dieu vous protège plus qu'il ne le fait pour la France.

NB. Je demands pour la dernière fois où faut-il envoyer les correspondances pour le journal?..

Рукой Гервега:

Notre ami Mögling a été condamné à mort. On a sursis à l'exécution. Voilà la meilleure nouvelle que j'ai à te donner.

На конверте: A Paris. Madame

Madame Emma Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Перевод

24 окт<ября> 49 г. Женева.

Вы изумительно добры, внимательны, аккуратны; если бы я имел возможность говорить сразу на всех языках, которые знал Меццофанти, то и тогда, проговорив два-три месяца кряду, я не смог бы выразить вам всю свою благодарность. Очутившись в таком положении, я подумал, что самое лучшее будет заменить благодарности новыми поручениями.

Г-н Буко отнюдь не болтун. Он даже не счел нужным уведомить меня, что получил 1300 фр. Он написал мне, что наемщик уплатил ему приблизительно 500 фр. (между тем арифметика -- наименее туманная из наук, и 500 фр. допускают, очевидно, огромное приближение, если он включил туда 800 фр.). Я с большим удовольствием выдал бы доверенность г-ну Лограну -- я жду теперь письма от г-на Б<уко>. Если он не пришлет мне денег, я с ним расстанусь.

Спасибо вам за рассказ об обстоятельствах, послуживших поводом к уходу Саз<онова>. Уход смешон, бестактен, тем более что мне он об этом ничего не сказал. Но еще смешнее другое -- то, что его статью не приняли в пробный номер, который очень плохо составили. Знаете ли вы, что этот пробный номер зарезал здесь "Voix P"? Ha днях вы увидите Бамбергера -- спросите у него. Кстати, надо бы познакомить его с Эдмоном -- это человек большой эрудиции и трудолюбивый, он не прочь посылать статьи.

Вы не можете себе представить, какое нелепое впечатление это производит, когда, находясь вне Парижа, читаешь в газете, что письма Блинда и Телеки не печатаются за недостатком места, и тут же читаешь длинную, унылую жвачку из министерских сплетен и антологию выдержек из всех парижских газет. Нет, не так надо вести европейский орган. Надо иногда вырываться из парижской атмосферы, чтоб видеть, насколько никто не интересуется подобными пустяками, которые принимаются всерьез не дальше Булонского леса.

Словом, нужна такая газета, где даже передовица говорила бы о европейском движении, где Франции была бы отведена второстепенная роль, вполне ею заслуженная уже за одно упорство, с каким она все еще стремится всецело погрузить внимание читателей в мелкие дрязги своего официального мира. Подобная газета невозможна при французской редакции; единственный способный к этому человек был бы Прудон, но положение его не из благоприятных.

Посылаю вам пробный номер одной швейцарской газеты. Она не пойдет -- мало денежных возможностей и давление извне и изнутри.

Прощайте. Шлю вам дружеский привет.

P. S. Не можете ли вы послать кого-нибудь к г-ну Бyко и передать ему, что я жду денег, полученных им от наемщика, и что он может вручить вам документы и деньги, а вы бы переслали их мне через Ротш<ильда> или кого-либо другого.

Еще поручение. Говорят, будто бы переведена (это, несомненно, сделано сумасшедшим) повесть под названием "Кто виноват?" Искандера, которую я имел несчастие написать. Она должна появиться у Брокгауза в переводе Вольфзона и войти в состав "Русских повестей"[186]. Если это верно, я буду просить вас прислать мне (comme remords)[187] один экземпляр под бандеролью. Книга должна быть у Франка или Клингзига. Нет ли там русского перевода[188] "Одиссеи", вышедшего, кажется, в Карлсруэ? Да хранит вас господь больше, чем он хранит Францию.

NB. В последний раз спрашиваю, куда надо посылать корреспонденции для газеты?

Рукой Гервега:

Наш друг Мёглинг приговорен к смертной казни. Она отсрочена. Вот лучшая из новостей, какую могу тебе сообщить.

На обороте: В Париж. Госпоже Эмме Гервег.

Rue de Cirque, 9.

120. Э. ГЕРВЕГ

26 (14) октября 1849 г. Женева.

Le 26 octobre 1849. Genève.

Vous recevrez aujourd'hui la dernière feuille imprimée de ma lettre. De grâce, jetez un petit coup d'œil sur la traduction, et s'il faut faire des changements, qu'ils soient octroyés et approuvés par vous. N'oubliez pas de faire mettre en note ces lignes:

"Gette lettre était déjà sous presse lorsque l'auteur a lu une brochure imprimée à Leipzig et portant le titre Russische Zustände. 1849". Elle est admirable de vérité et de profondeur, l'auteur de la lettre croit de son devoir de l'indiquer à ceux qui désirent savoir quelque chose sur la Russie -- ils apprendront plus par ces deux feuilles imprimées que par des volumes de compilations. Sans connaître le nom de l'auteur -- nous lui ехрrimons toute notre sympathie comme à un Russe et comme à un révolutionnaire".

Edmond corrigera cette note, mais en tout cas l'insertion de cette note est nécessaire. Cette brochure ne coûte que 10 sous, faites-la venir -- je crois que c'est un Russe qui a écrit -- c'est admirable.

Dans le journal il faut dire que la lettre à Her est écrite par un Russe -- mais sans nom de famille, on peut même dire qu'il publie un ouvrage allemand, quelque chose -- comme la philosophie de la révolution.

A présent une longe histoire financière. Edmond peut m'obliger. Vadato bene! J'ai reèu aujourd'hui une lettre de mon chargé d'affaires, il m'écrit qu'on a mis un interdit sur mes biens. Edmond doit aller chez Rotschild, Edmond doit voir encore une fois l'honorable Schombourg et lui faire cette question (encore mieux l'adresser à Rotschild lui-même). "M. H doit à m-me Haag 100 000 ou 120 000 roubl en assig. -- M-me Haag a une lettre de change de M. H qu'elle voudrait céder à m-r Rotschild pour faire vendre le bien immeuble appartenant à H en Russie. M. Rotschild ne payera qu'après avoir reèu l'argent -- mais il donnera un certificat sous s pr à H; de son côté H fera tout son possible pour accélérer cette vente en Russie?" -- Mais il me faut une réponse vite et décisive. Edmond aura la bonté de dire à M. Schombourg que j'ai reèu la lettre que m-rs Rotschild m'ont adressée, que c'est une nouvelle affaire qui n'a aucun rapport aux autres.

На отдельном листке:

En cas que la lettre à Herw n'est pas encore imprimée, de grâce envoyez dire à Ch que je le prie d'omettre toute la note où on parle de Tourguéneff et de Golovine etc. -- N'oubliez pas, je vous en prie. Cela n'est ni intéressant pour un journal, ni délicat.

Перевод

26 октября 1849 г. Женева.

Сегодня вы получите последний отпечатанный лист моего письма. Пожалуйста, просмотрите перевод, и, если нужны изменения, пусть они будут сделаны с вашего одобрения и согласия. Не забудьте поместить в примечании следующие строки:

"Настоящее письмо уже печаталось, когда автор прочел брошюру, изданную в Лейпциге и озаглавленную "Русские дела. 1849 год". Она изумительна по правдивости и глубине. Автор письма считает долгом обратить на нее внимание всех, кто хотел бы узнать что-либо о России, -- они почерпнут из этих двух печатных листов больше, чем из целых томов компиляций. Не зная имени автора, мы выражаем ему глубокое наше сочувствие как русскому и как революционеру".

Пусть Эдмон выправит это примечание, но во всяком случае поместить его необходимо. Брошюра стоит всего 10 су -- добудьте ее. Я думаю, что написал ее русский. Она изумительна.

В газете надобно сказать, что письмо к Гер<вегу> написано русским, но без указания фамилии. Можно даже сказать, что он печатает сочинение на немецком языке, -- нечто вроде философии революции.

