Такъ какъ для меня все дѣло было въ томъ, чтобы моя дочь была дѣйствительно счастлива, я ничего не имѣлъ противъ такого жениха, какъ мистеръ Уильямсъ: онъ былъ человѣкъ зажиточный, обстоятельный и простосердечный. Немного было нужно хитростей, чтобы оживить его отвергнутую любовь и ободрить къ новому ухаживанію, такъ что дня черезъ два онъ и мистеръ Торнчиль встрѣтились у насъ въ домѣ и нѣкоторое время смотрѣли другъ на друга весьма недружелюбно. Но фермеръ Уильямсъ не былъ долженъ ни копѣйки своему землевладѣльцу и потому держалъ себя вполнѣ независимо. Оливія съ своей стороны отлично разыгрывала роль кокетки, если можно назвать ролью то, что было сущностью ея природы; всю свою нѣжность она какъ будто сразу перевела на новаго вздыхателя. Мистеръ Торнчиль казался глубоко огорченнымъ такимъ предпочтеніемъ, былъ задумчивъ, разсѣянъ и наконецъ ушелъ. Меня, по правдѣ сказать, удивило такое сильное огорченіе, тогда какъ онъ имѣлъ полнѣйшую возможность устранить его причину, заявилъ намъ честнымъ образомъ о своихъ намѣреніяхъ. Но каковы бы ни были его страданія, было очевидно, что Оливія мучилась еще болѣе. Послѣ каждаго подобнаго свиданія со своими вздыхателями, — а такихъ свиданій было нѣсколько, она обыкновенно удалялась въ свою комнату и тамъ предавалась своему горю.

Однажды вечеромъ, послѣ того какъ она довольно долго поддерживала притворную веселость, я вошелъ къ ней и засталъ ее въ слезахъ.

— Вотъ видишь, дитя мое, сказалъ я, — что, довѣряя страсти мистера Торнчиля, ты только лелѣешь пустую мечту: онъ допускаетъ соперника ухаживать за тобою, не взирая на то, что соперникъ этотъ во всѣхъ отношеніяхъ ниже его, и зная притомъ, что отъ него зависитъ получить на тебя всѣ права, стоитъ для этого только откровенно заявить о своихъ чувствахъ.

— Да, папа, отвѣчала она:- но у него есть свои причины для такого промедленія; я знаю, что есть. Искренность его взглядовъ и словъ убѣждаетъ меня въ томъ, что онъ меня высоко уважаетъ. Вскорѣ, я надѣюсь, выяснится и все великодушіе его привязанности, и тогда вы увидите, что я понимаю его лучше, чѣмъ вы.

— Оливія, дорогая моя, возразилъ я:- все, что до сихъ поръ дѣлалось съ цѣлью вынудить у него признаніе, было сдѣлано съ твоего вѣдома и согласія, и ты не можешь сказать, чтобы я въ чемъ либо стѣснялъ тебя; но только знай напередъ, моя милочка, что я не допущу понапрасну обманывать его честнаго соперника изъ-за твоей несчастной страсти. Сколько бы ни понадобилось тебѣ времени на то, чтобы довести твоего воображаемаго вздыхателя до объясненія, я охотно дамъ тебѣ это время; но по истеченіи срока, если дѣла останутся все въ томъ же положеніи, я непремѣнно желаю, чтобы ты вознаградила честнаго мистера Уильямса за его преданность. Всѣ правила моей жизни и самое званіе мое этого требуютъ, и я не допущу, чтобы моя родительская нѣжность взяла верхъ надъ требованіями чести и справедливости. И такъ, сама назначь мнѣ срокъ, оттяни его сколько пожелаешь, и тѣмъ временемъ позаботься о томъ, чтобы мистеръ Торнчиль навѣрное зналъ, когда мы намѣреваемся помолвить тебя съ другимъ. Если онъ дѣйствительно любитъ тебя, здравый смыслъ ему подскажетъ, какъ нужно поступить, чтобы ты не ускользнула изъ его рукъ отнынѣ и навсегда.

Находя мои доводы вполнѣ справедливыми, она на все согласилась. Въ случаѣ явнаго равнодушія со стороны сквайра, она подтвердила свое обѣщаніе непремѣнно выйти за мистера Уильямса, и мы воспользовались первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы упомянуть въ присутствіи мистера Торнчиля, что ровно черезъ мѣсяцъ выдаемъ свою старшую дочь за его соперника.

