1850

140. Г. ГЕРВЕГУ

9 января 1850 (28 декабря 1849) г. Париж.

9 janvier 1850. Paris.

Votre lettre m'a fait beaucoup de bien, un des fardeaux qui m'enfonèait le cœur, vous l'avez ôté. -- Mais laissez-moi à ma critique, -- j'ai une démangeaison (peut-être с'est de l'aliénation mentale) de scruter les derniers liens qui nous font quelque chose de l'existence. Un chaos passe par ma tête, tout fermente, les dernières bases craquent, les derniers refuges s'encombrent.

Episode malheureux, éveillé par sympathie amicale pour Emma et qui ne veut pas passer. Même je ne bois presque pas de vin, et je ne lis pas les journaux -- symptôme dangereux.

И не пьется водочка

По этой причине.

Mais élevons-nous dans une autre sphère, au moins, éloignons-nous des cas donnés. Je vous ai écrit et je vous le répète, nous tous nous portons une marque au front, nous tous nous avons des traces de l'esclavage égyptien. Il faut subir cela. Au fond de notre âme il у a un ess-bouquet de toutes les tendances corruptrices de la civilisation, un égoïsme cupide, un amour-propre implacable. Oh, ici ce n'est pas vous que j'inculpe -- je n'inculpe ni ne vous excepte. Enfin cela n'est pas vous, ni moi -- поп vitia hominis... La grande question est de savoir, peut-on se sauver de cette lèpre que la décadence nous a inoculée ou non. Je crois que oui, au moins l'épreuve n'est pas à dédaigner. Kant a dit qu'une action n'est pas morale si on ne peut la généraliser -- on peut ajouter qu'une action qui n'est pas généralisée est un fait passé. Or moi je реnsе que vous êtes d'un degré plus malade que moi -- parce que vous agissez tout-à-fait conformément à

une théoriе psychologique que vous élevez pro domo sua et qui n'a aucune relation véritable avec votre point de vue -- qui est en tout le mien. Comment êtes-vous parvenu à cette apothéose de chaque velléité, de chaque caprice, à ce ménagement de vous-même -- qui va jusqu'à ne pas vouloir lire des lettres qui contiennent des nouvelles qui ne vous plaisent pas, à cette préoccupation de votre repos et cet oubli de l'autrui? -- Comment enfin vous êtes parvenu à avoir un entendement vaste et une dépendance complète des petites misères, des talents prodigieux -- et aucune productivité? Vous n'êtes pas libre -- vous êtes dans les choses privées plus insurgé qu'indépendant, vous avez même un élément conservateur -- qui à lui seul pourrait prouver que j'ai raison.

C'est à vous de connaître la phénoménologie de ce développement. Moi j'ai besoin de vous dire qu'avec ces théories toute relation franche et libre s'empoisonne. On vous aimera -- mais on ne sera pas heureux, on vivra avec vous -- mais la vie sera lourde. On aura des instants de bonheur -- et des journées d'ennui... Voilà la cause de mon invitation de venir à Paris que vous n'avez pas voulu comprendre, et dont l'exécution est à présent totalement impossible. A Paris il у a plus de distraction, on ne se regarde pas en face à chaque instant. A Paris on est entraîné, ahuri, autre chose à Vevey.

_____

Il est bientôt 5 h, donc la continuation à un autre No.

_____

Pour finir, je vous dirai seulement la conclusion. Sentez-vous un besoin de changer votre biosophie et de faire l'épreuve d'une vie plus conforme à vous-mêmе? Voulez-vous faire quelque effort pour sortir de l'état maladif où vous êtes -- оu non?

На обороте: Georges Herwegh.

En cas de son départ, envoyez-lui la lettre.

Перевод

9 января 1850 г. Париж.

Ваше письмо подействовало на меня очень благотворно, одной тяжестью меньше на сердце -- вы ее сняли. Но не отнимайте у меня права критиковать -- я чувствую непреодолимое влечение (может быть, это умопомешательство) подвергать испытанию последние узы, благодаря которым мы еще дорожим жизнью. В мыслях у меня хаос, всё в брожении, распадаются последние основы, рушатся последние прибежища.

Злополучный эпизод, вызванный дружеской симпатией к Эмме, никак не забывается. Я даже почти не пью вина и не читаю газет -- опасный симптом.

И не пьется водочка

По этой причине.

Но поднимемся в иную сферу или хотя бы отойдем от данного случая. Я уже писал вам и повторяю: у всех нас клеймо на лбу, на всех нас следы египетского рабства. Это надо претерпеть. В глубине нашей души эсс-букет развращающих тенденции цивилизации, алчный эгоизм, неукротимое самолюбие. О, здесь я не обвиняю вас, -- не обвиняю, но и не исключаю. Словом, я обвиняю не вас, не себя -- non vitia hominis[206]... Главный вопрос в том, можно ли спастись от этой проказы, привитой нам периодом упадка, или нет. Я думаю, что можно, по крайней мере не надо пренебрегать такой попыткой. Кант сказал, что поступок не является нравственным, если его нельзя обобщить, -- можно добавить, что поступок необобщенный есть факт, отошедший в прошлое. И вот я думаю, что вы больны на градус серьезнее меня, потому что вы поступаете в полном соответствии с психологической теорией, которую создаете pro domo sua и которая не имеет никакой настоящей связи с вашей точкой зрения, полностью совпадающей с моей. Как дошли вы до такого апофеоза малейшего своего желания, малейшего каприза, до такого бережного отношения к самому себе, что оно доводит вас до нежелания читать письма, содержащие известия, неприятные вам, как дошли вы до такой озабоченности собственным покоем и до такого забвения своих окружающих? Как, наконец, дошли вы до того, что при всей широте своего кругозора находитесь в полнейшей зависимости от жалких мелочей, при необычайных талантах -- остаетесь совершенно бесплодным. Вы не свободны, в своей частной жизни вы скорее бунтарь, чем независимый человек, в вас есть даже известный консерватизм, что уже само по себе могло бы служить доказательством моей правоты.

Кому как не вам знать феноменологию этого развития. С своей стороны, должен сказать, что подобными теориями будет отравлено всякое искреннее, свободное отношение. Вас будут любить, но счастливы не будут; с вами будут жить, но жизнь эта будет тяжела. Будут минуты счастья и дни тоски. -- Вот причина, побудившая меня звать вас в Париж, -- причина, которую вы не захотели понять. Теперь же все стало совершенно неосуществимым. В Париже больше развлечений, не приходится ежеминутно быть друг у друга на глазах. В Париже тебя всегда что-то увлекает, оглушает -- иное дело в Веве.

_____

Скоро 5 ч<асов> -- итак, продолжение в другом No.

В заключение же скажу лишь как вывод: чувствуете ли вы потребность изменить свою биософию и попытаться жить другою жизнью, более вам соответствующей? Хотите ли сделать некоторое усилие, чтобы выйти из того болезненного состояния, в котором вы находитесь,или нет?

На обороте: Георгу Гервегу.

В случае же его отъезда перешлите ему письмо.

141. САШЕ ГЕРЦЕНУ

16 (4) января 1850 г. Париж.

16 января 1850. Париж.

Любезный Саша, может быть, я тебя скоро увижу, если мама тебя возьмет с собою. Здесь снег по колено, -- что же у вас.

Я стареюсь без вас.

Расцелуй Колю и Тату. Когда-то я увижу вас всех.

Твой папа.

Кланяйся Элизе.

142. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) января 1850 г. Париж.

17 janvier 1850. Paris.

Cher Georges, je me proposais de vous écrire unе longue lettre, et je n'ai que le temps de vous serrer la main, votre lettre que j'ai reèue hier a anéanti le mauvais effet de la seconde. Laissons donc cela -- et s'il nous semble que tout croule -- attachons-nous, et diable, en avant, sauvons-nons, sauvons les individualités. -- Ecoutez, mon amitié peu tolérante s'est peut-être exprimée comme la haine -- passons outre. Dans le principe j'avais raison et puissiez vous me traiter encore cent fois de frivole, vous ne le sentez pas. Et pourquoi vous ne voulez jamais vous replier sur vous-même, pourquoi lorsqu'on vous inculpe, censure, vous commencez tout de suite l'inculpation de l'autre. Vous parlez de la conduite d'Emma envers vous; ah, justice, justice, ne l'avez-vous pas provoquée par votre laisser-aller? Ce ne sont pas des homélies -- mais des vérités, vous donniez trop à vous et rien aux autres. Cela m'insurgeait contre vous, et cela me révolte. Et vous pouvez me taxer de doctrinaire comme vous voulez, mais je sais qu'il existe une catégorie de la mesure, laquelle dépassée, on est hors de la réalité. Cet état -- hors de la réalité -- est apprécié comme un état supérieur, poétique, cataleptique -- tout cela n'a pas le sens commun. Oui,

mon opinion est superficielle, parce que la substance de la chose est à sa superficie.

Comment pouvez-vous penser que moi je voudrais vous chercher chicane que vous vouliez rester libre quelques mois? Mais je vous cherche chicane parce que vous n'avez rien fait ce que la simple humanité exigeait. Vous pensez qu'on peut dire à une femme: "Attends un an, je te repermettrai de m'aimer", mais c'est de la tyrannie. Au lieu de cela dites-lui aue vous voulez rester seul, vous concentrer, cela se comprend.

Vous avez tant soit peu joué avec les individualités -- avec votre amour sincère, grand -- vous donniez l'air d'un égoïsme insupportable.

Je me révoltais contre cela maintes fois. Pensez-vous que les petites choses m'échappent? Je voyais avec tristesse, prévoyant des malheurs, comme vous et en partie Natalie (si réelle au fond) développiez ces théories d'un idéalisme, d'un romantisme sui generis, et qui m'offensaient encore plus, parce que je ne voyais, moi, rien de ces choses excentriques dans votre caractère...

Et bien, je n'ai pas mêmе le temps de relire ma lettre, je vous dis encore une fois, oui, j'ai mérité la sympathie que vous m'aviez donnée, oui, je vous tends la main à plus ample explication -- et je prends un engagement solennel de venir en tout cas et оù vous vous trouviez, pour en reparler si vous le désirez. Dans ma vie j'ai eu deux rencontres peut-être plus profondes que la vôtre -- celle d'Og et de Nat -- pensez-vous que je sois assez frivole pour pouvoir vous abandonner?..

Перевод

17 января 1850 г. Париж.

Дорогой Георг, я собирался писать вам длинное письмо, но времени у меня хватает только на то, чтобы пожать вам руку. Ваше письмо, полученное мною вчера, сгладило дурное впечатление от второго из ваших писем. Итак, оставим это, а если уж мы думаем, что все кругом рушится, сплотимся, и вперед, черт возьми, давайте спасать себя, спасать отдельных людей. Послушайте, возможно, что моя дружба, далекая от терпимости, говорила языком ненависти, -- забудем это. По существу же я был прав, и называйте меня хоть сто раз вздорным, вы сами этому не верите. И почему вы никогда не хотите оглянуться на себя самого, почему, когда вас обвиняют, критикуют, вы тотчас принимаетесь бросать обвинения другим? Вы говорите о поведении Эммы по отношению к вам; ах, будем же справедливы, будем же справедливы -- не вы ли толкнули ее на это своим небрежением? Это не нравоучение, а истинная правда, вы слишком много брали, ничего не давая другим. Все это меня возмущало и восстанавливает против вас. И вы можете сколько вам угодно обвинять меня в доктринерстве, я знаю, что существует мера вещей, переступив которую оказываешься вне реальной действительности. Такое состояние -- вне действительности -- расценивается вами как состояние высшее, поэтическое, каталепсическое, -- а все это лишено здравого смысла. Да, моя точка зрения поверхностна, ибо самая субстанция предмета -- на его поверхности.

Как могли вы подумать, что я стану придираться к вам за желание пожить несколько месяцев на свободе? Я потому придираюсь к вам, что вы не удовлетворили ни единого требования простой человечности. Вы думаете, что можно сказать женщине: "Пережди годик, и я опять разрешу тебе любить меня" -- но ведь это тирания. Скажите вместо этого, что вам хочется побыть одному, сосредоточиться, -- это понятно.

Вы немножко кокетничали кой перед кем своей искренней большой любовью, а создавалось впечатление нестерпимого эгоизма.

Я не раз возмущался этим. Не думайте, что я не замечаю мелочей. С грустью смотрел я, предвидя несчастья, как вы и отчасти Натали (человек, в сущности, очень реального мышления) развивали все эти sui generis[207] идеалистические, романтические теории, тем более меня возмущавшие, что я ничего такого особенно эксцентричного в вашем характере не замечал...

У меня нет даже времени перечитать письмо; так вот, еще раз повторяю: да, я заслуживаю вашего расположения; да, я протягиваю вам руку до более обстоятельного объяснения и даю торжественное обязательство во всяком случае приехать туда, где вы будете, и возобновить, если угодно, наш разговор. В моей жизни были, быть может, только две более значительные встречи, чем встреча с вами, -- это с Ог<аревым> и Нат<али>, -- неужели же вы думаете, что у меня хватит легкомыслия расстаться с вами?...

143. Г. ГЕРВЕГУ

18 (6) января 1850 г. Париж.

18 janvier 1850. Paris.

Vous pensez, cher Georges, ou plutôt vous ne le pensez pas, mais vous l'écrivez: "Eh quel plaisir trouvez-vous à ces vivisections", -- mais est-ce que vous ne voyez pas que mon scalpel est à double tranchant et qu'il s'enfonce autant dans ma poitrine que dans la vôtre.

Oh, que j'étais malheureux tout ce temps, vous m'avez dit dans la 2e lettre quelque chose dans le genre qu'il n'est pas beau de faire parade de ses sentiments. Qui au monde a parlé le moins de sentiment? Je suis très sobre, je suis même très candide sous ce rapport. -- Et je m'abstiens, même à présent.

C'était un orage qui passa par ma poitrine -- une crise, mais nous pouvons à présent, après nous avoir heurtés, commencer une seconde existence, qui, peut-être, sera basée sur une sympathie encore plus large. N'avez-vous donc jamais remarqué que chaque fois lorsque nous passâmes des soirées entières avec vous en parlant de la politique, jusqu'aux calembours -- nous étions tellement d'accord, même en disputant -- que chacun dévelop

la pensée de l'autre? Et tout le contraire, lorsque les questions devenaient psychologiques, individuelles, ici nous nous heurtions toujours, -- chez moi un réalisme serein, un humanisme sympathique l'emportait toujours, -- chez vous non. Cela serait. encore une différence individuelle, mais je voyais là-dessous un élément de sûreté égoïstique -- qui me faisait monter le sang à la tête. Peut-être j'exagérais quelquefois -- mais j'en souffrais d'autant plus -- que j'avais déjà rencontré le même élément (sous une forme moins anguleuse et peut-être moins irritante, -- mais plus implacable) -- dans Natalie. De vous trios -- ne m'en voulez point -- с'est le seul Ogareff qui ne m'а jamais froissé.

Lorsque j'ai vu que cet élément prenait le dernier temps chez vous de plus en plus racine, lorsque j'ai vu que N commenèait à partager même la théorie -- atroce (passez-moi le mot), sophistique en faveur de sa propre personne, je sentis qu'il fallait parler. Nous avons parlé à Berne. Vous m'avez confondu par les sentiments; mais d'après vos lettres je vois que vous vous échappez vous-même, vous vous sauvez de la critique, du regard dans votre poitrine -- par les sentiments. -- Vous appelez ma manière de raisonner frivole -- je ne le crois pas. Regardez les résultats. Vous inculpez à présent Emma -- ce n'est pas à vous de le faire. Elle a fait des imprudences, elle a outrepassé peut-être la mesure dans quelques observations etc... mais dites, de grâce, pourquoi ne lui avez-vous pas écrit que vous cherchiez à présent de rester quelque temps seul pour vous recueilir, -- elle aurait tout fait, tout souffert... Mais ce qui la rendit irritée et malheureuse с'est l'attente perpétuelle. C'est que vous n'avez donné pas une seule solution sérieuse à ses questions, -- non, ce n'est pas frivolité lorsque je dis qu'une amie a au moins droit à l'attention, -- et vous le sentiez aussi, mais vous ne vouliez pas vous forcer. "Ces victoires ne vous font pas de plaisir", -- m'avez-vous dit è Berne.

Cher Herwegh, encore une fois, ne vous fâchez pas -- mais le résultat de ce principe est tout net -- il faut donc rester seul ou prendre les amis quelquefois pour quelque chose d'offensable. Vous ne m'avez jamais en rien offensé personnellement, au contraire, je voyais dans chaque mot, dans chaque geste effusion, amour. Mais je ne pouvais vous pardonner votre laisser-aller mutin avec les autres (c'est tout le contraire de la jalousie) et encore plus envers Emma. Mon Dieu, mon Dieu, comment cela s'est fait que je sois là entre vous deux, cela s'est fait d'une manière tellement naturelle, que je n'ai pas même eu de doute en vous écrivant ma première letter -- si j'en avais le droit ou non.

Voilà un côté. De l'autre, je vous donnais la complète absolution -- pensant que vous, comme nous tous, nous soyons des êtres empoisonnés par le milieu pestiféré; moi-mêmе je sentais que moi, en parlant, je succombais à des accès de rage qui feraient honneur à un chacal.

Ce temps était dur, il l'est encore. Il était inutile -- que voulez-vous faire.

Je ne suis pas encore ni tranquille, ni bien portant, j'ai une telle excitation nerveuse, que je crains à chaque instant quelque chose, que je flaire malheur à droite et à gauche. Croyez-vous que je ne sors pas, que je ne fais rien. Cela passera. -- Voulez-vous continuer, dites-moi quelques mots. -- Ecrivez une lettre sympathique à Emma, oubliez les rancunes -- votre mémoire est moins chargée. Et donnez votre main...

Je vous envoie la lettre de Kapp -- expédiez donc la brochure sans avant-propos qui restera pour la IIe édit.

Dites un mot à Kapp des autres éditions, je consens à tout -- tout cela pour le moment est de la plus haute indifférence.

Перевод

18 января 1850 г. Париж.

Вы думаете, дорогой Георг, а вернее, вы этого не думаете, но только пишете: "Ну, что за удовольствие можно находить в подобных вивисекциях?" Да разве вы не видите, что мой скальпель обоюдоострый, и он вонзается столько же в мою, сколько и в вашу грудь.

Ах, как я был несчастен все это время; во втором письме вы сказали нечто вроде того, что нехорошо щеголять своими чувствами. Да кто же меньше меня говорил о чувствах? Я очень сдержан и даже очень простосердечен в этом отношении. И воздерживаюсь даже теперь.

Это была буря, пронесшаяся в моей душе, это был кризис, но теперь, после всех столкновений, мы можем начать иное существование, основанное, быть может, на еще более широкой симпатии. Разве вы не замечали, как всякий раз, когда нам с вами случалось вечера напролет проговорить о политике договариваясь до каламбуров, мы были до такой степени единодушны, что, даже споря, каждый разви<вал> мысль другого? И напротив, стоило нам перейти к вопросам психологическим, личным, как между нами непременно возникали столкновения. У меня всегда брали верх спокойный реализм, благожелательная гуманность, у вас -- нет. В этом опять-таки можно было видеть индивидуальное различие, я же угадывал за этим элемент эгоистического самоограждения, отчего кровь бросалась мне в голову. Иногда я, быть может, и преувеличивал, но страдал от этого тем сильнее, что уже наталкивался на тот же элемент (в менее резкой и, быть может, в менее раздражающей, зато и в более непримиримой форме) у Натали. Из вас троих, не сердитесь, в одном только Ог<ареве> ничто никогда меня не оскорбляло.

Когда я увидел, как за последнее время все больше и больше укореняется в вас этот элемент, когда я увидел, что Н<атали> начинает даже применять к себе самой эту (простите) жестокую софистическую теорию, я почувствовал, что надо говорить. Мы говорили в Берне. Вы обезоружили меня чувствами, но по вашим письмам я вижу, что, прячась за чувства, вы бежите от самого себя, от критики, боитесь заглянуть в собственное сердце. Вы называете мои рассуждения легкомысленными -- я этого не думаю. Посмотрите, что получилось. Теперь вы обвиняете Эмму, а вам ли обвинять ее? Она была неосмотрительна, может быть, слишком далеко зашла в некоторых своих замечаниях и т. д. ... Но, скажите, пожалуйста, почему вы не написали ей, что вам хотелось бы теперь побыть некоторое время одному и собраться с мыслями, она бы все выполнила, все снесла... Но вечное ожидание -- вот что сделает ее раздражительной и несчастной. Ведь вы не разрешили серьезно ни одного из поставленных ею вопросов. Нет, это не легкомыслие, когда я говорю, что подруга по крайней мере имеет право на внимание. Вы тоже сознавали это, но не хотели принуждать себя. "Такого рода победы над собой не доставляют вам удовольствия", -- сказали вы мне в Берне.

Дорогой Гервег, еще раз повторяю, не сердитесь, но вывод из подобного принципа совершенно ясен: надо либо оставаться в одиночестве, либо признать, что и друзья все-таки способны иной раз оскорбляться. Меня лично вы никогда ничем не оскорбили, напротив, я видел в каждом слове, в каждом движении порыв, любовь. Но я не мог вам простить (что совершенно противоположно ревности) капризной небрежности по отношению к другим, а в особенности к Эмме. Боже мой, боже, как это случилось, что я оказался между вами? Все получалось как-то так естественно, что у меня и сомнений не возникло, имею ли я на то право или нет, когда я писал вам свое первое письмо.

Такова одна сторона вопроса. С другой стороны, я готов дать вам полное отпущение, памятуя, что вы, как и все мы, люди, отравленные зачумленной средой; я и сам чувствовал, как, говоря с вами, поддавался приступам ярости, которые сделали бы честь шакалу.

Тяжелое это было время. Да оно и сейчас еще не прошло. Ненужное время. Но что поделаешь?

Я еще не успокоился и не поправился, я в таком нервном возбуждении, что поминутно чего-то опасаюсь, жду несчастья и справа и слева. Поверите ли, я совсем не выхожу и ничего не делаю. Это пройдет. -- Если хотите продолжить разговор, черкните мне несколько слов. -- Напишите ласковое письмо Эмме, забудьте обиды -- ваша память ими меньше обременена. И дайте руку.

Посылаю вам письмо Каппа. Отправьте же брошюру без предисловия, оно останется для второго изд<ания>.

Черкните словечко Каппу о других изданиях. Я на все огласен -- все это теперь для меня совершенно безразлично.

144. Г. ГЕРВЕГУ

22 (10) января 1850 г. Париж.

22 janvier 1850. Paris.

Je vous embrasse de tout mon сœur pour votre lettre, cher Georges; je l'ai lue, relue, oui, oui, nous restons, nous resterons cе que nous sommes -- amis... bessons. -- Je le jure!

Rien n'est décidé par moi, rien n'est rompu entre nous... une maladie terrible a traversé nos cœurs, nous avons beaucoup souffert, mais les forces reviennent, mais il fait plus clair... A bas la maladie, et vive la santé!

Une seule chose doit vous paraître étrange -- je m'eu veux vous l'expliquer -- et prenez cela pour le plus grand témoignage de mon amour pour vous, parce que ordinairement j'aime beaucoup mieux me taire que de parler de pareil sujet. -- Votre seconde lettre m'a beaucoup chagriné, il у avait une telle injustice dans l'ironie mêmе, que j'en étais blessé. En mêmе temps que je voyais à vue d'œil la désolation, le désespoir d'Emma (vous avez parfaitement tort en disant qu'elle m'a influencé, et quelle autre influence pourrait-elle avoir, que l'influence d'un fait, qu'on voit et qu'on accepte parce qu'il est vrai) -- par lequel je vous voyais emporté comme par je ne sais quel "bufera infernale" -- à vous détruire au nom de l'amour. En mêmе temps toute la correspondance de ma femme avait un caractère d'aigreur,

qui me faisait tressaillir au commencement et répondre avec aigreur aussi.

Cela devait prendre une fin -- je proposal à Natalie de venir à Paris, elle seule -- c'était nécessaire pour moi. Enfin, sacré Dieu, croyez le moi, puisque je vous le dis. -- Au lieu de cela elle vient avec les enfants; je n'ai pas voulu m'opposer à cela; d'autant plus que je suis amoureux de Tata. Mais cela a extrêmement compliqué l'affaire.

Restons jusqu'au mois de mars ou même d'avril séparés (si rien de bon ne nous ramène au No 9).

Cher Georges, ne vous trompez pas sur mon compte; non, vous n'avez pas mal placé votre sympathie, -- mais je ne supporte pas quelques côtés de votre caractère. -- Mi perdoni!

Si ma femme est encore à Zurich -- je vous engage de venir avec elle à Mulhouse, même plus loin -- pour avoir une entrevue, comme les deux empereurs dont le roi de Prusse faisait partie à Tilsitt. Invitez Emma de venir là (ensuite vous pouvez vous quitter pour l'accuser d'abstention). Qu'en pensez-vous, dites donc?

Eh bien, si cette lettre vous trouve <à> Berne ou autre part, je propose encore de venir vous voir où vous voulez, sans sortir de la France. Vous avez raison en disant qu'une heure d'entretien, rien qu'une heure. L'homme peut écrire seulement des généralités -- et sur les généralités tout le monde est d'accord.

Répondez-moi tout de suite. Laissez votre boudisme contre Emma, dites-lui quelques mots, pour ne pas donner à vos amis l'exemple de férocité, qu'ils peuvent employer contre vous. Et engagez-nous à venir à Mulhouse (je n'attends que la première réponse de Péters.)

N'avez-vous pas de honte à penser que moi, je reste pour Paris...

J'ai plus que jamais d'espérance, pardonnez-moi toutes les paroles et pensées qui ont pu vous blesser -- tout cela allait d'une bonne source, je vous le jure! -- Vous avez raison, la vie n'est pas si simple comme on le pense. Répondez tout de suite.

Нa обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервегу. Для скорой доставки.

Перевод

22 января 1850 г. Париж.

От всего сердца обнимаю вас, дорогой Георг, за ваше письмо; я читал и перечитывал его, да, да, мы остаемся, мы останемся тем, что мы есть, -- мы друзья... близнецы. Клянусь!

Я ничего не решил, между нами ничто не оборвано... Сердца наши переболели страшной болезнью, мы много перестрадали, но силы возвращаются, стало светлее... Долой же болезнь, и да здравствует здоровье!

Одно только должно показаться вам странным -- сейчас объяснюсь, и примите это за самое большое доказательство моей к вам любви, ибо я обычно предпочитаю молчать нежели говорить на такие темы. -- Ваше второе письмо меня очень огорчило, уже самый иронический тон его был так несправедлив, что я почувствовал себя оскорбленным. В то же время я воочию видел всю растерянность и отчаяние Эммы (вы совершенно неправы, утверждая, будто она оказывала на меня воздействие; какое воздействие могла она оказывать, кроме воздействия фактом, который видишь и принимаешь, потому что он достоверен) и видел, как это отчаяние, словно "bufera infernale", вас влекло к гибели во имя любви. В то же время во всех письмах моей жены чувствовалась какая-то горечь, вначале вызывавшая у меня содрогание и заставлявшая меня, в свою очередь, отвечать с горечью.

Этому надо было положить конец. Я предложил Натали приехать в Париж, притом одной -- для меня это было необходимо. И поверьте же, черт побери, что это так, раз я это говорю. Вместо того она приезжает с детьми; я не стал возражать, тем более что влюблен в Тату. Но это крайне осложнило дело.

Поживем до марта или даже до апреля врозь (если только какое-нибудь счастливое обстоятельство не вернет нас в дом номер 9).

Дорогой Георг, не судите обо мне превратно. Нет, вы отдали свою привязанность не плохому человеку, но я не выношу некоторых черт вашего характера. -- Mi perdoni![208]

Если жена моя еще в Цюрихе, прошу вас сопровождать ее до Мюльгаузена или даже дальше, чтобы у нас могло состояться свидание как у двух императоров в Тильзите, где присутствовал к король прусский. Пригласите туда же и Эмму (а потом вы можете расстаться и обвинять ее в несговорчивости). Что вы об этом думаете? Отвечайте.

