Если взглянуть на карту Лондона,-- на ней вамъ бросится въ глаза большое пятно въ видѣ размазанной кляксы: это кварталъ такъ называемаго Краучъ-Энда. Пройдетъ еще десятокъ лѣтъ -- и это пятно замѣтно расплывется; но пока оно сохраняетъ отпечатокъ пригорода, какимъ было еще такъ недавно. Улицы и дома поражаютъ своей новизной; кирпичныя постройки еще не потеряли своего яркаго цвѣта; штукатурка еще не успѣла потемнѣть и отвалиться; голь и нищета людскія прячутся за новенькія нарядныя рамы полукруглыхъ оконъ, пока тлетворное дыханіе времени не разрушитъ ихъ настолько, чтобы ихъ убогія лохмотья не могла больше скрасить внѣшняя привлекательность новенькихъ жилищъ. Эти послѣднія подводятся здѣсь подъ одинъ общій типъ, который въ объявленіяхъ пользуется цвѣтистымъ наименованіемъ "виллы"; а по-просту -- это одноэтажные домишки, сложенные довольно незатѣйливо изъ бѣлаго кирпича, который имѣлъ претензію казаться гранитомъ. Передъ каждымъ домикомъ былъ разбитъ палисадникъ съ желѣзною калиткой, которая никогда не запиралась на свою задвижку и немилосердно скрипѣла, когда ее отворяли. Дверь входная также скрипѣла и визжала, когда ее отпирали, но и это доставалось нелегко; а когда удавалось рвануть ее изо всей мочи, то и она, и стѣны такъ дрожали, что ясно было, до чего непрочно онѣ сложены. Стѣны, полы и потолки не могли защитить ни отъ дождя, ни отъ сырости. Къ чему бы вы ни прикоснулись,-- все оказывается жалкой поддѣлкой, разсчитанною на обманъ зрѣнія.
Въ кухнѣ одного изъ такихъ домовъ, въ одну прекрасную субботу за обѣденнымъ столомъ сидѣли двѣ дѣвочки и одинъ мальчикъ. Одной изъ нихъ было уже четырнадцать лѣтъ, другой -- двѣнадцать; мальчикъ былъ на годъ моложе. Одѣты они были всѣ прилично, но чрезвычайно бѣдно; одного взгляда на нихъ было довольно, чтобы убѣдиться, до чего въ этомъ домѣ сильна необходимость считать каждый грошъ. Вокругъ все имѣло неприбранный, небрежный видъ; столъ былъ накрытъ нехорошо, а на столѣ -- и того хуже. Все кушанье состояло изъ послѣдняго сорта мяса, хлѣба и отварного картофеля "въ мундирѣ".
-- Нѣтъ! Не могу ѣсть эту тухлятину!-- воскликнулъ мальчикъ, и съ отвращеніемъ отпихнулъ отъ себя тарелку, въ послѣдній разъ тщетно царапнувъ ножомъ по кости.-- Я хочу хлѣба съ сыромъ. Анни, выволакивай свой сыръ на свѣтъ Божій!
-- Ни за что!-- возразила за нее старшая сестра скрипучимъ и непріятно-надломленнымъ голосомъ.-- Или ѣшь то, что тебѣ подаютъ, или оставайся безъ обѣда!
И вся наружность Эми была такъ же непривлекательна, какъ ея голосъ. Лицо у нея было исхудалое, движенія нетерпѣливыя, порывистыя и неровныя; губы какъ-то враждебно поджаты, а глаза исподлобья бѣгали, не то озлобленно, не то трусливо.
-- Я хочу и буду ѣсть сыръ!-- кричалъ мальчишка, и еще задорнѣе, еще непріятнѣе казалась его подбитая рожица, которой подстать была запыленная, засаленная куртка и косматые волоса, торчащіе какъ неровная щетка.
-- Заткни глотку, Томъ! И вѣчно ты первый зачинщикъ!-- остановила его младшая изъ сестеръ. Она сама никогда не шумѣла и вообще была похожа на больную или выздоравливающую.-- И наконецъ, тебѣ, все равно, сыру не дадутъ: не полагается! Его остался маленькій кусочекъ, и Сидней сказалъ, что съѣстъ его сегодня за обѣдомъ.
-- Еще бы! Вотъ эгоистъ!.. Скотина!
-- Эгоистъ?! Эми, послушай-ка, что онъ говоритъ! Вѣдь Сидней такъ сказалъ нарочно для того, чтобы намъ же оставить побольше остального!