А теперь длинная финансовая история: Эдмон может оказать мне услугу. Vadato bene![189] Я получил сегодня письмо от своего поверенного. Он пишет, что на мое имущество наложено запрещение. Эдмону нужно сходить к Ротшильду, Эдмону нужно еще раз повидать достопочтенного Шомбурга и обсудить с ним нижеследующее (еще лучше было бы обратиться к самому Ротшильду):

"Г-н Г<ерцен> должен г-же Гааг 100 000--120 000 рубл. ассиг. У г-жи Гааг есть заемное письмо г-на Г<ерцена>, которое она хотела бы уступить г-ну Ротшильду для продажи недвижимого имущества, принадлежащего Г<ерцену> в России. Г-н Ротшильд не обязан платить, пока не получит денег, но он должен выдать Г<ерцену> за своей подп<исью> расписку, а Г<ерцен>, с своей стороны, сделает все от него зависящее, чтобы ускорить эту продажу в России". Но мне нужен быстрый и окончательный ответ. Пусть Эдмон будет так добр сказать г-ну Шомбургу, что я получил письмо, адресованное мне гг. Ротшильдами, но что это новое дело, не имеющее никакого отношения к прежним.

На отдельном листке:

В том случае, если письмо к Герв<егу> еще не напечатано, передайте, пожалуйста, Х<оецкому>, что я прошу его снять все примечание, где говорится о Тургеневе, Головине и пр. Не забудьте же, прошу вас. Это не представляет интереса для газеты, да и неделикатно.

121. Э. ГЕРВЕГ

Октябрь 1849 г. Женева.

Lorsque la lettre à Her sera imprimée, achetez 10 exempl du journal et envoyez ici par la poste.

Пepeвод

Когда письмо к Гер<вегу> будет напечатано, купите 10 экземпл<яров> газеты и отправьте сюда почтой.

122. Э. ГЕРВЕГ

3 ноября (22 октября) 1849 г. Женева.

3 nov 1849. Genève.

Il у а 3 ours, Edmond m'a écrit qu'il so propose de voir le même jour Rotschild et de lui en parler de mon affaire -- il ajoutait qu'il m'en avertirait le même jour ou le lendemain. En bien? Chaque jour que je perds est de la plus haute gravité, informez-vous de grâce de la réponse de Rotschild et écrivez-moi.

Eh bien, pourquoi donc le président en faisant m-r Haute-poule ministre, n'a pas pris pour un autre -- le citoyen Trois-œufs qui а été comme témoin à Versailles et le mari d'Elise.

Le discours de Dufaure où il calomnie Genève a été lu ici avec un véritable dégoût, même par les conservateurs, à l'exception des boursicotiers, qui lui ont payé, à ce qu'on dit, leurs tributes de sentiments à l'avance. Aujourd' hui la Revue de Gve répondra. Si la réponse est énergique -- je vous l'enverrai et vous prierez Edmond de réimprimer avec une petite note -- mais cela immanquablement, je l'ai promis. -- N'oubliez pas de faire mettre au-dessus de ma lettre "Londres". Et adieu. Une réponse de Rotschild!

P. S. Dites donc à Edmond qu'il faut faire à présent quelques petits articles sur Genève. F se conduit très bien, les élections s'approchent. Si la démocratie -- qui n'est pas même révolutionnaire ici, succombe, cela est un grand malheur.

Перевод

3 нояб<ря> 1849 г. Женева.

Три дня назад Эдмон писал мне, что собирается в тот же день повидать Ротшильда и поговорить с ним о моем деле, и добавил, что уведомит меня обо всем в тот же день или назавтра. Что случилось? Каждый потерянный день крайне важен, узнайте, пожалуйста, каков ответ Ротшильда, и напишите мне.

Ну почему бы президенту, назначив господина Опуля министром, не назначить другим министром гражданина Труазефа, который присутствовал в качестве свидетеля в Версале и является мужем Элизы?

Речь Дюфора, в которой он клевещет на Женеву, прочитана здесь с подлинным отвращением даже консерваторами, не считая денежных мешков, которые, говорят, заплатили ему авансом дань своих чувств. Сегодня в "Revue de Gve" будет напечатан ответ. Если ответ окажется решительным, я вам пришлю его, а вы попросите Эдмона его перепечатать с небольшим примечанием, непременно -- я обещал. -- Не забудьте распорядиться, чтобы над моим письмом было проставлено "Лондон". Засим прощайте. Ответ Ротшильда!

P. S. Скажите Эдмону, что теперь нужно написать несколько небольших статей о Женеве. Ф<ази> держится очень хорошо, выборы близятся. Если демократия, хотя здесь она отнюдь не революционна, провалится, это будет большим несчастьем.

123. Э. ГЕРВЕГ

7 ноября (26 октября) 1849 г. Женева.

Le 7 nov. Genève.

Mes lettres commencent toujours par des remerciements -- mais que faire, vous m'obligez tant... tant... que je n'ai pas le temps de vous remercier comme il faut. J'ai écrit une longue lettre et très détaillée à Rots: j'attendrai la réponse... j'ai envoyé mon passeport pour le viser -- j'attendrai le visa. Avant d'aller rue du Cirque, 9, j'irai à Zurich.

La brochure de Pr est admirable, la dernière page concernant l'ironie -- c'est de la plus haute poésie, c'est l'entendement le plus profond de la réalité, de la vie. Les Franèais ne le comprendront pas, leur cérébrine n'est pas assez developpée pour comprendre ces pensées. Et qu'en dites-vous du No 36 (5 nov), voilà la politique traitée comme le christianisme l'а été par Feuerbach. Quel malheur d'écrire cela pour des pygmées.

Nous enverrons partout où il faut la brochure. Bile a déja eu un succès éclatant -- nous avons même bu à la santé de l'auteur avec Löwe, Hartmann...

Serrez la main à Edmond, dites-lui que je recommande sérieusement de faire insérer les nouvelles de Genève. С'est plus important que vous ne le pensez. On calomnie cette ville d'une manière indigne -- pour faire tomber Fazy.

Nous n'avons pas reèu l'argenterie, -- peut-être nous n'aurons pas même besoin, mais en tout cas, comment prendre des renseignements?

La lettre à Georges paraîtra aussi dans l'Italia del Popolo. -- N'oubliez pas de m'envoyer 10 exemp de la traduction franèaise.

Je me prosterne, etc.

Перевод

7 нояб<ря>. Женева.

Мои письма к вам обычно начинаются с изъявлений благодарности, но что поделаешь, я вам так... так... обязан, что у меня не хватит времени отблагодарить вас должным образом, Я написал Ротш<ильду> длинное и очень подробное письмо и буду ждать ответа... я отослал паспорт на визу и буду ждать визы. Прежде чем ехать на rue du Cirque, No 9, поеду в Цюрих.

Брошюра Пр<удона> великолепна, последняя страница, где говорится об иронии, исполнена самой высокой поэзии; это глубочайшее постижение действительности, жизни. Французы его не поймут, их церебрин недостаточно развит, чтобы понять подобные мысли. А что вы скажете о No 36 (от 5 нояб<ря>)? Вот вам политика, трактуемая как христианство у Фейербаха. Что за несчастье писать это для пигмеев.

Мы разослали брошюру повсюду, куда надлежит. Она уже имела блистательный успех -- мы с Лёве и Гартманом даже выпили за здоровье автора.

Пожмите руку Эдмону, скажите eму, что я серьезно советую поместить женевские новости. Это важнее, нежели вы думаете. Чтобы добиться падения Фази, на этот город клевещут самым бесстыдным образом.

Столовое серебро мы не получили, -- нам оно, может быть, и не будет нужно, а все же где бы навести о нем справки?

Письмо к Георгу появится также в "Italia del Popolo". He забудьте прислать мне 10 экземпл<яров> французского перевода.

Низко кланяюсь и т. д.

124. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

12 ноября (31 октября) 1849 г. Женева.

12 ноября 1849.

Спешу по просьбе банкира, пересылавшего мне деньги, отправить к вам, почтеннейший Григорий Иванович, два заемных письма г. Огарева, -- я прилагаю расписку, ибо третьего заемного письма у меня нет, оно в моих бумагах в Москве. Успокойте их и извините меня небрежностью. Пожалуйста, устройте все это к лучшему.