Столь энергическія мѣры, повидимому, удвоили тревоги мистера Торнчиля; но зато Оливія такъ страдала, что я начиналъ опасаться за нее. Борьба между страстью и благоразуміемъ доставалась ей не дешево: вся ея веселость пропала, она постоянно искала уединенія и проводила время въ слезахъ. Прошла недѣля, и мистеръ Торнчиль ничего не дѣлалъ, чтобы помѣшать ея свадьбѣ. Еще недѣлю онъ продолжалъ посѣщать насъ также часто, но все также ничего не говорилъ. На третью недѣлю онъ совсѣмъ пересталъ бывать у насъ, но дочь моя не только не выказывала по этому поводу ни малѣйшаго нетерпѣнія, но противъ ожиданія впала въ какое-то задумчивое спокойствіе, которое я истолковалъ какъ покорность судьбѣ. Я же съ своей стороны искренно радовался тому, что мое дитя скоро заживетъ въ довольствѣ и полномъ спокойствіи, и часто хвалилъ ее за то, что она истинное счастье предпочла суетности.

Дня за четыре до ея предполагаемой помолвки мы сидѣли вечеромъ всей семьей вокругъ веселаго огонька, болтая о прошломъ, составляя планы будущаго и смѣясь каждой глупости, какая приходила въ голову.

— А что, Моисей, воскликнулъ я, — вѣдь у насъ въ домѣ скоро будетъ свадьба, сынокъ. Какого ты мнѣнія объ этомъ и вообще о нашихъ дѣлахъ?

— По моему мнѣнію, батюшка, дѣла идутъ отлично; и я только сейчасъ размышлялъ, что если точно сестра Ливи выйдетъ замужъ за фермера Уильямса, то онъ намъ даромъ будетъ давать на подержаніе и яблочный прессъ, и пивныя корчаги.

— Еще бы, Моисей, непремѣнно! сказалъ я:- да еще для поддержанія нашей бодрости онъ споетъ намъ въ придачу балладу о «Смерти и Дѣвѣ».

— Онъ и нашего Дика выучилъ этой пѣснѣ, сказалъ Моисей, — и малютка, мнѣ кажется, очень мило поетъ ее.

— Неужели! воскликнулъ я:- ну-ка, послушаемъ. Гдѣ же мой малютка Дикъ? Пусть придетъ и смѣло принимается за дѣло.

— Братецъ Дикъ, подхватилъ младшій, — Виль ушелъ сейчасъ съ сестрицей Ливи; но мистеръ Уильямсъ и меня научилъ двумъ пѣсенкамъ и я, пожалуй, спою вамъ, папа. Которую спѣть: «Умирающаго лебедя» или «Элегію на смерть бѣшеной собаки?»

— Элегію, дитя, конечно элегію, отвѣчалъ я:- я еще никогда ея не слыхивалъ. Дебора, душа моя, сухая ложка ротъ деретъ, какъ говорится: дай-ка намъ бутылочку твоей наилучшей смородиновки, ради веселья. Въ послѣднее время я оплакивалъ столько разныхъ элегій, что боюсь, какъ бы сегодняшняя не слишкомъ меня разстроила, а потому выпьемъ для подкрѣпленія силъ. А ты, Софи, душенька, возьми свою гитару, да побрянчи немножко, въ видѣ акомпанимента.

ЭЛЕГІЯ

на смерть бѣшеной собаки.

«Послушайте, добрые люди,
Какую я пѣсню спою,
И если она коротенька,
Недолго я васъ задержу.
Былъ-жилъ человѣкъ въ Айлингтонѣ:
О немъ говорили всегда,
Что если онъ Богу молился,
То былъ богомоленъ тогда.
Онъ доброй душой отличался:
Готовъ утѣшать сироту,
Когда-жъ по утрамъ одѣвался,
То тѣмъ прикрывалъ наготу.
Въ томъ городѣ были собаки,
Премножество всякихъ собакъ:
Болонокъ, лягавыхъ и гончихъ,
И даже простѣйшихъ дворнягъ.
И вотъ онъ съ собакой сдружился
И мирно сначала съ ней жилъ,
Но песъ-то, какъ видно, сбѣсился
И взялъ, да его укусилъ.
Со всѣхъ переулковъ сосѣди
Сбѣжались и стали кричать,
Что вѣрно собака сбѣсилась,
Коль вздумала друга кусать.
Такой человѣкъ превосходный
И вдругъ — отъ собаки терпѣть!
Собака сбѣсилась, безспорно,
Ему-жъ суждено умереть!
И что же, однако, случилось?
Никто угадать не съумѣлъ:
Вѣдь рана его излечилась,
А пёсъ между тѣмъ околѣлъ!»