Эми промолчала и усердно соскабливала мясо съ голой кости.
-- Сперва надо отложить отцу,-- начала снова Анни, подставляя тарелку.
-- Къ чорту отца! Подай мнѣ сейчасъ первый кусокъ! Подай, говорятъ тебѣ, а не то... я голову тебѣ размозжу!-- кричалъ онъ, вырывая у Анни тарелку; но Эми подоспѣла въ сестрѣ на выручку и ударила его рукояткой ножа по рукѣ.
Это было сигналомъ къ настоящей рукопашной, во время которой ужъ, конечно, никто не стѣснялся. Дрались чѣмъ ни попало, руками, вилками; даже швабра, въ порывѣ гнѣва, полетѣла прямо въ голову Эми; но ударъ пришелся мимо, и пострадала только оконная рама: стекло разлетѣлось въ дребезги.
-- Этого только не хватало!-- воскликнула Анни, заливаясь слезами.-- Что-то скажетъ отецъ,-- посмотримъ!
-- На его мѣстѣ, я бы къ чему-нибудь тебя покрѣпче привязала, да и драла бы, и драла бы,-- до того, что ты бы потерялъ сознанье... Гадина ты этакая!-- вырвалось у Эми тихихъ голосомъ, полнымъ страстнаго гнѣва. И, конечно, за этимъ дѣло бы не стало, еслибы на порогѣ не появился самъ отецъ.
За послѣдніе два съ половиной года отъ Джона осталась только тѣнь, да и въ той никто бы не призналъ прежняго проповѣдника равенства и свободы. Онъ постарѣлѣ, осунулся и оплѣшивѣлъ; кожа на его изсохшей шеѣ висѣла складками; борода порѣдѣла и вылѣзла; онъ горбился, какъ старикъ, но работалъ черную, не-стариковскую работу: это было замѣтно по его грязнымъ, огрубѣлымъ рукамъ. Платье на немъ было сильно поношенное и въ заплатахъ. Онъ вошелъ неровной, усталой походкой; въ глаза ему бросились боровшіяся дѣти, и на лицѣ его отразился гнѣвъ. Напрягая послѣднія силы, онъ прикрикнулъ на нихъ, приказывая перестать.
-- Это все Томъ зачинщикъ!-- пропищала Анни:-- отъ него житья нѣтъ!
Но Джонъ уже замѣтилъ разбитую раму, и еще больше нахмурился.
-- А это кто сдѣлалъ?-- спросилъ онъ, но отвѣта не послѣдовало.
-- Хотѣлось бы мнѣ знать, кто за стекло заплатитъ?-- продолжалъ отецъ.-- Мало съ васъ, что васъ кормятъ! Вамъ еще надо тянуть съ человѣка на разные "непредвидѣнные" расходы! А откуда прикажете достать на это денегъ, позвольте васъ, спросить?
-- Да, мнѣ надо еще кое о чемъ поговорить вотъ съ вами, сударыня моя!-- спохватился онъ, обращаясь къ Эми: -- почему вы не были сегодня на работѣ?
Эми не смѣла глазъ поднять на отца; на ея блѣдномъ лицѣ дрогнуло выраженіе испуга, но лишь на мигъ. Она мгновенно подтянулась и дерзкимъ, вызывающимъ взглядомъ отвѣтила на взглядъ отца.
-- Почему не пошла ты на работу? Гдѣ деньги за прошлую недѣлю?
-- У меня ихъ нѣтъ.
-- Какъ такъ нѣтъ? Это еще почему?
Эми упорно молчала; но Юэттъ продолжалъ ее донимать, и донялъ до того, что она, наконецъ, во всемъ созналась.
Какъ ему сообщилъ знакомый, по дорогѣ домой, Эми дѣйствительно бродила по городу въ такое время дня, когда должна бы еще быть на работѣ. И это повторялось вотъ ужъ четвертый день. Видя, что вывернуться невозможно, Эми призналась, что ей отказали за дурное поведеніе, но что деньги она всѣ истратила за это время.
Отецъ, ничего не возражая на это признаніе, обратился въ младшей дочери съ вопросомъ:-- гдѣ Клара?
-- У нея опять разболѣлась голова,-- дрожа, отвѣчала дѣвочка, и Джонъ вышелъ изъ комнаты.
Бѣдняга ужъ давно лишился своего мѣста въ "фильтровой" мастерской.
