Веселый конец так печально начавшегося в Москве зимнего сезона 1771/1772 года пролетел незаметно. Последний раз потанцевали еще на Фоминой, так как в этом году Пасха была сравнительно ранняя.
Затем наступило полное летнее затишье. Московский «большой свет» стал разъезжаться по своим вотчинам.
Снова село Баратово приняло в свои живописные объятия оба семейства, князей Баратовых и Прозоровских.
Пригласить провести лето по-прошлогоднему явился к князю Ивану Андреевичу сам Владимир Яковлевич Маратов. Иван Андреевич сначала отклонил «лестное», как он выразился, для себя приглашение.
— Надо пожить и у себя. Что же мы за бездомные такие, чтобы все по чужим углам ютиться, — заметил он.
— Вы и вся ваша семья, князь, — воскликнул князь Владимир Яковлевич, — для нас не чужие. Я, конечно, не смею надеяться, но если бы вы были расположены ко мне и к сестре, хотя на сотую долю так, как расположены мы к вам, то тоже не считали бы мой дом чужим углом.
— Благодарю вас за любезность.
— Это не любезность, любезность — слова, а я говорю, что чувствую.
— Еще раз благодарю вас.
— Нет, князь, я не уйду, пока вы не согласитесь на мое предложение. Мы проведем лето так же хорошо, как и прошлого года. Мне казалось, что вы и княжна Варвара Ивановна были довольны.
— Довольны, кто говорит об этом, но хорошенького понемножку, знаете присказку, — заметил Иван Андреевич.
— Если вы проведете с нами два лета — это и будет только хорошенького понемножку, этих, прошлогодних только, два месяца промелькнули совсем незаметно; их нельзя даже определить понятием «немножко».
— Нет, князь, не соблазняйте. Варя так вконец избалуется в вашем дворце. Надо ее приучить и к ее гнезду.
— Гнездо девушки определить заранее трудно. Для гнезда же Варвары Ивановны наш деревенский дом слишком плох.
— Уж вы наскажете! — заметил Иван Андреевич. Довольная улыбка озарила лицо старика. Нельзя было сделать ему большего удовольствия, как отдать дань восторга его дочери.
— Княжна Варвара Ивановна так любит Alexandrine, а она платит ей со своей стороны таким восторженным обожанием, что разрознить их на целое лето было бы для обеих большим огорчением, притом княжне Варваре Ивановне так здорово дышать смолистым сосновым воздухом… Хотя княжна Варвара Ивановна, кажется, теперь, слава богу, здорова, но эта ужасная зима, а в конце все же некоторое утомление от балов не могли, вероятно, не отозваться на ее здоровье. В последний раз, когда я ее видел, она показалась мне бледнее обыкновенного.
— Вы заметили, — перебил его князь Прозоровский, — и мне тоже так кажется, но это все же не то, что прошлого года. Она, слава богу, не жалуется ни на грудь, не кашляет. В деревне она восстановит окончательно свои силы…
— А было бы лучше еще хоть одно лето ей подышать сосновым воздухом. Посмотрите, что она окончательно укрепит свое здоровье… Еще только одно лето, князь.
В голосе князя Баратова слышалась почти мольба.
— Вы так просите, князь, но повторяю, нам совестно, что уже слишком…
Иван Андреевич, видимо, становился уступчивее. С присущим любящему отцу преувеличенным опасением он думал о здоровье своей единственной дочери и находил, что князь, пожалуй, прав, что сосновый воздух Баратова, так чудодейственно повлиявший на княжну Варвару прошлого года, на самом деле укрепил бы ее здоровье окончательно. Кроме того — будем откровенны, — в настойчивости князя Баратова князь Прозоровский провидел нечто более светской любезности. Мысль видеть дочь за князем Владимиром Яковлевичем ему более чем улыбалась.
«Быть может, от этого лета зависит ее судьба…» — мелькнуло в голове старика.
Это и было причиной его уступчивости.
— Почему это «слишком», что за совестно. Вы нас этим только обяжете, я и сестра просим вас сделать нам это удовольствие.