— Молодецъ, Виль, право молодецъ! А ужъ элегія, можно сказать, даже трагическая. Ну-ка, дѣтки, выпьемъ за здоровье Виля и пожелаемъ ему современемъ быть епископомъ!

— Отъ всей души! подхватила жена моя:- лишь бы онъ такъ же хорошо проповѣдывалъ, какъ сейчасъ пѣлъ, — я не сомнѣваюсь въ его успѣхѣ. А пѣсни пѣть — вѣдь это въ нашемъ семействѣ врожденное искусство, мои родные почти всѣ были мастера на это. Въ нашихъ мѣстахъ еще бывало всѣмъ извѣстно, что въ семействѣ Бленкинсонъ никто не можетъ смотрѣть прямо передъ собою, потому что всѣ косые; а у Гоггинсоновъ никто не могъ задуть свѣчу; но за то каждый изъ Грогрэмовъ съумѣетъ спѣть пѣсню, а Марджоремы мастера сказки сказывать.

— А на мой вкусъ, сказалъ я, — самая простая простонародная пѣсня гораздо лучше, и больше мнѣ нравится, чѣмъ всѣ эти новѣйшія оды и романсы, отъ которыхъ сразу одурѣешь: противны они, а приходится иногда хвалить. Подвинь брату стаканъ, Моисей. Что до сочинителей элегій, то они тѣмъ и плохи, что оплакиваютъ все больше такія происшествія, до которыхъ никому дѣла нѣтъ. Потеряетъ барышня свою муфту, или вѣеръ, или у ней собачка пропадетъ, а нашъ стихоплетъ скорѣе бѣжитъ домой и спѣшитъ воспѣть въ стихахъ такое ужасное бѣдствіе.

— Можетъ быть, сказалъ Моисей, — такая у нихъ мода въ большомъ свѣтѣ; но за то тѣ пѣсни, что доходятъ до насъ изъ увеселительныхъ садовъ въ Рэнелэ, гораздо проще и всѣ на одинъ ладъ: Коленъ встрѣчается съ Долли и они бесѣдуютъ между собою; онъ даритъ ей какую нибудь брошку, чтобы прицѣпить на голову, а она ему букетъ; потомъ они съ мѣста отправляются подъ вѣнецъ и, придя въ церковь, подаютъ добрый совѣтъ всѣмъ присутствующимъ юнымъ нимфамъ и ихъ вздыхателямъ, чтобы женились какъ можно скорѣе.

— И чудесно! воскликнулъ я: — вотъ истинно добрый совѣтъ. Я слыхалъ, что нигдѣ въ свѣтѣ онъ такъ не пригоденъ, какъ именно въ этомъ мѣстѣ: тамъ не только убѣждаютъ въ необходимости жениться, но тотчасъ снабжаютъ и невѣстами. А чего же лучше такого рынка, гдѣ мы сначала узнаемъ, что намъ нужно, а потомъ тутъ же получаемъ и то, чего намъ недоставало.

— Именно, сэръ, отвѣчалъ Моисей: — такихъ брачныхъ рынковъ во всей Европѣ только два и есть: сады Рэнелэ въ Англіи, да Фонтарабія въ Испаніи. Испанскій рынокъ бываетъ только разъ въ годъ, а у насъ въ Англіи каждый вечеръ можно добывать женъ.

— Правду ты говоришь, сынокъ! воскликнула жена моя:- нигдѣ, какъ въ Англіи, не найдешь хорошихъ женъ.