Все посланное вами через Ротшильда я получил и за все усердно благодарю. Я думаю и еще вас обеспокоить насчет моего долга, который вы знаете, Луизе Ивановне; она желает непременно уплаты, но уплатить такой суммы не легко, не продав чего-нибудь из недвижимого именья. Мне кажется, что заемные письма мои уже не представлены ли -- об этом вы меня, пожалуйста, уведомьте.

Марья Каспар<овна> спрашивает о своих 2000 сер., пусть бы кто-нибудь написал ей об этом, узнавши от Ник<олая> Пл<атоновича>, -- напр<имер>, Тимоф<ей> Ник<олаевич>, который вообще, я думаю, с большою готовностью сделает все нужное по этим делам.

Вы меня очень обяжете, написавши ответ. Проценты маменьке и костромские 2000 сер. пришлите на имя парижского Ротшильда, я с ним в постоянных сношениях по акциям и разным делам. Письма адресуйте к нему или в Цюрих. Только, пожалуйста, не медлите с ответом.

Егору Иванов<ичу> поклон и даже много. Мне очень досадно, что он тогда не исполнил моей просьбы, дело было бы проще.

Жена моя и дети кланяются вам, я истинно не знаю, как еще вас благодарить за все одолжения ваши.

Прощайте. Будьте здоровы.

А. Герцен.

125. Т. А. АСТРАКОВОЙ

13 (1) ноября 1849 г. Женева.

13 ноября. 1849.

Любезная Татьяна Алексеевна, в проезд мой по Цюриху Марья Каспаровна сообщила мне вести, данные ей Елизаветой Богдановной насчет ее долга, или т. е. должников. Я ей посоветовал тотчас послать расписку, она ее и послала к Гр<игорию> Ив<ановичу> -- и просит вас повидаться тотчас с Елизаветой Богдановной. Так как Мар<ья> Касп<аровва> должна эти деньги Луизе Ивановне, то она и желает или деньги или вексель перевести на нее. Вообще она просит Елиз<авету> Богд<ановну> очень позаботиться обо всем деле, повидаться с Ник<олаем> Филипповичем. -- Пишите прямо к ней в Цюрих. Ответ непременно напишите.

126. Г. П. КЛЮЧАРЕВУ

21 (9) ноября 1849 г. Женева.

21 ноября 1849.

Вчера получил я письмо от Егора Ивановича, в котором он, между прочим, извещает о кончине вашей матушки. Я знаю, почтенный Григорий Иванович, всю пошлость утешений, я знаю, что лета вашей матушки, ее долгая болезнь вас приготовили к несчастию, -- но я непременно хотел написать вам несколько строк. Я по себе знаю, как приятно в минуты невзгоды, в горькие минуты жизни слышать тотчас голос друзей и близких нам. В эти минуты им именно и надобно отозваться так, как солдаты отзываются на перекличке -- дозвольте же и мне сказать мое "здесь" и дайте вашу руку.

Так как я очень недавно писал к вам об делах, то, собственно делового ничего сообщить не могу. Я послал вам векселя и расписку, мне очень хотелось бы от вас узнать несколько подробнее дело насчет Ник<олая> Пл<атоновича> и денег, и так ли я сделал. Для меня это дело становится особенно важно. Также желал бы я знать подробнее насчет Чухломы. На досуге потрудитесь написать хоть к маменьке, так как я все разъезжаю и собираюсь не на шутку зимовать в Лондоне, -- впрочем, еще не так скоро, моя жена опять больна.

На обороте: Григорию Ивановичу Ключареву.

127. М. ГЕССУ

26 (14) ноября 1849 г. Женева.

Genève le 26 nov 49.

Cher Monsieur Hess,

j'étais tout enchanté de savoir de vos nouvelles. J'ai écrit à l'instant même à ma mère qui demeure à Zurich de vous faire darvenir le plus tôt possible les 60 francs.

Quelle année, quelle annéе! Gonnaissez-vous la pièce de vers de Byron les Ténèbres? -- En voilà les ténèbres. Et le pauvre Gottschalk... Le cœur est gros. Moi j'étais forcé de quitter Paris арrès l'affaire stupide du 13 juin, la police de la république m'a dénoncé et le très gracieux souverain de toutes les Russies a mis l'interdit sur mes biens. -- Au reste je vous verrai, je viendrai à Zurich le 7 ou le 8 du mois prochain.

Portez-vous bien et merci pour la confiance.

Tout à vous A. Herzen.

На обороте: Monsieur Hess.

Untern Hirschgraben Nr. 697, hinter Solomons Keller. A Zurich.

Ci-joint 60 francs.

Перевод

Женева, 26 нояб<ря> 49 г.

Дорогой господин Гесс,

я был чрезвычайно рад получить от вас весточку. Я тотчас же написал моей матери, которая живет в Цюрихе, чтобы она как можно скорее доставила вам 60 франков.

Какой год, какой год! Знаете ли вы стихотворение Байрона "Тьма"? Вот и наступила тьма. А бедный Готшальк... Сердце болит. Лично я был вынужден покинуть Париж после глупого дела от 13 июня; республиканская полиция донесла на меня, а всемилостивейший самодержец всероссийский наложил арест на мое имущество. -- Впрочем, я с вами увижусь, я буду в Цюрихе 7 или 8 следующего месяца.

Будьте здоровы и спасибо за доверие.

Весь ваш А. Герцен.

На обороте: Господину Гессу.

В Цюрих. Untern Hirschgraben Nr. 697, за погребком Соломона.

При сем прилагается 60 франков.

128. Э. ГЕРВЕГ

29 (17) ноября 1849 г. Женева.

Le 29 nov 1849. Genève.

Eh bien, comment allez-vous? Il у a ime semaine et même plus que je ne vous ai pas écrit -- je crois que la cause en est une température glacée des monts d'Oural, les pensées se figent, le sang glacé perce l'épiderme comme un fil d'archal... enfin je me crois derechef en Sibérie et de lè je ne vous ai jamais écrit (je le regrette de tout mon cœur, mais le passé -- ewig stumm) et je reviens instinctivement à mes premières habitudes.

Je crois que vous verrez George le 12 déc -- s'il у а longtemps qu'il ne vous a pas écrit, ce n'est pas manque de désir, ce n'est que de la coquetterie, donc réminiscence du temps où il a été fille de 15 ans -- cette dénonciation doit vous prouver qu'il n'y a pas d'ami qui ne vous dénoncera pas, sans parler des mouchards et autres confitures.

Vous pouvez m'obliger, et fortement, de grâce donnez-vous la peine, lorsque vous n'aurez rien à dire à nos amis communs, de les prévenir que je suis d'un tiers plus pauvre et que je désire sérieusement changer mon train de ménage -- que je veux outre les preuves d'amitié que j'apprécie de tout mon cœur, encore un peu de temps libre; que je suis au désespoir -- mais je ne pourrai avoir table d'hôte, que je suis désolé -- mais qu'il m'est impossible de faire une ambulance, une chartreuse, un cabinet de méditation (Müller-Strüb), un asile pour les amants -- lorsque la dame de leur pensée n'aura pas le temps de les recevoir, une succursale pour les hommes qui après avoir perdu leur patrie dans l'espace, veulent perdre leur temps à Paris... Faites tout cela avec la bonté qui vous caractérise et qui me manque, faites de manière que tout le monde pense que je les aime encore plus, ce qui est vrai, enfin répétez cela assez souvent, frappez l'imagination, agitez la fantaisie, n'épargnez pas les allégories, élevez-vous à des hyperboles.

Et libera nos -- d'amis.

Le traducteur de ma lettre ne voudra-t-il pas travailler à

une autre traduction de l'allemand et quelles seraient ses conditions. En Alle on donne l'honoraire de 6 à 7 Guld, de 12 à 14 fr donc par feuille. Edmond pourrait demander s'il est toujours dans ses dispositions de m'obliger 8 fois tous les 7 jours.

La traduction est en général bonne, il у a de petites choses, mais les petites choses ne sont pas grandes. Ex gr, les maires de village sont nommés présidents, ce qui fait une petite confusion.