Итак, если настоящее письмо застанет вас <в> Берне или еще где-либо, я мог бы также приехать повидаться с вами в любое место, куда захотите, но только в пределах Франции. Вы правы, говоря, что достаточно часа беседы, одного часа беседы. Писать человек может лишь общими местами, а общие места ни у кого не вызывают разногласия.

Отвечайте немедленно. Перестаньте дуться на Эмму, напишите ей несколько слов, чтобы не подавать вашим друзьям примера свирепости, которую они могли бы обратить против вас. И пригласите нас приехать в Мюльгаузен (я дожидаюсь только первого ответа из Петер<бурга>).

Не стыдно ли вам думать, что я остаюсь здесь Парижа ради...

Я исполнен надежды, как никогда. Простите мне все слова и мысли, которые могли вас обидеть. Все это -- из лучших побуждений, клянусь вам. -- Вы правы -- жизнь не так проста, как думают. Отвечайте немедленно.

На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервегу. Для скорой доставки.

145. Г. ГЕРВЕГУ

24 (12) января 1850 г. Париж.

25 janvier 1850. Paris.

Encore une lettre de vous, -- soyez persuadé que tout le trouble, toute la confusion qui pesait sur nous -- s'en va. Nous tous, je crois, nous avons contributé à compliquer les choses simples, personne n'est fautif, tout le monde est fautif.

La correspondance a tout gâté, -- quel démon m'a poussé à m'exprimer comme je l'ai fait (remarquez que du fond je ne rétracte pas un mot), quel autre vous a poussé -- à écrire votre seconde lettre et quel démon No 3 a suggéré des réponses tranchantes à froid à ma femme? -- J'étais avant l'arrivée ici dans un état d'irritation, j'étais profondément indigné, voyant Emma sangloter une soirée entière (dites tout ce que vous voulez, mais on pardonne beaucoup à un amour pareil), je comprenais que c'était si facile pour vous de laisser la paix et la tranquillité dans son âme. Eh bien, je vous ai écrit ma lettre. Comment pouvez-vous dire qu'il у avait influence, qu'elle fit tout cela -- indigne supposition, cher Georges, pour nous tous. -- Ma lettre a fait un mauvais effet. Les lettres de ma femme (je n'aurais jamais consenti à dire cela même à vous, mais je le dis parce que sans cela vous ne parviendrez jamais à voir clair dans l'affaire et vous continuerez à me nommer traître, inconstant, et parisophile, c'est le plus grand témoignage de mon amitié pour vous) portaient au commencement tant soit peu ce caractère que nous avions appelé en plaisantant Caligulien (je vis après qu'elle ne sentait pas même tout le mal qu'elle me faisait), -- j'étais malade, offensé, j'écumais de rage, -- tout cela se reproduisit dans les lettres; votre troisième lettre a commencé ma guérison. -- Et à présent je sens de nouveau force et clarté, et je vous tends la main et le cœur. Ne m'en voulez pas, je vous assure que j'ai beaucoup souffert tout ce temps. Figurez-vous que je ne sortais presque jamais de la chambre, que je ne faisais absolument

rien. -- Non, l'avenir nous revient -- jusqu'à présent nous nous avion gratis, à present, sortant de ce purgatoire, nous avous évalué ce que nous coûtons. -- Il faut anéantir, lorsque nous nous verrons, mêmе les lettres de ce temps triste, venimeux; il у avait des moments où je m'entraînais hors des limites, maudit soit le document qui garde la trace de ces faiblesses, -- je ferai de mêmе avec la 2e lettre.

A présent je veux vous proposer une nouvelle combinaison. Au lieu de la Suisse, le Sud de la France -- j'ai pris des renseignements, il n'y a pas de doute qu'on pourrait aller aux îles d'H etc. -- Lorsque nous on serons là, je vous écrirai comment et quoi. Bord de la mer, climat et pas de Suisse -- c'était votre désir. Ecrivez-moi sur cela.

Mais... voilà le Межуев, mais il faut donc finir avec la guerre civile avec Emma. -- Ecrivez que vous voulez rester quelque temps seul, ou tout ce que vous voulez. Mais en me chargeant de ces commissions, vous empirez la chose. Avec tout mon talent, il m'est impossible de faire accepter un intermédiaire, cela l'offense, l'humiliе et elle a parfaitement . Sacré nom de Dieu, laissez donc toutes les tyrannies: qu'a-t-elle fait au fond, -- elle a parlé dans des moments de rage, eh bien cela équivaut à ce que vous ne lui aviez pas parlé. No rendez pas la vie difficile, elle est difficile per se.

Répondez-moi de suite à cette lettre, je vous l'envoie le 24, elle viendra à Zurich le 27, à Berne si vous у êtes le 28... 28 + 3 = 31 janvier.

Emma veut vous écrire. Ne soyez pas Caracalla -- et je vous assure,

Ça ira!

Ça ira!

La dissolution la plus complète, le chaos le plus chaos règne ici. Lisez la Presse, les 1 Paris -- et vous verrez. Adieu, cher ami, et soyez sceptique en tout:

...an der Sonne Kl,

...an des Mondes

• ,

à mon amitié (quand-mêmе) nicht.

Emma me dit qu'elle ne peut pas écrire, -- elle est vraiment trop souffrante -- elle vous invite de venir ici, elle pense qu'une entrevue sauvera tout, vous pourriez vous loger rue Neuve des Augustins, elle attend une réponse avec la première poste. Reiseschein etc. suisse pas difficile.

На обороте: Monsieur Georges Herwegh à Zürich.

En cas de départ envoyer à m-r, là où il est, sans délai.

Перевод

24 января 1850 г. Париж.

Снова письмо от вас; поверьте, и тревога, и разлад, которые угнетали нас, исчезнут. Мы все, я думаю, способствовали усложнению простых вещей, никто в отдельности не виноват, виноваты все.

Все испортила переписка, -- какой злой дух подстрекнул меня писать в таких выражениях (что касается существа дела, я заметьте, не беру назад ни одного слова); какой другой дух подстрекнул вас написать ваше второе письмо, и какой злой дух No 3 внушил моей жене столь резкие и холодные ответы? Перед моим приездом сюда я был в состоянии крайнего раздражения, а когда Эмма прорыдала весь вечер (можете говорить что угодно, но такой любви прощают многое), я вознегодовал. Я понимал, как легко было бы вам сохранить в ее душе мир и спокойствие. Вот я и написал вам письмо. Как могли вы сказать, что тут было чье-то воздействие, что это дело ее рук? Это оскорбительное предположение, дорогой Георг, для всех нас. Письмо мое произвело дурное впечатление, а письма моей жены (ни за что не согласился бы признаться в этом даже вам, но говорю потому, что иначе вы никогда не поймете, в чем суть дела, и будете продолжать считать меня предателем, изменником и поклонником Парижа, -- это самое веское свидетельство моей дружбы к вам) вначале носили до некоторой степени тот характер, который мы в шутку называли калигулийским (позже я убедился, что она даже не почувствовала всего зла, которое мне причинила); я был измучен, оскорблен, вне себя от бешенства -- все это отразилось в письмах. Ваше третье письмо положило начало моему выздоровлению. Теперь я чувствую, что ко мне вернулись силы и ясность ума, и я протягиваю вам руку и раскрываю сердце. Не сердитесь на меня, уверяю вас, я много выстрадал за это время. Представьте себе, что я почти не выходил из комнаты и совсем ничего не делал. -- Нет, будущее возвращается нам, -- до сих пор мы принадлежали друг другу gratis[209], теперь же, пройдя через это чистилище, мы узнали, чего мы стоим. -- Когда мы опять увидимся, нужно будет уничтожить даже письма, написанные в это печальное, отравленное время; были минуты, когда я переходил границы дозволенного, пусть будет проклят тот документ, который хранит следы моей слабости. Я сделаю тоже и со 2-м письмом.

Теперь я хочу предложить вам новый план: вместо Швейцарии -- юг Франции, -- я все разузнал -- конечно, на Ги<ерские> острова и т. д. можно поехать. -- Когда дело до этого дойдет, я напишу вам, как и что. Морское побережье, морской климат и никакой Швейцарии -- таково было ваше желание. Напишите мне на сей предмет.

Однако... Межуев, однако надо, надо кончать гражданскую войну с Эммой. -- Напишите ей, что вы хотите побыть некоторое время один, -- словом, напишите все, что хотите. Но, давая мне такие поручения, вы только ухудшаете дело. При всем моем таланте я не могу убедить ее допустить посредника, это ее оскорбляет, унижает, и она совершенно <права>. Черт побери, оставьте же ваше тиранство; а что, в сущности, она сделала? Она говорила в минуты гнева, ну что ж, это нисколько не хуже вашего молчания. Не делайте жизнь еще более тяжелой, она тяжела и per se[210].

Ответьте тотчас же на это письмо, я вам отправлю его 24 числа, оно придет в Цюрих 27-го, а в Берн, если вы будете там, 28-го; 28 + 3 = 31 января.

Эмма хочет написать вам. Не будьте же Каракаллой и, уверяю вас,

Ça ira!

Ça ira!

Здесь царствуют полное разложение, и хаос из хаосов. Почитайте "La Presse", передовицы--и вы сами убедитесь. Прощайте, мой друг, и относитесь скептически ко всему:

...an der Sonne Kl,

...an des Mondes

• , но к моей дружбе (невзирая на все) nicht.

Эмма говорит, что не может писать, -- она действительно очень страдает, -- она зовет вас сюда и надеется, что встреча все спасет, вы можете остановиться на улице Neuve des Augustin, она ждет ответа с первой почтой. Швейцарские Reiseschein[211] и пр. не представляют затруднения.

На обороте: Господину Георгу Гервегу в Цюрих.

В случае его отъезда переслать безотлагательно туда, где он находится.

146. Г. ГЕРВЕГУ

25 (13) января 1850 г. Париж.

Le 25 janvier.

En bien, je n'ai rien à vous dire pour l'instant, pressé par le temps, il est 4 et 1/2, mais avec chaque jour je vois plus clairement que la bourrasque convulsive s'apaise et que des journées sereines arrivent.

C'est dommage que nous ayons perdu un mois entier dans ce pugilat -- mais enfin il est passé.

Addio -- attendez un peu. Tout, tout s'arrangera.

Перевод

25 января.

Итак, сейчас мне нечего вам сказать, нет времени, уже половина пятого, но с каждым днем я все более убеждаюсь, что неистовый шквал стихает и наступают ясные дни.

Как жалко, что в этих кулачных боях мы потеряли целый месяц, но, наконец, он прошел.

Addio[212]. Подождите немного. Все, все уладится.

147. Г. ГЕРВЕГУ

27 (15) января 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

26

Мне так хотелось послать сегодня письмо вам, друг мой, -- и не могла.

Жаль мне было вас оставить одного, так одного... жаль от всей души!..

Путь был труден, очень, подробности узнаете от мам<еньки>. Мы приехали в полночь.

Сегодня, в то время как я собиралась к Эмме, -- она пришла ко мне с Горасом и Адой. Милая, добрая Эмма! Она страшно любит вас и страшно страдает, она несчастна до крайней степени, и я не могу быть вполне счастлива, видя ее в таком положении. Я боюсь советовать что-нибудь но как бы желала, чтоб все устроилось хорошо! -- Эмма предлагала мне переехать к ней, но я не могу этого сделать...

Горас вырос, больше выраженья в лице. Ада очаровательна! Она не столько похожа на вас, как я думала, но необыкновенно мила...

Что вы? Как идет русский язык? Как дружба с m-mе Haag? Что вы думаете делать?..

Скажите, не прислать ли вашу шубу вам? Мы бы замерзли без нее.

Прощайте пока, я еще не могу прийти в себя...

Жму крепко вашу руку!

27-е.

Вчера вечером принесли паспорт -- благодарю!

Беззаботная голова не заботилась о саке так, как вы думали. Если вы приедете сюда, привезите сак и портфель со всем как есть, если нет -- пришлите с дилижансом. Деньги тоже привезите...

Я еще ничего не знаю, где мы будем и долго ли останемся здесь...

Тата вас обнимает крепко.

А я крепко жму нашу руку, обе... Чего пожелать вам -- не знаю!..

Прощайте, дорогой ученик!

Natalie.

Le 27.

Tout le monde est assemblé dans une petite chambre -- impossible d'écrire; au reste, j'attends votre гéроnsе sur mа dernière lettre. On dit ici et on le répète qu'après le mois d'avril des mesures

énergiques seront prises pour éloigner les étrangers de la Suisse. Est-ce qu'il у a quelque chose de vrai ou non? Env donc ma brochure à Leipzig et ici[213].

Нa обороте: Гервегу.

Если уехал -- то отошлите. Если остался -- отдайте.

148. Г. ГЕРВЕГУ

29 (17) января 1850 г. Париж.

J'ai reèu votre lettre -- nous sommes tout à fait d'accord sur les choses principales. -- Nous en reparlerons tout au long.

Et certainement tant soit peu détesté pour les choses détes-tables. Au lieu du massacre des innocents à 3, je ne vois que le massacre de Pharaon, pardon -- Hérode -- par les innocents -- et cela ne nuit pas à sa santé ni à l'amitié qu'on lui porte.

Перевод

Я получил ваше письмо -- мы совершенно согласны с вами в главном. -- Об этом поговорим еще попространней.

И, конечно, немножко ненавидят за ненавистные вещи. Вместо избиения младенцев втроем я вижу лишь избиение младенцами фараона -- то бишь Ирода -- и это не вредит ни его здоровью, ни дружбе, которую к нему питают.

149. Г. ГЕРВЕГУ

1 февраля (20 января) 1850 г. Париж.

1 février 1850. Paris.

Des maux de tête vraiment terribles ne m'ont pas permis de vous écrire: j'étais trois jours de suite malade, aujourd'hui sain et sauf, mais si cela continue, je deviendrai fou...

D'après les dernières nouvelles je commence à croire que l'affaire de ma mère sera gagnée de manière ou d'autre; tout cela me paraît à présent une question de temps. De l'autre côté la mort de Golochwastoff est derechef un coup financier très lourd. Mais enfin...

Je suis très content de vos lettres. Il у manque, je dois le dire, une petite chose, et cette petite chose aurait mis fin à toutes

les discussions pénibles -- cette chose с'est un retour conscien-cieux sur vous. La où vous ne trouvez plus un terrain ferme -- vous me montrez la fatalité. Eh bien, je crois, nous sommes un peu plus maîtres et créateurs de notre vie, que cela ne paraît; et ma conviction profonde que la volonté existe pourtant, là où il у a conscience, passion et énergie -- m'engage au moins à lutter contre la fatalité.

Je n'ai pas le moindre sentiment de fiel ou mêmе de mécontentement à présent contre vous et c'est tout amicalement que je vous répète qu'il у a une chose qui vous détériore à présent et qui vous tuera (si vous ne la tuez pas) -- c'est cet amollissement de la volonté, с'est ce laisser-aller. Vous êtes trop gâté et c'est pour cela que vous vous récriez à chaque critique toute haturelle entre hommes tellement rapprochés. C'est pour cela que même dans votre dernière lettre vous coupez court à tout -- en donnant pour toute réponse beaucoup d'amour, et en subjugant de cette manière l'homme froid, l'ami qui s'arroge le droit de critique. Mais cela n'est pas juste.

Vous écrivez à ma femme que vous vous sentiez capable de commencer cette nouvelle vie que nous avons rêvéе. Vous parlez de l'amitié indulgente que vous m'aviez prêchée. -- Mais soyez donc franc, est-ce que l'indulgence ne devient (comme toutes les vertus chrétiennes) pas un sentiment pénible; là ou mon existence intérieure n'est pas froissée par mon ami, pax ses originalités, habitudes, passions que je ne partage pas -- il n'y a pas d'indulgence à les subir, -- l'indulgence commence où on est froissé... Je sais, je le sens, oui, vous pouvez par un faible effort vous rendre capable d'une vie harmonique, entre 2, 3 amis -- mais, ne me grondez pas, cet effort vous ne l'avez pas fait. Et lorsque je vous citai les Bohémiens de Pouchkine, je pensai douloureusement que nous-mêmes nous appartenons à l'Egypte et non à la terre promise. Peut-être c'est un travail intérieur qui vous fait négliger le côté pratique de l'existence, -- mais vous vous attribuez une part de lion, et -- encore une fois -- votre affection est tyrannique et capricieuse, capricieuse dans le genre féminin. Eh bien, savez-vous que с'est un élément terrible dans une vie commune?

Je comprends parfaitement (si je ne le comprenais pas par le cœur, je pourrais le comprendre par l'esprit) -- comme mon raisonnement paraît flach, à côté de ce que vous dites de cette amitié qui couvre tout, qui ne voit rien, qui aime, aime et se réjouit dans la conscience de la sympathie. Mais pour que ce sentiment reste naïf, naturel, il ne faut pas à dessein fermer les yeux, mais il ne faut rien voir les yeux ouverts. Convenez, cher Her, que cela serait parfaitement allemand de se faire une théorie de la non-analyse de ses amis. Tout cela ce sont des

faits et d'une chose reconnue je ne sais comment -- vous ne ferez pas une chose qui n'existe pas.

Et pour vous citer un exemple. Hier s'est répété une petite scène, que j'ai subi le premier jour après mon arrivée. Emma apportant votre quatrième lettre, sans réponse, sans un mot pour elle. Mais, Dieu des dieux, suffit de prier mademoiselle Ern d'écrire l'adresse ou d'adresser la lettre à l'hôtel Mirabeau -- mais pour cela il faut avoir des nerfs non seulement subjectivement sensibles, mais objectivement? Comme ma femme vous écrit de cela -- cela suffit.

_____

Passons aux généralités. La vie est insipide, flétrissante ici, on ne peut s'imaginer jusqu'où va la réaction. Pr même a penché sa tête. Point de lueur, point d'espérance. On va à un despotisme militaire... Il faut renoncer à la Suisse -- le séjour sera trop dangereux, il n'y a que le midi de la France et le Cornwallis. Pensez-y -- si vous n'allez pas vous pacifier à l'Océan pacifique. Concernant votre entrevue avec Emma -- et ses projets, je ne peux rien dire, elle s'abuse en pensant que tout va mieux que cela ne va. -- Elle a été trop longtemps sans rien voir parce qu'elle aimait -- le résultat n'est pas trop favorable pour vos théories.

На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервег. На Высококрасногорье, в птичьем доме, на кв<артире> Лизаветы Ивановны Гаак.

Перевод

1 февраля 1850 г. Париж.

Поистине ужасная головная боль помешала мне написать вам, я был болен целых три дня подряд, сегодня же снова жив и здоров, но если это возобновится, я сойду с ума...

Судя по последним сведениям, я начинаю думать, что дело моей матери так или иначе будет выиграно; все это представляется мне теперь лишь вопросом времени. С другой стороны, смерть Голохвастова -- новый очень тяжелый удар по финансам. Но что поделаешь...

Меня очень радуют ваши письма. Должен сказать все же, что в них недостает одной малости, а эта малость могла бы положить конец всем мучительным спорам -- недостает желания задуматься над собой. Там, где вы не чувствуете уже под собой твердой почвы, вы ссылаетесь на судьбу. Я же считаю, что мы немного больше хозяева и творцы своей жизни, чем это кажется; и я глубоко убежден, что сила воли все-таки существует там, где есть самосознание, страсть и энергия, и это заставляет меня по крайней мере бороться с судьбою.

У меня нет теперь ни капли горечи, ни даже неудовольствия по отношению к вам, и я чисто по-дружески повторяю: единственное, что вас портит в настоящее время и убьет вас (если вы сами ее не убьете), -- это ваша вялость, расслабленность вашей воли. Вы слишком избалованы и потому протестуете против всякой критики, вполне естественной между столь близкими людьми. Именно поэтому даже в вашем последнем письме вы пресекаете все дальнейшие разговоры, давая вместо ответа заверения в глубокой любви и обезоруживая этим холодного человека, друга, который присвоил себе право критиковать. Это однако несправедливо.

Вы пишете моей жене, что чувствуете себя способным начать ту новую жизнь, о которой мы мечтали. Вы говорите о всепрощающей дружбе, которую проповедовали мне. Но будьте же откровенны, разве всепрощение (как и прочие христианские добродетели) не становится нам в тягость? Там, где мой внутренний мир не оскорбляют странности, привычки, страсти моего друга, которых я не разделяю, нет нужды во всепрощении -- всепрощение начинается тогда, когда тебя оскорбили... Да, я знаю, чувствую, что при небольшом усилии вы могли бы жить гармонической жизнью в обществе двух-трех друзей, но не браните меня, вы этого усилия не сделали. Когда я цитировал вам пушкинских "Цыган", я с болью подумал, что мы сами дети Египта, а не земли обетованной. Возможно, что духовная жизнь заставляет вас пренебрегать практической стороной существования, но вы всегда присваиваете себе львиную долю, и, повторяю, ваша привязанность тиранична и капризна, капризна по-женски. Знаете ли вы, как это страшно в совместной жизни?

Я отлично понимаю (если бы я не понял этого сердцем, то мог бы понять разумом), какими flach[214] представляются мои доводы рядом с вашими рассуждениями о той дружбе, которая все оправдывает, ничего не видит, а только любит, любит и радуется, уверенная в чувстве симпатии. Но, чтобы это чувство оставалось чистосердечным и естественным, не нужно намеренно закрывать глаза, но и не нужно на все смотреть открытыми глазами. Согласитесь, дорогой Гер<вег>, что это было бы чисто по-немецки -- создать себе теорию непозволительности анализировать друзей. Все это факты, а то, что так или иначе существует, вы не можете превратить в несуществующее.

Приведу вам пример. Вчера повторилась сценка, которую я выдержал в день моего приезда. Эмма принесла ваше четвертое письмо, без ответа, без единого слова для нее! Господи боже мой, да ведь достаточно было бы попросить мадемуазель Эрн написать адрес или адресовать письмо в отель Мирабо! -- Но для этого нужно иметь нервы не только субъективно, но и объективно чувствительные. Моя жена пишет вам об этом, и потому -- довольно.

_____

Перейдем к общим вопросам. Жизнь здесь пошлая, разлагающая, невозможно себе представить, до чего доходит реакция. Даже Пр<удон> повесил голову -- ни просвета, ни надежды. Дело идет к военному деспотизму. Надо отказаться от Швейцарии, жить там станет слишком опасно. Остается только юг Франции и Корнваллис. Подумайте об этом, если не собираетесь утихомириться у Тихого океана. Относительно вашей встречи с Эммой и ее проектов -- ничего не могу сказать; она заблуждается, думая, что все обстоит лучше, чем на самом деле. Слишком долго она ничего не видела, потому что любила, -- результат не совсем благоприятный для ваших теорий.

На обороте: Милостивому государю Егору Федоровичу Гервег.

На Высококрасногорье, в птичьем доме, на кв<артире> Лизаветы Ивановны Гаак.

150. Г. ГЕРВЕГУ

4 февраля (23 января) 1850 г. Париж.

Le 4 février 1850. Paris.

Vous vous étonnez, cher Georges, toujours que moi, après avoir tant parlé de Paris, que moi j'y reste. Et moi je m'étonne tous les jours de plus comment, sans être forcé, vous vouliez à toute force aller à Paris. C'était une petite faiblesse pour la jolie demeure de la rue du Cirque, je crois. Depuis que j'ai quitté Pétersb, je ne me sentais jamais dans une atmosphère tellement malsaine et lourde -- oh que je serais heureux d'être loin, très loin d'ici. Je resterai реut-êtrе longtemps, j'accepte les nécessités, je subis les conditions que la vie impose. Après l'affaire d'argent vient la simple question où aller? С'est une chose pénible, mais comme tout marche, je ne vois que l'Angleterre. Les derniers jours ont nettement caractérisé où l'on va. Ce n'est qu'un miracle qui puisse sauver cette partie de la terre des dernières conséquences du système adopté... Je vous conseille fortement de quitter la Suisse. Allons au Cornwallis, à Jersey... Vous vous récrierez: "Encore de nouvelles propositions!" -- mais, mon Dieu, ce n'est pas moi qui les invente, moi je ne fais qu'écrire sous la dictée d'une nécessité dure, inflexible. Non, la vie n'est pas un plaisir et l'homme n'est maître que dans son intérieur -- je ne veux rien que la tranquillité pour une année

ou deux, pour me recueillir, pour me remettre, pour commencer une autre existence. -- Mais pour être tranquille, la première chose pour moi est mon indépendance...

J'ai traduit le petit épilogue -- et je vous l'enverrai. -- Goncernant le livre, on peut ne pas se presser, la réponse viendra en tout cas, et n'oubliez pas que Kapp a déjà imprimé les lettres -- donc l'effet est produit. Ici personne ne s'occupe de la littérature allemande. Kapp demeure Krebsgasse 24 à Cologne -- il propose 25 louis d'or pour la seconde édit Vom an Uf -- faites tout ce qui vous semblera bon. J'ai écrit à Kapp que concernant l'argent je me rapporte à lui. -- P est dans toute sa beauté, il est furieux de l'impuissance et veut finir en cygne, donnant pour la bonne bouche un cri de désespoir, c'est votre antipode le plus complet sous le rapport de l'activité, il travaille, il produit, il est dans un état d'excitation créatrice -- je crois qu'il finira par un poème qui sera le "mané, takel".

Concernant les questions subjectives, j'en étais un peu distrait par beaucoup de circonstances -- que je ne veux pas vous écrire au long. Faites comme votre cœur vous dicte, mais acceptez la manière que mon amitié vous propose. La manière est une grande chose, ce n'est ni la superficie, ni l'hypocrisie -- c'est la forme, c'est la beaute, c'est la grâce, c'est l'humanité. Soyez sage comme un serpent, bon comme un ange -- mais si vous n'avez pas le sens intime, le tact de délicatesse qui vous dit, vous avertit d'avance chaque fois lorsque vous froissez ou blessez un homme -- ni la force de refouler même la velléité, -- et je dirai toujours que vous avez dans votre âme un élément dux qui tôt ou tard vous forcera à rester dans une solitude complète.

Je tiens pour un malheur extraordinaire que ce temps de rupture coïncide avec le temps le plus lourd par rapport aux finances. De manière que l'amertume vient pour Emma de deux côtés. Hier on a transporté la majeure partie des meubles. Moi, comme vous savez, je suis très loin de les plaindre, leur richesse était une faute pardonnable alors -- impardonnable à présent. Je déteste le calvinisme démocratique, la saleté étudiée -- mais je n'aime pas non plus le luxe des receveurs généraux, il у а un mezzo termine mâle. Toujours ce diable de mesure. Très possible que je radotte...

Je vous écrirai demain ou après demain. Ma femme vous a écrit, mais elle n'est pas à la maison -- et quatre h sont passées...

Adieu donc, je vous serre la main de tout mon cœur...

На обороте: Егору Федоровичу.

Перевод

4 февраля 1850 г. Париж.

Вы всё удивляетесь, дорогой Георг, что я, столько наговорив о Париже, остаюсь здесь. Меня же с каждым днем все больше удивляет, как это вы, ничем к тому не принуждаемый, всеми силами рветесь в Париж. Уж не слабость ли к хорошенькой квартирке на улице Cirque сему причиной? С тех пор как я покинул Петерб<ург>, я еще не чувствовал себя в столь нездоровой и душной атмосфере, -- о, как бы я был счастлив находиться далеко, очень далеко отсюда! Вероятно, я еще долго останусь здесь, я подчиняюсь необходимости и мирюсь с условиями, которые навязывает мне жизнь. Наряду с денежным вопросом возникает естественный вопрос: куда же ехать? Решить это очень трудно, но, по ходу событий, думаю, что только в Англию. Последние дни ясно показали, куда все идет. Только чудо может спасти эту часть света от крайностей установленного порядка... Настойчиво советую вам покинуть Швейцарию. Поедемте в Корнваллис или на Джерси... Вы запротестуете: "Опять новые предложения"! Но, боже мой, ведь не я же их выдумываю, я только пишу под диктовку суровой и неумолимой необходимости. Нет, жизнь -- это не развлечение, и человек -- хозяин только своего внутреннего мира. Я хочу лишь спокойствия на год или на два, чтобы сосредоточиться, собраться с силами и начать другое существование. Но первое условие для моего спокойствия -- это независимость.