— Я, право, не знаю, князь. Я подумаю. Я поговорю с Варей.
— На Варвару Ивановну я напущу сестру, а потому ее голос будет за нас. В этом я уверен, а потому считаю вопрос о вашем согласии решенным утвердительно.
— Подумаю, подумаю, — повторил князь Иван Андреевич.
Владимир Яковлевич не настаивал и вскоре уехал.
Он действительно обратился к сестре. Та, почему-то, безотчетно для самой себя, вполне уверенная, что «свадьбе брата с княжной Варварой не бывать» именно потому, что так сказал Кржижановский, согласилась поехать и, конечно, уговорила княжну Варвару Ивановну. Последней так понравилось Баратово, что мысль ехать в свою деревню, в старый, покосившийся от времени дом, с большими, мрачными комнатами, со стен которых глядели на нее не менее мрачные лица, хотя и знаменитых, но очень скучных предков, сжимала ее сердце какой-то ноющей тоской, и она со вздохом вспоминала роскошно убранные, полные света и простора комнаты баратовского дома, великолепный парк княжеского подмосковного имения, с его резными мостиками и прозрачными, как кристалл, каскадами, зеркальными прудами и ветлой, лентой реки, и сопоставляла эту картину с картиной их вотчины, а это сравнение невольно делало еще мрачнее и угрюмее заросший громадный сад их родового имения, с покрытым зеленью прудом и камышами рекой. Для молодого вкуса такое сравнение было слишком опасно.
Предупредительность князя Баратова, исполнение всех ее самых мимолетных капризов, и исполнение быстрое, как бы по волшебству, также и играло немаловажную роль в этом предпочтении Баратова отцовскому имению.
Княжна не забыла, да и не могла забыть одного эпизода прошлого лета. Гуляя в парке вечером, она раз заметила князю Владимиру Яковлевичу, что стоявшая в глубине парка китайская беседка была бы более на месте около пруда, на крутом ее берегу, самом живописном месте парка. Она сказала это так, вскользь и через несколько минут даже забыла о сказанном.
Каково же было ее удивление, когда на другой день утром она нашла беседку перенесенной на указанное ею место. По приказанию князя беседка за ночь была перенесена десятком рабочих. Тогда-то первый раз она взглянула на князя Баратова с чувством, несколько большим, нежели чувство благодарности.
Княжна Варвара Ивановна, особенно с тех пор, полюбила эту беседку. Это, быть может, случилось потому, что она напоминала ей, что у ней есть власть — власть женщины, и это льстило ее самолюбию. Не увидать это лето китайской беседки было для нее — это она чувствовала — большим лишением.
Князь с ловкостью опытного ловеласа сумел воспользоваться этим поворотом в его пользу сердца княжны и, продолжая предупреждать ее желания, как летом, так и зимой, достиг того, что княжна Варвара Ивановна если и не полюбила его, то привязалась к нему и скучала без него.
Прав был и Кржижановский. Ореол блестящей партии, окружавшей князя в московском свете, не остался без влияния на княжну Варвару, и мысль, что князь сделает ей предложение, стала улыбаться ей не менее, чем ее отцу, князю Ивану Андреевичу.
Уверенность Владимира Яковлевича оправдалась. Прозоровские со всеми чадами и домочадцами перебрались на лето снова к Баратовым. Московские светские кумушки решили окончательно, что князь Владимир и княжна Варвара — жених и невеста.
Совместная жизнь, несмотря на бдительный надзор Эрнестины Ивановны, давала возможность князю Баратову и княжне Варваре хотя и редко, но уединяться. Не знали они, впрочем, что кроме старой гувернантки за ними наблюдали еще два зорких, горящих ревностью глаза. Эти глаза были глаза Капочки.
Безгранично и, главное, безнадежно влюбленная в князя, молодая девушка первое время как-то свыклась с немым созерцанием своего героя и довольствовалась тем, что глядела на него исподтишка, полными восторженного обожания глазами. Он ей казался каким-то высшим существом, близость к которому невозможна ни для одной женщины.
