Батальонный встретил ревизора, салютуя шпагой.
Ревизор на ходу к фронту поздоровался с батальоном. Ему ответило молчание.
— Полковник, что это значит? — холодно спросил ревизор.
Остановясь перед фронтом, он с удивлением рассматривал ряды кантонистов. Накануне им приказывали «глядеть веселей, есть глазами начальство». Ревизор видел бледные лица, крепка сжатые губы. А глаза? — глаза, точно, ели начальство, светясь мрачной решимостью.
— Почему они молчат, полковник?
— Не могу знать, ваше сиятельства.
Ревизор приказал командирам, начиная с батальонного и кончая фельдфебелями, отойти за фронт — так делалось всегда при опросе претензий, — а сам ревизор отошел к середине манежа и закричал:
— Первая рота, ко мне!
По этой команде рота, согласно обычаю, должна была окружить ревизора, и смельчаки в тесном кольце товарищей могли выдвинуться в середину к ревизору и высказать претензии на командиров. Первая рота не сдвинулась с места на призыв ревизора.
Тогда сам ревизор подошел к роте и громко, на весь манеж, спросил:
— Дети! Если кто-нибудь из вас имеет претензию — выходи смело вперед и говори, не боясь ничего!
— А мы себе молчим, — сладко замирая, шептал про себя Берко, стоя на своем месте в задней шеренге четвертой роты.
Из первой роты не вышел вперед никто. С тем же вопросом ревизор подошел, не получая ответа, и ко второй, и к третьей, и наконец к четвертой роте.
— Ну, вы, малыши, скажите, кто вас обидел?
— А мы себе молчим, — прошептал, волнуясь, Берко.
В смертельной тишине шопот этот прозвучал довольно явственно, а может быть, ревизор заметил «шевеление» губ, что во фронте наказывалось, как нарушение команды «смирно».
— Один заговорил! — громко возгласил ревизор. — Чего ты шепчешь? Выходи вперед! Говори!
По фронту пробежал шопот. Все головы обратились в сторону четвертой роты.
— Выходи, — шептал громко сосед Клингера.
— Передняя шеренга, на руку — расступись — тихо скомандовал ревизор.
Кантонисты исполнили команду; освобождая Клингеру выход вперед.
Ревизор посмотрел прямо в глаза Клингеру; взгляд его был холоден и блестящ. Клингер сделал три шага вперед и притопнул форменно каблуком. Ревизор улыбнулся и смотрел на кантониста с любопытством.
— Как зовут?
— Клингер, ваше сиятельство!
— Чего ты шептал, Клингер?
— Я шептал: «А мы себе молчим!»
— А еще что?
— Больше ничего, ваше сиятельство!
— Странно. Ты жалуешься на что-нибудь?
— Никак нет, ваше сиятельство.
— Ты всем доволен?
— Точно так, ваше сиятельства!
Ревизор несколько замялся, ища выхода из положения. Сначала оно ему представилось странным, потом показалось забавным, но теперь было на грани смешного, — ему померещилось, что Клингер усмехнулся. Ревизор нахмурился. В это время за фронтом что-то случилось: возня, сдавленный говор. Из-за фронта выбежал офицер.
— Ваше сиятельство, батальонному нехорошо — он упал. Вероятно, удар!
Ряды всколыхнулись. Ревизор скомандовал: «Батальон, стоять вольно!» и прошел к тому фасу, куда отослал командиров. Батальонного подняли и в сидячем положении прислонили к стене. Зверь мычал что-то невнятное, взгляд его выкаченных глаз был бессмыслен.
— «Акута»! — вздохом ветра прошелестело в рядах кантонистов.
Зверя подняли и унесли на носилках.
В больших зданиях — театрах, храмах и манежах — всегда стоит дымка мглы, сколько бы их ни проветривать, — это дыхание людей. Клингеру показалось, что дымка эта плотнеет и, сгущаясь, давит на голову. Он слышал, что ревизор о чем-то говорил кантонистам и те ответили ему нестройным гулом.
Ревизор двинулся к выходу, провожаемый старшим штаб-офицером — командиром первой роты. На пороге ревизор, что-то вспомнив, остановился.
— Клингера, четвертой роты, к ревизору! — крикнул офицер.
— Клингер, к ревизору! Бегом! — повторил Онуча.
Не чувствуя под собою ног, Клингер кинулся бегом к воротам манежа. Ревизор был уже в коляске.
— На козлы! — приказал он.
Клингер вскарабкался на козлы и сел рядом с кучером.
— Пошел!
Кучер махнул кнутом, лошади в дышле подняли коляску с места крупной рысью Свист кнута напомнил Берку местечко Купно, балагулу ребе Шезори и Лазаря Клингера, всего серого от пыли, словно старый камень при дороге. Берко покосился на кучера: он был в новенькой плисовой безрукавке, в пышных кумачовых рукавах, на голове шапка с павлиньим пером.
Клингер хватался за грядку козел, чтоб не упасть; коляска прыгала по кочкам высыхающей грязи. Мелькали мимо дома, заборы, пестрые столбы. Под забором валялся пьяный солдат в ветхой, поношенной шинели. «Падающего не поднимай», вспомнил Берко наставление шута Пайкла. И еще его же слова: «Когда зерно попадает между жерновов, оно не думает о поле, на котором выросло. Оно знает, что из него выйдет мука. Муку не сажают в поле, а едят». — «А я думаю, — упрямо возразил Берко, подскакивая на козлах, как зерно в ковше над жерновом, — я думаю: упавшего — подними!»