Я перевел мой небольшой эпилог и перешлю его вам. С книгой можно не торопиться, так или иначе ответ придет, и не забывайте, что Капп уже издал письма, стало быть, впечатление произведено. Немецкой литературой здесь никто не занимается. Капп живет в Кёльне на Krebsgasse, 24. За второе изд<ание> "С того берега" он предлагает 25 луидоров -- поступайте как найдете нужным. Я написал Каппу, что в денежном вопросе полагаюсь на него. Пр<удон> -- во всей своей красе, собственное бессилие приводит его в бешенство, и он хочет кончить жизнь подобно лебедю, испустив напоследок крик отчаяния. Если говорить об активности -- это ваш самый яркий антипод: он трудится, создает, он в состоянии творческого возбуждения -- я думаю, все завершится поэмой, которая будет его "мане, текел".

Что касается субъективных вопросов, то я был несколько отвлечен от них рядом обязательств, распространяться о которых не хочу. Поступайте так, как подсказывает вам сердце, но усвойте ту манеру обращения, которую я вам дружески предлагаю. Манера обращения -- это великое дело, это не внешность, не лицемерие -- это форма, это красота, изящество,

это человечность. Будь вы мудры как змий, добры как ангел, но если у вас нет внутреннего чутья, такта, деликатности, которые останавливают, предостерегают вас всякий раз, когда вы готовы обидеть или оскорбить человека, если у вас нет сил, чтобы побороть даже слабое побуждение к этому, я не перестану повторять, что в вашей душе есть какая-то черствость, а это рано или поздно приведет вас к полному одиночеству.

Я считаю ужасным несчастьем, что время семейного разлада совпало у вас и с крайне тяжелым временем в денежном отношении. Таким образом, Эмме горько вдвойне. Вчера унесли бóльшую часть мебели. Я, как вы знаете, очень далек от того, чтобы сожалеть о ней, пышность этой мебели была ошибкой, простительной раньше и непростительной теперь. Я ненавижу демократический кальвинизм и нарочитую неопрятность, но я не люблю также и роскошь генеральных откупщиков; существует ведь мужество mezzo termine[215]. Вечно это проклятое чувство меры. Очень возможно, что я говорю вздор...

Напишу вам завтра или послезавтра. Мои жена написала вам, но ее нет дома -- а теперь уже пятый ч<ас>...

Прощайте же, от всего сердца жму вашу руку.

На обороте: Егору Федоровичу.

151. Г. ГЕРВЕГУ

6 февраля (25 января) 1850 г. Париж.

6 février 1850. Paris.

Vous êtes atrabilaire et courroucé jusqu'à l'injustice -- eh bien, que le bon Dieu vous pardonne les mots "traître", "infamie"... Vous me traitez comme l'еmр<еrеur> Nicolas traite les insurgés, vous n'aimez pas l'opposition -- je l'ai remarqué longtemps déjà. J'ai tant parlé que j'ai cru que nous sommes plus loin -- retournons, ma conscience est si pure, toute ma conduite est tellement au grand jour -- qu'il fallait vraiment tomber tanto poco dans l'hypochondrie, pour parler de la fuite, d'une rupture...

Vous m'écrivez que vous êtes quelquefois cheval sauvage -- moi je suis toujours un cheval qu'on ne peut dompter. Savez-vous entre autre chose ce qui vous a étonné en nous, lorsque nous nous rapprochâmes -- c'est l'indépendante franchise de notre amitié; savez-vous que l'étonnement se peignait sur vos traits chaque fois que vous entendiez une critique personnelle; vous n'étiez pas habitué à cela. -- Les petites observations que se permettait peut-être Emma étaient si complètement noyées dans son amour

un peu fétichiste qu'elles ne pouvaient pas vous habituer à souffrir le langage d'un ami indépendant. -- Je n'ai pourtant pas mesuré jusqu'où va le "поп me tangere" de votre amour-propre. A présent je le sais. Eh bien, après un mois et demie de correspondance, je vois que vous avez tout fait, tout accusé, tout analysé, à l'exception d'un retour sur vous-même, à l'exception de tomber sur unе penséе très naturelle: "Je n'ai que 3 personnes au monde dont l'amour, l'amitié pour moi est au-dessus de doute, ces 3 personnes trouvent quelque chose en moi qui leur déplaît, les froisse -- pourquoi donc elles se trompent... -- et est-ce qu'elles se trompent?" -- Au lieu de cette pensée si naturelle -- vous avez dit: "Mes amis sont mécontents -- donc ils ne m'aiment pas, donc ils m'ont trahi..." Pourquoi trouvez-vous plus facile d'accuser en tout vos amis qu'en quelque chose vous-même? Eh bien, voilà la source de tout... Vous qui craignez la critique, vous ne craignez pas même de soupèonner vos amis, vous vous obstinez à ne pas les comprendre -- pour rester pur et les écraser sous le poids de votre amitié sans bornes. Je trouve que cela est parfaitement injuste, ou au moins que cela n'est pas votre sérieux, mais un entraînement passager. Comment, par ex, ne pas comprendre le sens de mon invitation de venir à Paris, -- mais c'était un blâme, mais c'était amertume et vous l'avez pris au pied de la lettre et vous répétez la même chose -- après un mois.

Comment suis-je resté à Paris? -- Comment dois-je rester à Paris jusqu'à la fin de l'affaire? -- Mais quand donc avez-vous vu que moi, je ne subordonne

mes désirs aux nécessités? Je trouve que vous faites très mal en ne le faisant pas. On ne peut pas vivre sérieusement en enfants. Est-ce que vous ignorez que dès que je suis arrivé à Paris, j'ai trouvé toute l'affaire sous un autre point de vue; il fallait attendre la réponse du banquier de Péter et voilà la réponse, ma mère vous le dira -- eh bien, devais-je donc retourner pour 4 jours après notre correspondance, après toutes les questions... non, j'attendais l'effet de mes lettres; l'effet ne correspond pas à l'attente. Vous répétez les mêmes choses, -- je suis forcé de vous rerépéter les mêmes. Cela m'est très pénible, mais enfin... je subis aussi cela. Je vous aime beaucoup -- mais je vous plains aussi, et vous ne parviendrez pas à me faire accepter (comme à Emma) vos caprices de femme. Soyons hommes, ayons le courage de la réalité -- et vive l'amitié libre!

Перевод

6 февраля 1850. Париж.

В своей желчности и раздражении вы доходите до несправедливости. Да простит вам бог слова "предатель", "низость..." -- Вы обращаетесь со мной как имп<ератор> Николай с мятежниками, вы не любите, чтобы вам противоречили, я это давно заметил. Столько раз говорив об втом, я думал, что мы продвинулись уже далеко вперед; вернемся же назад, совесть моя до такой степени чиста, все мои поступки так открыты, что нужно действительно tanto poсo[216] впасть в ипохондрию, чтобы говорить о бегстве, о разрыве...

Вы писали, будто уподобляетесь иногда дикому коню, я же -- конь, которого всегда можно укротить. Знаете ли, что, между прочим, удивляло вас в наших отношениях, когда мы с вами сблизились? -- независимая прямота вашей дружбы. Знаете ли вы, что ваше лицо выражало удивление всякий раз, когда вам приходилось выслушивать критические суждения на свой счет? Вы не привыкли к этому. -- Мелкие замечания, которые, возможно, и позволяла себе Эмма, настолько тонули в ее любви, даже слегка идолопоклоннической, что они не могли приучить вас относиться терпимо к словам независимого друга. -- Однако я и не подозревал, до чего доходит nоn me tangere вашего самолюбия. Теперь я это знаю. И вот после полутора месяцев переписки я вижу, что вы всё сделали, всё осудили, всё проанализировали, только себя не проверили, только не додумались до такой весьма естественной мысли: "На свете у меня есть лишь три человека, любовь и дружба которых для меня вне всякого сомнения, кое-что во мне им не нравится и задевает их, -- почему бы им ошибаться... и ошибаются ли они?" Вместо этой столь естественной мысли вы сказали себе: "Мои друзья недовольны -- значит, они меня не любят, значит, они меня предали..." Почему вам кажется, что легче обвинить во всем своих друзей, нежели хоть в чем-либо себя самого? Так вот, это и есть источник всех бед. -- Вы боитесь критики, а сами не боитесь подозревать своих друзей, вы упорно отказываетесь их понимать, чтобы самому остаться чистым, а их подавить всем бременем своей безграничной дружбы. Я нахожу, что это крайне несправедливо или по меньшей мере несерьезно, что это у вас мимолетная вспышка. Как, напр<имер>, было не понять смысл моего приглашения приехать в Париж? Тут был упрек, была горечь, а вы поняли все буквально и повторяете то же самое месяц спустя.

Почему я остался в Париже? -- Почему я должен оставаться в Париже до конца дела? -- Но когда же вы видели, чтобы я не подчинял своих желаний необходимости? По-моему, вы очень дурно делаете, что не поступаете так же. Нельзя жить всерьез, играя в детей. Разве вы не знаете, что стоило мне приехать в Париж, как все дело предстало совсем в другом свете; нужно было ждать ответа от петерб<ургского> банкира, и вот ответ пришел, моя мать познакомит вас с ним. Так вот, нужно ли было мне возвращаться на четыре дня, после всей нашей переписки, после того как все вопросы были обсуждены? Нет, я ждал, какой будет результат моих писем; результат не оправдал надежды. Вы твердите одно и то же, и я вынужден без конца повторять вам одно и то же. Мне это очень тяжело, все же... я снесу и это. Я вас очень люблю, но я вас и жалею, и вам не удастся заставить меня (как Эмму) примириться с вашими женскими капризами. Будем же мужчинами, будем же смело смотреть в глаза действительности -- и да здравствует свободная дружба!

152. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

6 февраля (26 января) 1850 г. Париж.

6 февраля 1850. Париж.

На днях я был поражен новостью, которую никак не ожидал. "Север<ная> пчела" говорит о кончине Дмитрия Павловича. Bсе уходит и уходит преждевременно, сколько здоровья и сил было в нем в начале 1847. Что Надежда Владимировна, и, наконец, вообще сообщите мне несколько подробностей о его кончине и о его детях. -- Я сам начинаю сильно хворать и теперь приехал месяца на два сюда, чтоб полечиться у Андраля, ничтожная сначала болезнь в почках приняла вдруг такие размеры и к тому же с нервными болями, что я испугался, -- теперь, кажется, получше, но все эти болезни убийственны продолжительностью. Мам<еньку> я оставил здоровой, она беспокоится об своих делах, между прочим, и о векселе Дмитрия Павловича. Напишите ей строчку, сделайте одолжение, да, кстати, будьте так добры и справьтесь у Данила Даниловича, посланы ли деньги от них по требованию Ротшильда и Гассера, и если нет, то за чем дело. Письмо послано еще в конце декабря, -- и деньги Ротшильдом отданы вперед. Если же нет, то что нужно сделать. Вообще она, да и мы все, теперь не при больших деньгах, ждем кое-какие присылки из Чухломы, от Павлова, от Дм<иттрия> Пав<ловича> и очень были бы рады их видеть поскорее -- а то придется должать; Ценкер или Колли могут прямо перенести на Ротшильда (на его имя можно и писать), у меня с ним разные счеты по торговым делам.

Одну приятную новость я могу вам сообщить, Коля начинает говорить и очень явственно, хотя слуху нет и следа, он меня обрадовал до слез при свиданье.

Засим прощайте. Будьте добры ко мне, как всегда; наконец нас, старых знакомых, становится так мало, так мало, что надобно беречь те дружеские связи, которые проводили через всю жизнь. Если подумать о всех потерях с кончины Льва Алексеевича -- то становится жутко.

Жена моя дружески кланяется нам. Пожалуйста, Григорий Иванович, не медлите очень с ответом. Кстати, что ог<аревское> дело?

Мам<енька> с своей стороны, я думаю, сделала бы много уступок Над<ежде> Вл<адимировне>, если бы можпо было воротить капитал, -- поговорите с нею.

Еще раз прощайте. Что Егор Иванович? Он тоже собирался прислать 200 руб. за картину Айвазовского, <если она> продана.

Пишите к маменьке или к Ротш<ильду>, он перешлет, если я и уеду.

153. Г. ГЕРВЕГУ

7 февраля (26 января) 1850 г. Париж.

Le 7 février. Paris.

Votre lettre du 4, cher Georges, efface la précédente, et je von assure que je ne cherche rien qu'à faire arrêter non seulement la correspondance "entredévorante", mais d'oublier les mots, d'extirper les souvenirs. -- Je sais très bien mes défauts, je suis très peu tolérant et peut-êtrе trop brusque dans la manière de m'exprimer -- mais la source n'est jamais ni un caprice, ni une irascibilité subjective. Ne vous ai-je pas écrit encore avant l'arrivée de N -- que je ne demande que de brûler les lettres? Et pour-tant je sens au fond de mon âme que cette avalanche devait se développer -- le fardeau était pénible à porter, à rouler de Paris à Zur, de Zur à P -- mais soyez profond et consciencieux, tout cela avait un sens.

Je n'ai jamais désespéré de vous, mais j'étais mécontent de vous, et je vous accablais de reproches. Il у a deux jours j'en parlais avec N et pour me faire clairement comprendre, je lui ai dit que je me trouvais envers vous dans la même position qu'envers la France. Pourquoi je ne frémis pas de rage en lisant la gazette de Berlin, de Londres -- et chaque indignité à Paris m'offense, me fait désespérer du genre humain et sévir contre toute la nation?

Ensuite je prends votre état actuel pour une maladie, peut-être nécessaire -- combien de fois j'ai dit à Emma: "Mais de grâce, donnez-lui donc un peu de temps, un peu de solitude", -- demandez-la.

L'amitié n'a pas seulement une justice pour les amis, mais elle est aussi injuste, elle a des ménagements, elle a l'indulgence -- tout ce que vous voulez. Comment revenons-noue donc toujours aux accusations -- vous pouvez inculper de cela le ton de mes lettres -- et moi le fond des vôtres. -- Je tiens toutes vos lettres, eh bien, de la première jusqu'à la dernière -- je ne trouve pas un mot qui me serve de preuve que vous sentiez au moins qu'il

y a quelque chose de vrai dans ce que nous disons vous concernant. Non, vous aimez, vous souffrez, vous nous accusez enfin, mais vous êtes justissime à vos yeux -- vous avez un tel faible pour vous défendre, que vous nous dites les choses, que nous devons dire pour vous -- et qui s'évanouissent tout de suite, lorsque la personne elle-même les prononce.

Mais, cher Georges, attendez donc que notre cœur parle pour vous et ne lui dictez pas. Votre candeur (que vous citez aujourd' hui) devait vous dire que с'est un forfait double, si on prépare d'avance une indulgence plenaria pour soi-même. С'est notre affaire. Et voilà pourquoi, j'en étais étonné à Berne de la manière comme vous avez résolu la question qui nous occupait. Ne vous fâchez pas, je vous assure que je suis serein et que j'entrevois le temps où les dernières traces de ces discussions s'envoleront, eh bien, ne prenez pas en mauvaise part, mais plutôt riez un peu de vous-même si je vous citais pour Warnungsbeispiel Robert Macaire. Vous vous rappelez comme il dit à Bertrand: "J'avais tort envers lui... mais... mais je le lui ai pardonné". Il у a de ces choses et de ces sentiments, les sentiments les plus tendres, qui ne sont beaux que lorsqu'ils vibrent dans notre âme et ne passent jamais par nos oreilles.

Vous n'avez jamais eu tort envers moi -- jamais. Que voulais je donc?

Réveiller la nature énergique et large -- qui se laissait aller, qui à force d'être gâtée s'est gâtée.

De vous rappeler que vous êtes homme et non femme.

De vous dire franchement qu'il n'y a pas de vie communale possible sans la complète liberté et autonomie des personnes -- toute l'amitié ne suffirait pas dans un séjour où un des amis s'arrogerait le droit de plonger les autres dans une gêne morale, dans la tristesse, parce que tel est son bon plaisir. Qui appliquera la torture à une femme par nonchalance (car je vous le répète, au commencement de votre séjour à Genève vous avez eu la possibilité de faire un peu autrement), -- enfin, sacré Dieu, à bas les, caprices et vive la facilité de l'existence, vous vous arrêtiez si souvent et bronchiez aux petites misères -- vous avez traîné les heures comme des boulets aux pieds -- est-ce que Nat ne vous a pas dit la même chose?

Et bien, dixi.

Mais je ne veux pas qu'il en soit ainsi.

Pensez bien... moi je n'écrirai plus sur ce sujet, il est épuisé, cela deviendra répétition...

Je suis comme toujours, comme je vous l'ai écrit, tout prêt à passer une éponge sur les mots -- je m'exécute même de tout ce que j'ai dit durement, cela effarouche seulement, peut-être c'est tanto poco la nature hyperboréenne.

_____

Votre lettre était chez ma femme et j'ai commencé à écrire la réponse après avoir lu la première feuille, elle m'apporte à l'instant la seconde partie. Certainement, j'accepte le Tu que je te proposai dans la première lettre de Paris.

_____

Eh bien, voilà la marque et la frontière, d'aujourd'hui nous changeons le Vous en Tu. -- Je crois que ce n'est pas contre le commandement "ne tue pas".

_____

La lettre suivante sera toute de détails -- concernant les choses qui se font ici. A propos, Kapp a fait insérer un article me concernant et mon livre (West-Deutsche Zeit) -- extrêmement mal fait, compromettant et ensuite il у a dans le même journal un extrait de mes lettres traduit dans une langue teutonique inconnue, -- mais cela n'a rien de grave.

На конверте: Георгию Федоровичу во швейцарском во городе Цирихе и в таковом же кантоне.

Перевод

7 февраля. Париж.

Ваше письмо от 4-го, дорогой Георг, искупает предыдущее, и уверяю вас, я хочу не только прекратить "взаимоистребительную" переписку, но забыть слова, вырвать с корнем воспоминания. -- Я очень хорошо знаю свои недостатки, я не отличаюсь терпимостью и, возможно, слишком резок в выражениях, но источником этого никогда не бывает ни каприз, ни личное раздражение. Не писал ли я вам еще до приезда Н<атали>, что хочу лишь одного: сжечь письма? И все же в глубине души я сознаю, что эта лавина должна была обрушиться -- груз оказался слишком тяжел, чтобы его нести и перевозить из Парижа в Цюр<их>, из Цюр<иха> в Париж; но загляните же поглубже и спросите свою совесть -- ведь все это имело смысл.

Я никогда не терял веру в вас, но я был вами недоволен и осыпал вас упреками. Два дня назад я говорил об этом с Н<атали> и, желая быть понятым до конца, сказал, что по отношению к вам занимаю ту же позицию, что и по отношению к Франции. Почему я не содрогаюсь от ярости, читая берлинскую или лондонскую газету, а каждая гнусность, имевшая место в Париже, оскорбляет меня, заставляет терять веру в род человеческий и ожесточает против всей нации?

Затем, я смотрю на ваше нынешнее состояние как на болезнь и, быть может, необходимую -- сколько раз я говорил Эмме: "Да не торопите вы его, пожалуйста, дайте ему побыть в одиночестве", -- спросите ее сами.

Дружба не только воздает справедливость друзьям, но бывает и несправедлива: допускает поблажки, снисходительность -- все, что хотите. Почему же мы постоянно возвращаемся к обвинениям; ответственность за это вы можете возложить на тон моих писем, а я -- на содержание ваших. -- Передо мной все ваши письма, и что же -- ни в одном из них, с первого и до последнего, я не нахожу ни единого слова, которое свидетельствовало бы о том, что вы чувствуете хотя бы какую-то долю истины в наших суждениях о вас. Нет, вы любите, вы страдаете, вы, наконец, обвиняете нас, но в собственных глазах вы справедливейший человек, ваша слабость -- всегда защищать себя, поэтому вы говорите нам то, что должны были бы говорить вам мы и что сразу теряет силу, будучи сказано о себе самом.

Подождите же, дорогой Георг, пока наши сердца не заговорят в вашу пользу, и не диктуйте им. Ваша душевная чистота (на которую вы ссылаетесь сегодня) должна была подсказать вам, что заранее готовить себе отпущение plenaria[217] грехов -- двойное преступление. Это надобно было делать нам. И вот почему меня удивило в Берне то, каким образом вы разрешили занимавший нас вопрос. Не сердитесь; уверяю вас, я спокоен и уже предвижу время, когда смолкнут последние отголоски наших споров; не примите же за обиду, а лучше посмейтесь над самим собой, если я процитирую вам как Warnungsbeispiel[218] Робера Макера. Помните, как он говорил Бертрану: "Я был несправедлив к нему, но... но... я его простил". Есть вещи, есть чувства, самые нежные чувства, которые хороши лишь тогда, когда они звучат в нашей душе, но никогда не произносятся вслух.

Вы никогда не были несправедливы ко мне, никогда. Чего же я хотел?

Пробудить в вас человека с широкой, деятельной натурой, но который опустился, которого столько баловали, что он избаловался.

Напомнить вам, что вы мужчина, а не женщина.

Откровенно сказать вам, что никакая совместная жизнь невозможна без полной свободы и независимости личности; никакая дружба не устоит там, где один из друзей присвоит себе право морально угнетать и причинять огорчения своим окружающим только потому, что ему так угодно, где один из друзей станет мучить женщину своим небрежением (ибо, повторяю, в начале вашего пребывания в Женеве у вас была возможность поступать несколько иначе), -- так долой же, черт возьми, капризы, и да будет жизнь легка, вы слишком часто останавливались и спотыкались о всякие мелочи, вы влачили свои дни, как гири на ногах, -- разве Нат<али> не говорила вам то же самое?

Итак, dixi[219].

Но я не хочу, чтобы все оставалось как было.

Подумайте же хорошенько... а я не стану больше писать на эmy тему, вопрос исчерпан... это явилось бы повторением...

Я уже писал вам, что всегда готов предать забвению сказанное, более того, я казню себя за все, что говорил грубого, -- ведь это только отпугивает; возможно, в этом tanto poco[220] сказывается моя гиперборейская натура.

_____

Ваше письмо было у жены, и я стал писать ответ, прочитав только первую страницу, сейчас она принесла мне вторую часть. Конечно, я согласен перейти на ты, как предлагал тебе в первом письме из Парижа.

_____

Вот мета и граница; с сегодняшнего дня мы меняем "вы" на "ты". Я полагаю, что это не противоречит заповеди "Не убий".

_____

В следующем письме напишу подробно обо всем, что здесь делается. Кстати, Капп напечатал обо мне и моей книге статью (в "Westdеutsche Zeit"), чрезвычайно плохо написанную и компрометирующую меня; кроме того, в той же газете помещен отрывок из моих писем, переведенный на неведомый тевтонский язык, -- но все это не столь важно.

На конверте: Георгию Федоровичу во швейцарском во городе Цирихе и в таковом же кантоне.

154. Г. ГЕРВЕГУ

9 февраля (28 января) 1850 г. Париж.

9 février 1850. Paris.

Je ne sais comment, mais j'ai reèu une lettre de toi, datée du 3, sur l'envel du 4 -- et je l'ai reèue seulement hier.

С'est une mauvaise lettre. Pour te donner une preuve que c'était mon sérieux d'en finir avec la correspondance disséquente -- je te renvoie ta lettre; je ne voulais même rien répondre et je n'ajouterai qu'une petite observation.

-- Oui, j'ai lu tes lettres à N.

-- Oui, elle a lu tes lettres à moi.

-- Les réponses n'étaient pas lues ou rarement.

Jamais nous n'avons eu de scrupule sous ce rapport. Notre habitude de partager tout ce qui n'est pas un secret personnel de quelqu'un, de parler de tout -- t'expliquera comment c'est arrivé. Notre initiation dans tes affaires, notre pensée de la confiance

complète que tu as pour nous deux, facilitait ces communications. Jamais je ne dirai à N aucun fait qui ne doit pas être connu -- mais je montrerai à N à l'avenir comme par le passé une correspondance pathologique commencée et deroulée devant ses yeux. Moi j'ai pleine confiance, si j'écris à un véritable ami, concernant l'usage qu'il ferait de ma letter; un hom me digne d'amitié trouvera, j'en suis certain, assez de délicatesse et de tact pour savoir ce qu'il doit lire, ce qu'il doit montrer. Moi j'ai aussi pleine confiance en moi -- et jugerai moi-même sans appel ce que je dois faire аvec les lettres de mes amis.

Et où est donc le critérium qui te fait apprécier où doit s'arrêter notre confiance à nous deux, entre moi et N? Entre ces deux personnes qui, sorties ensemble dans la vie, pleines d'amour et de sympathie, traversèrent toutes les vicissitudes d'une existence de 15 ans dans une harmonie et confiance, troublées par des riens passagers, mais dont le fond n'a jamais changé, harmonie qui est pour la première fois traîtée à l`allemand comme ménage ridicule dans ta lettre (que j'oublie de tout mon cœur), et qui a été au fond parfaitement libre? -- Mais n'est-ce pas là notre vieil ennemi, l'exclusivisme tyrannique que tu nommes l'indépendance et tant soit peu de cette dureté -- que tu pardonnes le lendemain.

Nous t'acceptons sincèrement comme ami, comme frère -- mais cela ne change absolument rien à notre unité. Et cela serait un malheur si cela pouvait changer.

As-tu jamais aimé une femme de toutes les amours? -- Je commence à en douter.

A présent je me tais jusqu'à ta réponse sur ma grande lettre. Et je serre ta main -- sans arrière-pensée aucune, parce que j'ai dit tout.

Natalie a été indignée de ta lettre et ne veut pas répondre.

Перевод

9 февраля 1850 г. Париж.

Не знаю почему, но твое письмо, датированное 3-м числом, а на конв<ерте> 4-м, я получил только вчера.

Скверное письмо. Чтобы доказать тебе, что я действительно хочу покончить с этой перепиской-анатомированием, я отсылаю тебе твое письмо обратно; я и вовсе не хотел отвечать и ограничусь лишь краткими замечаниями.

-- Да, я читал твои письма к Н<атали>.

-- Да, она читала твои письма ко мне.

-- Ответы не читались или читались редко.

У нас никогда не возникало сомнений по этому поводу. Привычка делиться всем, что не является чужой тайной, и говорить обо всем объяснит тебе, почему так случилось. Осведомленность в твоих делах, уверенность в том, что ты питаешь полное доверие к нам обоим, располагала к подобной откровенности. Никогда бы я не сообщил Н<атали> ничего такого, чего она не должна была знать, -- и в дальнейшем я по-прежнему буду показывать Н<атали> эту патологическую переписку, которая завязалась и развертывалась на ее глазах. Когда я пишу истинному другу, я вполне ему доверяю в отношении того, как он поступит с моими письмами. Я убежден, что человек, достойный дружбы, найдет в себе довольно чуткости и такта и поймет, что можно читать, что можно показывать. Я вполне доверяю и самому себе и берусь сам, без посторонней помощи, судить о том, что я должен делать с письмами своих друзей.

И где тот критерий, с помощью которого ты определяешь предел доверия между нами обоими, между мною и Н<атали> -- между двумя людьми, которые вместе вступили в жизнь и, полные любви и сочувствия друг к другу, прошли через все превратности, прожив 15 лет в гармонии и взаимном доверии, омрачавшихся лишь мимолетными недоразумениями, что никогда однако не нарушало тех гармонических отношений, которые впервые в твоем письме (я от всей души хочу его забыть) трактуются чисто по-немецки как смешное супружество и которые, по сути, всегда были совершенно свободными. -- Но не здесь ли наш исконный враг: в этом тираническом духе исключительности, который ты именуешь независимостью, и немного в той черствости, которую ты охотно себе прощаешь назавтра.

Мы искренно готовы признать тебя своим другом, братом, но это ровно ничего не меняет в нашем союзе. И было бы несчастьем, если бы это могло что-то изменить.

Любил ли ты когда-нибудь женщину настоящей любовью? Я начинаю сомневаться в этом.

Теперь я буду молчать, пока не получу ответа на свое длинное письмо. Жму твою руку, и без всякой задней мысли, потому что я все высказал.

Натали была возмущена твоим письмом и не хочет отвечать.

155. Г. ГЕРВЕГУ

14 (2) февраля 1850 г. Париж.

Le 14 février 1850. Paris.