Уѣежая изъ Англіи, Джозефъ взялъ свою долю въ товариществѣ Лэкъ, Снаудонъ и К°, а Юэтту далъ знать, что за смертью его отца, выдача пяти шиллинговъ въ недѣлю, которые помогали ему существовать, будетъ прекращена. Это была значительная потеря; положимъ, Сидней взялъ на себя поддержку всей семьи, но у него могли быть и свои дѣти, которыя въ свою очередь потребуютъ его заботъ; и вообще, какъ-то стыдно было сѣсть ему на шею, благодаря его безграничной добротѣ.
Однако, этотъ стыдъ пришлось откинуть въ сторону, когда приступъ ревматизма на два мѣсяца приковалъ Джона въ постели, и онъ только на третій сталъ понемногу оживать. Какъ только стало очевидно, что Джонъ не въ состояніи самъ своимъ трудомъ содержать свою семью, Сидней пріискалъ себѣ квартиру подешевле и всѣхъ вмѣстѣ перевезъ туда. Здоровье Клары было вообще непрочно, но все-таки она сначала еще поговаривала о своемъ желаніи брать работу на домъ; однако, рожденіе ребенка положило конецъ и этимъ разговорамъ. Эми тогда кончала ученье и вскорѣ пошла на работу; для начала, ей платили по три шиллинга въ недѣлю.
Но Джонъ Юэттъ, все-таки, не хотѣлъ быть въ тягость своему семейству; и вынужденное бездѣйствіе, вдобавокъ, его тяготило. Съ отчаянія онъ хватался за всякую работишку, какая ему ни попадалась; сердце болѣло, глядя на него, съ какою озлобленной радостью относился онъ къ своей "удачѣ", когда ему случалось заработать одинъ или два шиллинга. Въ настоящее время онъ былъ занятъ малярной работой: онъ бѣлилъ погреба въ Ньюингтонѣ.
Минутъ черезъ пять Джонъ вернулся къ дѣтямъ.
-- Почему ты намъ давно объ этомъ не сказала?-- обратился онъ опять къ Эми дрожащимъ голосомъ, глядя ей въ глаза своимъ взглядомъ, полнымъ горя и страданія.
-- Не знаю!-- угрюмо отвѣчала та.
-- Ты гадкая дѣвчонка! Эгоистка!-- снова вспыхнулъ онъ:-- неужели нѣтъ въ тебѣ ни разума, ни жалости, ни чувства порядочности? Что ты затѣяла и въ какое время? Нѣтъ, ты мнѣ скажи: понимаешь ли, въ какое время? Какъ разъ, когда ты начинаешь заработывать чуть-чуть побольше и могла бы доказать, что чувствуешь признательность въ тѣмъ, кто помогъ тебѣ хоть чему-нибудь научиться! Кто на тебя работалъ, когда ты ходила въ школу? Кто заботился, чтобы вы были всегда сыты и одѣты? Кому ты всѣмъ обязана? Ну-ка, скажи, скажи!
Эми притворялась, что не слушаетъ его, и некрасиво шевелила челюстью и губами, дѣлая видъ, что усердно жуетъ и больше ни на что не обращаетъ вниманія.
-- Тысячу разъ вамъ надо повторять, что Сидней -- нашъ благодѣтель! Что каждый грошъ, который онъ на васъ истратитъ -- несказанная милость и великодушіе съ его стороны? Тысячу разъ я долженъ вамъ напоминать, что еслибы не онъ -- вамъ бы пришлось по міру идти, или жить въ домѣ общественнаго призрѣнія! А вы живете такъ, какъ будто васъ это не касается и вамъ ни до чего дѣла нѣтъ! Ну, еще Анни или Томъ,-- я понимаю, имъ меньше можно было бы поставить въ строку такое поведеніе: они моложе и глупѣе! Но ты!.. Ты -- большая дѣвчонка! Мнѣ стыдно, что я -- твой отецъ! Мало того, ты даже не умѣешь одерживать себя и обходиться вѣжливо съ твоей сестрою Кларой... Съ той самой Кларой, у которой ты недостойна быть на побѣгушкахъ!
-- Клара -- змѣя! это она все наговариваетъ вамъ на насъ,-- съ полнымъ самообладаніемъ возразилъ Томъ.
-- А вотъ, возьму-ка я да раскрою тебѣ черепъ, мозгляку!-- не помня себя отъ бѣшенства, крикнулъ на него отецъ.-- Всѣ-то вы, щенята, не стоите чести жить съ ней подъ одной кровлей!