Не бывая на балах, она не могла наблюдать за отношением своего кумира к княжне Варваре, во время же первого проведенного в Баратове лета князь был очень сдержан.
Только весной 1772 года, когда князь перед отъездом в имение несколько раз был у Прозоровской, Капочка сделала роковое для себя открытие, что он ухаживает за княжной Варварой. Томительно сжалось ее сердце, и горькие слезы выступили на ее всегда задумчивые глазки. Она стала утешать себя, стараясь доказать себе, что она ошиблась, но червь сомнения уже вполз в ее душу, и она невольно стала примечать то, что прежде казалось ей простым и естественным, делая из всего этого свои выводы, и, к несчастью, все более и более убеждалась в горькой, ужасной для себя истине.
Любовь к князю, проснувшаяся ревность еще более усилились — в молодой девушке заговорила страсть. Последняя часто клокочет там, где менее всего ее можно ожидать, — в этих худеньких, хрупких тельцах. По переезде в Баратово Капочка с еще большим рвением стала продолжать свои лихорадочные наблюдения.
Прошло около двух месяцев.
Стоял чудный июльский вечер. В тенистой части парка, прилегающей к пруду, царствовал тот таинственный, перламутровый полумрак, который располагает к неге и мечте. Несколько знакомые с характером Сигизмунда Нарцисовича читатели, быть может, удивятся, что он склонен был к мечтательности. Такие почти несовместимые качества встречаются в человеческой натуре. Быть может, впрочем, что мечтательность эта была простым отдохновением чересчур практического ума и сластолюбивой натуры пана Кржижановского.
Сигизмунд Нарцисович медленно шел по аллее, вдыхая в себя полной грудью напоенную ароматом вечернюю прохладу. Вдруг вдали появилась знакомая ему грациозная фигурка Капочки. При виде ее мысли пана Кржижановского приняли тотчас другое направление.
Уже более двух лет он неотступно ухаживал за «сильфидой-недотрогой», как он называл Капитолину Андреевну, и это самое название уже достаточно указывало на результаты его ухаживаний.
Мы знаем, что молодая девушка была полна благоговения к геройству и добродетелям Сигизмунда Нарцисовича, но это, увы, далеко не удовлетворяло его как ухаживателя.
Он проклинал в душе те самые мнимые доблести, которые, видимо, пробуждали лишь почтительный страх в грациозной Капочке. Ее тоненькая, готовая сломаться от дуновения ветерка талия, крошечные ручки и миниатюрные ножки, ее глазки, всегда подернутые какой-то таинственной дымкой, тонкие черты лица и коралловые губки дразнили испорченное воображение и пробуждали сластолюбивые мечты в Сигизмунде Нарцисовиче.
При виде Капочки все это охватило его, но он знал, по грустному опыту, что при встрече она сделает ему почтительный реверанс, а если он заговорит с ней, то она будет отвечать ему, потупив глазки, с краской на лице и с таким выражением, которое так и говорит, что сделанная им честь, хотя и велика, но избавиться от нее ей все-таки хотелось бы поскорее. При первой возможности Капочка, сделав снова реверанс, убегала — так, по крайней мере, кончались все его с ней заигрывания. Он никак не мог попасть ей в тон — она, видимо, ни за что не решалась свести его с ею же ему созданного пьедестала. Как проклинал пан Кржижановский этот пьедестал.
Предвидя подобную же встречу, он даже не прибавил шагу навстречу шедшей прямо на него молодой девушке. Она между тем шла какой-то быстрой, неровной походкой. Наконец они встретились лицом к лицу
Капочка, по-видимому, только теперь увидела Сигизмунда Нарцисовича. Последний, со своей стороны, удивленно оглядел ее. Его поразило ее странное состояние. Полные слез глаза были красны, молодая девушка вся дрожала.
— Сигизмунд Нарцисович, это вы, голубчик, это вы?..
Она схватила его за руку и как-то нервно сжала ее. Он остановился, пораженный тоном и смыслом ее слов.