— И покладливыхъ мужей, подсказалъ я:- существуетъ повѣрье, что если бы черезъ море перекинуть мостъ, то всѣ дамы съ материка перебывали бы у насъ, чтобы брать примѣръ съ вашихъ женъ: потому что такихъ женъ, какъ у насъ въ Англіи, нигдѣ больше нѣтъ. Дебора, душа моя, дай намъ еще бутылочку; а ты, Моисей, спой намъ что нибудь хорошенькое. Какъ мнѣ благодарить Бога за то, что Онъ даруетъ намъ покой, здоровье и достатокъ! Я увствую себя теперь счастливѣе самаго могущественнаго изъ всѣхъ монарховъ! У него, быть можетъ, нѣтъ ни такого милаго домашняго очага, ни такихъ пріятныхъ лицъ вокругъ него. Да, Деора, вотъ мы съ тобой и состарѣлись; но вечеръ нашей жизни обѣщаетъ быть счастливымъ. Мы происходимъ отъ такихъ предковъ, честь которыхъ никѣмъ не была запятнана, и потомство оставимъ такое же честное и хорошее. Пока мы живы, наши дѣти будутъ намъ опорой и утѣшеніемъ, а когда умремъ, они передадутъ наши честныя традиціи своему потомству. Что же ты не поешь, Моисей? мы ждемъ пѣсни, дружокъ. Давайте пѣть хоромъ. А гдѣ же моя безцѣнная Оливія? Ея ангельскій голосокъ всѣхъ пріятнѣе звучитъ въ нашихъ концертахъ.

Только что я это выговорилъ, какъ прибѣжалъ, Дикъ и, запыхавшись, сказалъ:

— Папа, папа! Она уѣхала — совсѣмъ уѣхала отъ насъ… сестрица Ливи уѣхала навсегда!

— Уѣхала?!

— Да, папа; съ двумя джентльменами, въ потовой каретѣ. Одинъ ее все цѣловалъ и говорилъ, что готовъ умереть за все; а она очень плакала и хотѣла воротиться назадъ; но онъ опять уговорилъ ее и она влѣзла въ карету, и все говорила: «О, что будетъ съ бѣднымъ папой, когда онъ узнаетъ, что и пропала!»

— Дѣти мои, дѣти, воскликнулъ я: — какіе мы несчастные съ вами! Съ этого часа конецъ всѣмъ нашимъ радостямъ. О, пусть вѣчный гнѣвъ Божій обрушится на него и на близкихъ ему! Отнять у меня дитя мое… И его навѣрное Господь покараетъ за то, что онъ совратилъ мою невинную бѣдняжку, тогда какъ я ее велъ къ Царствію Небесному. И какая она была правдивая, мое дитятко! Но теперь конецъ нашему счастью на землѣ. Ступайте, дѣти, идите отсюда и будьте всѣ несчастны и презрѣнны… Разбито мое сердце, разбито!

— Батюшка! сказалъ Моисей, — гдѣ же ваша твердость?

— Твердость, дитя мое? Да, я ему покажу свою твердость… Давайте сюда мои пистолеты… Я за нимъ, въ догонку… Пока онъ живъ, стану его преслѣдовать. Хоть я и старъ, но докажу ему, что еще способенъ кусаться… О, негодяй… Подлый негодяй!

Между тѣмъ я снялъ со стѣны свои пистолеты; но жена моя, которую страсти не такъ одолѣвали, какъ меня, обхватила меня обѣими руками, говоря:

— Милый мой, милый мужъ! Возьми лучше Евангеліе: это единственное оружіе, приличное для твоихъ старыхъ рукъ. Разверни книгу, мой дорогой, и почитай намъ. Авось наше смятеніе утихнетъ и мы покоримся… покоримся тому, что она такъ низко обманула насъ!

— И правда, батюшка, молвилъ мой сынъ послѣ минутнаго молчанія, — такая ярость вамъ совсѣмъ не пристала. Вамъ бы слѣдовало утѣшать маму, а вы ее только пуще разстроили. Развѣ прилично вамъ, въ вашемъ священномъ санѣ, проклинать вашего злѣйшаго врага? Хоть онъ и подлецъ, но проклинать-то его не слѣдовало.

— Но развѣ я проклиналъ его, дитя? Когда же?

— Какъ же, батюшка; да еще два раза кряду.

