Было бы гораздо лучше, если бы Муц, действительно, проспал все эти три дня. Но настоящему мальчику трудно усидеть дома даже один день, в особенности в такой сказочно-прекрасной стране, как Страна Чудес. Поэтому Муц на другое же утро снова был на ногах. Он посадил Буца на плечо и спустился с ним по широким ступенькам замка во двор, ограда которого заросла плющом. Отсюда он взглянул на темно-зеленую листву на равнине, в которой Пятидубье казалось только темным и пестрым цветником, вышел за высокие каменные ворота и степенно стал спускаться. Он старался вести себя так, чтобы его не могли ни в чем упрекнуть.
И как прилично провел Муц весь долгий день! Он благонравно гулял по Пятидубью, рассыпал птичкам хлебные крошки, играл с детьми и катал их на плечах. Там, где он видел двурогих, впряженных в тяжелые телеги, он помогал им тащить. Когда ему выносили угощенье на улицу (благодаря своему росту он не мог войти ни в один дом), он так учтиво благодарил хозяев, что доставил бы своей матери несказанную радость, если бы она могла его видеть.
Так прошел первый день.
И на второй день Муц доказал, что шмеркенштейновский мальчик может два дня под ряд провести без озорства и шалостей. Он помогал женщинам и девушкам полоть сорную траву и окапывать грядки. Вместе с Буцом он взбирался на деревья, и они помогали снимать яблоки и груши. Они ходили гулять до самого завода, скрывавшегося в каштановой роще на опушке леса. Муц заглядывал в широко раскрытые окна и видел огромные светлые мастерские, где гудели приводные ремни, пели машины и двигались поршни. Казалось, машины грохочут:
Ве-се-лей! Ве-се-лей!
Рабочие, стоявшие с засученными рукавами у машин, приветливо улыбались великану. Одни из них возились с кожей, другие с железом или деревом, и все при этом распевали песню, сливавшуюся в единую могучую мелодию с грохотом железных великанов.
В стороне от фабрик, в тени старых буков, простирались обширные склады, заваленные доверху фабричными изделиями. Жители Пятидубья временами не знали, куда им девать эти запасы, и часто сплавляли их на судах вниз по реке в другие селения. Ведь все, что производилось в Стране Чудес, принадлежало всему народу. Вот почему в стране совершенно не было воров. Все дома были открыты днем и ночью, и Муц в любое время мог поселиться в любом доме, если бы он был поменьше ростом. Он проводил все время на лугах, где можно было вдоволь кувыркаться в стогах свежего сена.
Так прошел второй день.
На утро третьего дня Муц поднялся с постели со словами:
— Сегодня третий день, Буц! Понимаешь, третий! Я никуда не пойду, чтобы уж наверняка не натворить чего-нибудь.
Но небо было такое голубое и солнечное, что Муц не выдержал и вышел на двор. Гуляя по двору, он вдруг выглянул через ограду. А выглянув, он увидел заманчивое зрелище.
На всех башнях, крышах и деревьях Пятидубья развевались бело-красные знамена и флаги. Музыка играла так весело, что Муц, забыв про все, посадил Буца на плечо и помчался с ним вниз. Как раз этот третий день был праздником, одним из важнейших в Стране Чудес, — День Освобождения! Жители Страны Чудес каждый год справляли его в память того дня, когда много лет тому назад блузы освободили страну от фраков.
С тех пор в этот день не работали, а уходили на луга, в леса, на берега рек, — все плясали, пели и рассказывали детям о подвигах, которыми так богата история Страны Чудес.
Поэтому и сегодня Пятидубье было празднично разукрашено гирляндами, венками, цветами, знаменами и бантами, а жители высыпали на луга.
Муц и Буц видели, как они летали, как, подобно жаворонкам, уносились ввысь и, подобно перепелам, падали на землю; как они делали спортивные упражнения, прыгали, пели, фехтовали и стреляли из лука по деревянным орлам, прикрепленным к высоким шестам. Недалеко от такого шеста играл оркестр из десяти музыкантов с флейтами и скрипками. Хороводы босоногих девушек, женщин и мужчин кружились по траве луга.
