Когда он возвратился с проводником и двумя лошадьми, он застал приятеля за бутылкой коньяку. Он молча и сосредоточенно пил, изредка хватаясь за голову.
-- Виктор, ещё есть время, -- сказал Чибисов. -- Подумай -- едва ли мы на пути их догоним: ведь это вёрст семьдесят. Наконец, нас туда не звали, а с непрошеными гостями азиаты не церемонятся. Ты посмотри, на какую высоту нам надо идти.
Он показал ему наверх, на хребет громоздившихся над ними гор.
-- Зачем же тебе ехать, оставайся, -- небрежно сказал Виктор Иванович, и пошёл по тому направлению, где стояли лошади.
-- Да, дожидайся! оставлю я тебя! -- сердито пробормотал Чибисов и, бросив лакею бумажку, отправился за своим приятелем.
Ни тот, ни другой не были готовы к верховой езде -- даже длинных сапог у них не было. Вдобавок, Виктору Ивановичу приходилось впервые садиться на азиатское седло, на туго набитую подушку. Сзади сёдел лежали скатанные бурки. Стремена были длинны и неудобны.
-- Бери нагайку, -- посоветовал доктор, -- здесь такая выездка -- без нагайки лошадь не пойдёт.
Он машинально взял и нагайку. Скорей бы, скорее тронуться!
-- Не пускай, барин, вскачь! -- крикнул ему проводник. -- Устанет лошадь -- сядем на полдороге. Будешь вскачь ехать -- с седла сниму.
В другое время, он, может быть, обратил бы внимание на грубый тон азиата, но теперь ему было всё равно, лишь бы скорее, скорее доехать.
Они вытянулись цепью и, перейдя брод, стали вздыматься на гору. Высокие скалы сразу обступили их со всех сторон и загородили кругозоры. Лошади шли привычной иноходью -- "ходой", как говорят на Кавказе. Проводник ехал вперёд, заломив баранью шапку, на поджаром коне, бойко выбивавшем дробь ногами.
-- Ты замечаешь, -- заговорил доктор, выравниваясь с лошадью приятеля, -- ты замечаешь этот определённый такт, который даёт мерная иноходь? ты слушай: совершенный мотив лезгинки. Я убеждён, что лезгинка вышла отсюда, от кавказских иноходцев. Слышишь: та́ра-та́та, та́ра-та́.
Виктор Иванович напряг своё внимание, -- но он не помнил мотива лезгинки и помнить его не хотел -- поэтому ничего не замечал в иноходи лошади, кроме трясущихся ушей и мерно позвякивающей уздечки.
-- Послушай, -- сказал он. -- Что бы ты сделал на моём месте, если бы жена тебе изменила?
-- Я бы назвал себя дураком, -- спокойно ответил Чибисов.
-- То есть как это?
-- Если я выбирал её в жёны, я должен был знать, кого беру. Если же она не сумела быть тем, чем нужно -- значит была сделана мною ошибка. Тут ведь что-нибудь одно из двух: или я стою того, чтобы меня обманывать, или жена дрянь. В обоих случаях виноват я: зачем дрянь брал, или зачем сам дрянь.
Виктор Иванович нахмурился.
-- Знаешь мой совет тебе? -- продолжал доктор. -- Догоним мы их -- на дороге ли, в ауле -- всё равно -- не разыгрывай Отелло: право, это нейдёт к твоему сану. И то уже смешно, что московский директор департамента скачет за женою по степям и горам.
-- Что же тут смешного? -- спросил он.
-- Смешно, со стороны очень смешно. У нас это совсем не принято. Я знаю, что у тебя в душе растёт драма, и обстановка к этому грандиозная, -- а всё это как будто не то. У нас, русских, нет этого в крови, что у иностранцев, или у здешних кабардинцев кинжал, скрежет зубовный: "Га, злодей -- теперь лежи!" У нас это всё как-то попросту. Пырнёт в бок сапожным ножом, потом на колени: "Вяжите меня, окаянного, люди добрые!" -- вот тебе и вся драма.
-- К чему ты всё это ведёшь? -- спросил Виктор Иванович.
-- А к тому, мой друг, что не лучше ли всё свести на водевиль? Ты посмотри на себя: дорожный котелок, пиджак, панталоны поднялись в стременах -- это ли фигура героя? Я не знаю, что ты там намерен делать, но во всяком случае ты на ложном пути...
Тропинка стала настолько узкой, что доктору пришлось пропустить приятеля вперёд. Вниз, направо шли крупными изломами скалы, слева подымалась круча желтовато-коричневой скалы. Местами камни принимали формы башен, ворот, фронтонов и карнизов. Внизу, глубоко в долине, цветными точками двигались стада. Путники подымались уступами всё выше и выше. Снеговая масса Эльбруса двухконечной жемчужной шапкой вздымалась справа и как царственной короной увенчивала хребет. Воздух стал реже, сердце стало биться усиленнее, дыхание стало чаще. Горные цветы, то жёлтые, то розовые, высоко подымали свои головки, задевая за ноги и за плечи путников. Солнце подымалось всё выше, тени становились всё короче. Одинокие арбы с белыми волами иногда попадались им на встречу. Какой-то джигит на сером коне обогнал их и, перекинувшись несколькими словами с проводником, исчез где-то за поворотом скалы.
Прохладные балки, все поросшие травой, с светлыми ручейками, порою разливающимися в болото, освежали их на время. Лошади, почуяв воду, шли бодрее, пофыркивая и поводя ушами. Сначала показавшееся Виктору Ивановичу ловким, седло теперь сделалось узко. Задняя лука невыносимо напирала на него при спусках. Стоять всё время на стременах он не мог: ноги без того уже дрожали. Доктор, привычный к верховой езде, сидел на лошади, как на стуле, иногда подбирая под себя свои ножки или перекидывая одну через луку и продолжая путь по-дамски. Проводник был по-прежнему хмур и неразговорчив. Он ехал всё вперёд, изредка оглядываясь -- выбирая, где легче ступать лошадям и зорко посматривая в туманную колыхающуюся даль голубых вершин, куда направлялся их путь.