Проворный лекарь спешил с своими пленными в безопасное место, боясь погони русских и взгляда полковника. Чрез несколько дней привез он их благополучно в Ниццу и сдал на руки старшему врачу тамошнего госпиталя. Кемский, не чувствовавший в первые минуты никакой боли, дорогою разнемогся и привезен был в Ниццу почти в беспамятстве. Между тем Миша, страдавший только телом, выздоравливал со дня на день. Недели чрез три левая рука его почти совершенно зажила, он вскоре выучился действовать одною правою и жалел о потере левой только потому, что не мог так ловко и проворно услуживать своему господину, как прежде. Понимая по-французски, он выучился говорить с тамошними жителями и в короткое время снискал знакомых и приятелей. К счастию пленников наших, они снабжены были средством купить в свете все, разумеется, кроме счастия, которое не покупается. Миша честно и бережливо распоряжал казною: нашел для князя покойную квартиру в доме одной семидесятилетней старушки, платил врачу за визиты, строго соблюдал все его предписания и берег своего барина, как нежный сын отца.
Кроткий благорастворенный воздух Ниццы, тишина и спокойствие оказали ощутительное влияние на здоровье страдальца. Раны его стали закрываться, лихорадка уменьшилась. Он вскоре начал ходить, прихрамывая, по комнате: пуля, пролетевшая сквозь пятку левой ноги, оставила на всю жизнь его воспоминание о битве при Нови. Но с возвращением сил и здоровья возникало в душе его страдание: он видел себя в стране чуждой, далекой от отечества, вражеской, в плену, не постыдном, но убийственном для благородного русского воина. А она? А Наташа? За этою мыслию возникал в душе его ряд горестных ощущений, одно другого мучительнее, одно другого ужаснее. Он искал средств дать весть о себе на родину, но не было никакой возможности: все сношения Франции и Италии с Россиею были в то время совершенно прерваны. Между тем, на авось пересылал он ежедневно по письму чрез Париж, Лондон, Стокгольм в Санкт-Петербург.
Наступил ноябрь месяц – не наш ноябрь, угрюмый, дождливый, снежный, морозный, а время прохладное, приятное, живительное после зноя летнего. Прогулка по возвышенной аллее на берегу морском сделалась ежедневным времяпровождением Кемского. В глубокой задумчивости глядел он на темные волны, рассыпавшиеся жемчужною пеною, на быстрый бег судов, являвших зрелище свободы на непокоренной стихии, зрелище мучительное для унылого пленника! Из глубины растерзанной души его стали возникать те видения, которые исчезли было при полуденном свете счастия и довольства судьбою. Часто сумерки заставали его на этих прогулках. Тогда, в полусвете, в борьбе тьмы с владычеством солнца, чудился ему давно знакомый призрак: в конце аллеи появляется белая точка, развивается, развивается и наконец принимает вид черной женщины, которой воображение духовидца придавало любезные ему черты Наташи. Она, казалось ему, поглядывала на пего печально и покачивала головою, как будто к словам: "Нет, не верь!" – садилась на скамью и в задумчивости облокачивалась на ручку. Он быстро подходил к скамье, но призрака уже не было. Обманутый мечтою, садился он на то место, где видел незримую, и таинственный шелест листьев, колеблемых вечерним ветром, нашептывал в слух его что-то знакомое, что-то родное. Люди переменяются по временам и странам: природа везде одна и всегда неизменна. Везде говорит она человеку языком, ему понятным: и сибирский кедр, и италиянский каштан говором листьев своих ему знакомы.
К тоске о милой жене присоединилась питаемая неизвестностью скорбь об участи соотечественников, о судьбе русского оружия. Бедный пленник не знал, что в точности сталось с русскою армиею. Лживые бюллетени, издаваемые тогдашним слабым и презренным правительством Франции, смешивали его мысли и догадки и не могли сообщить ему правды. Из всего однако ж мог он заключить, что наши войска, потерпев урон, вышли из Италии и из Швейцарии; но мысль, чтоб Суворов мог быть побежден, не находила моста в голове его. "Нет! Суворов не может быть разбит никем в мире!" – повторял он громко, в порывах благородного патриотизма. Он не ошибался: северный лев, брошенный завистью и недоброжелательством в непроходимые дебри, проложил себе кровавый путь к свободе и дорого заставил заплатить тех, которые дерзнули мыслить, что могут его остановить, стеснить, уничтожить.
Редко случается, чтоб истинная горесть, истинное несчастие не нашли себе отголоска в сердце ближнего. Старушка, хозяйка того домика, в котором остановился Кемский, сначала не хотела пускать к себе на квартиру варвара, казака, людоеда, а согласившись на убеждения и посулы врача, прятала от постояльца осьмилетнюю внучку. Кротость Кемского, его томный взгляд, которым выражались страдание, добродушие и терпеливость, учтивость его со всеми вскоре переменили мнение старушки: из неприятельницы сделалась она усердным его другом и защитницею москвитянина от злобных наветов ее соседок. Правда, она испугалась и побледнела, когда однажды Кемский, встретив на крыльце прекрасную Лоретту, стал ее ласкать, хвалить ее прелестные глаза, играть каштановыми ее кудрями, стал просить, чтоб милое дитя иногда посещало его в грустном уединении. Мало-помалу нелепые опасения суеверной старушки рассеялись: она позволила Лоретте ходить к доброму казаку. Кемский находил развлечение своему горю в беседе с Лореттою, учился у ней тамошнему наречию, сам учил ее читать и писать и после уроков строил для нее карточные домики, вырезывал игрушки из бумаги. Детский возраст чувствителен к добру и благодарен: девочка душою привязалась к Кемскому, который в невинном взгляде, доверчивой улыбке ее находил облегчение своим страданиям. "И я, может быть, теперь отец!" – думал он, глядя на ее детские игры с чувством горести и отрады, мучения и утешения.
Однажды у этих новых друзей не стало материялу на постройку бумажного домика.
– Я тотчас принесу еще бумаги, – сказала Лоретта, – у соседки нашей, Симони, есть пребольшой запас. Я побегу к ней и возьму охапку; она не поскупится. – Лоретта побежала и чрез несколько минут воротилась, неся в переднике множество бумаги. – Посмотрите сколько! – вскричала она вошед в комнату. – Мы можем выстроить целый город.
– Хорошо! – сказал ее архитектор. – Начнем!
С сими словами стал он разбирать принесенные от соседки бумаги, но в какое пришел удивление, когда в числе их увидел множество писем на русском языке!
– Это что? Откуда это? – спросил он вошедшую в комнату его хозяйку, с радостным взглядом, как будто отыскал старых друзей.
– Это из того глупого чемодана, который сосед наш, Симони, раненный где-то далеко за горами, кажется, в Швейцарии, привез сюда, думая, что захватил бог знает какую добычу. Видно какой-нибудь курьер обронил этот чемодан. Ни денег ни вещей в нем не было, одни письма, в которых толку не добьешься. Соседка Симони вытопила с этих писем сургучу фунта два – вот и вся прибыль.
Между тем Кемский с жадностью читал разбросанные пред ним письма – то была почта из Петербурга в армию. Видно, курьер был убит или ограблен в дороге…