На обороте: Paris. Madame

Madame Herwegh.

Rue du Cirque, 9.

Пeревод

29 нояб<ря> 1849 г. Женева.

Ну, как вы поживаете? Я не писал вам уже неделю и даже больше -- я думаю, что причиной этому -- леденящий холод Уральских гор. Мысли у меня застывают, замерзшая кровь прокалывает кожу, как проволока, мне кажется, что я опять в Сибири, а оттуда я вам никогда не писал (я всем сердцем сожалею об этом, но прошлое -- ewig stumm), и я невольно возвращаюсь к старым привычкам.

Думаю, что 12 дек<абря> вы увидите Георга. Если он вам долго не писал, то не из-за недостатка желания, а лишь из кокетства, т. е. в воспоминание о том времени, когда он был пятнадцатилетней девочкой; сие мое изобличение послужит вам доказательством того, что, не говоря уже о шпионах и иных прочих, нет друга, который бы вас не изобличил.

Вы мне можете оказать услугу, и даже очень большую; сделайте же милость, когда вам нечего будет рассказать нашим общим друзьям, предупредите их, что я стал на одну треть беднее и возымел серьезное желание изменить свой образ жизни; что, кроме знаков дружбы, которые я ценю всем сердцем, я хочу иметь также немного свободного времени; что я в отчаянии, но впредь не могу держать табльдота; что я глубоко огорчен, но не могу превратить свой дом в лазарет, священный приют, кабинет для уединенных размышлений (Мюллер-Стрюб<инга>), убежище для влюбленных в часы, когда их дамам сердца некогда их принять, и в филиал для тех, кто, потеряв на время свою родину, хотел бы терять время в Париже... Сделайте все это с присущей вам добротой, которой мне не хватает, сделайте так, чтоб все думали, что я их еще больше люблю, что соответствует действительности, словом, повторяйте это почаще, поразите воображение, возбудите фантазию, не поскупитесь на аллегории, возвысьтесь до гипербол.

"Et libera nos" -- от друзей.

He согласится ли переводчик моего письма сделать еще один перевод с немецкого, и каковы будут его условия? В Гер<мании> платят от 6 до 7 гульд., т. е. от 12 до 14 фр. за лист. Эдмон мог бы узнать это, если он по-прежнему готов оказывать мне по 8 услуг каждые 7 дней.

Перевод, в общем, хорош. Есть маленькие погрешности, но маленькие погрешности это ведь не большие. Ex gr, сельские старосты названы председателями, что вносит некоторую путаницу.

На обороте: Париж. Госпоже Гервег.

Rue du Cirque, 9.

129. Э. ГЕРВЕГ

3 декабря (21 ноября) 1849 г. Женева.

Се 3 décemb 1849. Genève.

Lorsque Franclin a été à Paris, des milliers d'aventuriers et d'amateurs de changement de place l'obsédèreut pour avoir des lettres de recommandation pour le g<énéra>l Washington. Ne voulant pas se dépopulariser par des refus, ce brave homme astucieux écrivait les lettres de cette manière:

"Je m'empresse de vous recommander NN, qui peut-être un homme très distingué et très capable -- mais que je n'ai pas l'avantage de connaître".

Figurez-vous que vous êtes Washington, moi -- Franclin, NN -- Marc Dussogier, domestique qui cherche une place et qui a été attaché honorairement près de ma personne, lorsque ma femme et votre mari m'ont joué le tour de Vaytaud -- et agissez en conséquence.

En tous cas vous m'obligerez en recevant avec bonté (ce qui vous est si facile) ce pauvre Suisse de l'Helvétie.

Перевод

3 декаб<ря> 1849 г. Женева.

Когда Франклин был в Париже, тысячи искателей приключений и любителей перемены мест осаждали его просьбами написать им рекомендательные письма к г<енерал>у Вашингтону. Не желая отказывать, чтобы не терять свою популярность, сей предусмотрительный и почтенный человек писал письма следующим образом:

"Спешу рекомендовать вам NN, который, быть может, человек весьма благовоспитанный и способный, но которого я не имею чести знать".

Вообразите, что вы -- Вашингтон, я -- Франклин, NN -- Марк Дюссожье, слуга, который ищет места и который состоял на жалованье при моей особе, в то время как моя жена и ваш муж сыграли со мной шутку Вето, и действуйте сообразно вышесказанному.

Во всяком случае вы меня обяжете, если будете приветливы (что для вас так легко) с этим беднягой швейцарцем из Гельвеции.

130. Т. А. АСТРАКОВОЙ (приписка)

9 декабря (27 ноября) 1849 г. Женева.

9 декабря.

Желалось бы знать, получено ли мое письмо Николаю Александрович от 1 октября? И прощайте. Рамку, разумеется, оставьте, а деньги пусть Б<откин> пришлет на имя Ротшильда парижского.

131. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) декабря 1849 г. Цюрих.

Рукой Н. А. Герцен:

19. Крейцштрассе.

Еще сегодня хочу сказать: "Добрая ночь, сосед!" Сосед думает, что он далеко от нас? Нет, близко, очень близко, вместе с нами. -- За обедом мы пили за ваше здоровье.

Il me semble toujours que vous êtes sorti pour un instant, et je crois vous voir chaque fois que la parte s'ouvre.

Assez pour aujourd'hui, je vous embrasse de tout mon cœur[190].

Пишите, пишите, пишите!

N.

Кланяйтесь Алмерасу.

Et dites tout ce que vous voulez, moi je revendique l'hоnnеur d'être plus sceptique, désespérique, noirique... ique... ique que vous. Je ne vois rien dans l'avenir, mais absolument rien... manger, digérer... mouvement péristaltique du duodénum et du cerveau... selle... et voilà le sel de ce monde[191].

Рукой Н. А. Герцен:

Вздор!!! ' !!!

Votre main.

Landry de la Bessonnière[192].

Рукой Н. А. Герцен:

Voir votre bessonnier seul me fait même mal aux yeux...[193]

Я забыла мое перо и ножницы[194] у вас, вы их привезете.

Будьте спокойны.

Je ne puis pas encore comprendre que vous n'êtes pas avec nous...

Tata m'a chargé de vous dire tant de choses, que je n'ai pas le courage même de commencer[195].

Вашу руку, друг... ' ...

La table, le plancher, les enfants, tout danse, il n'y а раs moyen de continuer[196].

Tout va comme la nature l'а сréé, j'ai bu la moitié de la bouteille de Cognac, Sacha m'a reproché que je n'ai pas pleuré en vous quittant (et toi, Brutus?..), Tata parle de vous à chaque instant et dit que vous êtes triste, enfin la lèpre de la famille -- le calembour -- a terminé cette journée stupide. Tata a fait en arrivant ici votre portrait. Sacha a dit: "C'est un démon". Et Tata lui a répondu tout de suite: "Non, c'est une démonstration".

Demain je vous écrirai, si je viens à temps[197].

132. Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) декабря 1849 г. Цюрих.

21 décembre 1849. Zürich.

Je n'ai pas écrit hier, parce que la poste part à 41/2 après midi pour Berne, et nous arrivâmes vers les 5. Mon arrivée a été sous les meilleurs auspices du monde, j'ai rencontré toute

la petite famille prête à aller à un examen où Colas devait figurer... et je restai seul avec les voyageurs dans le Obernschöngrünschneebedecktberg, mais dans un quart d'heure la force publique envahit l'appartement, c'était une députation qui a reèu ordre du directeur de m'emmener vif ou mort à l'examen. Vous connaissez mes idées sur la mort, je lui déclare donc que si l'аlternative est telle -- je suis à ses ordres; alors ils me menèrent dans un désert de neige jusqu'au cou, dans un salon très bien éclairé pour les aveugles qui jouaient la flûte et touchaient le cœur et le piano, on leur démontrait la chaleur palpable -- i! faisait au moins 45 degrés de Réaumur. -- Cela n'est pas tout... moi en habit de voyage, paletot vert de grenouille à l'extérieur, Cognac de la Couronne au dedans... on me mène dans un cercle d'aristocrates, dont le plus jeune lisait un compte-rendu qu'il a commencé par ces mots: "Voilà pour la quarantième fois que j'ai l'honneur..." A chaque année il perdait une dent -- cela a beaucoup augmenté à l'agrément.