-- Отецъ! Да чѣмъ же я-то виновата?-- взвизгнула Анни, обиженная, что и ей досталось за-одно съ другими.
-- На этотъ разъ, ничѣмъ, конечно! Но вообще и ты могла бы меньше огорчать сестру. Эми! Я, кажется, съ тобою говорю? Ты понимаешь ли, что тебѣ должно быть стыдно прямо въ глаза смотрѣть Сиднею? Еслибы у васъ не было, волею судьбы, такого брата, куда бы вы дѣвались? Кто бы васъ обулъ, одѣлъ?!
Между дѣтьми обезпеченныхъ людей и бѣдняковъ въ этомъ и состоитъ, конечно, главное различіе: первымъ нѣтъ никакой заботы о томъ, откуда все берется, и они не задумываются надъ вопросомъ о хлѣбѣ насущномъ; тогда какъ ребенокъ бѣдняка знаетъ и цѣну, и употребленіе каждаго гроша; знаетъ также, что его ожидаетъ и чего онъ лишится, не имѣя этой самой презрѣнной монеты.
Со стороны Джона Юэтта было бы даже преступленіемъ скрывать отъ дѣтей горькія стороны житейскихъ невзгодъ, и онъ былъ правъ, напрягая всѣ свои слабыя силы къ тому, чтобы заставить ихъ проникнуться его словами.
Усиленное возбужденіе тотчасъ же тяжело отозвалось на немъ; онъ вынужденъ былъ сѣсть на первый попавшійся стулъ: онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, его лицо вдругъ еще больше осунулось. Но вмѣстѣ съ уменьшеніемъ силъ физическихъ падали силы и умственныя; съуживался кругъ интересовъ, мельчали завѣтныя мечты. Джонъ Юэттъ былъ теперь даже не тотъ, что въ зрѣлые годы, когда горячо лилась его обличительная рѣчь передъ многочисленнымъ собраніемъ Кларкенуэль-Грина. Тогда онъ еще былъ способенъ возмущаться; у него еще хватало силъ на горячія филиппики, которыми онъ громилъ существующіе порядки и увлекалъ за собою слушателей. Тогда для нихъ былъ настоящій праздникъ, если они узнавали, что Джонъ Юэттъ намѣренъ говорить. Теперь, если ему когда и случалось тряхнуть стариной и заговорить о благѣ народа, его горячность была какая-то болѣзненная, какъ бы искусственно-подогрѣтая случайнымъ одушевленіемъ; бѣдняга заикался, путался, говорилъ сбивчиво всякія нелѣпости. Изъ житейской борьбы онъ вышелъ побѣжденнымъ, что впрочемъ и является удѣломъ всѣхъ, ему подобныхъ; теперь его хватало только на то, чтобы принимать къ сердцу будничные интересы своего жалкаго, безрадостнаго домашняго очага. Чего-либо большаго не могъ осилить его умъ, утомленный нуждою и заботами.
-- Садись-ка, отецъ, да пообѣдай!-- предложила Анни послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Я не нуждаюсь въ обѣдѣ, который украденъ!.. А что будетъ за обѣдомъ для Сиднея?
-- Онъ сказалъ, что съ него довольно хлѣба съ сыромъ. Смотри, вотъ для тебя кусочекъ мяса...
-- Отложи его Сиднею, а мнѣ дай ломоть хлѣба. И чтобъ ему ни словомъ не намекать объ этомъ!
Анни послушалась; и, стоя у камина, Джонъ не спѣша съѣлъ свой ломоть, запивая его водою. Минутами онъ какъ бы начиналъ дремать и утомленно опускалъ голову на грудь, закрывая глаза; но тотчасъ же приходилъ въ себя. Его умственное утомленіе было такъ велико, что физическаго онъ почти не чувствовалъ. Вниманіе Джона вдругъ привлекъ скрипъ калитки, которую отворялъ Сидней. Онъ подождалъ, пока калитка вторично заскрипѣла, а задвижка стукнула, и крикнулъ ему:
-- Сидней!.. Подите-ка сюда на пару словъ!