— Капитолина Андреевна, что с вами, что случилось?..
— Ах, вы не знаете… Ведь они… они там!.. Она задыхалась.
— Кто они и где там?
— Князь и княжна… в беседке…
Она показала на видневшуюся, на той стороне пруда китайскую беседку.
— Ну, так что же?.. — удивленно посмотрел он на нее.
Слезы уже ручьями текли по ее пылающим щекам. Она продолжала нервно сжимать его руку, как-то наваливаясь на него всем корпусом. Видимо, она еле стояла на ногах. Он взял ее за талию, чтобы поддержать.
— Успокойтесь, объясните толком, почему вас так поразило, что брат и сестра в беседке.
— Не сестра, княжна Варвара!.. — как-то вскрикнула Капочка.
— А-а… — протянул Кржижановский. — Но что же тут необыкновенного… они гуляли и зашли отдохнуть.
Он медленно не вел, а, скорее, тащил ее, ища глазами скамейки. Скамеек в этой аллее не было.
В сторону вилась дорожка, оканчивавшаяся входом в круглый павильон с окнами из разноцветных стекол. Он был предназначен для питья кофе и убран в турецком вкусе. Вся меблировка состояла из круглого по стене турецкого дивана и маленьких обитых материей низеньких столиков. Сигизмунд Нарцисович направился туда со своей почти теряющей последние силы спутницей.
— Гуляли… зашли отдохнуть… — злобно прошептала она — Но они целовались…
— Целовались? А вы, почему знаете?
— Я за ними следила… Я давно слежу… — простонала она.
Они достигли павильона. Он почти поднял ее, чтобы ввести на три ступеньки входа, отворил дверь, ввел свою спутницу и, плотно затворив дверь за собою, усадил Капочку на диван и сел рядом. Она утомленно и, видимо, с наслаждением откинулась на спинку дивана.
— Следили… Зачем?..
— Как вы не понимаете… Я люблю его…
— Кого?
— Князя Владимира…
— Жениха княжны Варвары?
— Жениха?!
— Ну, да, жениха, это дело решенное… Оттого-то и Эрнестина Ивановна допускает их быть часто вместе и даже наедине…
— Вот как… — почти вскрикнула Капочка. — Теперь я все поняла…
Глаза ее уже были сухи от слез и горели каким-то зловещим огнем.
— О, как я ненавижу его…
— И я тоже…
— За что?
— За то, что вы любите его.
— Любила.
— Ну, хорошо, за то, что любили его.
— Но вам что до этого?
— Я отвечу вам вашей же фразой: как вы не понимаете, я люблю вас.
— Вы? Меня?
Она остановилась и как-то странно-пристально оглядела его.
— А вы даже этого не заметили, — с горечью сказал он, — вы отдали свое сердце этой ходячей развалине, когда в этой груди бьется сердце, принадлежащее вам одной.
— Сигизмунд… Нарцисович… — сделала она паузу между этими двумя словами.
— И вы избрали меня поверенным вашего романа! Это безжалостно!
Он закрыл лицо руками.
— Но я не знала. Простите, — лепетала она, силясь отнять его руки от лица.
— Или вы будете моею, забудете этого наглумившегося над вашим чувством человека, или же я сегодня размозжу себе голову Я мог выносить это безответное мучительное чувство, когда я думал, что ваше сердце еще не знает любви, а теперь… Теперь я не могу.
Он глухо зарыдал.
— Но я не люблю его. Я его ненавижу, — шептала Капочка. — Перестаньте. Ведь я не знала, что вы меня любите. Я не смела даже думать об этом. Перестаньте.
Он продолжал рыдать.
— Мне все равно, — вдруг, видимо, с неимоверным усилием выкрикнула она. — Я ваша.
— Моя, ты моя… — отнял он руки от лица и заключил ее в свои объятия,
Она не заметила, что на его глазах не было и следа слез, да и не могла заметить этого. Она была почти в обмороке. Мгновенно задуманная комедия была сыграна.
Для Капочки это было началом драмы.