Je suis malade comme mi chien (et les chiens ne sont presque jamais maledes, vois-tu tel est l'homme, il rejette tout sur les animaux, sans s'apercevoir que par ex la bestialité entre par l'homme dans la nature); ne pense pas que je sois dangereusement

malade, mais d'une manière dégradante. Au commencement une bronchite, ensuite la moitié du^visage enflée et mal à la gorge. Je ne peux rien manger. Et de toutes mes facultés, il ne me reste qu'une seule, c'est la possibilité de me fâcher 24 h de suite.

Ne pense pas que j'aie l'intention de continuer nos débats fratriphages -- non, l'affaire est terminée, la séance levée, ces débats ont fait leur temps; moi je pense fortement qu'ils étaient nécessaires, mais ils n'ont aucun droit à unе existence éternelle. J'ai dit tout, cela ne nuit pas, et с'est profondément conforme à mon caractère. Tout dire est mon faible, j'ai été en exil -- pour le tout dire, et pour le tout dire je cours les chances à présent do ne rien avoir. Les choses qu'on ne dit pas, s'envéniment, et tôt ou tard se font jour -- mais d'une manière tellement convulsive que le résultat devient presque indépendant de la volonté. Dites tout сe que vous voulez -- cette correspondance nous profitera; beaucoup de fois elle sera présente à ton esprit соmme avviso, comme Warnung, et quoique tu sois bien loin encore de te donner à toi-mêmе quelque tort, tu sens au fond de ton âme, j'en suis sûr, que la faute n'est pas tout à fait à tes amis et que ni N, ni moi, nous n'avons jamais eu l'idée ni de nous éloigner, ni de mettre des limites à notre intimité, tu le sais bien; le véritable sens de la longue correspondance est très simple -- avant de nous engager définitivement, irrévocablement à une vie communale, nous avons voulu t'avertir d'un élément hétérogène que tu apportais, au milieu d'une grande et d'une véritable sympathie qui nous unissait. On en parlait quelquefois, N<аtalie> parlait même plus que moi, beaucoup avant les lettres, -- une occasion réveille, augmente tout сe qui était comme demiexistant, tes réponses justifient complètement l'attaque, -- et voilà comment tout cela s'est développé. Ne me parle pas de ton indulgence envers nous, envers moi; tu n'as pas eu l'occasion de la mettre en épreuve. En vérité, qu'as-tu à me reprocher (non pas envers toi, mais envers tout le monde), quel est l'élément gênant, destructeur de l'harmonie, dominateur, capricieux que j'importe, moi? Je n'enchaîne rien, j'ai la plus grande facilité des relations -- tout bonnement parce que je suis humain. Tu as écrit dans une des premières lettres: "Non, nous ne sommes pas si extraordinaires que je l'ai pensés" -- Moi, je connais notre valeur, mais je n'ai jamais pensé ni que nous sommes prodiges, ni que nous sommes monstres. Et à quoi bon, alors il fallait nous montrer comme la femme héliophobe.

Et bien, la clôture est décidée. -- Та main, et parlons de l'avenir, faisons des rêves.

Qui a dit que je veux aller à Londres? Peut-être j'irai même pour les affaires (concernant mon bien) passer une semaine entre

Golovine et la Tamise, mais qui a jamais parlé de rester à Londres? La seule chose que je connais est une chose négative, je ne veux pas rester ici, sous aucune condition, et je crois que cela serait une folie d'aller en Suisse. Oh que non, je ne m'étais pas trompé dans mon aversion contre Paris, je suis plus que justifié; dès que j'aurai terminé les affaires, je quitterai Paris c'est-à-dire, le terme le plus éloigné, с'est la fin du m de mars. -- Restent deux choses. D'aller au sud de la France, entre Cannes et Grasse, d'y louer deux petites maisonnettes, dans un même endroit, et de nous ensevelir pour une année, de ne nous occuper de politique que comme on s'occupe de tout, aus Wißbegierde, -- ou de faire la même chose sur quelque littoral de l'Angleterre. Le choix ne dépend pas tout à fait de nous. Avec cela, si l'affaire du billet historique et les questions financières prennent tant soit peu un autre aspect -- nous pourrions avec le temps entreprendre à deux des excursions magnifiques, même en Espagne. -- Eh bien, après ce repos "panthéistique", comme disait Botkine? -- quelquefois il me semble que je retournerai en Russie; dans une année, nous n'aurons pas de république là c'est sûr, mais l'emp peut aussi crever, comme un autre chien et on peut se tromper. Ici pas moyen. -- Oh, je suis fatigué, accablé, de tout ce que je vois. Les individus que je rencontre ici me font l'air d'être les frères cadets de Moritz Reichel. Il n'y avait qu'un homme -- et celui-là appartiendra bientôt à l'histoire. Glauben Sie, daß diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? gar nicht, nicht im geringsten. Tout ce qui est généreux, noble, n'existe pas dans la conscience de cette génération -- et je doute un peu des précédentes et des futures. Nous sommes à Pétersbourg, et quatre généraux sont envoyés régir et gouverner la France. Lis quelquefois les journaux de la réaction, pour connaître la situation. Du repos, de la tranquillité et pour cela de l'harmonie intérieure dans le petit cercle.

Envoyez donc ma brochure à Gampe, même en lui la donnant en commission. Cette brochure sera vieille dans le ventre de sa mère. Il faut mettre fin et faire la césarienne, je vous en prie, et les 25 ex pour moi par Franck!

Tata te salue frénétiquement.

Перевод

14 февраля 1850 г. Париж

Я болен, как собака (а собаки почти никогда не болеют, но таков, видишь ли, человек -- он все сваливает на животных, не замечая, напр<имер>, того, что скотство вносится в природу человеком); не подумай, что я болен опасно, но я болен унизительным образом. Началось с бронхита, затем вздулась половина лица и заболело горло. Я не могу ничего есть. А из всех своих способностей я сохранил одну-единственную -- сердиться 24 ч<аса> кряду.

Не подумай, что я намерен продолжать наши братоубийственные дебаты, -- нет, дело закончено, заседание закрыто, время этих дебатов истекло; я твердо убежден, что они были необходимы, но у них нет никакого права на вечное существование. Я высказал все, это вреда не приносит, и это глубоко соответствует моей натуре. Говорить все до конца -- моя слабость. Я был выслан за то, что говорил все, а теперь за то, что сказал все, рискую не иметь ничего. Невысказанное, само себя разъедая, рано или поздно выходит наружу, но тогда уж таким судорожным образом, что последствия почти не зависят от нашей воли. Что там ни говори, но переписка эта пойдет нам на пользу; она не раз будет воскресать в твоей памяти как avviso[221], как Warnung[222]. И хотя ты еще очень далек от того, чтобы признать за собой какую-либо вину, в глубине души, я уверен, ты чувствуешь, что вина лежит не только на твоих друзьях, что ни у Н<атали>, ни у меня никогда не было мысли отдалиться или установить границы для нашей близости, ты это прекрасно знаешь; истинный смысл всей длинной переписки очень прост -- прежде чем окончательно и бесповоротно решиться на совместную жизнь, мы хотели предостеречь тебя от того чуждого нам духа, который ты вносил в большое и подлинное чувство симпатии, нас объединявшее. Разговоры об этом уже бывали, и Н<атали> говорила даже гораздо больше, чем я, и задолго до писем; случай пробуждает, усиливает все то, что как бы полусуществовало, а твои ответы полностью оправдывают наше нападение. Так-то все и развилось. Не говори мне о своей снисходительности по отношению к нам, по отношению ко мне -- у тебя не было случая применить ее. На самом деле, в чем ты можешь упрекнуть меня (не только по отношению к тебе, но и вообще по отношению к людям), что вношу я стесняющего, нарушающего гармонию, властолюбивого, капризного? Я ничем не связываю, со мной чрезвычайно легко поддерживать отношения -- просто потому, что я человечен. В одном из первых своих писем ты писал; "Нет, мы совсем не так необыкновенны, как я думал". -- А вот я, хотя и знаю нам цену, никогда не думал ни того, что мы какое-то чудо, ни того, что мы уроды. Да и к чему это? Ведь тогда нас нужно было бы показывать как женщину-гелиофоба.

Итак, решено, прения закрыты. -- Дай руку и поговорим о будущем, помечтаем.

Кто сказал, что я хочу уехать в Лондон? Возможно, что я и поеду по делам (своего имения), провести неделю между Головиным и Темзой, но кто же когда-либо говорил о том, чтобы остаться в Лондоне? Единственное, что я знаю, -- это нечто отрицательное, -- я нe хочу оставаться здесь ни под каким видом и думаю, что было бы безумием ехать в Швейцарию. О нет, я нисколько не ошибся в своем отвращении к Парижу -- я оказался более чем прав и покину Париж, как только закончу свои дела, т. е. самое позднее -- в конце марта. Остается одно из двух: ехать на юг Франции, куда-нибудь между Каннами и Грассом, нанять там, и в одном и том же месте, два домика, похоронить себя на год и заниматься политикой не больше, чем всем остальным, только из Wißhegirde[223], или проделать то же где-нибудь на английском побережье. Выбор зависит не только от нас. При всем том, если дело с пресловутым билетом и финансовые вопросы примут несколько иной оборот, мы могли бы со временем предпринять вдвоем чудесные путешествия, даже в Испанию. Ну, а после такого, как говорил Боткин, "пантеистического" отдых -- иногда мне кажется, что я вернусь в Россию; через год у нас там еще не будет республики, это несомненно, но имп<ератор>, как и всякая собака, может околеть, и тогда, спустя некоторое время, там можно будет жить. Лермонтов сказал: "Россия вся в будущем"; люди, имеющие несчастье так хорошо сознавать, что окружающий их мир умирает, должны невольно оборотиться к стране, у которой нет прошедшего, зато есть огромное будущее. Там по крайней мере можно что-то делать, можно обольщаться. Здесь же это невозможно. -- Ах, как же я утомлен, удручен всем, что вижу. Личности, с которыми я здесь встречаюсь, кажутся мне младшими братишками Морица Рейхеля. Выл только один-единственный человек, да и тот скоро станет достоянием истории. Glauben Sie, dass diese ganze greuliche Geschichte hier Sensation gemacht hat? Gar nicht, nicht im geringsten[224].

У нынешнего поколения нет за душой ничего великодушного, благородного, да и прошедшие и будущие вызывают у меня некоторые сомнения. Мы словно в Петербурге, и четыре генерала посланы вершить судьбу и править Францией. Читай из

редка реакционные газеты, чтобы знать обстановку. Нам нужен отдых, покой, а для этого нужна внутренняя гармония в нашем маленьком кружке.

Пошлите же мою брошюру Камне, можно даже на комиссию. Брошюра эта состарится во чреве матери. Надо положить конец, надо сделать кесарево сечение, прошу вас об этом, -- и 25 <экземпляров> для меня через Франка.

Тата тебе неистово кланяется.

156. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) февраля 1850 г. Париж.

Le 17 février 1850. Paris.

Cher Ulysse, Pénélope va te chercher. -- Tempora, mutantar, et l'Odyssée doit être lue vice versa.

Emma te dira que j'étais de l'opinion opposée, que je proposais à te laisser, comme tu le voulais, un peu te concentrer -- mais j'y étais obligé de jouer mon éternel rôle de prosaïste, de modérateur, de cunctateur -- je parlais raison là où parlait la passion. Je suis enfin un pauvre sire... enfoncé par l'amour d'Emma, à laquelle je dois céder comme à une force -- sans même avoir la nécessité de la comprendre ou la faculté!..

Si tu lis les journaux tu sais bien ce qui se passe ici -- enfin toutes les limites sont dépassées. C'est un typhus social, c'est la gangrène et l'imbécillité -- et j'ai diablement raison, par malheur. Je voyais encore couleur rose -- la réalité surpasse de beaucoup.

J'irai chercher une place pour Emma et je t'ajouterai encore où et comment.

Рукой Н. А. Герцен:

Nous sommes gais et heureux de voir Emma si heureuse de votre invitation, elle est rajeunie, embellie. Elle nous promet de vous amener à P, j'en serais enchantée si je ne craignais pas... etc. -- J'ai un volume de Пушкин magnifique! Mais je ne vous l'envoie pas, ne sachant pas si vous venez ou restez...

Donc dans l'avenir deux petites maisonnettes au sud de la France... -- Si nous sommes capables intérieurement d'une existence harmonieuse -- qu'est-ce qu'on peut demander encore a Zωή... Représentez-vous si O et Natalie viennent encore compléter notre petite commune, sainte commune... oh, ce serait si beau, si beau, si beau!!! Tous les jours j'aime plus Horace, с'est un charmant enfant. Ada -- j'ai toujours envie de l'écraser ou de la claquer. Tata regarde et caresse de temps en temps votre lettre et me demande: "Pourquoi donc Herwegh ne m'écrit plus?" Qu'est-ce que je dois lui répondre?

Ecrivez-nous de suite de vos projets. Je me dépêche de vous embrasser avant qu'Emma ne soit auprès de vous.

С'est dimanche aujourd'hui, seconde représentation.. l'autre jour

la Voix du Peuple n'a pas fait trop grande attention à moi à cause du mal à la gorge (mis au secret Proudhon)!!! je m'admire moi-même!

J'attends encore commencer le russe avec Horace -- je ne sais pas pourquoi... Adieu donc, peut-être au revoir!

N.

Dites donc, avez-vous enfin envoyé la brochure ou non, et à quoi èa tient. Je ne comprends rien.

Emma part avec la malle-poste le 19 à 1 heure.

На обороте: Егору Федоровичу Гервег.

Перевод

17 февраля 1850 г. Париж.

Дорогой Улисс, Пенелопа отправляется к тебе. -- Tempora mutantur, и "Одиссею" нужно читать vice versa.

Эмма тебе расскажет, что я был другого мнения и предлагал дать тебе, как ты того хотел, немного сосредоточиться, но тут я был вынужден играть мою вечную роль прозаического человека, умиротворителя и кунктатора; я рассуждал здраво там, где говорила страсть. Но я ведь только жалкий человек... и подавлен любовью Эммы к тебе, которой должен уступить как некоей силе, даже не чувствуя ни нужды, ни способности ее понять!

Если ты читаешь газеты, то хорошо знаешь, что здесь происходит, -- словом, перейдены все границы. Это социальная чума, гангрена и слабоумие -- к несчастию, я чертовски прав. И все же я смотрел еще сквозь розовые очки -- действительность намного страшнее.

Иду за билетом для Эммы, а потом припишу, где и как ее устроил.

Рукой Н. А. Герцен:

Мы счастливы и рады, видя, как радуется Эмма вашему приглашению, она помолодела, похорошела. Она обещает привезти вас в П<ариж>, я была бы в восторге от этого, если бы не боялась... и т. д. У меня есть великолепный том сочинений Пушкина. Но я не посылаю его вам, потому что не знаю, приедете ли вы или останетесь...

Итак, в будущем -- два маленьких домика на юге Франции... -- Если мы внутренне окажемся способны к гармонической жизни, то что же можно еще просить у Zωή[225]. Представьте -- а вдруг Огарев и Натали приедут к нам и еще пополнят нашу маленькую коммуну, нашу святую коммуну... о, это было бы так прекрасно, так прекрасно, так прекрасно!!! С каждым днем я все больше люблю Гораса, это очаровательный ребенок. Аду же мне всегда хочется потискать или пошлепать. Тата время от времени смотрит на ваше письмо, гладит его и спрашивает: "Почему Гервег мне больше не пишет?" Что же мне ей ответить?

Напишите нам тотчас же о всех ваших планах. Спешу вас обнять, пока подле вас нет Эммы.

Сегодня воскресение, второе представление... намедни "La Voix du Peuple" не удалила мне особого внимания -- болело горло (Прудон посажен в одиночку)!!! Я восхищаюсь собою!..

Я все еще не начала заниматься русским языком с Горасом -- не знаю почему... Прощайте же, а может быть, до свиданья!

Н.

Напишите же, отправили вы, наконец, брошюру или нет и в чем тут дело. Я ничего не понимаю.

Эмма отбывает с почтовой каретой 19-го, в час дня.

На обороте: Егору Федоровичу Гервегу.

157. Г. ГЕРВЕГУ

18 (6) февраля 1850 г. Париж.

18 février 1850. Paris.

Cher Georges -- finissons, finissons-en sincèrement et pour toujours, au moins pour longtemps avec notre procès mutuel. -- Point de récriminations, point de réponses. Je suis triste, peut-être je transgressais les limites sous le joug d'une hypochondrie qui s'empare quelquefois de moi, d'autant plus qu'elle est tout à fait contraire à mon caractère -- lucide et égal. Il n'est pas beau de nous enfoncer dans cette analyse subjective lorsque nous sommes témoins de cette tragédie sombre qui va engloutir tout le monde.

Dès que j'eus lu les premières lignes de ta dernière lettre, je sentis une douleur aiguë -- comment continuer, continuer... je me suis arrêté et avant de finir ma lecture je t'écris cette lettre... Je lirai après. Donne ta main -- et pas un mot. Tu sais ce que je voulais, je voulais entre autres te réveiller, te faire secouer quelques mauvaises habitudes qui ne se cadrent pas avec le Grundton de ton âme, je le voulais parce que je sentais qu'avec ce pli il y aura une note sifflante, disharmonieuse. J'ai osé m'ériger en juge, sévir contre toi -- tu m'en a donné le droit; lorsqu'on se dit frère, ami... on a, on sent qu'on les a, des droits incontestables. Peut-être j'en ai usé sans ménagement -- mais le but était pur et tout amical pour toi.

Non, il ne faut pas s'amollir, nous avons un temps rude à vivre, ce n'est qu'à présent que commence la débâcle véritable, eh bien, je deviens stoïcien, advienne ce qui pourra.

Aux côtes de l'Angleterre, à New York, au Sud de la France, en Espagne, à Alexandrie enfin -- je suis prêt à tout; à Paris je ne veux pas rester pour rien au monde, des que l'affaire de ma mère s'arrangera, je partirai. Emma te racontera plus en détail. -- Et tu écris à Emma: "Si H trouve assez d'abnégation pour choisir un endroit possible pour moi..." Mais si с'était

de l'abnégation à quoi bon alors rester ensemble, quelle est donc cette abnégation qui fait que l'homme fait parce que cela lui est agréable. Et ensuite quel est l'endroit que je puisse préférer -- et encore un ensuite -- et qui t'a dit que nous avons l'honneur du choix...subissons la nécessité la tête haute et le verbe haut, voilà tout.

Le cœur se contracte chez moi au spectacle que je vois tous les jours, cela n'est pas même une lutte -- figure-toi une femme échevelée, ivre, demi-nue, meurtrie par les coups féroces d'un mari butor, figure-toi qu'elle ne proteste pas même, qu'elle s'avilit et que l'autre continue, voilà le groupe Laocoonien que présente la capitale de l''Univers. Et à chaque nouveau coup les amis stupides de crier: "C'est très bien, à présent cette femme sait à quoi s'en tenir". О stultitia. Homo sapiens -- c'est une espièglerie de Linné.

Et bien, Colas persécuté -- о noble patrie de Tell, du fromage, de Rufenacht et d'Almeras. Et ces lâches pensent qu'en faisant les commissions ils gagneront leur cause. Pardon. Il n'y a que l'Angleterre qui par sympathie (les deux Chines s'aiment comme de raison) -- sauvegarde encore la république qui sert de maison de police pour l'Europe.

Concernant mon livre, envoyez-le en commission chez Campe. Le fait est qu'à présent toutes ces choses qui avaient quelque mérite de nouveauté deviennent de jour en jour plus banales -- et pourquoi donc voulons-nous faire cet enfanticide? -- Kapp m'а demandé où vous demeurez. Lui, il dem Krebsgasse, 24. -- Ensuite envoyez ici de 25 à 50 ex par Franck. -- Vraiment, cette brochure me dégoûte, à force de rester à Zurich. Kapp a publié encore un article, avec compliments qui me compromettent...

Рукой Н. А. Герцен:

Je ne veux раз laisser partir cette lettre sans vous serrer la main de cœur, de tout mon cœur, cher, excellent ami! Ecrire -- je ne puis pas. Je rêve toujours de notre vie vagabonde que nous ménerons ensemble -- la mer, le ciel bleu, les oliviers...

A vous Natalie.

Выбор облаток мой. N.

Перевод

18 февраля 1850. Париж.

Дорогой Георг, покончим, покончим искренне, и если не навсегда, то хотя бы надолго, с нашей взаимной тяжбой. -- Не надо упреков, не надо возражений. Мне грустно; быть может, я нарушил границы дозволенного под влиянием ипохондрии, которая иногда овладевает мною, и тем сильнее, что она совершенно чужда моему веселому и ровному характеру. -- Нам, свидетелям мрачной трагедии, которая грозит всеобщей гибелью, нехорошо углубляться в такой самоанализ.

Едва я прочел первые строки твоего последнего письма, как почувствовал острую боль -- можно ли продолжать, продолжать... я остановился и, не прочитав письма до конца, пишу тебе... Я дочитаю его после. Дай руку, и ни слова больше. Ты знаешь, чего я хотел: я хотел, помимо всего прочего, разбудить тебя, заставить стряхнуть с себя кой-какие дурные привычки, не соответствующие Grundton'y[226] твоей души, я этого хотел, ибо чувствовал, что они внесут резкую фальшивую ноту. Я осмелился взять на себя роль судьи, выступить против тебя -- ты дал мне на это право; когда люди назвались братьями, друзьями... они имеют, и чувствуют, что имеют, на это совершенно неоспоримое право. Быть может, я пользовался им бесцеремонно, но с бескорыстной и дружеской целью.

Нет, нам нельзя разнеживаться, мы живем в жестокое время, сейчас-то и начинается настоящий разгром, и вот я становлюсь стоиком, будь что будет.

На побережье Англии, в Нью-Йорк, на юг Франции, в Испанию, в Александрию -- словом, я готов на все; но в Париже я не хочу оставаться ни за что на свете. Как только дело моей матери уладится, я уеду. Эмма тебе расскажет обо всем этом подробней. -- А ты еще пишешь Эмме: "Если <Герцен> найдет в себе достаточно самоотверженности, чтобы подыскать приемлемый для меня уголок..." Но если бы это было самоотвержением, то зачем же тогда оставаться вместе; какое же это самоотвержение, если человек делает то, что ему приятно? И потом -- что это за уголок, который я могу предпочесть другому, и еще одно "потом" -- кто тебе сказал, что мы имеем почетное право выбора; подчинимся же необходимости, не склоняя головы и не приглушая голоса.

У меня сжимается сердце при виде того, что происходит вокруг изо дня в день. Это даже не борьба: представь себе растрепанную, пьяную, полуголую женщину, всю в синяках от жестоких побоев своего грубияна-мужа, представь себе, что она даже не протестует, что она терпит это унижение, а тот не унимается, -- вот такой Лаокооновой группой выглядит столица вселенной. И при каждом новом ударе безмозглые друзья подстрекают: "Прекрасно, теперь эта женщина будет знать, как себя вести!". О stultitia![227] Homo sapiens -- лишь озорная выдумка Линнея!

Итак, Колю преследуют -- о благородная родина Телля, сыра, Руфенахта и Альмераса. И эти подлецы думают, что, выполняя подобные распоряжения, они что-то выиграют. Прошу прощения. Одна только Англия из сочувствия (понятно, что два Китая любят друг друга) защищает еще республику, которая служит полицейским участком для всей Европы.

Что касается моей книги, то пошлите ее на комиссию Кампе. Дело в том, что теперь все те высказывания, скромная заслуга которых состояла в новизне, день ото дня становятся все более и более банальными -- зачем же нам идти на сие детоубийство? Капп справлялся у меня, где вы живете. Сам он жив<ет> на Krebsgasse, 24. Засим пришлите сюда от 25 до 50 экз<емпляров> брошюры через Франка. -- Право же, я потерял вкус к этой брошюре из-за того, что она лежит в Цюрихе. Капп напечатал еще одну статью с комплиментами, которые меня компроментируют...

Рукой Н. А. Герцен:

Прежде чем уйдет это письмо, я хочу сердечно, от всего сердца, пожать вашу руку, дорогой, чудесный друг! А писать я не могу. Я все мечтаю о совместной кочевой жизни, о море, о голубом небе, об оливковых рощах...

Ваша Натали.

Выбор облаток мой! N.

158. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) февраля 1850 г. Париж.

Le 19 février 1850. Paris

Cette lettre part avec Emma, je profite de l'occasion pour dire quelques mots sur l'état des choses et sur nos projets nous concernant.

La république en France est perdue. Elle n'existe que grâce à Changarnier qui ne veut pas qe coup d'Etat, et qui s'est approché même de Lamoricière pour s'opposer au coup d'Etat "Soulouqe", comme le dit le Charivari. On a fait un essai de mettre Chang de côté, même de l'arrêter -- mais il prend bien ses mesures. D'un autre côté les légitimistes ne veulent pas d'empereur, et une petite fraction bourgeoise veut l'ordre légal -- avec Cavaignac en tête. Les journaux, les démocrates, les rouges -- sont aplatis, stupides, le peuple est tombé dans une léthargie et a perdu tout sentiment du juste; l'insolence du pouvoir n'a pas eu d'antécédents, c'est Pétersbourg ivre, c'est Radetzky à Milan -- on traîne les hommes dans des prisons pour tirer quelque aveu sur d'autres personnes. -- Après l'article de Proud on l'a jeté à la Conciergerie, on lui a ôté livres et papiers, un soldat était à la porte etc., et personne ne pense à s'indigner. Lis quelquefois la Patrie et l' Assemblée Nation -- tu verras la

limite. On veut l'autocratie, on veut faire taire la tribune. Un auteur qui envoie son ouvrage imprimé sans autorisation est regardé comme colporteur en contravention! Et la Сour de Cassation a légalisé cette iniquité odieuse, Légitimistes, et bonapartistes sent d'accord qu'il faut exterminer les ennemis de l'ordre. Les bourgeois parlent comme Bocquet -- avec un plaisir féroce du grand coup. Deportation -- et fusillade. Voilà la position. On attend l'envahissement de la Suisse, et quelque prétexte plausible à l'intérieur. Toute la France est partagée militairement entre quatre généraux. -- Le gouvern a permis les réunions électorales, mais роur les réunions trop avancées, il a ordonné sous main de ne pas donner de local, et les électeurs du 12 arr couraient deux nuits de maison à maison. -- Que dites-vous de cela? Et combien de bouteilles de Clos Vougeot vous m'avez perdues? -- Et tout cela n'émeut personne.

La propagande du socialisme se fait -- mais cela ce sont des questions de deux générations. La barbarie de la dissolution est au complet, le chaos, la confusion et la corruption générale règnent. A présent la grande question subjective, où aller? Le danger ici est imminent, je ne reste que pour mes affaires avec Rotschild. Je prendrai des penseignements sur Nice, mêmе s Florence. -- J'ai quelque^{droit à} demander unе autorisation de, rester en France, je le ferai valoir pour aller au Sud, m'y établir et vous engager d'y venir. Mais si tout celа ne réussit pas? Alors je propose primo роur toi de rester en Suisse jusqu'à l'occupation, moi je travaillerai pour notre voyage au Sud. Si cela ne va pas, je t'avertirai, et tu dois aller alors en Belgique et attendre. -- La première réponse de la Russie doit venir vers le 23; 24. -- La réponse définitive vers le 5, maximum 10 mars, -- cela n'est pas trop loin...

Donne ton opinion. Dès que quelque chose de nouveau adviendra je t'avertirai.

Eh bien, adieu, Georges, repose-toi sur mon amitié comme sur une base de granit, c'est quelquefois froid, quelquefois dur -- mais c'est solide, et je me mets fort, dans la pureté de mes intentions, de le prouver...

Natalie est malade. Elle n'a pas dormi, elle est refroidie. Enfin c'est notre sort, l'un guérit, l'autre tombe tout de suite malade.

Adieu...

NB. De l'utilité d'avoir une maison à Paris. A l'instant-même un huissier annonce qu'il faut payer une amende de 1400 fr pour ne pas avoir accompli je ne sais quelle formalité -- et pour m'humilier ils ont adressé le papier à m-r Hazen.

Перевод

19 февраля 1850 г. Париж.

Это письмо пойдет с Эммой; я пользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов об общем положении и о проектах, нас касающихся.

