По примѣру прошлаго года, старикъ Снаудонъ съ внучкой и съ другомъ своимъ Сиднеемъ разрѣшилъ себѣ провести недѣльку въ деревнѣ, на лонѣ природы. Сидней и Дженни брали отпускъ изъ своихъ мастерскихъ, и послѣдняя всецѣло предавалась пріятному отдохновенію. Та же ферма того же фермера, что и въ минувшее лѣто, пріютила ихъ на эти дни; такой же добродушный, какъ и тогда, м-ръ Памментеръ словоохотливо распространялся своимъ бодрымъ голосомъ на удручающую тему о недочетахъ сельскаго хозяйства. Онъ предавалъ проклятію и несогласія землевладѣльцевъ съ крестьянами-землепашцами, и недостатокъ въ удобреніи, въ которомъ нуждались сельскія нивы; и недоразумѣнія, возникающія безпрестанно между помѣщиками и арендаторами... Сидней выслушивалъ его, сочувственно улыбаясь и любовался весельемъ, которое поднялось въ многочисленной семьѣ Памментеровъ при появленіи Снаудона, а главное Дженни. Старшая изъ семерыхъ дѣтей фермера, румяная, какъ яблочко, но неуклюжая дѣвушка, лѣтъ шестнадцати, не отходила отъ нея ни на шагъ. Ихъ говоръ и смѣхъ доносились въ собесѣдникахъ все слабѣе и слабѣе; но порой грубоватые раскаты хохота деревенской простушки заглушались звонкимъ, серебристымъ, сердечнымъ голосомъ Дженни.
Деревушка Данбери, въ видѣ густолиственнаго, лѣсистаго пространства, подымалась по направленію въ сельской церкви. Весь фронтонъ фермы тонулъ въ зелени вьющихся и душистыхъ растеній, дикаго винограда, жимолости; въ саду какъ жаръ горѣли подсолнечники и прочіе цвѣты и растенія. На черепичной кровлѣ ворковали голуби; въ конюшнѣ раздавались удары копытъ объ стѣну... Дженни всему радовалась, во всемъ узнавала знакомое и милое ей, вотъ ужъ третье лѣто; Сидней тоже былъ замѣтно счастливъ отдохнуть; и только къ радости старика Снаудона примѣшивалась грусть.
"На слѣдующій годъ они, пожалуй, пріѣдутъ сюда безъ меня, одни"... думалъ онъ, чувствуя, что силы его слабѣютъ, что даже дорога изъ города сюда уже утомила его.
Послѣ ужина Сидней остался одинъ и пошелъ впередъ, въ садъ, на голоса, но не особенно удачно; не онъ -- Дженни, а она его нашла, притаившагося за какимъ-то большимъ, густолиственнымъ деревомъ.
-- А я-то васъ искала! Думала, вы ушли на село,-- проговорила она и, какъ ни тихо звучалъ ея голосъ, умолкла, уступая вліянію обаятельной ночной тиши.
Сидней тоньше и, такъ сказать, болѣе сознательно воспринималъ впечатлѣнія отъ красотъ природы; но Дженни отдавалась ихъ всей своей беззавѣтной, дѣтски-ясною душой. Она не поняла его чувствъ и не могла бы раздѣлять его впечатлѣній; но обоихъ было такъ хорошо на сердцѣ и такъ отрадно.
Чуть слышно, какъ бы боясь нарушить чары этой дивной ночи, Сидней заговорилъ о старикѣ, котораго они оба любили:
-- Намъ надо быть съ нимъ поосторожнѣе и не слишкомъ его утомлять; мнѣ кажется, что въ сущности онъ гораздо слабѣе, чѣмъ можно предположить, на него глядя...
-- Да! И я замѣтила, что онъ какъ-то храбрится, а все-таки чувствуетъ себя хуже съ тѣхъ поръ, какъ отецъ вернулся,-- подхватила Дженни.-- Ужъ не боится ли онъ, что я отъ него уйду? Но я его ни за что не оставлю! Что бы со мной было, если-бъ не онъ? Я обязана любить отца; но кто же мнѣ помогъ "тогда", какъ не дѣдъ?..