On me fait asseoir entre ces monarques assemblés, qui vinrent encore une fois s'étonner de leur philantropie et pleurer sur leurs vertus sans exemple. La salle fut bientôt hermétiquement fermée -- la chaleur redoubla, et une retraite à la Xénophon -- il n'y avait pas même à rêver. J'étais désolé de n'avoir pas mangé ce jour une quantité de radis, comme nous le faisions, la nature me refusait des moyens equivalents -- etc., etc., etc.

Colas a été admirable, il m'a touché jusqu'aux larmes, il parlera, il parlera... figurez-vous qu'à présent il connaît déjà les noms de toutes les choses qu'il voit tous les jours.

A présent parlons affaires.

J'ai rencontré plus de résignation chez ma mère que je ne l'avais era. Mais l'affaire reste dans la plénitude de ses ténèbres. Le chargé d'affaires écrit que la lettre de change de Goloch), parce que les affaires de madame sont dans le même état, que celles de son fils. En outre, il parle de la difficulté et du peu de sûreté d'envoyer des documents par la poste. Cette dernière phrase me fait penser à une défense de nous envoyer par la poste de l'argent et autre chose pécun; cela s'est vu -- par ex avec Bakounine.

Voilà ma résolution suprême.

Je pars demain оu après demain pour Berne avec ma mère, je reparlerai de toutes les affaires avec vous, je repartirai un jour après pour Paris. Je tâcherai d'avoir un payement sur le billet et une acceptation d'une lettre de change. -- Je reviendrai dans une huitaine, je m'arrêterai chez Emma, si olle ne me chasse pas. L'affaire sera mise au clair.

_____

Une lettre énergique est partie pour mon frère, c'est le commencement.

Ma mère possède un Taufschein tout en règle et délivré en 1823, le 2 avril. "Henriette-Louisa. Eltern: Gottlob Friedrich Haag, Rent-Kammer Secretarius. Frau Wilhelmina Erpfin. Geb 27 Juni 1795, Stuttgart".

Пepeвoд

21 декабря 1849 г. Цюрих.

Не писал вам вчера, потому что почта уходит в Берн в 41/2 пополудни, а мы приехали около 5 часов. Приехал я в самый удачный момент: я застал все маленькое семейство в сборах на экзамен, где должен был выступать Коля. Я остался один с путешественниками на высоко-свеже-снего-засыпанном Красногорье, но через четверть часа в комнату ворвалась толпа народа: это была делегация, получившая от директора предписание доставить меня живым или мертвым на экзамен. Вам известно мое отношение к смерти, поэтому я тотчас заявил, что если так ставится вопрос, то я в их распоряжении. Тогда они потащили меня через снежную пустыню, по горло в снегу, и ввели в зал, очень хорошо освещенный для слепых, которые играли там на флейте, на струнах сердца и фортепьяно. Им выражали горячее одобрение самым ощутимым образом -- в комнате было по меньшей мере 45 градусов по Реомюру. -- Но это еще не всё... Меня, как я был, в дорожном платье, в пальто зеленого лягушачьего цвета -- снаружи, и с коньяком гостиницы Курон -- внутри, затащили в кружок каких-то аристократов, самый молодой из которых читал отчет, начав его словами; "Вот уже в сороковой раз я имею честь..." Каждый год он терял по зубу, что усугубляло удовольствие.

Меня усадили среди всех этих повелителей, которые явились сюда, чтобы еще раз подивиться собственному человеколюбию и пролить слезу над своими беспримерными добродетелями. Вскоре зал был герметически закупорен, жара усилилась вдвое, а об отступлении на манер Ксенофонта нечего было и мечтать. Я был в отчаянии, что не съел в этот вечер хоть немного редиса, как мы это обычно делали, а природа отказала мне в равноценных средствах, и т. д., и т. д.

Коля был восхитителен, он меня тронул до слез. Он будет говорить, будет говорить... представьте себе, он уже знает названия всех окружающих предметов.

А теперь поговорим о делах.

Я и не ожидал от моей матери такой уступчивости, но дело по-прежнему покрыто беспросветным мраком. Поверенный пишет, что дело с векселем Голох<вастова> закончилось благоприятно, но он не верит в пригодность другого векселя (Огар<ева>), потому что дела матери в том же состоянии, что и дела сына. Кроме того, он пишет о затруднительности и ненадежности пересылки документов по почте. Последняя фраза наводит меня на мысль, что пересылка нам по почте денег и иных ценностей запрещена, -- так было, напр<имер>, с Бакуниным.

Вот мое последнее решение.

Завтра или послезавтра мы с моей матерью выедем в Берн, я переговорю с вами обо всех делах, а на следующий день отправлюсь дальше, в Париж. Постараюсь получить деньги под билет и акцептировать вексель. Вернусь через неделю; я остановлюсь у Эммы, если не прогонит. И в дело будет внесена ясность.

_____

Послал брату решительное письмо -- начало положено.

У моей матери сохранилось метрическое свидетельство, составленное по всей форме и выданное 2 апреля 1823 г.

"Генриетта-Луиза, Родители: Готтлоб Фридрих Гааг, секретарь казенной палаты. Госпожа Вильгельмина Эрпфин. Род<илась> 27 июня 1795 г. в Штутгарте".

133. Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) декабря 1849 г. Цюрих.

21 décemb.

Et encore une lettre...

J'ai reèu la vôtre, merci, elle est plus que belle, -- et encore merci. Je peux ne pas m'entraîner comme vous, mais on peut aimer en lisant (comme vous à Simon de Trier) et en analysant comme ma "chétive pécore"...

Après avoir expédié ma lettre, j'ai reèu à la poste 4 lettres. Une -- de notre chargé d'aff, qui dit que mes documents pour l'affaire Ogareff sont arrivés à temps -- mais qui dit derechef qu'il ne garantit pas les envois, que jusqu'à la frontière. -- L'esclavage rend les hommes tellement astucieux qu'ils ne savent eux-mêmes rien de ce qu'ils veulent dire.

Golovine m'écrit qu'il a parlé de mon bien à un banquier de Londres, et que l'autre n'a pas montré de répugnance -- il a parlé avec Bamberger. Chose étrange, nous en avons pensé avec vous. Tausenau lui a dit encore une fois qu'on l'a demandé à la Conciergerie de moi, des motifs... je vois de plus en plus qu'il n'у a aucune sécurité pour Paris.

Nous partons demain à 4 heures après dîner... nous nous arrêterons chez vous, с'est à dire dans une chambre de la Couronne. Je suis décidé de pousser jusqu'à Londres si je ne réussis pas à Paris.

J'ai été chez Zürcher, с'est un brave vieillard qui a été très amical, lorsqu'il a vu que j'ai trois cents francs pour lui.

Il n'a rien imprimé par économie et attend l'Introduction et vous envoie les épreuves à Berne.

Au reste nous en reparlerons. Donc à dimanche. Mes salutations à Vogt.

Comme je ne sais pas encore si je suis riche ou pauvre, je bois du vin à 40 so et une bière qui sent un peu la transpiration des hommes.

Votre lettre est très belle.

A.

Перевод

21 декаб<ря>.

Вот вам еще письмо...

Ваше получил, благодарю, оно более чем прекрасно -- еще раз благодарю. Я могу и не увлекаться, как вы, но можно любить, читая (как вы -- Симону Трирскому) и анализируя, как это делает мое "жалкое созданье"...

После того как я отправил свое письмо, я получил на почте целых четыре. Одно от нашего поверенного в дел<ах>, который пишет, что мои документы по делу Огарева прибыли вовремя, но опять-таки гарантирует доставку только до границы. -- Рабство делает людей столь хитрыми, что они сами не понимают того, что хотят сказать.