Республика во Франции погибла. Она существует еще только благодаря Шангарнье, который не хочет государственного переворота и даже сблизился с Ламорисьером, чтобы пометать "Сулуку", как говорит "Charivari", совершить государственный переворот. Была сделана попытка отстранить Шанг<арнье> и даже арестовать его, но он принимает нужные меры. С другой стороны, легитимисты не желают императора, а небольшая группа буржуазии хочет легального порядка -- с Каваньяком во главе. Газеты, демократы, красные -- придавлены, отупели, народ погрузился в летаргический сон и утратил всякое правильное понимание вещей; наглость властей беспримерна -- это пьяный Петербург, это Радецкий в Милане: людей тащат в тюрьму, чтобы вырвать показание против кого-нибудь. Пруд<она>, после его статьи, бросили в Консьержери, у него отняли книги, бумагу, поставили у двери солдата и т. д., и никто и не думает возмущаться этим. Читай иногда "La Patrie" в "L'Assemblée Nation" -- ты увидишь, до каких дошли пределов. Жаждут автократии, хотят заставить замолчать трибуну. Автора, рассылающего свой печатный труд без разрешения, приравнивают к разносчику, торгующему без патента! И кассационная палата утвердила это вопиющее беззаконие. Легитимисты и бонапартисты единодушны в том, что надо истребить врагов порядка. Буржуа со свирепой радостью говорят, подобно Боке, о решительном ударе. Ссылки и расстрелы. Таково положение дел. Ждут вторжения в Швейцарию и какого-нибудь благовидного предлога внутри страны. Вся Франция поделена по-военному между четырьмя генералами. Прав<ительство> разрешило предвыборные собрания, но издало тайный приказ не предоставлять помещений для собраний крайних направлений, и вот избиратели 12 окр<уга> две ночи перебегали из дома в дом. Что вы на это скажете? И сколько бутылок Кло Вужо вы мне проиграли? И все это никого не волнует.

Пропаганда социализма ведется -- но это вопросы двух поколений. Варварство распада дошло до предела, всюду царит xaoс, смятение, всеобщее разложение. Теперь возникает большой вопрос личного порядка -- куда же ехать? Здесь опасность неминуема, я остаюсь только из-за своих дел с Ротшильдом. Я наведу справки о Ницце, даже <о> Флоренции. Я имею некоторое право просить разрешения оставаться во Франции

я им воспользуюсь, чтобы поехать на юг, устроиться там и пригласить вас приехать туда. А если из этого ничего не идет? Тогда я предлагаю тебе, primo, оставаться в Швейцарии до ее оккупации, я же займусь нашей поездкой на юг. Если же это не удастся, я извещу тебя, и тогда тебе придется ехать в Бельгию и ждать. -- Предварительный ответ из России должен прийти около 23--24. Окончательный ответ к 5, максимум к 10 марта -- это не так уж долго...

Сообщи свое мнение. Как только будет что-нибудь новое, я тебя извещу.

Итак, прощай, Георг, положись на мою дружбу как на каменную стену; иной раз это и холодновато и жестковато, зато прочно, и я со всей чистотой своих намерений берусь это доказать.

Наталп больна. Она не спала, простужена. Такова наша судьба: один выздоравливает, другой тотчас заболевает.

Прощай.

NB. О пользе иметь собственный дом в Париже. Только что судебный пристав объявил мне, что надо заплатить штраф в 1400 фр. за невыполнение какой-то формальности -- и для моего посрамления они адресовали бумагу на имя г-на Газена.

159. Э. ГЕРВЕГ

20 (8) февраля 1850 г. Париж.

Aima (c'est-à-dire Emma) ton mari -- (nomine et re! ).

Portrait se fait. -- Maladie de Nat se continuer. -- Bocquet s'immortaliser, Patrie d'en parler, moi d'envoyer, Georges de lire.

Moi de vous saluer.

Salon. 2 heur арrès midi et 3 h арrès 11 h du matin. --

Le 20 février 1850[228].

NB. Ответ от Гассера -- опять ничего, говорит, что ломбард через неделю даст ответ.

Булвар.

160 Г. ГЕРВЕГУ

21 (9) февраля 1850 г. Париж.

21 février.

Votre lettre.

Corpo di Bacсo. -- Donc vous avez, monsieur, l'audace de penser que je ne connais rien de géographie, et j'ai lu Malte-Brun et Ritter, Ibn Fozlans, Rubruquis et Magellan. -- Mais est-ce que Emma m'a demandé concernant la position de Strasbourg ou de Mulhouse, non, elle a mieux aimé de faire un conciliabule secret avec la femme du fils unique de mon père et mère.

Vive Colas! Je suis enchanté, nous l'avons lancé dans la carrièrе, je me propose d'écrire ici tanto poco concernant la Suisse.

Horace connaît tout l'alphabet russe, с'est Sacha qui lui a montré èa.

Рукой Н. А. Герцен:

Pas du tout pauvre Sylvinet! Pas du tout pauvre! Je suis fâchée de ne pouvoir pas encore écrire, autrement je vous l'aurais prouvé. Adieu donc, merci pour votre charmante lettre, allez vous fâcher encore pour cet adjectif? Oui, оui, charmante, et mille fois charmante.

Je te recommande de continuer la querelle avec l'infâme police de la Suisse -- et je ferai imprimer ici quelques lignes magnifiques. -- Та lettre est arrivée tard. Il est temps d'envoyer à la poste.

Перевод

21 февраля.

Письмо от вас.

Соrро di Вассо[229]. -- Итак, милостивый государь, вы имеете дерзость думать, что я совсем не знаю географии; а что, если я читал Мальт-Брюна и Риттера, Ибн Фозлана, Рубруквиса и Магеллана? -- Но разве Эмма меня спрашивала о географическом положении Страсбурга или Мюльгаузена? Нет, она предпочла держать тайный совет с женой единственного сына моего отца и матери.

Да здравствует Коля! Я в восхищении, мы открыли ему путь к славе, я намерен писать здесь tanto poco[230] о Швейцарии.

Горас знает весь русский алфавит, Саша ему показал.

Рукой Н. А. Герцен:

И вовсе не бедный Сильвине! Вовсе не бедный!

Мне досадно, что я все еще не могу писать иначе, я бы вам это доказала. Прощайте же, спасибо за ваше очаровательное письмо, -- опять будете сердиться за это прилагательное? Да, да, очаровательное и тысячу раз очаровательное.

Я тебе советую продолжать cсopy с гнусной швейцарской полицией, а я напечатаю здесь несколько великолепных строк по этому поводу. -- Твое письмо пришло поздно. Уже пора посылать на почту.

161. Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

21 (9) февраля 1850 г. Париж.

Paris. 21 Februar.

Gott stärke ihre sämtliche Gesundheit. Umgehend bitte ich (style du Kapp de bonne Cologne) -- endigen Sie mit meiner Brochure. Ich habe Kapp geschrieben -- daß ich mit dem größten Zutrauen auf seinen Dienst baue, desto mehr, da er nach zwei Tagen in Ostende sein wird.

Donnez à Hoffm et Campe en commission, ou comme vous voulez, on comme Kapp le veut, ou comme Dieu le veut, non pas le Dieu de d'Arlincourt, mais le Dieu d'Abraham^{etc., etc. --} le fait est que la brochure perdra tout intérêt dans quelques mois. -- Envoyez ici 50 ex -- les autres on peut les déposer cnez ma mère.

_____

J'écrirai à Kapp aujourd'hui.

_____

La santé de Nat s'améliore.

_____

Emma, quoique vons n'ayez pas le temps à présent de vous occuper de vos amis, oubliés avant Mulhouse, mais dessen ungeachtet und umgehend -- grüßen Sie meine Mutter und M-selle Ern -- ich habe keine Zeit zu schreiben.

Die Antwort aus Petersbourg ist wieder eine Woche länger zu warten.

Перевод

Париж. 21 февраля.

Да укрепит господь все ваше здоровье. Срочно прошу (стиль Каппа из доброго города Кёльна), -- кончайте с моей брошюрой. Я написал Каппу, что всецело полагаюсь на него, тем более что он через два дня будет в Остенде.

Отдайте брошюру Гофм<ану> и Кампе на комиссию или как вам угодно, или как угодно Каппу, или как угодно богу, но не богу д'Арленкура, а богу Авраама и т. д., и т. д., -- дело в том; что через несколько месяцев брошюра потеряет всякий интерес. -- Пришлите сюда 50 экз<емпляров>, остальные можно сложить у моей матери.

_____

Я напишу сегодня Каппу.

_____

Здоровье Нат<али> улучшается.

_____

Эмма, хотя у вас нет теперь времени думать о наших друзьях, забытых раньше, чем вы доехали до Мюльгаузена, все же, несмотря и невзирая на это, передайте привет моей матери и м-зель Эрн -- у меня нет времени писать.

Ответ из Петербурга опять придется ждать еще неделю...

162. Г. ГЕРВЕГУ

25 (13) февраля 1850 г. Париж.

25 février 1850. Paris.

Eh bien, va pour Nice -- mais je ne désespère point de la possibilité de Grasse ou Cannes, ensuite cela ne vaut pas la peine d'en parler -- tout cela est à deux pas. Et on peut se concerter sur lieu. -- Moi je n'ai rien non plus contre l'Espagne, passer une année, dans une petite ville au bord de la mer -- mais pour fixer un point de départ, je répète -- Nice a tous les avantages.

L'affaire du billet me suffoque, Paris m'étouffe -- je ne suis pas à mon aise ici, je me fâche tous les jours. Et les hommes que je vois sont tellement inférieurs aux orangs-outangs et dégoûtants -- daß ich mich sehne heraus, heraus, und doch kann wieder etwas kommen, was mich noch ein Monat hier warten läßt.

Bamberger a trouvé un négociant grec qui veut se charger de mon affaire concernant la terre. Et qui a déjà écrit à Pétersbourg pour avoir les renseignements -- peut-être j'irai seul pour une semaine à Londres.

Emma est probablement en route, elle nous fera à présent l'Ilyade -- après avoir fait l'Odyssée. Je ne vois plus la jeunesse dorée qui voltigeait près de Pénélope, pas même la rédaction, et j'en suis enchanté -- et je ne veux plus écrire. Та main.

J'ai voulu t'envoyer un discours très remarquable d'un Donato Cortès (à Madrid) -- mais j'en ai besoin, je veux écrire quelques mots là-dessus. Voilà la desperatio et le cri sauvage de la peur. Le fond de tout ce qu'il dit, c'est qu'il n'y a qu'un seul moyen de sauver la société -- c'est l'armée permanente. Le soldat et le prêtre! L'autorité et l'obéissance passive. L'église et la caserne ne sont pas si loin l'une de l'autre -- c'est le culte de l'abnégation. Le soldat est moine etc., etc. -- Silence complet, l'armée écrasant le peuple, ou -- dit-il -- la Russie victorieuse sur tout le continent. Qu'en dites vous?..

Перевод

25 февраля 1850 г. Париж.

Ну хорошо, пусть Ницца, но я отнюдь не теряю надежды на возможность Граса или Канна, вообще же об этом и говорить не стоит -- одно от другого в двух шагах. Можно столковаться на месте. -- Я лично и не против Испании, чтобы провести там год, в маленьком городке на берегу моря, но в качестве исходной точки, повторяю, у Ниццы все преимущества.

Дело с билетом меня давит, Париж душит -- мне здесь не по себе, я по целым дням злюсь. А люди, с которыми я вижусь, настолько хуже орангутангов и так отвратительны, что я рвусь и рвусь отсюда, и все же опять может что-нибудь случиться, что удержит меня здесь еще на месяц.

Бамбергер нашел какого-то греческого купца, который хочет взяться за мое земельное дело и который уже написал в Петербург, чтобы получить справки. Может быть, я поеду один на неделю в Лондон.

Эмма, вероятно, еще в пути. Разыграв перед нами Одиссею, она разыграет теперь Илиаду. Я уже не вижу золотой молодежи, порхавшей вокруг Пенелопы, и даже самой редакции, чему я очень рад, -- и не хочу больше писать. Твою руку.

Я хотел было послать тебе весьма замечательную речь некоего Донато Кортеса (в Мадриде), но она мне нужна, я хочу написать об этом несколько слов. Вот оно -- desperatio[231] и дикий крик ужаса. Смысл всего того, что он говорит, таков: существует лишь одно средство спасти общество -- это постоянная армия. Солдат и поп! Власть и пассивное повиновение. Церковь и казарма не так уж далеки друг от друга -- все тот же культ самоотречения. Солдат -- тот же монах и т. д., и т. д. -- Полнейшее безмолвие, войско, подавляющее народ, или -- говорит он -- победоносная Россия на всем континенте. Что вы на это скажете?..

163. Г. ГЕРВЕГУ

27 (15) февраля 1850 г. Париж.

27 février 1850. Paris.

Enfin cette malheureuse affaire du billet, commence a me rendre demi-fou. Rien n'est fait autant pour m'enrager que l'attente. Hier R a reèu une réponse de G -- eh bien, rien, absolument rien. Voilà, pour la seconde fois que la banque ne veut pas donner de résponse, elle l'ajourne sans aucun motif. G pense qu'elle demande des instructions d'en haut

et promet d'écrire dans une semaine. -- Tout lo monde s'étonne chez R -- je ne m'étonne de rien, mais je suis las, je suis furieux, et cloué comme mon patron S. Prométhée -- à Paris que je désire quitter. -- Pour cette affaire c'est un grand avantage, que tu restes encore à Zurich, c'est bien possible qu'il nous faudra faire une démarche près du ministre de Würtemberg. -- J'attends seulement une réponse définitive.

Emma m'invite à Zurich. C'est impossible et je ne vois pas trop bien le but. Nous ne sommes pas à présent au temps de faire exécuter chaque fantaisie qui nous passe par la tête. -- Après l'affaire j'irai partout, à Nice, à Barcelone -- avant la fin je reste ici ou à Londres -- peut-être même à Stuttgart. Je ne réponds pas à Emma directement parce que je crois qu'elle est en route.

Adieu. Je ne suis pas assez gai pour écrire.

Choisissez un endroit -- allez-y, installez-vous -- et nous viendrons après -- après quoi -- chi lo sa, peut-être après trois mois.

P. S. Par qui avez-vous envoyé les livres pour Paris? -- Ni la poste, ni Franck n'en savent rien?..

Перевод

27 февраля 1850 г. Париж.

Это несчастное дело с билетом, в конце концов, превращает меня просто в умалишенного. Ничто меня так не бесит, как ожидание. Вчера Р<отшильд> получил ответ от Г<ассера>, и ничего, абсолютно ничего. Уже вторично банк не желает давать ответа, он оттягивает его без всякого объяснения. Г<ассер> думает, что банк ждет указаний свыше, и обещает написать через неделю. -- У Р<отшильда> все удивляются этому. -- Я же ничему не удивляюсь, но я устал, я вне себя и, как мой пaтрон св. Прометей, прикован к Парижу, который желаю покинуть. Очень большой, выигрыш для дела то, что ты еще в Цюрихе; вполне возможно, что нам надо будет обратиться к вюртембергскому министру. Я жду только окончательного ответа.

Эмма приглашает меня в Цюрих. Это невозможно, да я и не совсем понимаю, зачем это нужно. Сейчас не те времена, когда можно приводить в исполнение любую фантазию, какая взбредет в голову. -- После решения дела я поеду куда угодно -- в Ниццу, в Барселону, -- до решения же останусь здесь или в Лондоне. А может быть, даже и в Штутгарте. Я не отвечаю самой Эмме -- я думаю, она в дороге.

Прощайте. Мне не настолько весело, чтобы писать.

Выбирайте место, поезжайте туда, устраивайтесь, а мы приедем после, а когда -- chi lo sa[232], может быть, через три месяца.

P. S. С кем вы переслали книги в Париж? -- Ни почта, ни Франк ничего о них не знают?...

164. Г. ГЕРВЕГУ (приписка)

Конец февраля 1850 г. Париж.

Qui, Tata а рleuré parce que vous ne lui écrivez rien et encore parce que j'ai dit que Horace et nos enfants représentent deux races distinctes comme les lévriers et les chiens bouledogues. Elle se mit en сolèrе extrême en disant que j'ai appelé Horace -- chien. Ton Horace se conduit vraiment d'une manière admirable.

Перевод

Да, Тата плакала, потому что вы ей ничего не пишете и еще потому, что я сказал, что Горас и наши дети представляют собой две различные породы, как борзые собаки и бульдоги. Она страшно pаccepдилась, утверждая, что я назвал Гораса собакой. Твой Горас ведет себя действительно восхитительным образом.

165. Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

1 марта (17 февраля) 1850 г. Париж.

1 mars 1850. Paris.

Eh bien; nous sommes parvenus, clopin-clopant, jusqu'au mois de Mars, et tout le monde parle de la guerre pour faire la cour à l'honorable général de l'Olympe, qui a été incarcéré de la manière la plus humaine que je connaisse, in carcere molle, par Vulcain. -- L'exorde n'est pas mauvais, comme tu vois, caro Georges...poursuivons.

Hier à 11 heu du matin entra dans ma chambre Kapp, en me demandant si je ne voulais pas lui dicter l'épilogue, tout-à-fait comme s'il n'avait jamais quitté nous autres que pour une demi-heure. Ensuite il m'a demandé ce que nous avions résolu avec la brochure, moi je lui ai dit que je t'avais écrit là-dessus. Moi je consens s'il le faut de donner en Verlag à Campe (qui n'a pas écrit la découverte de l'Amérique par Robinson) -- il veut payer 200 T; tant mieux, les frais seront couverts. Faites envoyer l'argent chez ma mère. Le succès des fragments imprimés dans quelques feuilles а été très grand. Kapp veut aller à

pied jusqu'à New-York, il cherche un endroit guéable où traverser l'Осéаn, cе qui ne sera pas difficile vu sa longueur immense; par bonheur le podesta de Cologne ne lui a pas chargé les épaules de sa fille, il veut voir comment Kapp s'installera, comment il s'enrichira et alors lui donner pour la bonne bouche (lorsqu'il n'aura plus de dents) la beauté prussienne. Il espère entre autres que l'Amérique sera aussi châtiée et incorporée à la Prusse sous le nom de Brandebourg maritime. Je sais tout cela par clairvoyance.

A présent parlons des affaires. J'attends une lettre de mon chargé d'affaires pour le 6 ou le 5 de ce mois (au reste, tu sauras ce qu'il écrit avant moi, la lettre sera adressée chez ma mère). Eh bien, il у a deux cas. 1) Ou après avoir épuisé tous les faux-fuyants bureaucratiques, la banque payera. Alors libre individuellement, j'irai tout de suite, une semaine après la réponse, au sud de la France, et je chercherai des maisons près de Nice (ou enfin à Nice-même, nous en pourrons traiter mille fois), je suis même d'avis d'acheter tout bonnement une petite campagne avec un jardin près de la mer.

Mais voilà que vient le 2e cas. Si on refuse le payement sous un prétexte quelconque -- ce qui est très probable, -- voilà mon plan, je prierai Rotschild de sévir enfin avec toute son autorité, -- il le fera. Mais alors il faut attendre une réponse. -- 25 jours, au moins, et en cas de non-réussite s'adresser à Wurtemberg ou déterminer ma mère de faire un voyage. (Nous verrons cela d'après les termes de refus, s'il у en a un.) Pour toute cette affaire, mon éloignement au Sud serait pernicieux. Et si je ne peux longtemps rester à Paris, j'irai pour deux-trois mois dans une campagne des environs, -- en cas de besoin j'irai seul en Angleterre ou en Belgique, mais je n'irai pas au Sud...

Puisque tu n'es pas tout à fait mal en Suisse, je crois que c'est prudent d'attendre, jusqu'à ce que la guerre ne donne de véritables inquiétudes.

-- Voilà tout le plan... Je t'embrasse de tout mon cœur.

D'après les lettres de ma mère, je crois que ces lignes vous trouveront encore à Zurich, chère Emma, et vous pensiez que je vous ai crue lorsque vous m'aviez dit que vous alliez pour 2 jours et autant de nuits. -- Horace se conduit parfaitement bien, vous savez que je suis un peu sévère avec lui depuis l'histoire de la récidive de l'incendie -- mais en vérité on ne peut rien désirer de plus d'un enfant de son âge. Vous avez agi en véritable Caïn avec Abel, figurez-vous qu'il court deux fois par jour donner des leèons des Champs Elysées au Montmartre -- il est devenu plus petit et plus humide; pour lui vous pouvez être sûre qu'il vous attend comme Héro attendait Léandre, c'est-à-dire comme vous attend

Alexandre.

Рукой Н. А. Герцен:

Moi aussi, je t'attends, Emma, je m'ennuie sans toi, je ne vais nulle part, je ne vois et ne veux voir personne excepté Ada et Horace. -- Hier il faisait un temps magnifique, nous sommes allés place de la Bastille; que j'étais heureuse de respirer le printemps; j'ai pensé aussi beaucoup aux deux maisonnettes -- quand donc, quand donc?..

Das Land, wo die Zitronen blühn!..

Je voudrais у mourir, je ne voudrais plus revoir

Свод небес зелено-бледный,

Скуку, холод, etc...

A vous de cœur, et d'âme, et de corps.

N.

На обороте: Егору Васильевичу.

Перевод

1 марта 1850 г. Париж.

Ну вот, c грехом пополам мы дожили до Марсова месяца, и все заговорили о войне, чтоб угодить почтенному генералу Олимпа, который был в свое время заключен Вулканом in carcere molle[233] и содержался в темнице в самых гуманных из всех известных мне условий. Как видишь, вступление неплохое, саrо Георг... продолжим.

Вчера в 11 ч<асов> утра ко мне в комнату вошел Капп и спросил, не желаю ли я продиктовать ему эпилог, -- совсем так, словно и не расставался с нами, разве только на полчаса. Затем он спросил, как мы решили с брошюрой; я ответил, что написал тебе об этом. Я согласен, если нужно, отдать ее в Verlag Кампе (того, который не писал об открытии Америки Робинзоном); он хочет уплатить 200 т<алеров> -- тем лучше, это покроет издержки. Перешлите деньги моей матери. Отрывки, напечатанные в нескольких газетах, имели очень большой успех. Капп хочет идти пешком до Нью-Йорка, он ищет лишь, где бы перейти вброд океан, а принимая во внимание его огромный рост, это не представит трудности; к счастью, подеста города Кёльна не навязал ему на шею свою дочку, он хочет сначала посмотреть, как Капп устроится, разбогатеет, а потом уж отдаст ему на закуску (когда у того совсем не останется зубов) прусскую красавицу. Он надеется, между прочим, что Америка также будет наказана и включена в состав Пруссии под названием Приморского Бранденбурга. Все это стало мне известно благодаря ясновидению.

Теперь поговорим о делах. 6-го или 5-го числа этого месяца я жду письма от моего поверенного (впрочем, ты узнаешь, что он пишет, раньше меня, ибо письмо будет адресовано моей матери). Итак, одно из двух. 1) Либо, исчерпав все бюрократические увертки, банк уплатит. Тогда я буду свободен и тотчас же, через неделю по получении ответа, уеду на юг Франции и подыщу домики близ Ниццы (или даже самой Ницце -- мы это успеем еще тысячу раз обсудить); я даже склонен просто купить небольшую дачу с садом у моря.

Но вот и 2-й возможный случай. Если под каким-нибудь предлогом в уплате будет отказано, что весьма правдоподобно, то вот мой план. Я попрошу Ротшильда употребить, наконец, все свое влияние. Он это сделает. Но тогда придется ждать ответа по крайней мере дней 25 и, в случае неуспеха, обратиться в Вюртемберг или уговорить поехать туда мою мать. (Мы решим это в зависимости от мотивов отказа, если таковой последует). Мой отъезд на юг мог бы гибельно отразиться на всем деле. Если же мне нельзя будет долго оставаться в Париже, я уеду, на два, на три месяца куда-нибудь поблизости в деревню, а в случае нужды поеду один в Англию или в Бельгию, но на юг не поеду.

Тебе ведь не так уже плохо в Швейцарии, думаю поэтому, что лучше, осторожности ради, подождать до тех пор, пока не будет серьезных оснований опасаться войны. -- Вот и весь мой план. Обнимаю тебя от всего сердца.

Судя по письмам моей матери, эти строки застанут вас еще в Цюрихе, дорогая Эмма, а вы думали, что я вам поверил, когда вы говорили, будто едете на два дня и столько же ночей. -- Горас ведет себя прекрасно. Вы знаете, что я стал обращаться с ним несколько строже после повторившейся истории с пожаром, но, по правде говоря, нельзя ведь требовать большего от ребенка его возраста. Вы поступили с Абелем как настоящий Каин; представьте, он два раза в день бегает на уроки с Елисейских Полей на Монмартр -- он стал еще меньше и сырее, уже в нем-то вы можете быть уверены: он ждет вас, как Геро ждала Леандра, иначе говоря, как вас ждет

Александр.

Рукой Н. А. Герцен:

Я тоже жду тебя, Эмма, скучаю по тебе, никуда не хожу, никого не вижу и не хочу видеть, кроме Ады и Гораса. -- Вчера была чудесная погода, мы ходили на площадь Бастилии. Как я была счастлива подышать весенним воздухом. Я тоже много думала о двух маленьких домиках -- когда же, когда же?

Das Land, wo die Zitronen blühn!..

Я хотела бы там умереть и не хочу больше видеть

Свод небес зелено-бледный,

Скуку, холод и т. д.

Ваша сердцем, душой и телом

Н.

На обороте: Егору Васильевичу.

166. М. Гессу

3 -- 4 марта (19 -- 20 феврали) 1850 г. Париж.

D 3 Märs 1850, Paris.

Ich danke Ihnen tausendmal für Ihren vortrefflichen Brief, lieber Herr Hess, jetzt erwarten Sie keine Antwort, nur einige subjektive Betrachtungen will ich Ihnen mitteilen fürs erste.

Sie haben ganz recht, indem Sie sagen, daß die römische Philosophen außerhalb der Aktualität waren, der Apostel Paul oder Julian der Konservative waren viel mehr in der Wirklichkeit als Sextus Empiricus, Lukian etc. -- aber hatten sie die Wahl, war es nicht historische Aktualität, die sie außerhalb der Geschichte jagte, war es ihre Schuld, daß sie nüchterner sahen als die Christen?

Le lien qui nous rattache au passé et à notre milieu n'est pas toujours si fragile. C'est un symptôme de la décadence, de l'approche d'un cataclysme. Les Anglais par ex, si nous en exceptons^quelques individualités excentriques comme Byron, Shelly, se tiennent au niveau de leur actualité. Ils continuent, ils ont une tradition, une œuvre à accomplir, une conduite tracée. Nous sommes dans un autre cas, cette lésion de continuité qui se fait sentir, ce Bruch ne se fait pas avec intention, c'est le milieu qui nous pousse an doute, au dégoût;^après beaucoup d'efforts, de souffrances, de déceptions vous succombez, ou votre nature titanique s'insurge, devient sceptique, et sent une démangeaison de s'attaquer à tout. Les circonstances -- le 24 Février ex grat -- peuvent donner le change, peuvent entraîner, mais elles peuvent aussi bien vous planter au beau milieu de l'entraînement.

La brochure dont vous parlez n'est pas même un ouvrage de propagande l'élément lyrique, pour ainsi dire et tout à fait subjectif у prédomine. Si elle vous a interessé, c'est parce qu'elle est vraie; on sent la rage et les larmes au-dessous du doute, je m'émancipai de mes sentiments douloureux en l'écrivant. Kapp a fait publier la traduction de mes lettres sur la révolution italienne en 47 etc (chez Hoffmann et Campe); dans les premières lettres vous me trouverez tout à fait lancé, entraîné (quoiqu'elles soient écrites aprés le premier article "Vor dem Gewitter").

