В заведении не было обыкновения, чтобы офицеры посещали роты после зори: это было иногда небезопасно. Командир четвертой роты Одинцов только потому пришел в казарму, что так было приказано батальонным: лично досмотреть, как выносит экзекуцию Берко Клингер.
Одинцов прибыл в четвертую роту несколько минут спустя после того, как Берко упал под тяжестью амуниции, которая едва была по силам и рослым солдатам. Над Берком хлопотали, вызволяя его, Штык и Бахман. Онучи не было.
— Где Вахромеев? — строго спросил Одинцов.
— Фельдфебель изволили, ваше благородие, уйти на часик домой покушать, — ответил Бахман.
— Ступай в лазарет, — приказал Штыку ротный, — приведи фельдшера. Захватите носилки. Он, кажется, готов.
Одинцов наклонился к телу Берка, вытряхнутому из ременных перевязей, и пощупал рукою сердце.
— Нет, еще будто бы бьется.
Берко без дыхания лежал, свалясь комочком, среди разбросанного по полу снаряжения.
Одинцов закурил трубку и зашагал взад и вперед по коридору.
На лестнице тяжелые шаги. Это вернулся Онуча. Он шарил по стене рукой, будто шел в потемках. Завидев офицера, Онуча против правил прикрыл нос рукою.
— Что с тобою, Вахромеев? — крикнул Одинцов. — Опусти руку.
— Виноват, ваше благородие, я… такая темень на дворе: я зацепился о пенек и немного повредил нос.
— Да ты совсем пьян, голубчик — воскликнул Одинцов.
— Никак нет, ваше благородие.
— Подойди сюда! Давай маску!
Фельдфебель выставил вперед лицо. Ротный командир ударил Онучу справа и слева, приговаривая:
— Тебе что приказал батальонный командир: быть здесь неотлучно? А ты куда, подлец, ушел? Да еще насвистался!
— Виноват, ваше благородие, подкрепился, а закусить не пришлось: озорники какие-то, полагаю из старшей роты, через трубу в печь помоев налили. А супруга моя, Аграфена Сергеевна, как раз татарские биточки готовила. Всю ей личность запакостили… Вот не пришлось закусить, ну, и развезло малость, ваше благородие. Она без закуски сильно берет.
— Довольно болтать, иди проспись.
— Слушаю, ваше благородие.
Онуча ткнулся в косяк двери ровной канцелярии, где была его койка, едва устоял на ногах и со словами: «Пожелаю вам спокойной ночи и приятных снов, ваше благородие» — нырнул в дверь, ощупью нашел койку и повалился на нее.
Из лазарета принесли носилки. Фельдшера не добудились. Берка подняли на носилки. Он очнулся и смотрел бессмысленно вокруг.
— Живуч же ты, братец, — ласково сказал Одинцов, проведя рукою по лбу Берка, и тотчас гадливо отер руку о полу: лицо мальчишки было покрыто липким потом.
Лазаретный солдат со Штыком понесли Берка в больницу. Одинцов сказал Бахману:
— Ступай и ты спать, Бахман.
Ротный ушел, а за ним и Бахман, собрав доспехи Берка. В пустом коридоре настала темная тишина. В дальнем конце сладко зевал, борясь с дремотой, часовой, — это Чебарда; по росту он был в четвертой роте, а по возрасту ему было пора уже из школы во фронт.
Из спален доносились храп и сонное бормотанье кантонистов.
Часовому было скучно, сон одолевал и его, но чем развлечься, часовой не знал. Закурить трубку солдат не смел, — уж очень велик риск: если на этом поймают, что курил, стоя на часах, не миновать «зеленой улицы».
Часовой увидел, что по коридору идет, возвращаясь из лазарета, Штык.
— Эй, ефрейтор, поди сюда! — крикнул ему часовой.
— Ну, чего еще тебе, Чебарда? — спросил, подходя и почесываясь, Штык. — Покою нет нонче.
— А это тебе все за племяша. Чего путаешься с лопоухим? Думаешь, застоишь? Скорей подохнет — тебе же легче.
— Другого дадут. Слышь ты, батальонный опять написал, чтобы пополнение прислали. Берко-то в случайных пришел. А теперь требует пополнение до кадра.
— Значит, треть выбыла. «Акута»!
— «Акута»… Да… Ну, я пойду спать.
— Ну, а что этот Берко-то, жив?
— Жив.
— Заколотят.
— Пожалуй. Прощай. Я пойду.
— А ты погоди.
— Чего мне годить?
— Да мне скучно.
— На часах, конечно, какое веселье.