Головин пишет, что говорил о моем имении с одним лондонским банкиром и что тот не отказывается, -- он говорил с Бамбергером. Странно, мы с вами уже думали о нем. Таузенау повторил Головину, что его спрашивали в Консьержери обо мне, о причинах... я все более убеждаюсь, что в Париже совсем ненадежно.

Мы уезжаем завтра в 4 часа пополудни... остановимся у вас, т. е. в гостинице де ля Курон. Я решил двинуться в Лондон, если ничего не добьюсь в Париже.

Был у цюрихца; это почтенный старец, он принял меня весьма дружелюбно, когда узнал, что у меня для него триста франков.

Из экономии он ничего не напечатал, ждет Введения и вышлет вам в Берн корректуру.

Впрочем, мы еще поговорим об этом. Итак, до воскресенья. Привет Фогту.

Я еще не знаю, беден я или богат, поэтому пью вино по 40 су и пиво, которое слегка отдает человечьим потом.

Ваше письмо прекрасно.

А.

134. Г. ГЕРВЕГУ

25 (13) декабря 1849 г. Невшатель.

D<еn> 25 Dezember 1849. Neuchâtel.

Nous partons dans une demi-heure. -- Je vous enverrai ce petit mot déjà de la France, pour vous dire que notre petit voyage s'est presque terminé de la manière la plus tranquille.

Je vous baise en son nom, c'est-à-dire au nom de la ville de Besanèon.

На обороте: Zürich.

Monsieur G. Herwegh.

Перевод

25 декабря 1849 г. Невшатель.

Через полчаса мы уезжаем. Я пошлю вам эту записку уже из Франции, с тем чтобы сообщить, что ваше короткое путешествие почти закончено, и самым благополучным образом.

Целую вас от его имени, т. е. от имени города Безансона.

На обороте: Цюрих.

Господину Г. Гервегу.

135. Г. ГЕРВЕГУ

25 (13) декабря 1849 г. Везансон.

Besanèon. 25 décembre 1849.

Nous voilà à Besanèon, demain nous allons partir pour Paris. Quatre visas -- on peut devenir visionnaire, deux doua n nes (faut-il deux n -- ou non? je ne me rappelle plus).

Prenez la route de Neuchâtel, с'est une route bénie par Dieu.

Position -- voyageurs.

Température -- 10° Réaum, geogr Grad "der Beschränktheit" -- Neuchâtel.

-- Bise, neige, traîneaux, Sibérie.

-- Manteau oublié...

Mais personne au monde ne connaît la route de Pontarlier à Besanèon. -- C'est une beauté inouïe, vraiment je n'ai rien vu en Suisse de plus beau.

"Et ait ille" -- (moi) -- au maître de l'hôtel. -- "Donnez-moi une bonne bouteille de Bourg".

"Et ait ille" ( Wirt ). -- "Vous l'aurez", et il apporte du vin magnifique.

Poussé par le Satan, je demande: "Mais avez-vous une meil-leure?" -- "Oui". -- "Donnez-lal" -- Vorwärts! Et j'ai bu l'autre aussi.

Drin, drin...

Drin ist nichts, nichts.

Перевод

Безансон. 25 декабря 1849 г.

Вот мы и в Безансоне, завтра выезжаем в Париж. Четыре визы -- есть от чего стать визионером, две таможни (нужно ли два н или нет? -- я уже не помню).

Поезжайте на Невшатель -- это дорога, благословенная богом.

Звание -- путешественники.

Температура -- 10° по Реом<юру>, geogr Grad "der Beschränktheit"[198] --Невшатель.

Северный ветер, снег, сани, Сибирь.

Забытая шинель...

Но ни одна душа не знает дороги в Безансон через Понтарлье. Красота неслыханная. В самом деле, ничего прекраснее я не видел и в Швейцарии.

"Сделте милсть, -- (я) -- хозяину гостиницы. -- Дайте мне бутылку хорошего бург<ундского>".

"Сделте милсть (Wirt[199]). -- Можно". И он приносит великолепное вино.

Тут черт меня попутал, и я спрашиваю: "А нет ли получше?". -- "Есть". -- "Дайте!" -- Vorwärts![200] Выпиваю и вторую.

Drin, drin...

Drin ist nichts, nichts.

136. Г. ГЕРВЕГУ

28 (16) декабря 1849 г. Париж.

Paris. Le 28 décembre 1849.

Emma m'a reèu avec tant d'amitié, tant de sympathie, que j'étais touché, touché profondément, quoique je m'attendais à cela, -- j'ai trouvé du Cognac dans ma chambre (c'était pour me dégrader devant Sarrasin), j'ai trouvé des sauces -- voilà pour le matériel, et tout cela m'a fait tant de plaisir après un voyage diabolique, après une série de pensées tristement froides.

A présent parlons de vous. (Je ressemble à Arioste, je ne peux me décider à finir une phrase sans deux épisodes; je vous ai dit

que je veux parler de vous, et je me suis rappelé qu'hier parlant avec Emma j'ai remarqué pour la première fois qu'il est très insipide que je vous dise vous, с'est le vice-versa du tu avec lequel Strübing me régale, je vous propose donc d'écrire vos lettres au singulier). Eh bien, j'ai trouvé Emma très triste, elle est profondément chagrinée, -- ce n'est pas purement et simplement la séparation qui l'afflige, elle (et beaucoup d'autres) pense que le visa n'est pas trop nécessaire, -- vous comprenez donc qu'elle doit expliquer le tout par un manque d'amour actif, etc., etc. -- Cela l'а fait penser et repenser, et sous ce rapport elle est parvenue à s'insurger tant soit peu contre Votre Seigneurie. -- Ici commence cette petite ligne de démarcation qui sépare nos opinions, -- moi j'applaudis de tout mon cœur ce sentiment d'opposition (vous l'aimez dans les enfants -- il faut généraliser et l'admettre dans toutes les relations) -- c'est la véritable indépendance, non pas avarice de soi, mais das Selbständige -- qui peut se fondre en amour et en amitié -- sans se laisser absorber. Sur ce thème comme sur l'autre concernant l'analyse (comme vous le dites) je suis prêt à vous écrire des lettres monstres. Un seul mot, encore, -- je crois indispensable pour vous de venir ici pour un temps quelconque; hier Barman n'avait pas encore de lettre de Dr. -- Je ne sais rien encore de mes affaires. Kapp me fait une très bonne proposition de Francfort...

Emma vous a envoyé une lettre et un paquet adressés à ma femme à Zürich, Hôtel Bauer, faites demander. Et où êtes-vous enfin, je ne sais comment vous écrire -- à Bern ou à Zurich.

Müller-Strübing a été enlevé par G. Sand, et demeure chez elle.

Aujourd'hui jour de naissance de Hor. -- Vous l'avez oublié -- vous avez très mal fait.

2 heures.

Je viens de Rot. -- Les affaires ne sont pas bonnes, mais elles ne sont pas tout à fait désespérées. Premièrement nous avons connaissance à présent comment tout cela s'est fait. Rot m'a montré une lettre de Gaskel, où il l'avertit que le ministre de la police à Pétersbourg voulait opposer un veto contre le payement de mon billet, mais il était déjà trop tard. Le fait de cette translation a, à ce qu'il paraît, éveillé l'attention, de là -- l'interdit. -- Rot tient l'affaire de m-me Haag pour possible, mais après l'avis do Gaskel -- il n'y a pas à penser à un payement. Il veut l'envoyer, et faire toutes les démarches possibles pour l'encaisser sans prendre le résultat à sa responsabilité. Concernant le bien -- il pense que c'est une affaire

complètement perdue, mais il m'a proposé d'en écrire à Gaskel et de la lui proposer.

Après avoir mûrement réfléchi, je me suis décidé à remettre le billet à condition de recevoir le billet intact ou une somme équivalente. -- La première réponse de G -- je dois l'attendre ici. -- Très possible que ma mère s'en ira toute seule.

J'ai été chez Barm, il doute fortement de la réussite de votre affaire.

J'ai reèu 300 fr de m-me Herwegh payables à vue à Zurich (notre style de banquier, m-r) par m-me Herzen. Elle a voulu vous les envoyer, mais je crois que la chose est beaucoup plus simple, j'en ai écrit à ma dame/femme/épouse.

