Вечерний луч солнца сквозь круглые, в свинцовом переплете, грани оконной слюды падает на обитую золотою голландскою кожей стену, захватывая лысину Шуйского. Сидя за столом, он пишет.
Входит дьяк Ефимьев и кланяется в пояс.
Шуйский (продолжая писать): Что скажешь, Ефимьев?
Ефимьев: По твоему приказу, боярин, двух с патриаршего двора колодников привел.
Шуйский: Ладно. Веди сюда.
Ефимьев: Обоих?
Шуйский: Нет, одного, молодого.
Два стрельца с обнаженными саблями вводят Григория со связанными за спиной руками и кандалами на ногах.
Шуйский: Развяжите. (Развязывают). Кандалы снимите. (Снимают). Ступайте.
Ефимьев со стрельцами уходят.
Шуйский идет к двери, притворяет ее плотнее, возвращается на прежнее место и с минуту молча смотрит на Григория.
Шуйский: Подойди.
Сделав два-три шага, Григорий останавливается.
Шуйский: Ближе, ближе. Кто ты таков?
Григорий: Чудовской обители инок, Григорий.
Шуйский: Роду какого?
Григорий: Галицких детей боярских Смольных -- Отрепьевых.
Шуйский: Жив отец, мать?
Григорий: Померли.
Шуйский: Значит, сирота?
Григорий: Кроме Бога никого.
Шуйский: Зачем в монахи шел?
Григорий: Душу спасать.
Шуйский (помолчав): Слушай, Григорий, мне тебя жаль. Что это тебе попритчилось? Как тебе в ум вступило, будто ты царь на Москве?
Григорий: Сам не знаю. Морок бесовский, чай, и от вина. Как первую чарку выпил, ума изступил, что говорил, не помню.
Шуйский: Было тебе какое видение? Ну-ка, вспомни... Эх, дурачок, аль не видишь, что я тебе добра желаю? Может, и вызволю. Только все говори, запрешься -- прямо отсюда в застенок. Так лучше добром. Ну-ка, сказывай, было видение?
Григорий: Было.
Шуйский: Какое?
Григорий: Лестница, будто, крутая, и я по ней всхожу. Все выше да выше, а внизу Москва, народ на площади... Я как сорвался, да полетел -- и проснулся.
Шуйский: И все?
Григорий: Все.
Шуйский: А лестница куда?
Григорий: На башню.
Шуйский: Ой ли? Не на престол ли царский?
Григорий: Да, будто и на престол.
Шуйский: А на нем ты?
Григорий: Я.
Шуйский (помолчав): А что царевич Димитрий, может, жив, -- другого де младенца зарезали, -- слышал о том?
Григорий: Слышал.
Шуйский: И верил?
Григорий: Коли верил, коли нет.
Шуйский: А теперь?
Григорий: Теперь, как скажешь, так и поверю.
Шуйский: Вишь, какой прыткий. Хочешь на меня взвалить? А может, и я...
Смотрит на него долго молча. В комнате такая тишина, что слышно, как муха жужжит на оконной слюде.
Шуйский вдруг встает, подходит к Григорию, берет его за руку, ведет к окну, поворачивает лицом к свету, вглядывается и проводит по волосам его рукою.
Шуйский (тихо, как будто про себя): Жесткие, курчавые, рыжие с подрусиной, очи голубые с празеленью, да чуть-чуть с косиной, и на щеке бородавка, точка в точку. Что за диво. Ну-ка, ворот раскрой маленько.
Григорий, быстро подняв руку, прижимает ворот к шее. Шуйский отводит руку его, откидывает ворот и тихо ахает.
Шуйский: Родинка, родинка на том самом месте, как раз. Что ты, что ты на меня так смотришь? Что дрожишь? (Отступая): Кто ты такой, кто ты такой? Откуда взялся? Аль и впрямь...
(Опять подходит и, положив ему руки на плечи, приблизив лицо к лицу его, -- чуть слышным шопотом): Дмитрий Иваныч, -- ты?
Григорий пятится к столу, откинув руки назад, хватается за стол, вдруг опускает голову, закрывает глаза и падает на пол.
Шуйский (глядя на него с брезгливой усмешкой): Эх, баба. Ну, где такому в цари?
Идет к поставцу, берет кувшин с квасом, наливает ковш, возвращается к Григорию, наклоняется над ним. Григорий, очнувшись, открывает глаза.
Шуйский (приподняв голову и поднося ковш ко рту): Да чтой-то опять с тобой содеялось? Часто ли так? Уж не падучая ли, оборони Боже, как у того?
Григорий (сев на пол и закрыв лицо руками): Ох, не могу... Не мучай меня ради Христа, отпусти... Лучше в застенке плетьми да каленым железом, чем так!
Шуйский: Что ты, что ты, сынок. Все ладно, отпущу сейчас. Ну-ка, встань, дай помогу, вот так! Отдохни.
Хочет его усадить, но Григорий вдруг, совсем очнувшись, вскакивает и проводит рукой по лицу.
Григорий: Ох, прости, боярин. Я, кажись...
Шуйский: Ништо, ништо, родной. Все ладно, отпущу сейчас. Небось, никто тебя не тронет. Три денька поживи в обители, а я погадаю, подумаю. (Вдруг изменившимся голосом, грозя ему пальцем): Только смотри у меня, смирно сиди, три дня. Понял?
Григорий: Понял.
Шуйский (подойдя к двери и открыв ее): Ефимьев!
Входит Ефимьев.
Шуйский: Инока честного Григория в Чудов отвези и сдай о<тцу> игумену с рук на руки. Инок сей честной неповинен ни в чем. Смотри же, чтоб никто ему обиды не чинил. (Идет к столу и дописывает грамоту).
Ефимьев: Слушаю. А с другим как же?
Шуйский: И того отпусти. Грамоту отдай о<тцу> игумену. Ну, ступайте с Богом.
Григорий, поклонившись в землю, идет с Ефимьевым к двери.
Шуйский: Стой, погоди. (Отводит Григория в сторону, обнимает его, целует в голову и крестит): Храни тебя Господь. (На ухо шопотом): Веришь, что Богу все возможно?
Григорий: Верю.
Шуйский: То-то, верь. Как знать, сон-то, может, и в руку. Чем чорт не шутит. Ну, с Богом, с Богом, ступай, Гришенька -- Митенька.