Она умолкла, охваченная волненіемъ.
-- А мнѣ такъ стыдно самого себя,-- помолчавъ, началъ Сидней.-- Въ то время я васъ уже зналъ, и хоть немного могъ бы вамъ придти на помощь, и... ничего для васъ не сдѣлалъ, точно какой-нибудь чужой!..
-- Нѣтъ, вы сдѣлали, и даже очень многое!-- горячо вырвалось у Дженни.-- Вы забыли, но я твердо помню! Вы были такъ ко мнѣ добры, вы такъ меня поддерживали своимъ сердечнымъ участіемъ... А помните, какъ вы меня укутывали въ свою куртку, когда лилъ дождь и шумѣла буря?
-- Ну, Дженни! Это было такъ давно...
-- А все-таки я не забуду никогда! Никогда! Вы одинъ были моимъ другомъ...
-- Нѣтъ; еще кто-то другой заботился о васъ...
Дженни подняла на него глава и тотчасъ же ихъ опустила.
-- Вы не забыли;-- такъ вѣдь?
-- Такъ!..
-- Скажите же, кто этотъ другъ?
-- Миссъ Юэттъ.
-- Я только того и хотѣлъ, чтобъ вы ее назвали сами!-- проговорилъ Сидней.-- Помните, когда мы съ вами вдвоемъ дожидали вашего дѣдушку? Тогда у меня было то же желаніе,-- поговорить о ней, какъ говорятъ о дорогихъ, но безвозвратно отшедшихъ, умершихъ людяхъ...
Тихая, таинственная ночь; мерцаніе и тѣни лунныхъ лучей на умиленномъ лицѣ милой дѣвушки; ароматъ цвѣтовъ, которымъ былъ полонъ воздухъ, ее окружавшій,-- все это помогло Сиднею неожиданно заглянуть къ себѣ въ душу и прочесть тамъ нѣчто для него новое и неизъяснимо отрадное... Онъ готовъ былъ признаться ей тотчасъ же въ своихъ думахъ; но не посмѣлъ смутить душевный покой такого юнаго, невиннаго и дорогого ему существа.
-- Мнѣ часто случалось желать, чтобъ судьба привела ее увидѣть и поблагодарить за ея заступничество, котораго я никогда не позабуду!-- дрогнувшимъ голосомъ сказала Дженни.
-- Въ такомъ случаѣ я постараюсь вспоминать теперь о прошломъ съ меньшей горечью и досадой,-- рѣшать Сидней.-- Намъ не дано измѣнить ничего, что прошло; но зато мы можемъ стараться помнить лишь лучшія стороны его. Надѣюсь, вы вообще рѣдко оглядываетесь на прошлое?
-- Напротивъ. Дѣдушка желаетъ, чтобы я ничего не забывала,-- тихо сказала Дженни, и оба, не спѣша, пошли, задумавшись, домой.
У крыльца они разстались; но Сиднею захотѣлось опять на просторъ, въ открытое поле, гдѣ можно бродить, бродить хоть до утра...
Чуть свѣтъ, Сидней Керквудъ уже проснулся и всталъ, какъ только въ домѣ всѣ зашевелились. Ему живо припомнится вчерашній разговоръ о Кларѣ; онъ почти пожалѣлъ, что заговорилъ о ней. Но къ чему было замалчивать свое признаніе въ любви въ ней самой, къ Дженни? Быть можетъ, еще долго не представится другой такой удобный случай?..
Но случай представился; и даже очень скоро.
Въ понедѣльникъ, по обыкновенію, Паммертонъ поѣхалъ въ городъ, прихвативъ съ собою нѣкоторыхъ изъ дѣтей, чтобы тѣ побывали у своихъ родныхъ. На этотъ разъ была приглашена и Дженни. Ея дѣдъ и Сидней на цѣлый день осиротѣли.