Adda est d'une beauté et d'une "disinvoltura" parfaite. Horace entre dans l'âge de Sacha -- âge qui n'a plus la grâce de Tata et n'a pas encore la grâce de Léontine.

Je vous serre la main.

Paris est impossible pour vivre, une tristesse morne s'est étendue sur la ville, personne n'attend rien, on vit, on végète de jour en jour. Les jours de fêtes sont passés pour la Seine. -- Moi je persiste qu'après une courte apparition ici il faut vendre les meubles -- et s'en aller; ni vos tapis, ni vos chaises curules ne pourront réparer le tort qu'on aura de vivre confortablement dans ce milieu d'opprobre. Canton Vaud -- simplification des habitudes. Evviva l'independenza!

Tâchez de trouver la lettre qu'Emma m'a écrite -- elle dit qu'elle у tient beaucoup.

N'oubliez pas les lettres de Stuttgart.

Que fait l'introduzione?

Перевод

Париж. 28 декабря 1849 г.

Эмма встретила меня так дружески, так радушно, что я был тронут, глубоко тронут, хотя и не ожидал ничего иного, -- у себя в комнате я нашел коньяк (что имело целью уронить меня в глазах Саразена), нашел соусы -- это по части вещественной, и все это доставило мне такое удовольствие после дьявольски трудного пути и длинного ряда унылых, холодных мыслей.

А теперь поговорим о вас. (Я похожу на Ариосто -- никак не могу закончить фразу без двух вставных эпизодов; я сказал, что хочу поговорить о вас, и вспомнил, что вчера, беседуя с Эммой, я впервые заметил, как нелепо, что я говорю вам вы,

это -- vice versa[201] тому ты, каким меня потчует Стрюбинг; поэтому предлагаю вам в письмах обращаться ко мне в единственном числе). Так вот, я застал Эмму очень грустной, она глубоко огорчена -- ее печалит не только и не просто самая разлука, но она (да и многие другие) думает, что виза не так уж необходима, -- вы понимаете, что она должна, стало быть, объяснять все лишь отсутствием действенной любви и т. д. и т. д. Это заставило ее думать и раздумывать, пока ей не пришло в голову слегка побунтовать против вашей милости. Вот тут и начинается та незаметная демаркационная линия, которая разграничивает наши точки зрения, -- я всем сердцем приветствую подобное чувство протеста (вам оно нравится в детях -- надо его обобщить и допускать во всех взаимоотношениях), это подлинная независимость, не своекорыстие, a das Selbständige[202], которое может сочетаться с любовью, с дружбой, не давая поглотить себя. На эту тему, как и на тему об анализе (как вы говорите), я готов писать вам чудовищно длинные письма. Еще одно только слово -- я считаю, что вам необходимо приехать на некоторое время сюда; вчера у Бармана еще не было письма от Др. О своих делах я еще ничего не знаю. Я получил из Франкфурта от Каппа очень хорошее предложение.

Эмма отправила вам письмо и пакет на имя моей жены в Цюрих, Hôtel Bauer, затребуйте их. Да где же вы, в конце концов? Я не знаю, как вам писать -- в Берн или в Цюрих?

Мюллер-Стрюбинг похищен Ж. Санд и живет у нее.

Сегодня день рождения Гор<аса>. Вы про это забыли -- очень дурно с вашей стороны.

2 часа.

Я только что вернулся от Рот<шильда> -- дела нехороши, хотя и не совсем безнадежны. Во-первых, теперь мы знаем, как все произошло. Рот<шильд> показал мне письмо Гаскеля, в котором тот его извещает, что петербургский министр полиции хотел наложить вето на выплату по моему билету, но было уже слишком поздно. Факт его передачи, очевидно, привлек внимание, отсюда и запрет. Рот<шильд> считает дело г-жи Гааг осуществимым, по мнению же Гаскеля, об уплате нечего и думать. Он <Ротшильд> хочет послать его <билет> и предпринять необходимые шаги, чтобы добиться инкассации, но не берет на себя ответственности за результат. Что касается имения, то он думает, что это совершенно безнадежное дело, однако предложил написать Гаскелю и предложить ему заняться им.

По зрелом размышлении я решил передать билет на условиях, что либо получу его обратно в неприкосновенном виде, либо эквивалентную сумму. -- Я должен дождаться здесь первого ответного письма Гаскеля -- очень возможно, что моя мать уедет отсюда одна.

Я был у Барм<ана>, он сильно сомневается в успехе вашего дела.

Я получил от г-жи Гервег 300 фр., подлежащие уплате по предъявлении сего в Цюрихе (наш банкирский стиль, сударь) г-жой Герцен. Она собиралась послать их вам, но, мне думается, так гораздо проще, о чем я и написал моей госпоже/жене/супруге.

Ада -- совершенство красоты и "disinvoltura"[203]. Горас вступает в возраст Саши, -- возраст, в котором уже нет прелести Таты, но еще нет и прелести Леонтины.

Жму вашу руку.

Жить в Париже невыносимо, мрачная печаль распростерлась над городом, никто ничего не ждет, все живут изо дня в день, все прозябают. Праздничные дни миновали для Сены. Я твердо стою на том, что после краткого пребывания здесь надо продать мебель и уехать -- ни вашими коврами, ни вашими курульными креслами нельзя будет оправдать комфортабельного образа жизни посреди такого позора. Кантон Во -- упрощение привычек. Evviva l'independenza![204]

Постарайтесь найти письмо, которое Эмма мне написала, -- она говорит, что для нее это очень важно.

Не забудьте о штутгартских письмах.

Что слышно с l'introduzione?[205]

137. САШЕ ГЕРЦЕНУ

29 (17) декабря 1849 г. Париж.

29 декабря 1849. Париж.

Саша, записочку твою получил и очень рад, что ты занимаешься лучше; не обещай много, но старайся по мере возможности исправляться. -- Сегодня рождение Гораса; я ему подарил обезьяну с пружиной -- вертит глазами, головой, губами и играет на скрипке. Кстати, тут же я купил Коле ящик зверей, вырезанных из картона, и для Таты -- Лафонтеновы басни с лото; ты им это расскажи подробно. Тебе еще не сыскал ничего, а думаю, что привезу вырезанные виды Парижа, а впрочем, если тебе лучше что-нибудь другое, то (только укладистое) напиши.

Тате -- кус }

}и грус.

Коле -- данке }

Прощайте.

138. Г. ГЕРВЕГУ

31 (19) декабря 1849 г. Париж.

Le 31 décembre 1849. Paris.

Ma lettre sera très triste, je vous en préviens, cher Georges, pour que vous puissiez ne pas la lire, ou la lire après; elle vous mettra en mauvaise humeur.

J'ai ma fatalité aussi, с'est d'être très souvent quelque chose dans le genre d'un bourreau de mes amis. Mais il m'est impossible de me taire. Et devrais-je encourir, non seulement un reproche, mais un éloignement de votre part, jo ne me tairai pas.

Votre pleine confiance, votre amitié pour moi me force de vous dire qu'il у a un côté dans votre caractère -- où moi, loin de me sentir votre besson, je me sens froissé, indigné. Passer outre, ne pas en parler -- serait assez lâche et passablement traître.

Hier la journée passait assez bien, le soir on nous apporte vos lettres, j'ouvre et je sens que je rougis, Emma attendait avec le plus grand empressement un mot, me demande -- il n'y avait que son adresse. Hier vous avez oublié d'écrire un mot à propos de Horace, aujourd'hui préoccupé du non recevoir de diable sait quelle lettre -- vous n'avez rien écrit -- je ne suis pas une femme, mais j'ai senti un frisson, que je sens toujours lorsque quelque chose de dur touche mon cœur. Elle, dévouée comme elle est (ce que je prends pour une maladie), elle était anéantie. Nous parlâmes longtemps, je mentais, je vous inculpais, pour vous justifier -- et maudissant ce rôle louche, je me jetai vers 3 hsur le lit. Triste, ému, j'ai beaucoup pensé, voilà, les résultats.