— Ну такъ прости мнѣ, Господи, мое согрѣшеніе; да и ему тоже. Вотъ теперь-то я понялъ, что не человѣческое, а поистинѣ небесное то милосердіе, которое учитъ насъ благословлять нашихъ враговъ. Да будетъ благословенно Его святое имя за всѣ блага, которыя Онъ ниспосылалъ намъ, и за то, что отнялъ. Но тяжело… та печаль, которая могла исторгнуть слезы изъ моихъ старыхъ глазъ… Они ужъ столько лѣтъ не плакали! Дитя мое, моя безцѣнная… погублена… Будь онъ прокл… Охъ, прости мнѣ, Боже!.. Что я хотѣлъ сказать? Да. Помнишь ли, милая, какъ она всегда была добра, какъ прелестна? До нынѣшняго дня отъ нея были только однѣ радости. Еслибъ еще смерть ее у насъ похитила! Но нѣтъ, такъ ушла; и семейную честь разрушила, и счастье унесла съ собой, и теперь надо искать его въ иномъ мірѣ. Послушай-ка, мой маленькій: ты вѣдь видѣлъ, какъ они уѣзжали, не насильно ли онъ ее увезъ? Вѣдь если насильно, то она ни въ чемъ не виновата.

— Ахъ, нѣтъ, папа, сказалъ ребенокъ: — онъ все цѣловалъ ее и приговаривалъ, что она ангелъ, а она ужасно плакала и опиралась на его руку; и они поѣхали такъ скоро, скоро!

— Неблагодарная она! воскликнула жена моя, едва выговаривая слова сквозь горькія слезы: — такъ доступить съ нами! Полюбила, такъ ужъ и удержу никакого нѣтъ! Распутная дѣвчонка, ни съ того, ни съ сего бросила отца съ матерью… Не пожалѣла твоей сѣдины, а сама знала, что это сведетъ тебя въ могилу!.. Да и я недолго наживу.

Такъ прошелъ у насъ первый вечеръ послѣ постигшаго насъ дѣйствительнаго бѣдствія; мы провели его въ слезахъ, горькихъ сѣтованіяхъ и въ неудачныхъ попыткахъ покориться судьбѣ. Я рѣшился, однако, непремѣнно розыскать похитителя и уличить его въ учиненной подлости. На другое утро, когда семья собралась за завтракомъ, намъ крѣпко недоставало нашей несчастной дѣвочки, которая всегда такъ оживляла и веселила тѣсный семейный кружокъ. Жена моя опять хотѣла отвести душу бранью и попреками.

— Никогда, причитала она, — никогда не допущу, чтобы эта дрянь, запятнавшая всю семью, перешагнула порогъ нашего ни въ чемъ неповиннаго дома! И не хочу ее больше звать дочерью. Нѣтъ! Пусти себѣ живетъ, распутная, со своимъ негодяемъ, любовникомъ; осрамила, но она насъ хоть обманывать-то больше не будетъ.

— Жена! сказалъ я: — не говори такъ сурово. Грѣхъ ея мнѣ не меньше ненавистенъ, чѣмъ тебѣ; но какъ домъ мой, такъ и сердце денно и нощно останутся открытыми, лишь бы воротилась къ намъ наша бѣдная, заблудшая, кающаяся грѣшница. Чѣмъ скорѣе отвратится она отъ своего проступка, тѣмъ съ большею радостью я ее приму. Въ первый разъ согрѣшить способенъ и наилучшій человѣкъ: мало ли какимъ искуснымъ соблазнамъ онъ подвергается, да и новость имѣетъ свою прелесть. Первый проступокъ порождается часто простодушіемъ, но слѣдущій есть уже дитя порока! И такъ, пусть несчастная возвратится подъ отчій кровъ и какими бы грѣхами она ни запятнала себя, я съ радостью прижму къ своему сердцу. Снова буду съ любовью прислушиваться къ музыкѣ ея голоса, снова заключу въ свои объятія, лишь бы раскаяніе проникло въ душу. Сынъ мой, принеси мнѣ мою Библію и посохъ. Я пойду за нею; розыщу ее, гдѣ бы она ни была, и хотя не могу спасти ее отъ позора, но не дамъ ей, по крайней мѣрѣ, пребывать въ грѣхѣ.