-- А я хотѣлъ бы кое-въ-чемъ признаться вамъ,-- началъ Сидней.
-- Да? Въ чемъ же это?
-- Надѣюсь, что вамъ это не покажется особенно непріятно: я хочу поговорить съ вами насчетъ Дженни. Съ тѣхъ поръ, какъ вы взяли ее въ себѣ, она ужъ больше не ребенокъ; и я особенно опредѣленно почувствовалъ это вчера... Я былъ бы счастливъ, если бы и въ ней произошла такая перемѣна... относительно меня!
Старикъ Снаудонъ, видимо, волновался больше, чѣмъ самъ Сидней. Онъ поднялъ руку и прикрылъ ею глаза, какъ бы защищая ихъ отъ свѣта; но въ улыбкѣ, съ которою онъ къ нему обратился, не было ничего, кромѣ ласки и сочувствія.
-- Ничто на свѣтѣ не могло бы такъ порадовать меня!-- проговорилъ онъ чуть слышно.-- И она знаетъ? Вы ей сказали?
-- Мы говорили о прежнихъ годахъ и, вспоминая о Кларѣ, я сказалъ, что забылъ про все, за исключеніемъ того, что она была для Дженни другомъ. Вотъ и все!.. Я думалъ, что лучше обратиться къ вамъ сначала. И, можетъ быть, она... Я такъ много старше ея...
-- Много старше? Полноте! Въ моихъ глазахъ вы оба еще дѣти,-- съ улыбкою проговорилъ старикъ.-- Постойте, и мнѣ тоже надо бы кое-что вамъ разъяснить... Дайте только съ мыслями собраться.
Сидней за это время почти не думалъ о томъ, что въ жизни старика было, вѣроятно, много страннаго, что тотъ могъ пожелать когда-нибудь разъяснить. Съ тревогой сталъ онъ вслушиваться въ слова Снаудона.
-- Я, кажется, вамъ говорилъ,-- началъ тотъ,-- что у меня было всего четверо сыновей: двое среднихъ,-- самые лучшіе, любившіе меня,-- умерли въ молодыхъ годахъ; Джозефъ -- младшій, вамъ уже знакомъ, а старшій, Михаилъ,-- вылитый я самъ,-- больше всего причинялъ мнѣ горя, на ряду съ Джозефомъ. Но я вамъ еще ни слова не сказалъ (и по сейчасъ еще никто не знаетъ), что этотъ самый Михаилъ умеръ въ Австраліи одновременно со своимъ единственнымъ сыномъ, а всѣ его капиталы перешли по наслѣдству... ко мнѣ!
Снаудонъ глубоко, но съ облегченіемъ перевелъ духъ:
-- Этимъ надо было бы закончить,-- замѣтилъ онъ:-- но такъ тяжело мнѣ было скрываться передъ вами, что я радъ облегчить сердце признаніемъ. Я все вамъ откровенно разскажу; я не боюсь, что вы осудите меня: вы меня поймете!..
"Такъ вотъ, жизнь начала давить меня, когда я только-что родился; но я не чувствовалъ ея полнаго гнета лѣтъ до тринадцати, когда осиротѣлъ. Мои отецъ и мать умерли отъ голода и холода въ одну и ту же зиму; я сталъ ходить по сосѣдямъ "побираться": кто дастъ корку хлѣба, кто щепокъ, чтобы развести огонь. Былъ у насъ въ домѣ одинъ старикъ, который держалъ собакъ. На лѣстницѣ я увидалъ какой-то завалящій кусокъ мяса,-- вѣрно собака потрепала его и швырнула. Я бросился къ нему и съ жадностью принялся рвать его зубами... Какъ сейчасъ, вспоминаю это страшное ощущеніе холода и жадности отъ голода!.. Объ ученіи, конечно, нечего было думать; читать и писать, съ грѣхомъ пополамъ, я выучился почти самоучкой и въ девятнадцати годамъ, наконецъ, получилъ постоянную работу; а въ двадцать-пять могъ уже заработать фунтъ стерлинговъ въ недѣлю. Какъ же такому обезпеченному человѣку не думать о женитьбѣ?.. И я женился.