Лицо Керквуда, озаренное привѣтливой улыбкой, было однако безмолвнымъ доказательствомъ того, какія тревоги ему пришлось, и все еще непрерывно приходится переживать. Онъ могъ скрывать свое душевное состояніе, могъ заставить себя улыбаться; но не могъ скрыть сѣроватой блѣдности въ лицѣ, втянутыхъ щекъ и множества морщинъ и морщинокъ, оставленныхъ безсонными ночами и будничной, гнетущею тревогой. Обычное выраженіе его лица было сосредоточенное, угрюмое; видно было, что этотъ человѣкъ много молчитъ и много думаетъ. Зато, когда это молчаливое лицо озарялось свѣтлою улыбкой, оно было тѣмъ привлекательнѣе, что Сидней, казалось, въ эту краткую минуту вполнѣ отдыхалъ душою и отдавался отраднымъ мыслямъ или мимолетному веселью. Въ одеждѣ онъ сдѣлался довольно неряшливъ и его поношенное платье сидѣло на немъ, какъ на вѣшалкѣ.
-- Клара наверху?-- спросилъ онъ тестя.
-- Да, она лежитъ. Мэй все утро не давала ей покою; но я не объ этомъ хотѣлъ съ вами говорить...-- и онъ разсказалъ ему про исторію съ Эми.
Говоря про своихъ, онъ всегда какъ бы стыдился Сиднея; сегодня же онъ просто не рѣшался глазъ на него поднять. Сидней тоже призадумался. Какъ ни старался онъ убѣждать старика, что не стоитъ такъ серьезно смотрѣть на проступки дѣтей, но на этотъ разъ онъ не могъ не согласиться, что это дѣло не шуточное. Въ глубинѣ души онъ и самъ ожидалъ отъ Эми всего самаго дурного; онъ предугадывалъ, что эта дѣвочка, чѣмъ старше будетъ становиться, тѣмъ больше будетъ съ нею горя и хлопотъ.
Онъ сѣлъ молча и наклонился впередъ.
-- Что я ни говорю,-- ничто не помогаетъ! И чѣмъ я заслужилъ, что у меня такія дѣти? Я ли не лѣзъ изъ кожи, чтобы только сдѣлать все къ лучшему? Я ли не обращалъ вниманіе на ихъ малѣйшій шагъ. Я ихъ училъ быть честными, трудолюбивыми людьми; я всю жизнь горячо стоялъ за правду; я жалѣлъ несчастныхъ, и своихъ дѣтей училъ состраданію; а какія они вышли? Если бъ я былъ самымъ негоднымъ въ мірѣ человѣкомъ, и то они были бы лучше, чѣмъ теперь. Все, все, что только могъ, я дѣлалъ, чтобъ исполнить долгъ совѣсти, а между тѣмъ, старость пришла, и я только обуза для другихъ, а дѣти, которыя должны бы слѣдовать моему примѣру,-- мучатъ и меня, и всѣхъ, кто только имѣетъ съ ними дѣло. Еслибъ не Клара, я чувствую, что меня давно бы не было на свѣтѣ! Она -- единственная изъ моихъ дѣтей, которая меня утѣшаетъ; всѣ остальныя... Я даже не чувствую, что они -- мои дѣти!
И странно, и трогательно, было слышать въ устахъ этого старика, что онъ совершенно позабылъ про оскорбленія и горести, которыя еще такъ недавно приносило ему его любимое дѣтище. О сынѣ онъ никогда не поминалъ, зато о Кларѣ могъ говорить и долго, и охотно.
-- Не знаю, право, что и придумать,-- разсуждалъ Сидней.-- Если я заговорю съ Эми, чтобы убѣдить ее въ ея винѣ, она меня еще сильнѣе возненавидитъ,-- вѣдь она чувствуетъ, что не мое дѣло вмѣшиваться въ ея дѣла...
-- Ну, вотъ еще! Вы и безъ того черезчуръ мягко съ ними обращаетесь,-- замѣтилъ Юэттъ:-- а они и пользуются этимъ. Они знаютъ, что вы совершенно спокойно ко всему отнесетесь... какъ всегда и во всемъ. Вотъ и сегодня они отличились: разбили вамъ окно!
Сидней нахмурился; какъ ни былъ ничтоженъ этотъ расходъ, ее и онъ тяжело отзывался на его скудномъ бюджетѣ, какъ всякая сверхсмѣтная трата. Чувствуя, что чѣмъ больше онъ будетъ думать, тѣмъ ему будетъ хуже, Сидней всталъ и проговорилъ:
-- Я попробую подѣйствовать на нее лаской; не говорите при ней больше ничего! Что, дѣвочки, готово мнѣ обѣдать?
Голосъ Анни отвѣтилъ утвердительно.
-- Хорошо. Я сейчасъ!-- откликнулся опять Керквудъ и, осторожно ступая, пошелъ наверхъ, къ себѣ въ спальню.