Тени стали длиннее, и солнце уже не так жгло своими отвесными лучами, когда из-за выступа далёкой скалы показалась большая повозка с верхом; пегие волы широкой рысью сбегали под гору; верховой отделился и поехал вперёд. Антонина Михайловна знала, что это Коля, и приближение его ей было неприятно. Она знала, что он ради её проскакал ещё тридцать вёрст, что его Ракета -- гнедая мускулистая лошадка -- может быть уже загнана и запалена, но ей казалось, что это слишком мало искупает всё то, что случилось.
Виктора положили в повозку на бурки. Чибисов написал записку в Кисловодскую аптеку, и их проводник, взяв на повод свободную лошадь, поскакал обратно, обещаясь ночью привезти в аул всё, что надо. Коля переседлал свою Ракету -- она пошла под свободным дамским седлом. Антонина Михайловна села возле мужа в повозку, доктор опять вскарабкался на своего конька и поехал сзади, не выпуская изо рта папироски.
В повозке было тряско и неудобно. Горной тропинки хватало только на одно колесо -- другая сторона катилась по кустам, подпрыгивая на камнях. Волы шли тем же меланхолическим ровным бегом. Старый кабардинец сидел у передка телеги и по-своему разговаривал с животными; он был одет в шёлковый бешмет и новую баранью шапку. Иногда он поворачивался и смотрел на тяжело дышавшего Виктора, потом переводил глаза на Антонину Михайловну и внимательно в упор разглядывал её. В телеге было неловко. Ноги её сползали с ковра и толкали мужа. Но он ничего не слышал, лежал спокойно навзничь и похрипывал. Иногда возле повозки раздавался стук подков, -- и то доктор, то Коля перегонял их. Жар сваливал, запах цветов стал сильнее. Одно колесо скрипело, и с каждым поворотом взвизгивало, как-то по-птичьи, проникая резким звуком в самую нутрь её мозга. А горы всё так же теснились впереди, и, казалось, не было конца этой пустыни.
Вдруг она отдёрнула руку, которой опиралась о боковую перекладину телеги: как раз там, где лежали её пальцы, было сыроватое красное пятно, какого-то зловещего цвета. Старик подметил её ужас и оскалил свои белые, словно точёные зубы.
-- Вчера в Кисловодск возили, -- заговорил он, -- казачка одна тут... хороша, красива. Совсем молодая. Прибежала, кричит: муж резать хочет. Мы её прятали. Потом она вышла за ворота, а он как скочит и ножом сюда.
Он показал на левую сторону груди.
-- И ножом сюда...
-- За что же? -- побледнев, спросила она.
-- Жить не хотела с мужем. Не хочу, говорит, ты бьёшь меня. И ушла. А он -- такой разбойник, -- хотел убить. Только не убил. Мы лечить по-своему можем. Мы хорошо лечим. Взял барана, ободрал барана, и сырая шкура крепко-крепко перевязал, где кровь. А ему мы цепь вокруг шеи и к столбу приковали -- на всю ночь: сиди тут. А утром их повезли... Обоих. Его приставу сдали, а её доктор лечить будет. Говорит, жива будет.
-- Как, -- их на одной повозке и везли?..
-- Одна повозка. Эта повозка и везли. Она лежал, он сидел. Он всё ругал её. Погоди, говорит, вот из острога выпустят, тогда совсем тебя дорежу. Такой разбойник!
Она опустила глаза на Виктора и стала опять думать. Странные сопоставления всё всплывали перед ней. Вчера здесь тоже ехала супружеская чета: та же ревность, тот же полуживой, полумёртвый облик у одного из них, а другой возле него -- убийца.
Чувство виновности росло внутри её с каждым часом. События наслоялись одно за другим с быстротой, от которой голова кружилась. Вчера в это время она сидела на сене у Коли -- и всё было как надо: и дом их в Москве, и её отношения к мужу -- всё оставалось таким же неизменным как всегда. Вечернее посещение Коли тоже в сущности ничего не решило. Это была минута увлечения, минута, которая не могла оставить резкого следа в будущем. Но пришла ночь, и поднялось в ней опять это проклятое чувство, желание хоть на день, на три -- уехать вдаль, в горы, с этим молодым, стройным офицером, -- вздохнуть свободно, пожить -- только раз в жизни -- полной, свободной, не стесняемой, радостной жизнью.
Перед ней всплыло лицо её свекрови: резкий римский профиль, красивая складка губ, сдвинутые брови. Её считают женщиной строгой нравственности; она ревниво следит за всей своей, раскинутой по разным концам семьёй; -- она была очень против того, чтобы Антонина одна ехала на Кавказ. Что, если бы теперь она узнала всё, как оно случилось, если бы она узнала, кто причина того, что её сын полумёртвый лежит в азиатской телеге, -- и его везут куда-то по горам, всё дальше и дальше, вглубь пустынных отрогов! -- Она прокляла бы её, крикнула ей, что она развратная женщина, что она убийца его...
Когда она скорее чувствует, чем видит, что Коля обгоняет повозку, чувство отвращения, омерзения и к нему, и к себе охватывает её. Она не плачет: глаза сухи, губы сжаты. А волы бегут всё вперёд и вперёд...