Это было так весело, что у Муца заходили руки и ноги. Но он сдержал себя, стал в сторонке и только поглядывал на них. Он знал себя хорошо, — знал, что будет, если он даст себе волю.
А, между тем, у самого леса, там где пруд улыбался синему небу и солнечный зной сушил луговые травы, шло развеселое купанье. Сотни обнаженных купальщиков грелись на солнце, уморительно прыгали в воде и ныряли до самого дна пруда. Одни плавали наперегонки, другие тихонько подбирались к пловцам, хватали их за ноги, увлекали на дно и, со смехом, выплывали с ними на поверхность.
При виде этой картины, Муц весь затрепетал и закричал от восторга. А когда Буц стал стягивать с себя рубашку, Муц не выдержал, сорвал с себя платье и сделал такой длинный прыжок в воду, что вызвал всеобщее восхищение.
В воде его все окружили и стали состязаться с ним в плавании.
На другом берегу, в зарослях камыша, топтались шесть длинноногих аистов. У одного из них были черные, как у ворона, крылья, которые облегали его фигуру, как хорошо сшитый фрак.
Когда Муц вынырнул около камыша, аист с черными крыльями поднял свой длинный красный клюв и издал продолжительный крик. Тогда в груди у Муца зашевелилась тихая грусть по дому: ему вспомнились пруды Шмеркенштейна.
Разве там аисты не стояли так же на одной ноге, похожие в своих черных фраках на глубокомысленных профессоров? Ну, конечно, шмеркенштейновские аисты выглядели точно так же, как тут, в Пятидубье…
«Кто знает, быть может, как-раз эти аисты прилетели из моей родины?» — подумал Муц.
Он охотно подплыл бы к ним поближе, но побоялся, чтобы с ним не случился какой-нибудь грех. Поэтому он повернул обратно и, посадив четверых малышей себе на спину, стал играть с ними в «спасание утопающих». Затем он вытащил всех четверых на берег, стал кружиться по солнечному лугу и вытворял с Буцом такие штуки, что все покатывались со смеху.
Но, как уже было сказано, когда шмеркенштейновский мальчик начинает резвиться, он не знает, где кончается шутка и где начинается озорство, — что вскоре и оправдалось на Муце. Кувыркаясь, он столкнул одного празднично-разодетого юношу в пруд и вытащил его оттуда в самом плачевном виде, — это еще вызвало смех. Но, когда он погнался за пестрым мотыльком и поймал его, все набросились на великана, стали его щипать, колоть и толкать, пока он не разжал кулака. А глаза Буца светились из-под шляпы предостерегающе, очень предостерегающе…
Муц спохватился и твердо решил держать себя безукоризненно на концерте птиц. Этот концерт птиц был ежегодно главным развлечением в День Освобождения. Он должен был состояться после обеда в роще у пруда.
За праздничным обедом на площади Пятидубья, во время которого Муц уничтожил огромное количество пищи, за столом только и шел разговор.
— Скоро начнется птичий концерт! Ах, птичий концерт!
И, выйдя из-за стола, все тотчас же направились к роще. Мужчины, женщины и дети летели туда длинными вереницами или маленькими группами прогуливались поблизости.
— Положись на меня, я буду держаться молодцом, — уверял Муц предостерегавшего его Буца. Он усадил Буца к себе на плечо и присоединился к толпе, во главе которой шагали шесть потешных малых; с их бархатных беретов свисали длинные перья, а за плечами висели маленькие лютни. Когда толпа добралась до тенистой дорожки леса, все шестеро схватились за инструменты, ударили по струнам марш и затянули героические песни.