Mais ce n'est pas tout. Vous oubliez peut- etre que ma position de spectateur -- est ma nationalité: j'appartiens physiologiquement à un autre monde; j'ai plus d'indifférence en constatant le cancer terrible qui engloutit l'Europe occidental. En Russie nous souffrons seulement de l'enfance, et d'une gêne matérielle, mais nous avons l'avenir pour nous. Le monde slave n'a pas existé dans la plénitude de ses forces, à présent il s'est

préparé instinctivement une аrènе immense -- la Russie. Sous сe rapport nous autres nous avons une position tout à fait différente des philosophes romains, -- eux ils n'avaient que leur pensée sombre et fière (quoique, je vous avoue, j'aie un faible pour ces hommes; cette indépendance, cette émancipation individuelle qui enfin ne veut rien des hommes, fait tressaillir mon cœur) et ils prévoyaient le temps où Justinien allait fermer leurs écoles, оù un autre empereur allait brûler la bibliothèque de Byzance pour en finir avec leur science. Tout au contraire nous n'attendons que le moment d'apparaître.

Je ne continue pas aujourd'hui. Je serais vraiment honoré si vous voudriez écrire in extenso votre lettre et l'imprimer dans votre brochure. Je m'engage à vous répondre -- au lieu de mon nom, employez mon pseudonyme -- Iscander. C'est ainsi que j'ai signé tout ce qui a été imprime en Russie, et puisque Kapp l'a employé -- va pour Iscander. Ordonnez à Campe de m'envoyer de suite un exemplaire et prenez chez Herwegh un de la brochure. -- Je vous enverrai aussi les Lettres, dites votre adresse. Оù allez-vous? -- En Angleterre, -- peut-être je viendrai à Londres dans 20 jours. N'oubliez pas de me donner votre adresse, vous pouvez m'écrire en adressant aux soins de Mrs les frères de Rotschild à Paris.

Avez-vous lu en Suisse le discours de Donato Cortès? -- je lui ai écrit une réponse, et je me propose à présent d'écrire un petit article contre la confusion рrêchéе par Em. Girardin par rapport à la majorité et la minorité.

Au reste tout va tristement -- je m'enfonce de plus en plus dans mon pessimisme.

Encore une fois merci, et grandement merci pour votre lettre, elle m'a fait beacoup de bien, -- je vous salue fraternellement.

Concernant l'argent, ne pensez pas à cela, je n'en ai pas besoin, et vous allez faire un voyage. Мêmе si vous avez besoin d'une petite somme pareille, vous n'avez qu'à m'écrire.

Tout à vous A. Herzen.

4 Mars.

P. S. Le titre de ma brochure a induit beaucoup de personnes, et vous aussi, cher Monsieur Hess, dans l'erreur. C'est en russe que je l'ai écrit. Vom andern Ufer -- de l'autre côté du terrain de la révolution, cela n'avait pas d'autre sens.

Adieu.

Перевод

3 марта 1850 г. Париж.

Приношу вам тысячу благодарностей за ваше прекрасное письмо, дорогой господин Гесс; не ждите теперь ответа, я хочу лишь поделиться с вами для начала некоторыми субъективными соображениями.

Вы совершенно правы, когда говорите, что римские философы были вне своей современности; апостол Павел или Юлиан Консервативный были гораздо крепче связаны с действительностью, чем Сикст Эмпирик, Лукиан и т. д., -- но разве они могли свободно выбирать, разве не историческая необходимость выгнала их из истории, разве это их вина, что они смотрели на вещи трезвее, чем христиане?

Связь, соединяющая нас с прошлым и с нашей средой, не всегда так слаба. Это симптом упадка, приближения катаклизма. Англичане, напр<имер>, если исключить отдельные эксцентричные индивидуальности, такие как Байрон, Шелли, остаются на уровне современности. Они что-то продолжают, у них есть традиции, какое-то жизненное дело, правила поведения. Мы находимся в другом положении; это ощутимое нарушение преемственности, этот Bruch[234] не есть нечто преднамеренное, сама среда толкает нас к сомнению, будит отвращение; и после долгих усилий, страданий и разочарований вы оказываетесь сломленным, или же ваша титаническая натура начинает восставать, проникается скепсисом и чувствует неистовое желание развенчать все на свете. Обстоятельства -- 24 февраля, ex grat -- могут перевернуть вас, могут увлечь, но они могут также и заставить вас остановиться в самом разгаре вашего увлечения.

Брошюра, о которой вы говорите, -- даже не пропагандистское сочинение: в ней преобладает элемент, так сказать, лирический и совершенно субъективный. Если она вас заинтересовала, то потому, что она правдива; в ней за сомнением чувствуются ярость и слезы; я освободился от своих горестных ощущений, написав ее. Капп опубликовал перевод моих писем об итальянской революции 1847 г. etc. (издание Гофмана и Кампе), в первых из этих писем вы найдете меня в совершенном упоении, увлечении (хотя они были написаны после первой статьи "Перед грозой").

Но это не всё. Вы, может быть, забываете, что моя позиция наблюдателя определяется моей национальностью; я физиологически принадлежу к другому миру, я могу с бóльшим равнодушием констатировать наличие страшного рака, снедающего Западную Европу. Мы в России страдаем только от нашей детской неразвитости и материальной нужды, но нам принадлежит будущее. Славянский мир еще не жил во всей полноте своих сил; теперь он инстинктивно приготовил себе огромную арену действия -- Россию. В этом отношении мы, русские, находимся в совсем ином положении, чем римские философы, -- у тех не было ничего, кроме их мысли, мрачной и гордой (хотя, признаюсь, я питаю слабость к этим людям, эта независимость, эта освобожденность личности, при которой ничего уже не ждут от людей, наполняет трепетом мое сердце), и они предвидели то время, когда Юстиниан закроет их школы или какой-нибудь другой император сожжет византийскую библиотеку, чтобы покончить с их наукой. Мы же, напротив, только ждем, когда пробьет час выступить.

На этом я сегодня остановлюсь. И право же я буду польщен, если вы соблаговолите воспроизвести in extenso[235] ваше письмо и напечатать его в вашей брошюре. Я обязуюсь ответить вам. Вместо моей фамилии поставьте мой псевдоним -- Искандер. Так я подписывал все, что печатал в России, и поскольку Капп тоже использовал его, то пусть будет Искандер. Распорядитесь, чтобы Кампе выслал мне тотчас экземпляр, и возьмите у Гервега экземпляр брошюры. Я пришлю вам также "Письма"; сообщите ваш адрес. Куда вы едете? В Англию? Я, может быть, буду в Лондоне через три недели. Не забудьте сообщить мне свой адрес, вы можете писать мне на имя Братьев Ротшильд в Париж.

Прочли ли вы в Швейцарии речь Донато Кортеса? Я написал ему ответ и собираюсь сейчас написать статейку против сумбура, проповедуемого Эм. Жирарденом по вопросу о большинстве и меньшинстве.

А впрочем, все кругом очень печально -- я все глубже и глубже погружаюсь в пессимизм.

Еще раз спасибо, и большое спасибо, за ваше письмо, оно доставило мне большую радость. Шлю вам братский привет.

Что касается денег, то не думайте об этом; мне они не нужны, а вы собираетесь в путешествие. А если вам нужна еще приблизительно такая же сумма, просто напишите мне.

Весь ваш А. Герцен.

4 марта.

P. S. Заглавие моей брошюры ввело в заблуждение очень многих, и в том числе вас, дорогой господин Гесс. Я написал его по-русски. "С того берега" означает только -- за рубежом революции и ровно ничего больше.

Прощайте.

167. Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

4 марта (20 февраля) 1850 г. Париж.

Cher G, je t'en prie, envoie cette lettre à Hess. Sa critique est très belle, sur un pareil terrain il у a possibilité de traiter encore une fois bеаuсоuр de choses. As-tu remarqué qu'aujourd'hui Gharles-Edm tout-à-coup a raconté en partie tes aventures visionnaires? Cui bono -- поп lo so. Польза -- вред большой, comme disait un professeur de la minéralogie.

Etes-vous encore an Ort und Stelle -- Emma, avez-vous lancé contre moi un anathème, une excommunication ou autre chose habituelle entre bons amis? -- Mais il n'y a rien à faire, moi je me soumets aux nécessités, aux variations, etc., etc. Vous êtes une musicienne parfaite, mais vous ne prenez qu'une'seule note -- les autres sont des cariatides, des paravents; les autres notes sont subordonnées d'après le Grundton. -- Mais dans la vie, dans l'actualité et dans une pièce de musique cela ne va pas avec cette unité.

Donnez donc votre main, frappez-moi, mais aimez un peu beaucoup.

Пeревод

Дорогой Г<еорг>, перешли, пожалуйста, это письмо Гессу. Его критика превосходна, с подобных позиции можно еще раз обсудить множество вопросов. Заметил ли ты, что сегодня Шарль-Эдм<он> вдруг рассказал частично о твоих визионерских приключениях. Cui bono -- non lo so[236]. Польза -- вред большой, как говорил один профессор минералогии.

Все ли вы еще an Ort und Stelle[237]? Эмма, вы, наверное, уже предали меня анафеме, отлучили от церкви или сделали со мной еще что-либо в этом роде, как водится между добрыми друзьями? Ничего не поделаешь, я подчиняюсь необходимости, всяким вариациям и т. д., и т. п. Вы превосходная музыкантша, но вы берете только одну ноту, остальные -- лишь кариатиды, ширмы; остальные ноты подчинены Grundton'y[238]. -- Но в жизни, в действительности, как и в музыкальной пьесе, все звучит не так однотонно.

Дайте же вашу руку, побейте меня, но и любите немножко побольше.

168. Г. и Э. ГЕРВЕГАМ

4 марта (20 февраля) 1860 г. Париж.

4 mars.

Il pleut, il fait sombre... et je suis sombre. Je voudrais parler avec toi de beaucoup; j'ai une démangeaison terrible de raconter beaucoup, -- j'ai un million de projets, entre autres -- de faire des articles sur la philos allemande pour les Franèais, et d'écrire contre les absurdités d'Em Girardin, et aussi d'autres projets de ne rien faire, -- à propos (à quel propos cela se rattache, je ne sais pas), écrivez un mot à Jacoby, ne peut-il pas envoyer tanto poco V and Ufer nach Moskau.

J'ai la conviction que, bonne ou mauvaise, mais la réponse viendra avant le 10 mars -- je t'assure que cette affaire est pour moi équivalente à la vessie enragée de Tourg -- Tourg qui m'a impliqué par amour pour m-me V (pour faire une captatio benevolentiae du mari) dans un dédale de commérages et qui a ôté la virginité... (oh, n'allez pas croire qu'il en est capable avec le beau sexe) de mon fils puîné, en lanèant son nom au S. Lazare trisoc...

Kapp fit la même chose avec moins de tact -- et avec plus d'acanichement et s'est encore plus engermanisé qu'il n'a été. C'est un cadeau pour los naturalistes de New-York de voir un exemplaire si pur.

Перевод

4 марта.

Идет дождь, сумрачно... и я сумрачен. Хотелось бы поговорить с тобой о многом, меня просто мучит желание рассказать тебе множество вещей, у меня тьма планов, между прочим -- написать для французов ряд статей о немецкой филоc<офии>, написать против нелепостей Эм. Жирардена, а также и иные -- планы ничего не делать; кстати (к чему это кстати я и сам не знаю), черкните несколько слов Якоби, не может ли он переслать tanto poco "С т<ого> берега" nach Moskau.

Я убежден, что ответ -- хороший или плохой -- придет до 10 марта. Уверяю тебя, это дело для меня все равно что воспаление мочевого пузыря для Тург<енева> -- Тург<енева>, который завлек меня, из любви к г-же В<иардо> (ради captatio benevolentiae[239] мужа), в лабиринт сплетен и который лишил невинности (о, не подумайте, что он способен на это с прекрасным полом!) моего младшего сына, произнеся его имя в С.-Лазаре trisoc'ов.

Капп сделал то же с меньшим тактом, но с большей, поистине собачьей злостью; он еще больше онемечился, чем прежде. Такой чистокровный экземпляр -- настоящая находка для нью-йоркских натуралистов.

169. Г. ГЕРВЕГУ

5 марта (21 февраля) 1850 г. Париж.

Le 5 mars. Paris.

Je ne puis t'exprimer comme cela m'était pénible de voir ton nom cité dans la feuille que tu m'as envoyée. Les sacrés chiens, nos amis, gâtent tout, non seulement qu'ils ont gâté l'histoire du genre humain, ils gâtent l'existence des individus. -- Tourg lui-mêmе est désolé (et c'est lui qui est le grand coupable de tout le vacarme), Viardot persiste à prouver une chose avec toute l'indélicatesse d'un bourgeois. Je serai enfin forcé de donner un démenti, mêmе pour toi, j'écrirai une lettre à M. Schi-bel. Et les f. bêtes de notre chère redaction ne peuvent rien imprimer sans ajouter de la rhétorique. Ils pensent que de subir un démenti n'est rien. -- Laisse si c'est possible couler au fond cette histoire.

Kapp est un imbécile -- et enfin il est parti pour l'Amérique, et a très bien fait. -- Comment sans demander la permission faire des publications... comme Galeer nous a attaché à l' Alliance -- c'est inconcevable. On ne voit personne, on ne veut que du repos. -- Mais dis-moi ce que je dois faire après la seconde bêtise inqualifiable du National?

Je te remercie de toute mon âme pour ta lettre, elle m'a fait oublier un moment toute la bile qui s'accumule de plus en plus tous les jours. Je t'embrasse.

Personne n'est à la maison...

Перевод

5 марта. Париж.

He могу выразить, как мне было тяжело, когда я увидел твое имя в присланной тобой газете. Эти наши проклятые друзья портят всё; они не только испортили историю человеческого рода, но портят жизнь отдельным личностям. Тург<енев> и сам в отчаянии (а он именно и есть главный виновник всей суматохи), Виардо же с бестактностью буржуа упорно продолжает что-то доказывать. В конце концов я буду вынужден написать опровержение, даже насчет тебя; я напишу письмо г-ну Ши-белю. А... дураки из нашей милейшей редакции не могут ничего напечатать, не разбавив риторикой. Они думают, что быть разоблаченным ничего не значит. -- Если возможно, дай этой истории забыться.

Капп просто дурак, наконец-то он уехал в Америку, и очень хорошо сделал. -- Как можно что-либо публиковать, не испросив на то разрешения... как это Галер втянул нас в "Alliance" -- уму непостижимо. Никого не видно, все хотят только покоя. -- Но скажи, что я должен делать после вторичной неслыханной глупости "National"?

От всей души благодарю тебя за письмо, оно заставило меня забыть на минуту мое дурное настроение, которое усиливается с каждым днем. Обнимаю тебя.

Дома никого нет...

170. Э. ГЕРВЕГ (приписка)

7 марта (23 февраля) 1850 г. Париж.

Comme vous êtes encore à Zurich, je ne vous écris non plus. Je suis bête...

Рукой Н. А. Герцен:

ce n'est pas vrai, с'est qu'il vient de finir le déjeuner.

Перевод

Поскольку вы еще в Цюрихе, я также вам не пишу. Я глуп..

Рукой Н. А. Герцен:

Это неверно, дело в том, что он только что кончил завтракать.

171. Г. ГЕРВЕГУ

9 марта (25 февраля) 1850 г. Париж.

9 mars 1850. Paris.

Cher Georges -- primo, je ne bois pas de bière, ni beaucoup d'eau de vie, 2e je bois du beaune à 1.50 la bout, 2 par jour -- total 3 fr de consommation. Il у a quelque chose de tellement lourd dans l'atmosphère que nous respirons ici, qu'il est difficile de te dire ce que je sens. Encore une fois -- cela me rappelle physiquement le sentiment d'un désespoir sombre qui tombait quelquefois sur mon âme à Pétersbourg.

Quand parviendrons-nous, non dans la théorie, mais dans la conduite, à nous emanciper de l'intérêt que nous portons à ce monde qui en vérité n'a rien de commun avec nous? Est-ce que nous nous fâchons contre la bêtise d'un arbre, contre le caractère hargneux d'un loup? Et nous nous fâchons de la bassesse, du servilisme de l'homme -- mais c'est son caractère spécifique; sans ces qualités humaines -- il serait orang-outang. Mais ce n'est pas avec dépit qu'il faut accepter cela -- mais avec sérénité. -- Il y a an j'écrivai: il faut donc ouvrir les yeux hommes, il faut leur prêcher l'approche de la mort -- ce temps n'est plus;

la pourriture, la dissolution est là, personne ne se trompe à présent -- pas même le s рèrе Donoso Cortès. Il faut du calme à présent; le plus grand malheur objectif, nous l'avons souffert, en perdant espérance, foi, respect de notre propre passé. Et au lieu de cela, on n'est que plus tourmenté par le spectacle ignoble, blessant, outrageux. Je dépends extrêmement des impressions, je suis très reizbar par le milieu et ici ma pensée, mon âme ne me suffisent pas -- trop froissé tous les jours, une inquiétude, une irritation perpétuelle me suffoquent. -- Enfin nous sommes au 9, la sacrée réponse viendra donc un de ces jours. La dernière lettre de Gasser, que j'ai lue moi-même, ne donne pas de bonnes espérances. Et le gouvernement de Wurt ne voudra pas trop s'avancer par le temps qui court.

Et pas une ligne de la Russie -- et tout cela est si facile à savoir, si facile à écrire.

A propos, on dit assez positivement que Bakounine s'est sauvé de la prison.

Kapp continue même sur l'осéan sa correspondance avec Campe, je vous envoie une lettre qu'il m'a envoyée aujourd'hui. N'oublions pas de dire à Campe qu'à la seconde édition il faut faire quelques corrections. L'épilogue est traduit.

J'ai entrepris encore une petite bluette poétique sous le titre Emile Girardin et Emanuel Kant pour lui dire qu'il est, non seulement mauvais républicain, mais mauvais dialecticien. J'ai non seulement la possibilité mais la manie d'écrire de petites dissertations -- à propos des petites bêtises qu'on répète dans les grandes feuilles.

As-tu envoyé les 700 ou 750 exemp à Campe? Donne-lui la bénédiction pour la seconde édition...

Tu me demandes quelle histoire visionnaire, mais toute l'histoire avec le visa historique de ton passeport a été imprimée. Quel est donc ce Delahodde vice versa qui me traite en banquier, -- je n'ai jamais entendu parler de lui.

Tourguéneff "s'en va-t-en guerre" -- il retourne à Pétersbourg (m-me Viardot va à Berlin et probablement poussera plus loin dans l'absolutisme boréal). N'est-il pas un héros; est-ce que les femmes ne lui doivent pas admiration, vénération, glorification... les autres devoirs il ne pourrait admettre, jusqu'à une correction de la vessie.

As-tu compris le quatrain magnifique de Pouchkine?

Voilà tout, саrо mio, je crois qu'a présent les choses iront un peu plus vite -- et qu'enfin nous rentrerons dans quelque port -- pour oublier pour une année au moins les tempêtes et les orages.

Та main.

Nous avons vu et parlé <à> Léontine.

Перевод

9 марта 1850 г. Париж.

Дорогой Георг, primo, я совсем не пью пива, а водки пью немного; 2. Я пью бонское вино по 1.50 за бут<ылку>, 2 бутылки в день, итого 3 фр. на пропитие. Есть нечто настолько тяжелое в атмосфере, которой мы тут дышим, что мне трудно описать тебе свое состояние. Повторяю -- по физическому ощущению это напоминает мне то чувство мрачного отчаяния, какое временами овладевало моей душой в Петербурге.

Когда же удастся нам не в теории, а на деле освободиться от интереса к этому миру, в действительности не имеющему ничего общего с нами? Разве мы сердимся на тупость дерева, на лютость природы волка? Но мы сердимся на низость, на угодливость человека -- да ведь это составляет особенность его характера, без этих человеческих свойств он был бы орангутангом. И это надо принимать не с досадой, а спокойно. -- Год назад я писал: "Надо же открыть людям глаза, надобно возвестить им приближение смерти"; теперь уже не те времена, наступил распад, гниение, теперь никто уже не обманывается -- даже св<ятой> отец Донозо Кортес. Теперь нужно спокойствие. Самое большое несчастие общего порядка мы уже пережили, потеряв надежду, веру, уважение к собственному прошлому. А между тем мы еще больше терзаемся, глядя на все это гнусное, обидное, оскорбительное зрелище. Я чрезвычайно поддаюсь впечатлениям, я очень reizbar[240] к окружающей среде, и здесь уже мне не хватает ни моих умственных способностей, ни моих душевных сил -- я ощущаю себя всякий день слишком уязвленным и задыхаюсь от беспокойства и вечного раздражения. -- Наконец-то мы дожили до 9 числа, проклятый ответ придет, стало быть, в ближайшие дни. Последнее письмо Гассера, которое я сам читал, не вселяет хороших надежд, а вюрт<ембергское> правительство по теперешним временам не особенно-то захочет ввязываться.

И ни строчки из России, а все это так легко узнать, так легко обо всем написать.

Кстати, довольно определенно говорят, что Бакунин бежал из тюрьмы.

Капп даже на океане продолжает переписку с Кампе; посылаю вам письмо, которое он мне сегодня прислал. Не забыть бы сказать Кампе, что во второе издание нужно внести некоторые исправления. Эпилог переведен.

Я задумал также маленькую поэтическую шутку под названием "Эмиль Жирарден и Иммануил Кант", чтобы сказать ему, что он не только плохой республиканец, но и плохой диалектик.

Я не только располагаю возможностью, но одержим манией писать маленькие рассуждения по поводу маленьких глупостей, повторяемых в больших газетах.

Послал ли ты 700--750 экз<емпляров> Кампе? Благослови его на второе издание.

Ты спрашиваешь, что это за визионерская история, да ведь вся история с исторической визой твоего паспорта была напечатана. Кто же этот Делагод vice versa, который принимает меня за банкира, -- я о нем ничего не слыхал.

Тургенев "в поход собрался" -- он возвращается в Петербург (г-жа Виардо едет в Берлин и, вероятно, проследует дальше в глубины северного абсолютизма). Ну не герой ли он, и не обязаны ли женщины воздавать ему дань восхищения, преклонения, прославления... другой дани он не мог бы принять до приведения в порядок своего пузыря.

Понял ли ты великолепное четверостишие Пушкина?

Вот и все, саrо mio, я думаю, что теперь дела пойдут несколько быстрее, а мы войдем, наконец, в какую-нибудь гавань чтобы хоть на год забыть бури и грозы.

Дай руку.

Мы видели Леонтину и разговаривали с ней.

172. Г.ГЕРВЕГУ

10 марта (26 февраля) 1850 г. Париж.

Егору Федоровичу.

4 h, tout va très bien. Mais très bien. Partout le calme et des promeneurs von allen Gattungen, Damen, Kanonen, Kinder, Dragonen. Au revoir, rue de la Paix.

Перевод

Егору Федоровичу.

4 ч<аса>. Все в порядке. Да, в полном порядке. Всюду спокойствие и гуляющие von allen Gattungen, Damen, Kanonen, Kinder, Dragonen[241]. До свидания, rue de la Paix.

173. КОЛЕ ГЕРЦЕНУ

10 марта (26 февраля) 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

Lieber Kola! Schönen Dank für deinen Brief.

Mama.

Und Papa-Vater 1 843 000 Küsse.

Перевод

Рукой Н. А. Герцен:

Милый Коля! Большое спасибо за твое письмо.

Мама.

И папа-отец 1 843 000 поцелуев.

174. Э. ГЕРВЕГ (приписка)

Около 10 марта 1850 г. Париж.

Comme vous n'êtes plus à Zurich, je ne vous écris pas.

Перевод

Поскольку вас нет больше в Цюрихе, я вам не пишу.

175. Г. ГЕРВЕГУ и М. К. ЭРН

12 марта (28 февраля) 1850 г. Париж.

12 mars.

Cher Georges! Moi je suis aussi triste et agité. Mais je n'ai pas le moindre désir d'y ajouter encore les éternelles questions subjectives. -- Laissons cela. -- Ce n'est pas beau de s'occuper de ses cors aux pieds de l'âme lorsque quelque chose de terrible s'accomplit. -- Caro mio! Il n'y a pas assez d'air, on ne peut respirer, es ist schwühl... le dernier moment, le plus grave est peut-être arrivé. Oggi -- о mai!..

Je ne vois personne... mais je flaire quelque chose, c'est instinctif. Oh, donnez au moins du repos à nous autres. Du repos et rien de plus. Peut-être ils en donneront à gogo...

Et pourquoi pas? So untergehen wie diese Sonne... Ein Knabengedanke... il n'y a qu'un genre de mort que je déteste, c'est

"Mourir pour la patrie",

mais mourir sans foi. -- Ma foi -- alors il faut mourir sans demander grâce, de foie gras aux truffes... deux fois gras...

Mourir pour les truffes...

J'ai une migraine, un mal de dent et un mal dehors.

Le docteur а été chez moi, le docteur de Dresde. -- Ce qui se fait est au-dessus de toute imagination. Je suis triste -- триста раз.

Tu m'écris -- et que le diable te punisse pour les nouvelles bêtises que tu as crites. Mais est-ce que?..

-- Allons en Espagne... manger des portugalles.

-- Alles ist aufgeregt, "es brauset und... brauset".

Je continue sur la table.

Montre cela à m-selle Ern qui te montre la langue russe, et oublie la montre qui avance trop[242].

_____

Марья Каспаровна. Два слова только, писать не хочется, нового об деле ничего. А здесь что-то так страшно с вчерашнего вечера, что-то такая хлопота в тишине, что мороз по коже... Что будет -- то будет. Фа -- где-нибудь бы сидел теперь в Новом Йорке без Капорцев -- а впрочем, посмотрим, и всё ведь из Рымно через Арша в Бресла.

Колю целую.

Маменьке сами расскажите.

176. Г. ГЕРВЕГУ

13 (1) марта 1850 г. Париж.

Et pourquoi donc tu grübel toujours? Mut gefasst, und vorwärts, comme disait Blücher le rétrograde. -- Es ist lebendiger geworden, sarà che sarà -- mais c'est mieux, et Sara la conservatrice doit céder à Agar la trisoc[243].

Puisque tu parles des formats des lettres, je veux inventer, quelque chose de nouveau pour te fâcher. Emma est arrivée. Ici les choses s'améliorent. Demain je t'écrirai plus.

18 13/III 50.

On dit de Seiler que c'est une canaille.

Tata te salue, "mon petit Herwegh Buxda..." (cité avec consci).

Перевод

Зачем же ты вечно grübel[244]? Mut gefasst, und vorwärts, как говорил пятившийся назад Блюхер. Es ist lebendiger geworden[245] sarà che sarà --но это лучше, и консервативная Сарра должна уступить Агари из trisoc'oв[246].

Так как ты говоришь о формате писем, то я хочу придумать что-нибудь новенькое, чтобы тебя позлить. Эмма приехала. Обстановка здесь улучшается. Завтра я напишу тебе больше.

18 13/III 50.

О Зейлере говорят, что он подлец.

Тата посылает тебе привет, "мой маленький Гервег Буксда" процитировано добросо<вестно>).

177. Г. ГЕРВЕГУ

15 (3) марта 1850 г. Париж.

Егору Василь<евичу>.

15 mars.

Wieder ein kleines Format, cher boudeur. Oh, wie ich recht hatte, caro amico, lorsque je t'écrivai "Oggi о mai". Alles ist in der vollkommenen Gärung, Titanen, Oceaniden, Boa Const, Orleaniden, Soulouquiden, und weiß der Teufel was noch für Iden, die Iden des Märzes, oder Ida von Toggenburg -- pour moi c'est id entique avec le mont Ida, et un Russe a droit de dire: "И да -- и нет!"...

Oh, glaube nicht, daß ich spaße. Solche Tage haben wir noch nicht gesehen. Jetzt weder von Nizza, noch von Monaco -- jetzt muß man dastehen und zusehen, was der alte Geist der Geschichte

für einen Spaß angefangen hat, der progressive Pulcinella, der sich mit Blut schminkt. Aber mit dem Pariser Volke habe ich mich versöhnt... Lese, was ich an m-selle Ern schreibe, und die Journal-Exzerpten. A propos, ich schicke ein Kompliment für die Schweiz, aus der Assemblée-Nation -- diese Korrespondenz wird von russischen Spionen geschrieben; bemerke, daß die Schweizer weiter gegangen sind, als die Russen wollten. -- War der Schweizer in K<аrl> Moor ein Schweizer? Ich glaube es nicht.