"Но моя Дженни, хорошенькая, нѣжная дѣвочка (Дженни похожа на нее, но бабушка была куда красивѣе!) не могла и не умѣла приноровиться къ скудному житью-бытью, въ которомъ я предъявлялъ ей слишкомъ большія требованія. Я думалъ, что могу что-нибудь сберегать на черный день, а ей и на хозяйство не всегда хватало. Тамъ пошли дѣти,-- и стало еще того хуже! Я началъ истязать бѣдную женщину своими придирками и грубостью въ первый же мѣсяцъ нашей брачной жизни. Ужасное дѣло! Чѣмъ дальше, тѣмъ все неосновательнѣе она поступала; тѣмъ туже затягивалась петля недоразумѣній и нужды. Дженни совершенно не умѣла распоряжаться деньгами и терзалась невообразимо, видя, что безпрестанно раздражаетъ меня. Съ горя она стала пить; наконецъ, заболѣла и болѣзнь, кажется, разстроила въ конецъ ея умственныя способности; я потерялъ всякую власть надъ нею и она часто говорила, что давно бы бросила меня, если бы не дѣти. Я тоже часто ей грозилъ, что не выдержу и ее брошу.
"Однажды такъ и случилось, что я вышелъ изъ себя, пробродилъ по городу весь день и даже на ночь не пришелъ домой. Я былъ на работѣ, какъ всегда, и только во время обѣда меня охватилъ страхъ за домашнихъ. Я бросился домой... На лѣстницѣ старшій изъ мальчиковъ, Мика, забавлялся игрушками и сказалъ мнѣ, что мама спитъ. Но Дженни не спала. Она лежала на постели, одѣтая, какъ-то странно раскинувъ руки... мертвая, мертвая!..
"Это я, я убилъ ее своимъ обращеніемъ! Я измучилъ, истерзалъ ее своими требованіями, чтобы она такъ же точно морила себя голодомъ ради экономіи, какъ это дѣлалъ я. Помните тога господина, который читалъ лекцію о причинахъ пауперизма? Помните, онъ говорилъ, что бѣдняки сами виноваты въ своей бѣдности; что они не умѣютъ сдерживать себя и экономить? Все это хорошо и прекрасно только на словахъ. Пусть бы богачи попробовали сами, что значитъ "экономія" для бѣдняка, нуждающагося въ необходимомъ! Такого самоотреченія не только выполнить на дѣлѣ, но даже и представить себѣ не въ состояніи ни одинъ богатый человѣкъ!.. Поняли вы теперь, почему я такъ возмущаюсь, когда при мнѣ заговариваютъ объ этомъ?
"Судьба жестоко и справедливо наказала меня: двое сыновей, самые нѣжные ко мнѣ, рано сошли въ могилу; Джозефъ пропалъ безъ вѣсти; Михаилъ знать меня не хотѣлъ. Однажды, за два года до своей смерти, онъ вызвалъ меня въ себѣ и всѣми силами, повидимому, старался загладить прошлое. Въ то время онъ уже значительно нажился, но на такомъ дѣлѣ, которому я не сочувствовалъ. Онъ былъ, такъ-сказать, барышникомъ: перепродавалъ гуртомъ скотъ, покупалъ и съ большими барышами продавалъ участки земли. Когда онъ умеръ,-- будь я помоложе,-- я, вѣроятно, хоть немного утѣшился бы возможностью пожить безбѣдно; но на старости лѣтъ мнѣ, человѣку усталому и одинокому, богатство было только излишнею обузой. Я ни въ чемъ не измѣнилъ ни своей одеждѣ, ни образу жизни и началъ-было уже подумывать о томъ, чтобы пожертвовать весь капиталъ какому-нибудь благотворительному или учебному учрежденію; но вдругъ вспомнилъ, что у Джозефа былъ ребенокъ, по всей вѣроятности, оставленный въ Лондонѣ... Остальное вы знаете.