— Вот ты и побудь со мной. Сказку скажи…
— Ну тебя к монаху, Чебарда.
— Нет, ты постой. Дай мне грош!
— Это за что?
— Как это за что? Ты спать пойдешь, а я на часах стоять должен… Давай грош!
— Нету гроша.
— Ну, иди спи… Ладно уж.
Штык прошел в спальную роты. Чебарда выждал время, когда по его расчету Штык должен был уже заснуть. Тогда часовой вошел в спальную, нашел место, где спал Штык, и пошевелил его за ногу.
— Штык, а Штык, вставай! Онуча тебя зовет.
Штык вскочил и сел на нарах.
— Что?
— Ха-ха-ха! Это я пошутил, — ответил часовой. — Скучно мне. Так ж дашь гроша? Дашь грош — спи. Не дашь — не дам спать.
Ворча и ругаясь, Штык достал из-под головы кошелек и дал грош часовому.
— Ну вот, теперь спи спокойно!
Часовой ушел, взяв грош, а Штык повалился и почти тотчас забылся сном.
Походив минут десять по коридору, Чебарда снова подошел к месту, где спал на нарах Штык, и подергал его за ногу:
— Штык, а Штык!
— Мм?
— Да проснись, Штык.
— Чего тебе?
— Это ты мне, что ли, грош дал, чтобы я тебя не будил?
— Я.
— То-то. А то я забыл. Ну, спи.
— Не отстань. Дай хоть часок соснуть.
— Так ты спи, я ведь ничего… Я только думал, что ты велел утром разбудить, так чтобы не перепутать.
— Уйди, а то закричу.
— Спи себе, любезный, я пошутил.
Погуляв еще немного, часовой снова трясет Штыка за ногу:
— Эй, вставай! Даром, что ли, я с тебя грош взял? Велел разбудить, так вставай.
Штык, спустив ноги с нар, плачет и скребется:
— Да уйдешь ты или нет, дьявол? Подавись ты моим грошем!
— Ты, брат, не лайся. Я часовой — лицо служебное. Ну, спи. Сухо под тобой? Смотри, карасей не налови. А то за тебя ответишь!
Часовой, ворча, отходит и, выждав время, тихо крадется к Штыку и шопотом зовет его:
— Штык, а Штык! Жалко мне тебя стало. Возьми грош назад. А то ты уже очень сердишься.
Штык возится на постели, но не отвечает.
— Штык, а Штык, — шепчет Чебарда, — тебе гроша, что ли, жалко? На, возьми назад.
Вскочив, Штык хватает сапог и с размаху бьет им в лицо часового.
— Караул! — вопит часовой.
Кантонисты возятся на нарах, иные привстали и падают опять на подушки, сразу засыпая. Встал один лишь капрал третьего взвода. Не одеваясь, он подошел на зов часового.
— В чем дело?
— Да вот, господин капрал, сапогом меня по маске Штык ударил. Сам мне грош дал, чтобы я его в полночь взбудил — до ветру сходить: «А то, — говорит, — боюсь карасей наловить, квасу с вечера надулся». Я его будить, а он меня сапогом.
Капрал позевал, почесался и сказал:
— Вот что, братцы. Кончите это дело меж собою миром. Штык, ты одевайся и становись на часы за то, что Чебарду ударил, а ты, Чебарда, ложись спать.
— Да ведь, господин капрал, это он меня донял, не давал минутку уснуть.
— Ты его сапогом ударил?
— Ударил.
— Одевайся. А то доложу завтра — хуже будет.
Штык с тихим воем начинает одеваться.
— Хоть бы околеть скорей, — вопит он потихоньку, — хуже каторги. Другие помирают, а мне смерти бог не дает! Господи, пошли ко мне смерть!
— Все помрем, — утешает Штыка капрал. — Тише вой, ребят перебудишь.
— Так, стало быть, господин капрал, я сменился? — спрашивает часовой.
— Да. Штык, ты, достаивай за него, а там разбудишь Пенкина. Его черед?
— Его. Раз я сменился, то закурим! — Чебарда достает из-за голенища трубку и закуривает.
Капрал ушел. Штык сменяет часового.
— А я что-то разгулялся и спать не хочу! — говорит Чебарда, попыхивая трубочкой.
— Ложись, скотина, дрыхни…
— Так ты, пожалуй, мне спать со злости не дашь.
— Не дам, стерьва, — злобно шепчет Штык. — Ужо я тебе покажу! — грозит Штык, уходя коридор.
— Покажешь — посмотрим…
Чебарда выколачивает трубку и укладывается спать.