Ich bin aufgeregt bis auf einen fieberhaften Zustand... Wieviel möchte ich dir erzählen; vom 11. bis heute habe ich noch ein Stadium gemacht. Alles lebendige ist proteartig und man kann es nicht auf einmal fassen, jede Kategorie wird immer depassiert. -- Glaube mir, daß den 11. sogar den 12. niemand wußte, was für einen Character die Wahlen nehmen würden. Die ganze kleine Bourg hat für die Republikaner votiert -- das ist das wichtigste. Und die Soldaten. Die Maßregeln, die man nehmen will, sind kolossal, das übertrifft alles, was bis jetzt geschehen ist. -- Gestern war der alte Bernatzky bei uns und er fürchtet, Paris verlassen zu müssen. -- Nur ein fröhlicher Mann existiert auf der Welt und der ist Ivan Golovin. -- Bamberger schreibt mir, daß er -- es heißt Gol -- eine Kritik über mein Buch deutsch geschrieben hat, und fügt hinzu: "Er lobt sie schrecklich -- schade, daß er aber auch gar nichts versteht"...

Du hast gesehen, daß der Herr Petri hat geantwortet, in V d P?

Oh! wenn 5 Tage ruhig vorbeigingen, dann ist der Wendepunkt da, et la pendule retombera. Ich schreibe noch ein paar Worte um halb 5 -- wenn ich etwas habeb werde.

Seiler soll ein sehr schlechter sein.

Перевод

Егору Василь<евичу>

Париж. 15 марта.

Опять маленький формат, cher boudeur[247]. О, как я был прав, саrо amico, когда писал тебе: "Oggi о mai".

Всё в полном брожении: титаны, океаниды, боа-конст<рикторы), орлеаниды, сулукиды и черт знает еще какие иды -- то ли мартовские Иды, то ли Ида фон Тоггенбург -- для меня это ид ентично горе Иде, а русский имеет право сказать. "И да и нет"!

О, не подумай, что я шучу. Таких дней мы еще не видывали. Теперь никакой Ниццы, никакого Монако -- теперь нужно оставаться тут и наблюдать, что за шутку затеял старый дух истории, этот прогрессивный Pulcinella, гримирующийся кровью. Зато с парижским народом я помирился... Прочти, что я пишу м-ль Эрн, и газетные вырезки. A propos, посылаю приветствие по адресу Швейцарии из "Assemblée Nation" -- эта корреспонденция писана русскими шпионами; заметь, что швейцарцы пошли дальше, нежели того хотели русские. -- Был ли Швейцер в "К<арле> Мооре" швейцарцем? Не думаю.

Я возбужден до горячки... Как много хотелось бы мне рассказать тебе; с 11-го по сегодняшний день я прошел еще одну стадию. Все живое подобно Протею, оно не постигается разом, каждая категория постоянно уступает место другой. Поверь мне, что 11-го и даже 12-го никто еще не знал, какой характер примут выборы. Вся мелкая бурж<уазия> голосовала за республиканцев -- это самое важное. И солдаты. Меры, которые собираются принять, необычайны, это превосходит все, что было до сих пор. -- Вчера был у нас старик Бернацкий, он боится, что будет вынужден покинуть Париж. -- Один только веселый человек и существует на свете -- это Иван Головин. -- Бамбергер пишет мне, что он, т. е. Гол<овин>, написал по-немецки критику на мою книгу и добавляет: "Он страшно вас хвалит, жаль только, что он ровно ничего не понимает".

Видел ли ты, что г-н Петри ответил в "V d P"?

О если бы пять дней прошли спокойно, тогда наступит и поворотный момент et la pendule retombera[248]. Я напишу еще несколько слов в половине пятого, если будет о чем.

Зейлер, должно быть, большая дрянь.

178. Э. ГЕРВЕГ

15 (3) марта 1850 г. Париж.

Der Неrr Hofrat Herzen (von) hat die Ehre, die gnädige Frau Emma Herwegh demütigst zu benachrichtigen, daß man den hochschätzbaren Paß Ihres glücklichen Gatten nach Nizza visiert hat. Was dem Sie hochschätzenden Überbringer dieser Nachricht die größte Freude macht, denn jetzt werden wir alle wieder nach Paris kommen.

Die Iden des Märzes.

Перевод

Господин надворный советник Герцен (фон) имеет честь покорнейше уведомить милостивую государыню Эмму Гервег, что высокоценный паспорт ее счастливого супруга на поездку в Ниццу визирован. И сие весьма радует высокопочитающего ее доставителя настоящего известия, ибо теперь все мы снова съедемся в Париже.

Иды марта.

179. Г. ГЕРВЕГУ

16 (4) марта 1850 г. Париж.

Можешь читать.

16 März 1850.

Егор Васильевич, вы играете в шахматы? -- Так вот что сделалось: оба сказали мат. So etwas Sonderbares kann man sich kaum denken. Die beiden Schritte sind immens. Die einen erkannten eine Kraft, eine Stütze, auf welche sie nicht rechneten, -- die andern sprechen sich los von jeder Legalität, verwerfen jeden Schein; die einen flehen um Ruhe, um Ordnung -- die andern sagen offen: "Sehen sie die Poltrons, sie wagen nicht".

Wenn ich dir sage, daß Guerlain, Giroux und solche Menschen für die Sozial votiert haben! Heute sprechen alle Journ von der Beschuldigung des Prokurators gegen 3 reiche Negozianten, die er inkriminiert, durch Reden und Schriften zum Hasse der Regierung aufgewiegelt zu haben. Und der eine ist der Juwelier Place de la Bourse. Die roten Legitimisten sagen in der Gaz de France, daß es nichts Wunderbares ist, daß sie in manchen Fragen mit den Demokr einverstanden sind, denn, fügen sie hin, wir sind ja nux dio 2 serieuse Parteien, wir haben Prinzipien und Überzeugungen.

Ist das nicht was Kurioses?

Man spricht von Zensur für die Tageblätter, von einer Proklamation der Majorität mit dem Präs, von ungeheuren Polizeimaßregeln. Andre hoffen Girardin's Ministerium, die Masse benimmt sich außerordentlich.

Meine Frau ist wieder krank, hat sich erkältet -- es ist sehr kalt seit einigen Tagen.

Ich habe heute die Briefe aus Italien bekommen, 1 Exem

. Sobald man noch schicken wird, werde ich dir ein Paar senden. Hoffman schreibt mir einen Brief, er sagt daß einige "vortreffliche Rezensionen" "würden mir Freude machen", und daß er bereit ist, mir sie zu schicken. Sehen Sie -- was für ein Hofmann der Hoffmann ist, jo voudrais toujours faire camper mes écrits chez Campe.

Qu'en pensez-vous?

A propos, schicke, ich bitte, auf Buchhändlerei... w 10 Exemp "Vom andern Ufer" -- nach Ham Hn Kapp. Er schreibt (es heißt nicht er, sondern Kapp- filius) davon. -- Vous comprenez que сe n'est pas Kapfigue.

L'article sur Donoso -- pour lundi -- si on ne tue pas la liberté de la presse par la presse de la liberté[249].

Прощайте. Лобызаю вас.

Den andern Bogen geben Sie ab[250].

180. Г. ГЕРВЕГУ

17 (5) марта 1850 г. Париж.

Le 17 mars. Paris.

Ma mère et m-selle Ern te diront les nouvelles concernant l'affaire et concernant Paris. Moi, j'ai peu à ajouter; merci pour la lettre de Fallmerayer. -- Granov m'écrit que les choses vont en Russie d'une manière terrible, que le despotisme, ivre de ses succès, a perdu même la honte. La lettre à toi sur la Russie a beaucoup plu, mais on la trouve trop courte et on me reproche d'avoir fait mention de Golovine (!!!). Il m'écrit qu'il у a une comédie nouvelle, écrite par un jeune homme Ostrovsky (il est, je crois, dans le nombre de ceux qui ont été condamnés pour la conspiration de 49) -- qui n'est que le cri de rage et de haine contre les mœurs russes; il parle de cette production comme d'un succès démonique, la pièce a été supprimée, le titre "Свои люди, сочтемся" (Nous sommes entre nous, nous ferons nos сomрtes). C'est une famille où 3 générations trompent mutuellement l'une l'autre, le рèrе trompe la fille, le fils -- le père etc... et l'être qui les trompe tous est une jeune fille de 18 ans, qui a encore moins de cœur et d'âme que les 3 générations.

Ici les affaires ne vont pas mal. Un caractère tout nouveau. Paris est méconnaissable -- on ne peut rien dire. Attendons avec las décisions.

Peut-être je t'aurais écrit beaucoup plus, mais une fumée terrible remplit toute la chambre. -- Oh que ces petites misères tuent un homme. Ma femme est derechef malade, elle te salue. Un froid terrible, les cheminées fument, et je n'ai pas de trou où me cacher, pas envie pour aller dans quelque café.

Je t'envoie un échantillon de l' Evénement. "Veron" dit qu'il se fera socialiste dès que le gouvernement aura proposé la loi sur la presse. Pr est furieux, à ce que l'on dit, d'être obligé à se taire, son état d'emprisonnement est toujours le même.

Je suis triste, fumé comme un hareng de Hollande, je ne peux plus t'haranguer même en t'écrivant.

Et le Fallmerayer ou auteur mélancolique -- et je ne sais quel lique.

A propos, la Patrie a dit hier: "Nous bénissons l'épéе qui exterminera les ennemis de la société". Qu'en dites-vous de ces cannibales, de ces Cartouches littéraires?

Je t'embrasse, caro mio.

Sacha t'a écrit une longue lettre, mais je lui ai dit qu'il devait la transcrire parce qu'envoyer une lettre sale et chiffonnée, c'est la même chose que de faire une visite sans culotte. Et bien, je te l'enverrai demain -- sans rien changer.

Tata te salue. Ellе a vu un songe aujourd'hui qui l'а frappée, la mort de ma femme, et bien, je lui ai dit: "Mais voudrais-tu mourir à sa place?" -- "Oh que non!"... -- "Mais si on te donnait le choix?" -- "Alors j'aurais choisi un chien". -- Voilà la dernière anecdote de Tata.

Ton opinion sur l'article de Bamberger?

Ich glaube, daß man dem Züricher zahlen капп, nach dem man von Campe bekommen wird. Au reste, comme tu veux.

Перевод

17 марта. Париж.

Моя мать и м-ль Эрн расскажут тебе новости о деле и о Париже; сам я мало что могу прибавить. Спасибо за письмо Фальмерайера. Гранов<ский> пишет мне, что события в России приняли ужасный оборот, что деспотизм, опьяненный своими успехами, потерял всякий стыд. Письмо к тебе о России очень понравилось, но его находят слишком кратким и упрекают меня за упоминание о Головине (!!!). Он <Грановский> пишет, что появилась новая комедия, написанная молодым человеком, некиим Островским (если не ошибаюсь, он был в числе осужденных за участие в заговоре 49-го года), его комедия -- крик гнева и ненависти против русских нравов; он отзывается об этом произведении как о дьявольской удаче; пьеса была запрещена, название ее "Свои люди -- сочтемся". Это семья, где три поколения взаимно обманывают друг друга: отец обманывает дочь, сын -- отца и т. д., а всех их обманывает молоденькая 18-летняя девушка, существо еще более бессердечное и бездушное, чем все 3 поколения.

Здесь дела идут неплохо. Новые черты во всем. Париж неузнаваем, но ничего нельзя еще сказать. Подождем делать выводы.

Я написал бы тебе, может быть, и много больше, но вся комната у меня в страшном дыму. -- Ах, до чего убийственны эти мелкие невзгоды! Жена опять больна, она тебе кланяется. Ужасный холод, камины дымят, а у меня нет норы, чтобы укрыться, идти же куда-нибудь в кафе не хочется.

Посылаю тебе для образца номер "L'Evènement". Верон говорит, что сделается социалистом, как только правительство предложит закон о печати. Пр<удон>, по слухам, в ярости оттого, что вынужден молчать, -- условия заключения у него прежние.

Я печален, прокопчен, как голландская селедка, и не могу даже письменно отчитать тебя.

А Фальмерайер -- писатель меланхолический или не знаю какой еще "ический".

Кстати, "La Patrie" вчера заявила: "Мы благословляем меч, который истребит врагов общества". Что ты скажешь об этих каннибалах, об этих литературных Картушах?

Обнимаю тебя, саrо mio.

Саша написал тебе длинное письмо, но я сказал, что его нужно переписать, ибо послать грязное, измятое письмо -- все равно что явиться в гости без штанов. Итак, я пошлю тебе его завтра, ничего не исправляя.

Тата тебе кланяется. Сегодня ей приснился поразивший ее сон, будто моя жена умерла. Я спросил: -- "Ну, а ты согласилась бы умереть вместо нее?" -- "О, это уж нет". -- "А если бы тебе пришлось выбирать?" -- "Тогда я выбрала бы собаку". -- Вот тебе последний Татин анекдот.

Какого ты мнения о статье Бамбергера?

Я считаю, что цюрихцу можно заплатить после получения от Кампе. Впрочем, как хочешь.

181. Г. ГЕРВЕГУ

19 (7) марта 1850 г. Париж.

19 Мärz 1850. Paris.

Oh, ich unglückseliger Atlas, weiß der Teufel, was ich für einen Lärm machte, mit den Paar Zeilen, -- jetzt ganz gewiß sehen wir uns bald wieder und das noch in der Schweiz. In Wahrheit wird mein Leben hier nicht mehr so unentbehrlich wie früher, der große und letzte Wurf ist gemacht. Rot klagt über den Lombard. Sollte man ihm doch abschlagen, so ist hier nichts zu machen, alles in Würtemb; sollte man d Geld einkassieren -- noch weniger...

In Zürich können wir uns besprechen, etwas ausruhen -- und weiter pilgern.

Ich war stumm 2 1/2 Mon -- da kam ein Brief von Gran und die großen Veränderungen hier, ich wollte nicht mehr im Mutisme beharren, und stelle dir vor, denselben Abend sprach schon alles. Denunziert von einem Abendblatt, warten wir einen Abiturientenschein. О fatum/ О fata morgana! Und wie wir alle treu unserer Natur bleiben. -- Emma lacht aus vollem Halse und meine Frau aus einem geschwollenen.

Alles geht nicht ganz schlecht. Bei weitem nicht. Alle Fragen haben sich anders gestellt, sehr schade, daß du nicht hier bist.

Ich bin doch heute etwas aufgeregt[251]. Расскажу многое при свидании. Я, впрочем, употреблю все старания, чтоб остаться здесь до ответа из Петерб<урга>, который должен прийти около 10--12 апреля.

Прощай. On donne jeudi pour la première fois Charlotte

Corday, tragédie de Ponsard. Tourg dit qu'il у a des scènes très belles.

Au revoir, cher ami...[252]

182. Г. ГЕРВЕГУ

20 (8) марта 1850 г. Париж.

Ягору Федоровичу.

20 mars 1850. Paris.

Tu t'impatientes en ne trouvant pas trop de clarté dans mes lettres. Mais la clarté ne vient qu'à présent. Etant, comme toujours, spectateur et non acteur de tout сe qui se fait dans ce bas monde, je crois voir assez bien la portée de tout ce que s'est accompli. Die Repression wird stärker, die Gewalt hält inne, um sich zu sammeln, und will sich verteidigen. Die Orleanisten und die Bankokraten handeln vollkommen einstimmig mit d Präsidenten. Sie haben für sich die bureaukratische Zentralisation, die Intrigue, die Indifferenten, die Reichen, die Furchtsamen, die Offiziere und Generale, die europäische Diplomatie und die Regierungskabale. -- Aber ihre Lage ist gar nicht mehr dieselbe. Ein tiefer Riß entzweite die Bourgeoisie, die Legitimisten bleiben mit der liberalen Bourg auf der roten Seite -- die Soldaten idem; nie hat die Geschichte etwas Größeres gesehen als le vacuum horrendum de la place de l'Hôtel de Ville. Ein konservativer Repräsentant sagte ja: "Ce vide est plus terrible que le vote". Et c'est la modération d'une conviction mûre, et c'est le sentiment de la force et l'assurance que tôt ou tard la position sera prise. La majorité veut paralyser la presse et le suffrage universel, on veut chasser d'ici la moitié des ouvriers, 80 000 (ou 50), cautionnement, timbre, on est allé même jusqu'à parler d'une censure policière des journaux. On ira peut-être même jusqu'à des déportations, des fructidorisations -- il faut lire les journaux de la réaction rouge; oui, tout cela peut arriver. Et avec tout cela la victoire emportée par la République a été immense, la démoralisation des démocrates, le désespoir s'est changé en sentiment de la force et en espérance. Figure-toi que le Siècle est plus rouge que le Peuple. Et la bourgeoisie furieuse des provocations et offenses du gouvernement. Figure-toi que Goudchaux, Spinelli, Guerlain etc., etc... tout cela se rapproche des socialistes, il n'y a que des caractères antiques à la Marast et à la Cavaignac qui sout fidèles à la majorité parlementaire. -- Je te recommande encore une fois de lire les journaux réactionnaires.

Mais се n'est pas una question qui роurrait se résoudre en une semaine, les journées calmes ont donné beaucoup d'espérances, die anderen handeln aber auch entschieden...

Concernant moi, je suis décidé d'aller te rejoindre à Zurich ou à Vevay et je ne changerai cette opinion qua dans le cas que tu pourrais venir ici. -- Rotschild a écrit le 16 à Péters, le 10 avril réponse définitive, dès que je l'aurai, je partirai.

J'ai parlé avec beaucoup de monde de Nice -- on dit qu'on у tracasse beaucoup les étrangers. -- De là encore une pensée; si le billet est sauvé, nous aurons plus de moyens (moi ou toi, c'est enfin, je crois, la même chose); allons en Espagne. -- Si le billet est retenu, restons à Vevey ou im Oberland, ou à Nice.

Le bruit dont je t'écrivais hier à ce qu'il paraît n'a pas de suite.

Emmanuel Kant et Em G commencé avant le 10 mars, ne va pas...

J'ai reèu une brochure très stupide de Sébastien Seiler -- est-ce le même?

Addio.

Saluto fraterno.

De tous les cigares zuricoises les meilleurs sont les Panatellas Telescopio à 32 Kreuz.

Рукой Н. А. Герцен:

Je suis tout à fait indigne de vous écrire.

Перевод

Ягору Федоровичу.

20 марта 1850 г. Париж.

Ты раздражаешься, не находя достаточно ясности в моих письмах. Но ясность наступила только сейчас. Будучи, как всегда, не действующим лицом, а зрителем всего творящегося в дольнем мире, я достаточно хорошо, думается мне, понимаю значение всего совершившегося. Репрессии усиливаются, власть выжидает, чтобы собраться с силами, и намерена защищаться. Орлеанисты и банкократы действуют в полном единодушии с президентом. За них бюрократическая централизация, за них интрига, равнодушные, богатые, трусливые, за них офицеры, генералы, европейская дипломатия и правительственная клика. Но положение их далеко не прежнее. Глубокая трещина расколола надвое буржуазию. Легитимисты остались с либеральной бурж<уазией> на красной стороне, солдаты тоже. История еще не видела ничего более величественного, чем vacuum horrendum площади Hôtel de Ville. Один консервативный депутат сказал даже: "Эта пустота страшнее голосования". В такой сдержанности сказывается зрелое убеждение, сказывается чувство силы и уверенность, что рано или поздно позиция будет завоевана. Большинство хочет парализовать печать и всеобщее избирательное право, хотят удалить отсюда половину рабочих, 80 000 (или 50), залоги, гербовые сборы, договорились даже до полицейской цензуры газет. Дойдут, возможно, и до депортации, и до фруктидоризации -- надо читать газеты красной реакции. Да, все это может случиться. И тем не менее победа, одержанная Республикой, была огромна. Растерянность демократов, отчаяние сменились ощущением силы и надеждой. Представь себе, что "Le Sièclе" краснее, чем "Le Peuple". И буржуазия приведена в бешенство провокациями и оскорблениями правительства. Представь себе, что Гудшо, Спинелли, Герлен и т. д., и т. п. -- все они сближаются с социалистами. Только люди с античными характерами в духе Марраста или Каваньяка остаются верными парламентскому большинству. -- Еще раз советую тебе читать реакционные газеты.

Но это не из тех вопросов, которые разрешаются в недельный срок. Дни спокойствия принесли много надежд, die аndern handeln aber auch entschieden...[253]

Что до меня, то я намерен приехать к тебе в Цюрих или в Веве и изменю это намерение лишь в том случае, если ты сможешь приехать сюда. Ротшильд написал 16-го в Петерб<ург>. 10 апреля должен быть окончательный ответ; как только получу его, я выеду.

Я расспрашивал многих о Ницце -- говорят, что там очень придираются к иностранцам. Отсюда возникла и такая мысль: если билет удастся спасти, у нас будет больше средств (у тебя ли, у меня ли -- я думаю, в конце концов, это одно и то же), -- тогда поедем в Испанию. Если билет будет задержан, останемся в Веве, или в Оберланде, или в Ницце.

Шум, о котором я тебе вчера писал, по-видимому, не имел никаких последствий. "Иммануил Кант и Эм<иль> Ж<ирарден>", начатые до 10 марта, не клеятся.

Я получил очень глупую брошюру Себастьяна Зейлера. Тот ли это самый?

Addio.

Saluto fraternо[254].

Из всех цюрихских сигар лучшие "Pantellas Telescopo" по 32 крейцера.

Рукой Н. А. Герцен:

Я совершенно недостойна писать вам.

183. Г. ГЕРВЕГУ

23 (11) марта 1850 г. Париж.

23 mars 1850. Paris.

J'ai commencé hier une longue lettre pour toi, je ne la trouve plus et je ne trouve ni désir, ni courage de la continuer. -- Oh que je voudrais à présent t'avoir, cher Georges, près de moi je suis tellement inquiet, tellement agité... J'ai reèu un tout petit billet d'Og -- il m'écrit chemin faisant -- il est déporté, c'est évident, il va "de cloître en cloître", donc on le mènе. Il dit que le jeune frère est entré en service -- donc Sat est fait soldat, ou... qui? -- Sa lettre est résignée, il ajoute: "Adieu pour de longues années" et "Je trouverai moyen de t'avertir lorsque nous serons an Ort und Stelle"...

Tout cela, Georges, est terrible, affreux. C'est cette femme, je n'en doute pas, qui a fait quelque dénonciation. Je ne t'ai pas écrit que Gran me disait que son chargé d'affaires (de m-me Og) menaèait le mien pour avoir gardé des lettres de change d'un homme dont les biens sont confisqués.

Je te demande dans toute l'échelle des animaux jusqu'aux punaises et puces, trouve-moi quelque chose de pareil à un homme... Et la punaise artistique Worobioff pleure peut-être von Rührung et laisse faire sa fortune par des assassinats.

Pauvre Og -- sans fortune en exil, et quel exil, est-ce forteresse, Sibérie, Caucase? Et pense bien que Nat ne peut aller avec lui sans être femme légitime. Il me semble que mêmе Toutch a été frappé par le gouv "pour avoir vendu sa fille". Gran disait qu'on tramait quelque chose dans ce genre à Péters. Déshonorer un vieux conspirateur élu 4 fois par la noblesse comme maréchal -- mais c'est une des occasions les plus magnifiques pour les bourreaux de Nicolas. On a fait, il me semble, une enquête!

Sois persuadé que dès la première possibilité je quitte Paris et j'irai te rejoindre... je suis brisé, je m'oublie quelquefois, je m'entraîne -- mais au fond que les hommes mangent entre eux la belle olla podrida qu'ils ont рréраréе. Imbéciles, esclaves, traîtres, sots -- et fous (cathégorie à laquelle nous appartenons)...

Ici èa va bien et mal. Dans un mois -- Byzance ou Atlantique, la république est forte, l'antirépublique -- riche et se sert de la centralisation. Au reste, tu as lu probablement les projets russes contre la presse, les élections, et bien qu'on fasse des lois -- si les hommes les supportent -- alors ils en sont dignes...

Adieu. Je t'embrasse, mais je ne veux plus écrire.

Al.

En relisant la lettre d'Og je vois une chose terrible, c'est que ce n'est pas Sat, mais la pauvre Nat qui est emprisonnée...

Перевод

23 марта 1850 г. Париж.

Я начал вчера длинное письмо к тебе и никак его не найду, да и не нахожу уже ни охоты, ни решимости продолжать его. О, как бы мне хотелось, чтобы ты был сейчас подле меня, дорогой Георг, я так встревожен, так взволнован... Я получил крохотную записку от Ог<арева>. Он пишет мне с дороги -- он выслан, это совершенно очевидно, он переходит "из кельи в келью" -- значит, его везут по этапу. Он говорит, что младший брат поступил на службу -- значит, Сат<ин> отдан в солдаты. Или... еще кто? -- Письмо его безропотно, он добавляет: "Прощай на долгие годы" и "Я найду способ известить тебя, когда мы прибудем an Ort und Stellе".

Все это, Георг, ужасно, страшно. Я не сомневаюсь, что тут какой-то донос этой женщины. Я не писал тебе об этом, но Гран<овский> сообщил мне, что ее (г-жи Ог<аревой>) поверенный в делах угрожал моему за то, что тот хранил векселя человека, имущество которого конфисковано.

Я спрашиваю тебя, найдется ли во всем животном мире, до клопов и блох включительно, нечто подобное человеку? И артистический клоп Воробьев, быть может, плачет von Rührung[255] и прокладывает себе путь к благополучию убийствами.

Бедный Ог<арев> -- без средств, в ссылке. И что это за ссылка -- крепость ли, Сибирь, Кавказ? И подумай только, ведь Нат<али>, не будучи его законной женой, не может поехать с ним. Мне думается, что и Туч<ков> подвергся преследованиям со стороны прав<ительства> "за то, что продал дочь". Гран<овский> рассказывал, что нечто в этом роде затевалось в Петерб<урге>. Опозорить старого заговорщика, четырежды избиравшегося дворянством в предводители, -- да это, исключительная удача для николаевских палачей. Мне думается, что производилось дознание!

Верь мне, что при первой же возможности я покину Париж и приеду к тебе. Я измучен, временами я забываюсь, увлекаюсь, но, в сущности, пусть люди сами расхлебывают кашу, которую они заварили. Тупицы, рабы, изменники, дураки -- и безумцы (категория, к которой принадлежим мы).

Здесь дела идут и хорошо, и плохо. Через месяц -- либо Византия, либо Атлантика. Республика сильна, антиреспублика богата и опирается на централизованный аппарат. Впрочем, ты, вероятно, читал русские проекты против печати и выборов, ну что ж, пусть издают законы: если люди их терпят, значит, они достойны их.

Прощай, обнимаю тебя, но писать больше не хочется.

Ал.

Перечитывая письмо Ог<арева>, я открыл страшную вещь, а именно, что в тюрьме не Сат<ин>, а бедная Нат<али>.

184. Г. ГЕРВЕГУ

24 (12) марта 1850 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

24.

Не знаю, что в свете вернее того, что все люди безумные; животные -- нет, а люди -- да[256], все, и больше всех мы! Мучась целый день, мучась целую ночь, я просыпаюсь сегодня утром совсем измученная... тюрьма, монастырь, цепи... мне становилось до того страшно, что я не смела пошевелиться от мысли о цепях -- рука не поднималась... Поздно, беру, наконец, опять письмо О<гарева> и вскакиваю на постели, кричу: "Тата, Тата! беги скажи папе, что О<гарев> едет сюда". -- А<лександр> приходит, читает... "Едет, в самом деле едет!". Тут приносят ваше письмо -- и все вместе мы радуемся, веселимся, как дети. А<лександр> бросается писать к вам о приезде О<гарева>, но дорогой перечитывает опять письмо О<гарева>, и мы видим опять, видим ясно, что он сослан... не страшно ли? Т. е. безумие это наше? Впрочем, все-таки мне кажется столько же, что они все бежали, как что их сослали.

_____

Симпатия не должна доходить до флюса и насморка!

J'ai souffert tellement, que pendant qu'A était allé chez Carlier pour le prier de le faire déporter (toujours à cause de ma maladie) -- j'ai envoyé chercher un assassin, le premier venu, qui est venu et qui m'a soulagée. Et vous, cher besson, pourquoi enrhumassez-vous? laissez-moi faire cette besogne pour tous...