Aimer, ne pas aimer une femme, un homme -- с'est involontaire et je n'oserai jamais toucher à ces océanides de l'ame humaine. Mais no pas so permettre, ne pas désirer même d'en avoir de la cruauté capricieuse -- est autre chose. L'homme qui pense qu' suffit de l'aimer pour supporter l'oppression, le manque d'égard, a un défaut dans le cœur; peut-être c'est un résultat de l'abandon et du relâchement de caractère, amalgamé avec les exigences tout contraires de ses amis. Là, je ne reconnais plus en vous l'homme sympathique. Vous me direz

que vous êtes une fois comme cela, que c'est votre nature. Eh bien -- je ne veux pas vous laisser en erreur, ma nature est parfaitement le contraire, sous ce rapport, ici elle est tout-à-fait antipathique à la vôtre. Je ne donne à personne le droit de torturer par amour ni par haine.

Je suis sûr que vous n'avez jamais entendu des paroles d'unе franchise si sauvage. Moi je suis un être fort et sain, je ne peux voir dans mes amis sans protester un laisser-aller qui touche à l'inhumanité, d'autant plus que vous avez élevé à la hauteur d'une théorie ce que vous deviez rejeter comme un élément indigne de vous.

"Ce sont des formes, je m'arrête aux formes". -- Et oui, certainement, la grâce est aussi formelle, je suis réaliste.

Cet incident m'a fait penser à bien des choses. Entre autres à notre avenir. Moi je ne peux être heureux que dans notre petit cercle, lorsqu'il sera harmonique. Moi je ne me sens plus libre là où commencent ces petits malheurs improvisés, malheurs de luxe, inutiles, ces tracasseries coquettes et peut-être maladives. Par le rapport qui s'élablit entre vous et Emma -- il faut laisser de côté toute fantaisie d'aller dans une petite ville, dans un coin paisible. Restons à Paris. Paris me repousse -- mais je vous propose d'y rester. C'est le seul moyen de nous sauver -- de nous-mêmes.

Il у a presque un an je vous ai traduit une fois les Bohémiens de Pouchkine, où le vieux Bohémien dit à Aleko qu'il ne peut pas encore vivre en paix et liberté, qu'il у a trop du monde social en lui. -- Nous sommes dans ce cas, et je ne peux me tromper. Nous ne pouvons commencer la nouvelle existence. Restons à Paris et préparons-nous.

J'ai pensé au sentiment lourd et triste que cette lettre doit produire sur vous. D'autant plus que cela vient d'un homme qui n'a rien à vous reprocher de pareil pour lui. Mais je l'enverrai. De ménagement en ménagement on peut s'éloigner l'un de l'autre de manière qu'on parviendra à un état de mensonge mutuel...

О Dieu des dieux, quelle responsabilité prenez-vous... ou quelle fatalité vous pousse de bercer ces misères dans votre âme si belle et si large? Est-ce par hasard, c'est sans plaisanter que vous aimez à répéter que la bosse de la conscience vous manque. Sacré Dieu, relevez donc votre corps -- et entrons dans la vie réelle au lieu de se consumer dans des incidents tragico-nerveux -- c'est la voix d'un homme qui vous aime jusqu'à être malheureux de vos défauts.

Перевод

31 декабря 1849 г. Париж.

Письмо мое будет очень грустным, предупреждаю вас, дорогой Георг, чтобы вы могли либо не читать его вовсе, либо прочесть позднее; оно приведет вас в дурное настроение.

Надо мной тоже тяготеет некий рок -- мне очень часто приходится превращаться как бы в палача своих друзей. Но я не могу молчать. И пусть я рискую заслужить не только ваши упреки, но и вызвать ваше отчуждение, я не стану молчать.

Ваше полное доверие, ваша дружба ко мне побуждают меня сказать, что в вашем характере есть одна сторона -- там я вовсе не чувствую себя вашим близнецом, а чувствую себя задетым, возмущенным. Пройти мимо, обойти это молчанием было бы достаточной трусостью и изрядным предательством.

Вчера днем все шло сносно; вечером нам приносят ваши письма, вскрываю их и чувствую, что краснею; Эмма с величайшим нетерпением ждала нескольких слов, она спрашивает у меня, но там был всего только ее адрес. Вчера вы забыли написать несколько слов о Горасе; сегодня, озабоченный неполучением какого-то, черт его знает, письма, вы опять ничего не написали, -- я не женщина, но я почувствовал содрогание, какое чувствую всякий раз, когда что-нибудь грубое коснется сердца. При всей ее преданности вам (которую я рассматриваю как болезнь) она была уничтожена. Мы долго говорили, я лгал, я вас обвинял, чтобы оправдать, -- и, проклиная свою двусмысленную роль, бросился в постель около 3 ч<асов>, грустный, взволнованный. Я много передумал, -- вот итоги.

Любить или не любить женщину, мужчину -- в этом мы не вольны, и я никогда не посмел бы коснуться этих океанид человеческой души. Но не позволять себе капризной жестокости, не допускать даже мысли о ней -- это другое дело. У человека, который думает, что достаточно его любить, чтобы выносить его гнет, невнимание, -- в сердце есть изъян; возможно, что это следствие распущенности и расслабленности характера, столкнувшееся с прямо противоположными требованиями друзей. Тут я уже не могу признать вас за человека мне симпатичного. Вы скажете, что ничего не поделаешь, что так уж вы созданы, что такова ваша натура. Ну, а я не хочу оставлять вас в заблуждении -- у меня натура совершенно другая в этом отношении, здесь она просто враждебна вашей. Я ни за кем не признаю права мучить -- ни из любви, ни из ненависти.

Я уверен, что вам никогда не приходилось слышать таких необузданно откровенных слов. Я человек сильный и здоровый,

я не могу без чувства протеста видеть у своих друзей небрежение к ближним, граничащее с бесчеловечностью, тем более что вы подняли на высоту теории то, что должны была бы отбросить как недостойный вас элемент.

"Все это форма, я придираюсь к форме". -- Ну, конечно, вежливость тоже форма, я реалист.

Этот случай заставил меня о многом подумать. Между прочим и о нашем будущем. Я лично могу чувствовать себя счастливым в нашем тесном кружке, только если в нем установится гармония. Я перестаю чувствовать себя непринужденно там, где начинаются мелкие, выдуманные горести, ненужнные горести от пресыщения, ссоры, порождаемые то ли кокетством, то ли болезненностью. При отношениях, сложившихся у вас с Эммой, нужно оставить всякую мечту о переезде в маленький город, в тихий уголок. Останемся в Париже. Париж мне противен, но я предлагаю остаться здесь. Это единственное средство для нас спастись -- от самих себя.

Около года тому назад я как-то перевел вам "Цыган" Пушкина, где старый цыган говорит Алеко, что тот не может еще жить в мире и свободе, что в нем еще слишком много от социальной среды. -- Мы в том же положении, и я не могу себя обманывать. Мы не можем начать нового существования. Останемся в Париже и будем готовиться.

Я подумал о тяжелом и грустном чувстве, которое должно вызвать у вас мое письмо. Тем более что сказанное исходит от человека, который не может упрекнуть вас в чем-либо подобном по отношению к себе. И все же я пошлю его. Ведь щадя раз, щадя два, можно так отдалиться друг от друга, что дойдешь до взаимного обмана...

Боже мой, какую ответственность возлагаете вы на себя... какой рок толкает вас лелеять в вашей столь прекрасной и щедрой душе все эти слабости? Видно, не случайно и не шутки ради вы любите повторять, что лишены шишки совести. Подтянитесь же, черт возьми, и давайте жить реальной жизнью, вместо того чтобы изнурять себя трагико-нервическими инцидентами. Это голос человека, который настолько вас любит, что страдает, видя ваши недостатки.

139. САШЕ ГЕРЦЕНУ

31 (19) декабря 1849 г. Париж.

31 декабря 1849. Париж.

Саша, поздравляю тебя с Новым годом, будь здоров и умен и поцелуй Колю с Татой.

Папа.