Здесь Муц услыхал много песен: песню про храбрых предков, которые некогда спустились из Бурных гор в равнину, очистили страну от хищных зверей и основали Страну Чудес; песнь о жадных фраках, которые обманывали народ и постепенно забрали себе все богатства; песнь о вожде блуз Тяжкой-Нужде, который неустанно призывал блуз к борьбе с фраками и за это томился в тюрьме, пока фраки не были изгнаны; песнь о героях, павших в борьбе с околдованными лилипутами; песнь о пяти храбрецах, освободивших страну от Волчьей-Пасти; о Буйной-Голове, который создал такие замечательные песни, что они навсегда запечатлелись в памяти народа; о Настойчивом, который заперся в своем домике и не выходил из него до тех пор, пока не изобрел тех чудесных крыльев, при помощи которых жители стали летать; о Бесстрашном, который первым пытался перелететь через Бурные горы и разбился, потому что ветер сломал легкие крылья; о старом Всезнае, который научил народ птичьему языку и выдумал неломающиеся крылья.
Эти песни были так прекрасны и дышали такой отвагой, что Муц шел, позабыв обо всем. Он не заметил, как Буц спустился на землю и замаршировал в ногу с певцами, не видел ни коз, ни лис, ни барсуков, которые выскочили из чащи и в почтительном отдалении следовали за толпой…
И только, когда певцы в последний раз с силой ударили по струнам и пение смолкло, Муц очнулся. В ушах еще звучали только что слышанные имена героев, как вдруг перед его глазами открылось необыкновенное зрелище, оторвавшее его от этих мыслей. Он очутился вместе с толпой певцов на круглой лужайке, окруженной вековыми дубами, буками и кленами и осененной тенью исполинского дуба. Эта лужайка была сверху донизу густо усеяна красными, синими, желтыми, коричневыми и белыми птицами, а вокруг исполинского дуба расположились сотни слушателей в ярких праздничных одеждах. Со всех сторон сюда шли и летели все новые и новые толпы и все новые стаи птиц с щебетанием опускались на ветки. Стоял такой шум, как бывает у нас осенью, когда стаи перелетных птиц обсуждают предстоящий перелет.
Когда Муц неожиданно показался между деревьями, все птицы недоверчиво повернули к нему головки, а стаи лисиц, коз и барсуков, пугливо выглядывавшие из еловой чащи, отпрянули назад. Черный аист, тот самый, которого Муц уже видел у пруда, стоял посреди лужайки с другими аистами. Увидев Муца, он поднял красный клюв и предупреждающе крикнул. Но тот не обратил внимания на волнение аиста, — такой необычайной, такой красочной и яркой показалась ему лесная картина. Она настроила его на столь торжественный и почтительный лад, что ему и в голову не могло прийти затронуть птиц. Он застенчиво опустился рядом с Буцом в тени одного клена, ветви которого сплетались с ветвями исполинского дуба, и продолжал изумленно разглядывать сборище. Многие сидели на ветвях вместе с птицами, а часть птиц уселась на мху рядом с жителями, оживленно беседуя с ними.
Рядом с Муцом лежал на животе какой-то седобородый и о чем-то беседовал с серой птичкой. Та направила свой клюв к самому носу своего собеседника и озабоченно щебетала:
— Фьйть! Бывают же в жизни несчастья! Как я радовалась, фьйть, когда мои четыре птенца выпорхнули из гнезда! А теперь, фьйть, никто из них не желает учиться. Мой дедушка был очень талантлив, тьвить. Мой отец пел, как жаворонок, муж мой тоже не из плохих певцов, а у моих четверых птенцов никакого голоса. Горе мне с ними! Тьвить, фьйть!
— Быть может, из них еще выйдет толк, — утешал ее собеседник.
Муц и Буц разинули рты, они, разумеется, ничего не поняли из щебетания птицы.
А серая птица печально вытянула усеянную белыми крапинками головку и продолжала жаловаться на своем птичьем языке:
— Кому суждено быть певцом, у того это сразу заметно. Тьить, пьип! Кушать и сорить в гнезде, это они умеют, мои четверо, но ничего больше.
И она повернула головку в сторону, как бы желая прервать этот безрадостный разговор. Затем, взглянув на Муца, она чирикнула старику:
— А этот великанище, — не помешает ли он нашему концерту, тьвить? Такой, говорят, варвар…
Она не успела закончить своей фразы и оборвала ее осторожным «пьип!» Какая-то большая птица в бурых и белых крапинках трижды громко и пронзительно свистнула. То был сигнал к началу концерта. Тотчас же птицы, с бурыми и белыми крапинками, вспорхнули и уселись на верхушке дерева.