"Теперь моя сердечная мечта, дѣлъ всего, что я до силъ поръ дѣлалъ для этого ребенка, для моей Дженни, это -- сдѣлать изъ нея искреннюю, убѣжденную утѣшительницу несчастныхъ и угнетенныхъ.
"А силою собственнаго тяжкаго опыта, цѣной своей жизни, своего личнаго счастья, я пришелъ къ убѣжденію, что истинную помощь подать бѣдняку, понять его нужды и стремленія можетъ только человѣкъ, вышедшій изъ народа и самъ выстрадавшій, вынесшій на своихъ плечахъ тѣ же невзгоды и лишенія, которыя терпитъ весь рабочій людъ, вся наша "меньшая братія".
"Я задумалъ сдѣлать изъ Дженни такого именно человѣка, такую труженицу и работницу, которая на дѣлѣ была бы знакома со всѣми потребностями рабочихъ классовъ... На это м-ръ Персиваль, которому я открылся, возражаетъ, что она выйдетъ замужъ и мужъ ея можетъ погубить все дѣло, но если найдется человѣкъ единомыслящій и самъ настроенный на такой идеальный ладъ...
-- И найдется, Богъ милостивъ!-- возразилъ я ему.
-- А, Сидней? Вѣдь найдется?-- заключилъ старикъ, просвѣтленнымъ взглядомъ слѣдя за выраженіемъ лица своего слушателя.
-- О, да! Если Дженни сочтетъ меня достойнымъ быть ея мужемъ.
-- Я былъ въ васъ увѣренъ, Сидней,-- ликовалъ Снаудонъ: -- какъ теперь увѣренъ въ самой Дженни! Бѣдное дитя! она и не подозрѣваетъ, что почти всѣ эти три года была для меня предметомъ самой ужасной нравственной пытки! Я пристально всматривался въ каждое ея движеніе, каждый ея взглядъ, каждое проявленіе въ ней тѣхъ чувствъ, которыя считалъ необходимыми для выполненія задачи, которая для меня уже невыполнима по старости лѣтъ. Но я умеръ бы спокойно, если бы могъ быть увѣренъ, что мое дѣло въ надежныхъ рукахъ. Остановка только въ томъ, чтобы сообщить объ этомъ Дженни, но Персиваль не совѣтуетъ:-- онъ находитъ, что она еще слишкомъ молода...
-- И въ самомъ дѣлѣ, къ чему спѣшить, если уже все складывается по вашему желанію? Значитъ, мое чутье вѣрно подсказало мнѣ, что лучше отложить и мое объясненіе еще на годъ.
-- Что же, можетъ быть, оно и въ самомъ дѣлѣ такъ лучше будетъ?-- задумчиво промолвилъ Снаудонъ.-- Я не очень вѣрю въ опытность и цѣлесообразность помощи всякихъ дамъ-благотворительницъ, но вотъ м-ръ Персиваль знаетъ одну такую, которая дѣйствительно является труженицей и подвижницей на пользу и счастье обездоленнаго и сираго люда. Это нѣкая миссъ Лантъ, которой онъ уже не разъ передавалъ отъ меня небольшія суммы для симпатичныхъ мнѣ цѣлей. Она, кажется, дѣйствительно такая прекрасная особа, какою Персиваль ее считаетъ, и знакомство съ нею можетъ принести Дженни существенную пользу; но сначала надо, чтобы Дженни ознакомилась съ моими намѣреніями. И вотъ еще что меня смущаетъ: я не знаю, будетъ ли въ этомъ дѣлѣ сынъ мой Джозефъ мнѣ подспорьемъ или помѣхой? Дѣлать нечего, надо ждать и присматриваться къ нему, надо постараться узнать его поближе!
Когда Дженни вернулась и Сидней издали услыхалъ, какъ звонко и радостно привѣтствуютъ дѣти ея возвращеніе, у него сердце сжалось и на душѣ стало тяжело... Можетъ быть, его тревожила необходимость отложить на время свои надежды и ихъ осуществленіе?