Кучер осадил коней перед подъездом предводительского дома. Но ревизор медлил выходить, что-то передумал и велел ехать во дворец к генералу Севрюгову.
У подъезда дворца ревизор вышел из коляски и приказал Клингеру итти за собой. На дворе и в дворцовом саду стояла тишина. Угрюмые дубы еще противились весне, а по траве рассыпались веселые глазки цветов.
В вестибюле ревизора и Клингера встретила «нянюшка» генерала, прямая, в черном платье, седых буклях и в наколке. Она чопорно поклонилась князю и сказала:
— Генерал не может вас принять… Заболел…
— Генерал болен? Что с ним? — живо спросил ревизор.
— Нет, генерал здоров, ваше сиятельство, но может захворать от горя: заболел Сократ.
— Кто?
— Сократ — единственный друг генерала. Птица.
— А, это попугай?
— Да, попугай, — важно кивнула головой старуха.
Ревизор процедил сквозь зубы:
— Это какой-то дом умалишенных!
Он повернулся уходить. Из коридора в вестибюль вошел лекарь в военном сюртуке; у него был озабоченный вид.
— Что с попугаем? — спросил ревизор.
Лекарь посмотрел на ревизора рассеянно и переспросил:
— С генералом? Плохо с генералом!
— Разве он болен?
— Нет, здоров. Но ему этого не перенести! Он в страшном горе.
— Что же с попугаем?
— С попугаем? Конченное дело. Вероятно, окормили, а сам генерал полагает даже, что тут имеет место преступление: он думает, что Сократ отравлен.
— Кем?
— У него есть враги.
— У кого? У генерал?
— Нет, у попугая. Он очень много болтал. У него были враги. — Лекарь мутно посмотрел в глаза ревизора и прибавил: — Вам на это, генерал, надо обратить особое внимание. У вас есть все полномочия.
Ревизор дернул плечом, круто повернулся и почти выбежал вон. Клингер последовал за ним. Ревизор не обратил на него внимания, кинув кучеру: «Домой!» Клингер на ходу забрался на козлы. У подъезда дома предводителя Берко заскочил вперед и открыл дверь. Ревизор прошел, не замечая кантониста, в подъезд. Он смотрел уныло и рассеянно, небрежно скинул на руки Клингера плащ, очевидно, принимая его за ординарца, и ушел во внутренние покои дома.
За ординарца сосчитала Клингера и челядь предводителева дома.
— Ты стой у двери, — приказал ему старик-лакей. — Отворяй и затворяй — вот тебе и дело.
Клингер отворял и затворял двери. К ревизору приезжали и подолгу оставались у него разные должностные лица города, командиры воинских частей и приватные лица. Несколько раз уезжал и приезжал и сам князь, все с тем же озабоченным видом.
Вечером старик-лакей сказал Клингеру:
— Об тебе нет никакого распоряжения. Значит, можешь спать вот тут, на рундуке. Поесть не хочешь ли?
— Нет, не хочу.
В вестибюле погасли огни. Берко улегся на рундуке, не раздеваясь, и уснул, забытый всеми.
Сон его был глубок и долог. Проснулся Берко сразу и вскочил на ноги. Было уже утро. Перед подъездом стояла почтовая тройка. Слуги, топая, выносили чемоданы князя. Ревизор уезжал. Он вышел в дорожном плаще. Хозяин, толстый, бритый барин, проводил его до тарантаса. Мимоходом ревизор сунул в руку ординарцу ассигнацию. Тройка укатила, заливаясь бубенцами.
— Ну, крупа, иди теперь домой! — сказал Клингеру лакей.
Войдя в казарму, Клингер услыхал медлительно-печальное пенье. Хор пел строго и стройно. Первым встретил Клингера его дядька.
— Ну, вот, — обрадовался Штык, — ты цел и невредим, а про тебя говорили, будто тебя ревизор на тройку с фельдъегерем посадил и в Шлюшин[29] в каменный мешок отправил.
— Нет. Он уже уехал сам. Какие это наши поют песни? Зачем?
— Это не песни, брат, а панафида. На похороны спеваются.
— Разве батальонный умер?
— Нет, еще мается. Ему ударом левую половину отшибло.
— Кто же умер?
— Вот на! Ты разве не знаешь? Попугай умер. Его будут хоронить. Ревизор до всего дознался — Бахман новому батальонному доложил.
— Кто новый батальонный?
— Временно назначен из гренадерского полка подполковник Бремзе, а к нам ротный оттуда же — поручик Туруханцев.
— Что же донес Бахман?
— Будто так было дело. Онуча выпросил у фершала против тараканов мору, накатал из хлеба с мором шариков и подговорил Семена, денщика-то генералова, дать попугаю перцу. Понял? Попугай сначала будто ему ответил: «Жри сам». А Семен ему в кормушку подсыпал этих шариков. Попугай покушал, да и сдох. Онуча-то сидит в гауптвахте — арестованный. Да и каптенармус и Бахман с ним. Вот потеха! Говорят, протопоп Сократа будет хоронить всем собором.
— Что ты говоришь, Штык?! Это была птица!
— Птица-то птица, а слышишь, поют!
Штык и Берко замолкли, прислушиваясь. И вся казарма, притаясь, слушала печальный напев:
Плачу и рыдаю,
егда помышляю смерть.