Все смолкло. Ветер тихо шелестел в листьях, прожужжала где-то пчела, чихнул Муц, — больше ни звука.
Большая бело-бурая птица подняла клюв к небу, и вся группа бело-бурых залилась первой песней. Она звучала, как тысячеголосый хор жаворонков. Птицы слушали, склонивши на бок головки, а остальная аудитория в немом восхищении смотрела на певцов.
Один Муц не мог онеметь. После чиханья в нем словно развязался какой-то узел. Он беспокойно заворочался на мху, повернул глаза к дереву, где сидели бело-бурые и громко обратился к Буцу:
— Знаешь, Буц, это гораздо приятнее пряников! От пряников болят зубы, а от музыки этого не бывает.
Птицы и слушатели с негодованием посмотрели на нарушителя тишины, но как-раз в этот момент кончилось пение. Вторым номером выступили зеленые птички с красными хохолками. Они запели пламенный гимн свободе.
— Лучше, чем хор в Шмеркенштейне! — в упоении произнес Муц, откинулся на ствол клена и стал насвистывать в такт зеленым. Все собрание пришло в беспокойство, многие заерзали и сжали кулаки, а Буц шепнул:
— Подумай о крыльях!
За гимном зеленых последовало хоровое пение всех птиц. До его начала Муц успел быстро взобраться на соседний бук. Тому были две причины: во-первых, он не мог, как и все мальчики, долго усидеть на месте; во-вторых, ему хотелось избавиться от Буца, который все время щипал его в икру, опасаясь за судьбу крыльев.
Общий птичий хор был любимым наслаждением для жителей Страны Чудес. Все птицы группами, по цвету своих перьев, расселись на ветвях исполинского дуба. Дирижировала большая красно-бурая птица длинным клювом, как дирижерской палочкой. По первому взмаху многотысячный хор засвистал и защолкал, понеслись такие трели, что зашумели деревья. Вдруг весь хор издал продолжительный свист и замер — красно-белая певунья с светлой головкой запела тихое и нежное соло, послышалась высокая трель, понеслась все громче и громче, оглашая лужайку мощным каскадом, и вдруг — испуганный взмах чьих-то крыльев и пронзительный крик Муца;
— Ой! Мой башмак!
Один башмак свалился с его беспокойных, дрыгающих и болтающихся ног, а вслед за ним, с диким грохотом, свалился с дерева и сам Муц.
Могучие трели красно-белого солиста прервались тяжелым испуганным криком, головка его, с хрипом, склонилась на бок, — он с перепугу сразу потерял голос. А птицы и слушатели яростно слетелись и сбежались, защебетали и заорали вокруг злосчастного Муца.
Вокруг него стало темно: он не различал ни кустов, ни деревьев от множества порхающих тел, — слышал только яростные вопли, и чувствовал толчки и удары когтями по голове, шее и ногам. Наконец, он схватил свалившийся башмак и со всех ног пустился наутек.
Он бежал без оглядки, добежал от леса к пруду, а оттуда — к своему замку.
А на лесной лужайке толпились возмущенные жители Страны Чудес.
— Поруган праздник, священный Праздник Свободы! Испорчен излюбленный птичий концерт!
Красно-белый певец все еще не приходил в себя — он корчился в судорогах под исполинским дубом, его лихорадило. Золотая-Головка прикладывала ему холодные примочки к головке и к шейке. Остальные птицы окружили больного и устроили тут же митинг протеста. О, как возненавидели они великана!
— Как посмел он нарушить наш Праздник Свободы! Вьить, фьить! Как посмел он испортить наш торжественный концерт! Пьить! Он — позорное пятно для Страны Чудес. Вон его! Фьить!
Долго еще щебетали они. Затем они приняли очень важную резолюцию. Если бы Муц знал ее содержание, он бы еще больше волновался.
Так прошел третий день.