Donc, vous ne voulez pas de répetitions... réfléchissez donc là-dessus et en attendant les affaires qui nous clouent ici seront terminées et nous irons tout droit, tous, nous jeter dans la mer! -- O, et toute la famille déportée viendra nous rejoindre... pensez un peu, cher besson, que ce serait beau!..

Ce n'est qu'après le retour d'O de l'exil que j'ai bien lu et savouré les vers reèus hier -- merci!

Adieu, il faut absolument que je ferme la lettre pour pouvoir l'expédier aujourd'hui. -- Je n'ai le temps que pour vous embrasser bien, bien du cœur.

N[257].

Après avoir relu encore une dizaine de fois la lettre hiérogly phique d'Ogar nous sommes parvenus à ne rien comprendre, pas même le sens de l'allégorie. Au reste, hier, ahuri, stupéfait, je t'ai écrit comme j'en étais convaincu. -- Aujourd'hui je t'engage à lire avec m-selle Ern la copie du fragment...

Peut-on tourmenter de cette manière les hommes? Et je suis sûr que deux-trois mots sans ce luxe de diplomatie nous auraient parfaitement renseignés.

Et cette incertitude peut durer des mois.

On t'a expedié 5 No du journal -- si tu veux envoyer à quelqu'un. -- Figure-toi qu'il n'y en a plus, tout a été vendu.

J'ai vu hier Char Corday -- 1-ère représentation, pas mal. Un peu froid. Mais que veux-tu, lorsque le 24 mars la neige tombe.

Le poète (Ponsard) a même eu le bon esprit de ne pas représenter Marat en tigre prenant des bains de sang et mangeant tous les jours des entrecôtes d'aristocrates et de prêtres sautés aux larmes de nonnes.

Nous nous rejoindrons à Zurich ou -- si tu veux -- à Genève, à Lausanne -- mais je n'ai jamais pensé у rester[258].

185. Г. ГЕРВЕГУ

26 (14) марта 1850 г. Париж.

26 марта 1850. Париж.

Tu exagères un реu mes espérances. Je suis (et j'étais) de l'avis qu'il n'у^{rien de définitif, mais la position est complètement changée. Et cela, с'est un avantage. Encore une fois, le 1 mars j'aurais ri au nez de l'homme qui aurait voulu me faire accroire que dans 10 jours toute la face de Paris changerait. -- Quelle issue --Die Auflösung, die gänzliche, des Bestehenden, es zerfällt wirklich,à vu d'œil. As-tu lu l'article de Pr du 25? Rien de nouveau pour nous, mais regarde la tendance, regarde оù il va, prends ma dernière lettre dans la brochure Kapp et confronte avec ce qu'il dit. La démocratie est incapable de сréer, de produire, les autres sont incapables de conserver, de maintenir, de contimuer. On a proposé une loi contre la presse -- eh bien, il n'y a qu'une seule feuille qui soutienne le projet, et cette feuille c'estNap.Les journaux les plus avancés commencent à tenir une langue modérée, sérieuse, les nuances s'effacent -- c'est la conscience de la force. Rien de plus facile que d'installer à présent un despotisme de Paraguay sans le docteur Francia -- mais ce despotisme trouvera à présent un contrepoids immense. Les journaux royalistes tombent avec acharnement sur l'armée et les petits-bourgeois -- tout cela leur échappe. -- Le public a accueilli la pièce de Ponsard sans aucune marque d'horreur, qu'on s'attendait à voir -- encore une défaite. A propos, lis le feuilleton de laV Pd'aujourd'hui et passe sur les fautes dégoûtantes de l'imprimeur.}

L'affaire d'Ogar reste énigmatique comme elle était. L'affaire de ma mere -- sans réponse comme elle était. L'Affer, évêque de Paris, reste enterré comme il était... peut-on affermir après cela nos projets définitifs? Tu es pourtant, caro mio, un Wahnsinnik aussi, tu penses que nous voulons sans nécessité aucune rester à Zurich -- et tu inventes encore contre moi l'accusation de l'immobilité. Quand, en quoi, оù étais-je Fabius Cunctateur, moi l'être le plus mobile (après la garde, cela va sans dire, de Lamartine)? Mais je te répète, je subis les nécessités, la fatuité fatale du fatum -- voilà mon factum, et comme je suis votre factotum à tous -- "j'avise". (As-tu l'admirable article de Girar Ils avisent?). -- Encore pour ne pas oublier, lis donc le Charivari, aussi le Journal pour rire n'est pas mauvais. Ex gr, les arbres viennent chez Baroche demander si on peut au printemps faire pousser les feuilles sans les timbres.

Je rentre dans la question. -- Et je ne реuх que répéter: ou Rotschild mènera l'affaire au bout, alors je quitte Paris immédiatement (vers la fin du mois prochain) -- allons partout, disposez,

ordonnez -- obéissance militaire. Ou -- le refus sera catégorique, définitif -- alors je ne ferai rien que ce qui sera nécessaire pour l'affaire. -- Entre autres, in spe, je ne vois aucune véritable cause -- pourquoi tu ne viens pas passer une semaine ou deux ici -- tu peux bien repartir un peu plus vite, mais enfin pourquoi pas?

Tu me demandes concernant l'ouvrage Cosmosophie Sociale. Je l'ai parcouru. Bonnes intentions, esprit voulant la liberté, ignorance complète de tout ce qui a été déjà fait et oublié par d'autres, et dualisme franèais (il est athée et croit à l'esprit et sa suprématie sur la nature). Ne lis pas. Suffit que j'aie lu.

M-me Dagoult ou comment diable écrit-on son nom, a publié une histoire de la révolution où elle parle avec beaucoup de chaleur "des parties extérieures de Lamartine... habitué aux choses"... etc. Le manque d'un livre pareil ne se faisait pas sentir -- elle a prévenu ce besoin. Les Confessions seront expédiées à cheval.

Maurizius Hartmann vient d'arriver dans la capitale de la civilisation -- dans un moment où elle perd le capital et la civilisation.

Перевод

26 марта 1850 г. Париж.

Ты несколько преувеличиваешь высказанные мною надежды. Я держусь (и держался) того мнения, что нет ничего определенного, но обстановка полностью изменилась. И это уже преимущество. Повторяю, 1 марта я рассмеялся бы в лицо человеку, который вздумал бы меня уверять, что через 10 дней весь облик Парижа изменится. -- Какой же это выход? Die Auflösung, die gänzliche, des Bestehenden, es zerfällt wirklich[259]. Читал ли ты статью Пруд<она> от 25 числа? Для нас там нет ничего нового, но обрати внимание на тенденцию, на то, куда он клонит, возьми мое последнее письмо в Капповой брошюре и сопоставь с тем, что говорит он. Демократия не способна созидать, производить, а те, другие, не способны сохранять, поддерживать, продолжать. Был внесен на обсуждение закон против печати, и что же? -- лишь один-единственный листок поддержал его, -- это "Nap". -- Самые крайние газеты начинают говорить умеренным, серьезным языком, оттенки стираются -- это сознание силы. Нет ничего проще, как установить в настоящее время какой-нибудь парагвайский деспотизм без доктора Франсиа, но такой деспотизм встретит сейчас огромное противодействие. Роялистские газеты с ожесточением нападают на армию и мелких буржуа, но все это бьет мимо. -- Публика приняла пьесу Понсара без всякого видимого отвращения, которого ожидали, -- еще одно поражение. Кстати, прочти сегодняшний фельетон в "V P" -- и не обращай внимания на противные типографские опечатки.

Дело Огар<ева> остается, как и было, загадочным. Дело моей матери остается, как и было, без ответа. Аффр, парижский архиепископ, остается, как и был, погребенным, -- можно ли после этого сказать что-нибудь дельное и окончательное о наших планах? Однако ты, саrо mio, тоже Wahnsin nik, ты думаешь, что мы, без всякой нужды, хотим остаться в Цюрихе, и вдобавок возводишь на меня напраслину, приписывая мне неподвижность. Когда, в чем, где был я Фабием Кунктатором? Это я-то, самое подвижное существо на свете (разумеется, после ламартиновcкой гвардии). Но, повторяю, я подчиняюсь необходимости, фатальному фатовству фатума -- таковы факты, а поскольку я ваш фактотум, "я предупреждаю". (Читал ли ты великолепную статью Жирар<дена> "Они предупреждают?") -- И еще, чтоб не забыть, читай же "Le Charivari", не плох и "Le Journal pour rire". Ex gr, деревья приходят к Барошу с вопросом, можно ли без гербового сбора выпускать весной листки.

Но возвращаюсь к нашему вопросу. -- Тут я могу только повторить: либо Ротшильд доведет дело до благополучного конца, тогда я немедленно (в исходе будущего месяца) покидаю Париж -- едем куда угодно, распоряжайтесь, приказывайте, -- повинуюсь по-военному, -- либо придет категорический, окончательный отказ -- тогда я буду заниматься лишь тем, что необходимо для дела. -- Между прочим, in spe[260] я не вижу никакой настоящей причины, почему бы тебе не приехать сюда на недельку-другую, -- ты мог бы вернуться обратно и раньше, словом, почему бы не приехать?

Ты спрашиваешь меня о книге "Социальная космософия". Я ее пробежал. Добрые намерения, свободолюбие, полное незнание того, что было уже ранее сделано и позабыто другими, наконец, французский дуализм (он атеист, а верит в дух и его превосходство над материей). Не читай. Достаточно того, что я прочел.

Г-жа Дагу, черт ее знает как она там пишется, опубликовала историю революции, где с жаром говорит о "наружных статях Ламартина... человека, испытанного в делах" и т. д. Недостатка в подобного рода сочинении не ощущалось -- оно предупредило возникновение такой потребности.

"Исповедь" будет отправлена с верховым.

Маврикий Гартман прибыл недавно в столицу цивилизации в момент, когда она теряет и капитал, и цивилизацию.

186. К. КАППУ

27 (15) марта 1850 г. Париж.

Monsieur,

J'ai l'honneur de vous envoyer des livres et papiers appartenants à votre frère.

Votre tout dévoué

A. Herzen.

Le 27 mars.

На конверте: Monsieur Кaрр.

Librairie allemande de M. Franck. Rue Richelieu, du côté du Palais National. (Sans frais).

Перевод

Милостивый государь,

Имею честь послать вам книги и бумаги, принадлежащие вашему брату.

Всецело преданный вам

А. Герцен.

27 марта.

На конверте: Господину Каппу.

Немецкая книготорговля г. Франка. Rue Richelieu, со стороны Национального дворца. (Без оплаты расходов).

187. Г. ГЕРВЕГУ

28 (16) марта 1850 г. Париж.

28 Мärz 1850.

Ouand est-ce que je n'ai pas écrit trois jours? -- Calunniatore!

Comme tu me die dans ta lettre enrhumée et catarrhale.

Hoffmann m'envoie 730 fr -- jamais je ne lui ai écrit de les envoyer ici. C'est Kapp qui a amicalement embrouillé l'affaire. Et que veut-il avec 800 ex et 750? Il reèoit 300 p% pour la première et 400 p% peut-être pour la seconde édit. -- Et tu sais que cela ne couvre pas même les frais. -- Je suis stupide, -- ta lettre aussi. Et quel est le noble citoyen Kessman que te commande un Gœtz de Berl>?..

J'ai aussi une lettre du prof Stahr, der will nicht annehmen, daß ich ein Russe bin -- sollten auch meine Eltern Russen seiп. -- Voilà le dégât cérébral que produit la philosophie.

Cela ne va раs trop mal ici... du tout, personne ne sait où on va,

les légitimistes proposent de restaurer la monarchie tout ouvertement, les jésuites crient -- et le gouvernement se tait et condamne èa, là -- un petit journal, un précepteur, un sergent. -- Rosinger a trouvé le moyen d'entamer une correspondance trisoc.

Dis à ma mèrе et è m-selle Ern que j'écrirai demain ou après-demain, écrase Cola, baise toi-même dans la glace pour moi. L'argent dont parle ma mère a été envoyé lundi passé à Zurich à Schulthess.

A propos, prends chez ma mère ce qu'il faut pour payer Zürcher.

Перевод

28 марта 1850 г.

Когда это было, чтобы я не писал в течение трех дней? -- Calunniatore![261]

А ты это утверждаешь в твоем насморочном и простуженном письме.

Гофман прислал мне 730 фр<анков>. Я ему ни разу не писал, чтоб он отправлял их сюда. Это Капп по дружбе запутал дело. А зачем ему 800 и 750 экз.? Он получает 300% за первое издание и, возможно, 400% за второе. Ты знаешь, что это не покрывает даже расходов. -- Я глуп, твое письмо -- тоже. Кто этот благородный гражданин Кесман, который заказывает тебе "Геца фон Берл<ихингена>"?

Я получил также письмо от проф<ессора> Штара, der will nichi annehmen daß ich ein Russe bin -- sollten auch meine Eltern Russen sein[262]. Вот к какому повреждению мозгов приводит философия.

Дела здесь идут не так уж плохо... отнюдь нет -- никто не знает, к чему все идет: легитимисты открыто предлагают восстановить монархию, иезуиты вопят, а правительство помалкивает и то здесь, то там выносит приговоры против какой-нибудь газетки, какого-нибудь учителя, сержанта. -- Розингер нашел способ завязать trisoc'cкую переписку.

Скажи моей матери и м-зель Эрн, что я напишу завтра или послезавтра, задуши в объятиях Колю, поцелуй за меня в зеркале самого себя. Деньги, о которых спрашивает моя мать, отосланы в прошлый понедельник г-ну Шультгесу в Цюрих.

Кстати, возьми у моей матери сколько нужно, чтобы уплатить цюрихцу.

188. Ю. КАМПЕ

28 (16) марта 1850 г. Париж.

Hochgeehrter Неrr!

Ich habe Ihr Schreiben, mil der Einlage v 200 T bekommen. Zwar sind die Druckkosten in Zürich nicht gedeckt dadurch (sie gehen bis 910 fr. de Fr n) -- aber die Sache ist abgemacht. Schade nur, daß H Kapp 800 Ex versprach, anstatt 750, ich werde mich erkundigen, ob man noch 50 Ex habe. Übrigens glaube ich, daß man die 2 Edition doch leicht ausfüllen wird.

Mein Epilogue ist längst geendigt -- ich kann es Ihnen schikken; ich möchte in der zweiten Auflage einige Druckfehler vermeiden. Ich werde Sie auch bitten, auf dem Titel meinen russischen Pseudonym zu drucken -- "V a Uf. Von Iscander".

Ich habe hier ein Artikel gedruckt, das ziemlich bruit gemacht hat; ich werde ein Paar Exempl<äre> Ihnen mit dem Epilogue schicken, wenn Sie es wünschen.

Ich bin wirklich herzlich dankbar für die Aufnahme meiner 2 Broschüren in Deutschland. Schade, daß ich der deutschen Sprache nicht mächtig bin und brauche immer einen freundschaftlichen Dienst bei der Übersetzung.

Danken Sie, mein geehrter Herr, dem H Professor Stahr -- sein Buch werde ich noch heute anfangen. Nur der H Profess ist ganz in Irrtum, indem er glaubt, "Daß der Russe keiner ist". Geb in Moskau, habe ich in der Mosk Universität meine Studien gemacht, ira Jahre 1835 wurde ich in das Ural-Gebirg verschickt, und nach 7 Jah Exil verließ ich Rußland in den ersten Tagen von 1847; von der Zeit an blieb ich immer in Paris und Italien[263]. Mein Exil hinderte mich die deutsche Sprache gründlich zu studieren -- und ich bitte, skandalisieren sich nicht über meine Barbarismen und Slavismen -- oder schreibe ich meine Briefe französisch.

Nach einem Monat gehen wir wieder nach Italien (ich glaube nach Nizza) -- übrigens adressieren Sie Ihre Briefe immer an das Haus de Rotschild frères à Paris.

Ich empfehle mich Ihnen mit der größten Hochachtung.

A. Herzen.

P. S. Vor einigen Monaten habe ich gelesen, daß eine Übersetzung von meinem russischen Roman (von H Wolfsohn) bei Cotta erschien -- unter dem Titel "Wer hat Schuld?" von

Фото

Письмо к Ю. Кампе от 28 (16) марта 1850 г. Первая страница.

Автограф Герцена.

Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки имени

М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград.

Iscander -- ich kann bis jetzt d schickten.

Перевод

28 марта 1850. Париж.

Милостивый государь!

Письмо ваше со вложением 200 т<алеров> я получил. Правда, расходов по цюрихскому изданию они не покрывают (последние достигают 910 фр<анцузских> фр.), но -- дело сделано. Жаль только, что Капп посулил 800 эк<земпляров>, а не 750; я справлюсь, не осталось ли еще 50. В конце концов я полагаю, что 2-е издание будет все же легко осуществить.

Мой "Эпилог" давным-давно уже окончен, я могу выслать его вам. Мне хотелось бы избежать во втором издании некоторых опечаток, я попрошу вас, кроме того, напечатать на заглавном листе мой русский псевдоним -- "С т<ого> б<ерега> Искандера".

Здесь я напечатал статью, которая наделала порядочно bruit[264]; если желаете, я вышлю вам вместе с эпилогом два-три экземпл<яра>.

Прием, который встретили обе мои брошюры в Германии, вызывает во мне неподдельное чувство сердечной благодарности. Жаль, что я недостаточно владею немецким языком и при переводе постоянно нуждаюсь в услугах друзей.

Поблагодарите от моего имени г. профессора Штара, -- сегодня же засяду за его книгу. Только г. професс<ор> крайне заблуждается, полагая, что здесь "и не пахнет русским". Будучи уроженцем Москвы, я учился в Моск<овском> университете, в 1835 был сослан на Урал и после семилетней ссылки, в начале 1847, покинул Россию; с тех пор я постоянно живу в Париже или в Италии[265]. Ссылка помешала мне основательно изучить немецкий язык, и я прошу не приходить в ужас от моих варваризмов и славянизмов, иначе я буду писать свои письма по-французски.

Через месяц мы снова уезжаем в Италию (вероятно, в Ниццу); впрочем, адресуйте письма по-прежнему, в Париж, Братьям Ротшильд.

Примите уверения в глубочайшем уважении.

А. Герцен.

P. S. Несколько месяцев назад я прочел, что у Котта появился (в переводе г. Вольфзона) мой роман под заглавием "Кто виноват?" Искандера. До сих пор не могу достать этой книги; если роман действительно напечатан, вы очень меня обяжете, прислав мне экземпл<яр>.

189. Г. ГЕРВЕГУ

Конец марта 1850 г. Париж.

Votre lettre, c'est-à-dire ta lettre, a réveillé derechef toute l'amertume de l'histoire Ogar. -- Quoique le lendemain nous nous soyons empressés de te communiquer une tout autre supposition, mais pensant plus et plus -- l'énigme reste dans toute sa grandeur. Nous avons lu, relu, seuls, avec Tourguéneff et nous ne comprenons rien. On dit que ce monstre de femme est arrivée et se cache près de Paris. Elise a vu Antoinette.

J'ai relu deux ou trois fois encore aujourd'hui ta lettre. Ah -- sacré nom de Dieu -- courage et sympathie, la vie est dégoûtante, marchons la tête levée... Remarque de grâce ce comble d'ironie, que l'homme est presque toujours de moitié le coupable, -- quel démon a suggéré à Og de rester en Russie une année et demie sans rien faire; et l'achat de la fabrique -- tout cela <était> de la démence. -- Il avait assez de fortune pour ne pas mourir de faim, il avait une femme qui l'aimait, et quelle femme... tu ne l'as pas connue ou peu. Et il jouait au bord d'un précipice... et pourquoi a-t-il entraîné le vieillard Tout -- dans ce gouffre? En Russie tout est permis -- mais rien n'est permis aux hommes politiques. Le gouvernement aime à la fureur de nous mêler, nous autres, dans des procès sales. -- Plus j'y pense, plus j'ai horreur... une dizaine d'années d'exil. Ils sont récidives l'un et l'autre -- cela sera affreux.

Eh bien, passons à autre chose. La position ici est toujours bonne. Un progrès immense se fait en faveur des idées répub

• . La p de Larochej était un second 21 janvier pour la légitimité. Personne n'a plus compromis la cause que le Don-Quichotte Falstaffé, les pudiques couleurs ou les blancs. -- Lis avec attention le dernier article de Pr (du 29), il a fait la fusion avec la bourgeoisie, il entreprend à présent d'entraîner le gouvernement...

Il sera jugé le 10 avril. Il sera condamné, il n'y a pas de doute.

Et moi, j'attends la réponse le 10 -- et me propose de quitter la France tout de suite.

На обороте: Егору Васильевичу.

Adieu, caro mio.

Перевод

Ваше письмо, т. е. твое письмо, воскресило всю горечь огар<евской> истории. Хотя на следующий день мы поспешили сообщить тебе совсем другое предположение, но сколько бы мы ни думали, все это остается величайшей загадкой. Мы читали и перечитывали письмо и одни, и с Тургеневым -- и ничего не понимаем. Говорят, что эта ужасная женщина приехала и скрывается где-то в окрестностях Парижа. Элиза видела Антуанетту.

Сегодня я еще два или три раза перечитал твое письмо. Ах, черт возьми, побольше мужества и расположения к людям; жизнь отвратительна, будем же продолжать наш путь, высоко подняв голову... Сделай милость, обрати внимание на убийственную иронию судьбы: человек почти всегда наполовину сам виноват; какой злой дух внушил Ог<ареву> остаться в России, полтора года сидеть без дела да еще купить фабрику -- все это безумие. -- У него было достаточно средств, чтобы не умереть с голоду, у него была женщина, которая его любила, и какая женщина -- ты ее не знал или мало знал. А он танцевал на краю пропасти... и зачем он увлек в эту бездну старика Туч<кова>? В России все позволено, зато политическим деятелям не позволено ничего. Правительство до страсти любит замешивать нашего брата в грязные процессы. -- Чем больше я об этом думаю, тем больший страх меня охватывает... десять лет ссылки. Оба привлекаются не впервые -- это будет ужасно.

Но перейдем к другому. Обстановка здесь по-прежнему благоприятна. Наблюдается огромный прогресс в пользу респуб<ликанских> идей. П<редложение> Ларошж<аклена> было вторым 21 января для легитимизма. Никто так не скомпрометировал дело стыдливых или белых лилий, как этот фальстафированный Дон-Кихот. -- Внимательно прочитай последнюю статью Пр<удона> (от 29); он объединился с буржуазией, сейчас он предпринимает попытку потянуть за собой правительство...

Суд над ним состоится 10 апреля. Его осудят, в этом нет сомнения.

Я же 10 апреля ожидаю ответа и предполагаю тотчас же покинуть Францию.

Прощай, саrо mio.

На обороте: Егору Васильевичу.

190. Г. ГЕРВЕГУ

31 марта -- 1 апреля (19--20 марта) 1850 г. Париж.

Le 31 mars.

Voilà pour le commencement une chose magnifique. Il у а... "une famille", penses-tu en te rappelant que Hartmann est à Paris; non, il y a un journal que personne ne lit, le Tintamarre, eh bien, voilà pour la semaine sainte quelle prière il adresse à Notre-Dame de Lorette: "O toi, qui as conèu sans pécher -- laisse-nous pécher sans concevoir". -- Je crois bien que les jésuites tomberont sui cette feuille et l'autodafériront. -- Le reste à demain...

1 avril.

Et que reste-t-il? Rien. Temps désolant d'une attente, rien de nouveau ni pour l'humanité, ni pour moi... Mais sérieusement parlant, pourquoi donc tu ne crois pas à notre décision suprême. Tout cela n'est qu'une question de temps et de quel temps -- d'une dizaine de jours. Je ne veux pas rester ici -- et je ne resterai pas sans quelques circonstances tout à fait imprévues.

Moi, je crois que la chose la plus pratique serait d'attendre à Zurich le dernier mot; Emma pense que cela vaut mieux pour toi d'aller droitement à Nice. Moi je propose de rester pour ne pas plus compliquer les choses.

Je ne veux pas continuer, с'est l'œuvre de la fainéantise, nous en avons tant parlé, écrit -- tout est clair. Les deux cas sont prévus.

Billet encaissé -- Italie ou Sud de la France, пожалуй -- Espagne.

Billet embourbé -- Suisse ou Helvétie.

Je me propose d'écrire un petit pendant à mes dialogues dans un tout autre genre, primo le titre sera Prologue. Et ensuite, faisant la paraphrase du texte évang<élique>: "Elle ne dort pas -- elle est morte" et "Laissons aux morts enterrer les morts". -- Trêve de désespoir, tout est fini, le temps douloureux est passé, il est mort, le vieux monde, eh bien, nous ne sommes pas des vers d'un cadavre.

Heraus denn, sacré tonnerre.

Est-ce que èa vous plaît?

Je dirai là qu'en 1848 où tout le monde croyait à la vie -- on a prêché les approches de la mort.

En 1849, où le monde voyait la maladie d'une manière palpable -- on a prêché la mort-même.

Mais en 1850 -- un peu en avant -- il faut prêcher le lendemain des funérailles, il faut s'occuper de l'héritage et des héritiers.

Hartmann part pour Londres, je lui ai donné une lettre de recom à Linton, rédacteur d'un nouveau journal The

Leader qu'il m'envoie par sympathie et que je ne lis pas par ignorance. Adieu.

Tourguéneff est fou -- aller à présent mourir pour la Garcia dans les mains de Nicolas.

Reichel a été aujourd'hui chez moi pour demander comment il fallait écrire à Bakounine pour savoir au juste s'il est guillotiné ou non -- moi, je lui ai donné le conseil d'écrire "guillotine restante" -- voilà jusqu'à quelle cruauté va la passion au bavardage.

Перевод

31 марта.

Вот прекрасная вещь для начала. Существует... -- семья думаешь ты, вспоминая, что Гартман в Париже; нет, существует... журнал "Tintamarre", который никто не читает; так вот, на Святой неделе он обратился к Лоретской богоматери с эдакой молитвой: "О ты, зачавшая без греха, позволь нам грешить без зачатия". Уверен, что иезуиты обрушатся на листок и аутодафетируют его. -- Об остальном завтра...

1 апреля.

А что же осталось? Ничего. Тоскливое время ожидания, ничего нового ни для человечества, ни для меня. Но, кроме шуток, почему же ты не веришь в наше окончательное решение? Ведь все это лишь вопрос времени, какого-нибудь десятка дней. Я не хочу оставаться здесь, и не останусь, разве только возникнут какие-нибудь совершенно непредвиденные обстоятельства.

Я лично полагаю, что наиболее целесообразно было бы ждать окончательного решения в Цюрихе; Эмма думает, что тебе лучше ехать прямо в Ниццу. Я же советую остаться, чтобы не усложнять еще больше положение. Но не хочу продолжать: это праздное занятие, мы так много об этом писали, говорили, что все ясно. Предусмотрены два случая.

Билет оплачен -- Италия или юг Франции, пожалуй -- Испания.

Билет увяз -- Швейцария, или Гельвеция.

Я собираюсь написать маленькое добавление к моим диалогам, но совсем в другом роде. Во-первых, название будет "Пролог". И затем последуют перефразированные еванг<ельские> тексты: "Она не спит, она мертва" и "Оставим мертвым хоронить мертвецов". -- Довольно отчаиваться, все кончено, тяжелые времена прошли. Он мертв, этот старый мир, ну, а мы не трупные черви.

Heraus denn[266], чёрт побери!

Нравится ли вам это?

Я напишу там, что в 1848 году, когда все верили в жизнь, иные пророчили приближение смерти.

В 1849 году, когда мир ясно ощутил свою болезнь, пророчили самую смерть.

Но в 1850 году -- забежав немного вперед -- надо пророчить наступление дня, следующего за похоронами, надо заняться наследством и наследниками.

Гартман едет в Лондон, я дал ему реком<ендательное> письмо к Линтону, редактору недавно основанной газеты "The Leader", которую он высылает мне из чувства расположения и которую я не читаю по невежеству. Прощай.

Тургенев сошел с ума: ехать сейчас умирать за Гарсиа в лапах Николая!

Сегодня ко мне заходил Рейхель спросить, как написать Бакунину, чтобы узнать наверняка, гильотинирован он или нет. Я ему посоветовал написать: "На гильотину до востребования" -- вот до какого бездушия доводит страсть к болтовне.