Сумерки затопили синей мглою ущелье. На смену им быстро набегала с востока ночь -- безлунная, сухая, тёплая. В палатку принесли свечку в медном подсвечнике и поставили на низкий столик. Пришёл доктор с джигитовки и сказал, что перевязал Коле израненную руку: он вступил в спор с победителем, и дело дошло до кинжала.
Антонина Михайловна приняла это известие совершенно равнодушно. Её занимал теперь вопрос о том, сколько времени продолжится то ужасное состояние, в котором находится теперь она, и когда же всему этому будет конец, какой бы то ни было, но конец: так продолжать ведь нельзя.
Краснота совсем спала с лица мужа. Чибисов говорил, что теперь нужны возбуждающие средства, но этих возбуждающих в ауле не было. Он послал и за эфиром, и за валерианом, и за вином, -- но когда всё это будет! Теперь, вот именно теперь, необходимо было бы поставить горчичники, но горчицы нет. Через несколько часов поможет только вспрыскивание, но нету шприца... Шприц привезут, когда будет поздно. Быть может, надо было ехать не в аул, а в Кисловодск? Но помогло ли бы это? И как телегу спустить с этой кручи!
А он всё хрипит и хрипит.
-- Стоило получать статского советника, -- сказал Чибисов, щупая в сотый раз пульс. -- Ах, барынька! Побыли бы вы в нашей шкуре, изменили бы взгляд на жизнь. Вот вы, чего доброго, первый раз видите, как возле вас совершается на глазах этот переход, -- куда переход -- неизвестно. А мы десятки, сотни раз видели этот самый переход -- и так таки логики к нему и не подыскали. На всё есть у нас установления и обряды, -- и для свадьбы, и для крещения -- по всем правилам приличия. Нельзя неожиданно ни замуж выйти, ни родиться. А умереть -- можно. Умирают люди, постепенно готовясь к смерти: собирают родню, прощаются со всеми, слёзы проливают, пишут завещания. Наступает великий миг -- и наконец -- пламя тухнет -- конец. Но бывает, вот так, как Виктор проделал. Уехал из Москвы за полторы тысячи вёрст, сел зачем-то верхом на лошадь, поскакал по горам, свалился с лошади -- и в себя более, согласно законам медицины, приходить не будет. Тот же переход, но несогласный с кодексом "хорошего тона"...
-- Перестаньте! -- крикнула она, -- как вам не совестно в такую минуту...
Он прямо в глаза посмотрел ей:
-- Мне нисколько не совестно, -- сказал он. -- Я говорю то, что думаю, то, что есть... Вы скажете -- цинично, -- никакого цинизма. Я "констатирую" факт -- не более. Вы пугаетесь смерти, я её не пугаюсь, -- я знаю, что это "переход". Куда "переход", не знаю, и не хочу знать, -- но думаю, что куда-нибудь. Куда -- мне всё равно, сколько ни думай, ничего не выдумаешь. Мы для чего-то живём на земле и для того же самого умираем. Смерть -- это известная форма жизни, такая же непонятная, как и рождение. А между тем, когда люди родятся, мы не удивляемся, а только радуемся главнейшим образом тому, что явилось существо, с которым мы можем делать всё, что угодно. Когда же кто умирает -- мы проливаем слёзы и говорим, что потеря для нас невозвратимая. Насколько времени? На какие-нибудь двадцать-сорок лет оставшейся жизни? Да сто?ит ли об этом говорить? Это детские, азбучные истины -- но я их повторяю, потому что их никто не хочет знать, и все забывают...
-- А любовь? -- спросила она.
-- Любовь? -- удивился он. -- Что же любовь? При чём она? Прежде всего не следует быть эгоистом. Конечно, любовь -- это эгоизм, -- сердито крикнул он. -- Все любят по отношению к себе: ах, его нет -- мне скучно, он тут -- мне весело. Та же старая песня! Не парадоксы это, сударыня, а истина -- голая истина, и если мы отворачиваемся от неё, то потому только, что в силу нашего воспитания всё обнажённое считаем предосудительным. Дело в том, чтобы принять жизнь, как можно проще, и не подводить её под узкие школьные рамки. Никаких рамок природа не признаёт -- для неё нет определённых прописей, которыми мы её наделяем; она смеётся над нами -- да ничего другого мы и не заслуживаем.
Она слушала его и наблюдала за его лицом: его сердило бессилие помочь больному другу, и он свою злость срывал на ней. Он достал в ауле хорошего табаку и не выпускал трубочки изо рта. Но едкий дым не успокаивал его. Он тёр недовольно свою лысину, недовольно поглядывал вокруг, ёжился и привязывался к случаю сказать кому-нибудь дерзость.
-- Ненавидеть жизнь так же глупо, как и любить её, -- сказал он. -- Принимайте всё прямо, всё на веру, тогда вы только хоть несколько будете счастливы. Вы видели Нагуа, жену Харуна? Она счастлива, потому что она видит в своём муже борца против стихий и людей. Умрёт он -- она тоже умрёт. Она понимает, что женщина -- часть мужчины, приросток его, а не обособленное существо, как это думаете вы.