Время шло день за днем. В природе все менялось. Менялся, сам того не замечая, Берко. Клены в садах роняли золотые листья. Вязы стояли еще в красных нарядах. Но уже в ветвях сквозило, показывая осенние дали. Близилась зима. Не один десяток пучков розог, нарезанных на поповых лугах в день прихода Берка в школу, был уже вынут из погреба, где розги хранились в прохладной сырости. Розги все же несколько подсохли, и их приходилось ставить в ушаты с водой, дабы смягчить. В среднем за год на каждого кантониста в батальоне падало около тысячи ударов. Берко получал то, что приходилось на его долю, и еще кой-что сверх этого. Лекарь лазарета и во второй раз выходил Берка, но заявил ему, что третьего припадка сердце Берка не выдержит:
— В третий несите его прямо в мертвецкую. Остерегайся, паренек, не серди начальников.
— Я-то их не сержу, но они сердятся сами.
Иногда Берку казалось, что на него начинают меньше сердиться. Берко не хотел стоять во фронте на молитве, за что каждый раз ему давали десять, к чему он скоро привык совершенно. Капрал ему кричал еще до зори: «Берко, на молитву!» И Берко, получив положенное, уходил подальше от греха. Со Штыком Берко прошел сначала одиночное ученье и теперь в десятке — старался наравне с другими тянуть носок ноги в учебном шаге. Дело это Берку не давалось. Ученье шло теперь в манеже, ибо начались осенние дожди.
— Смирно! — командовал десятичный ефрейтор. — Тихим учебным шагом в три приема! Ра-аа-аа-з!
Кантонисты осторожно выдвигают вперед левую ногу, стоя на правой.
— Вытянуть носок! — кричит ефрейтор. — Корпус держать прямо! Подбери брюхо! Грудь вперед! Тяни носок!
Носки всех левых сапогов вытягиваются к полу. Какой соблазн, пока ефрейтор тянет «раа-з», опереться на этот носок, неприметно для начальства!
Тут раздается команда: «Два-аа-аа!» И если шаркнешь носком по полу: «Оставить!» И снова: «Ра-аа-аа-з!»
— Два-а! Ногу выше! Выше ногу! В уровень живота! На ноге не дрожать! Корпусом не шевелить! Руки по швам! Выше ногу!
У Берка дрожит нога.
— Выше ногу! — кричит ефрейтор. — У кого там нога дрожит? Клингер! Ты, мерзавец, стоять не хочешь? Почему другие стоят, а ты не стоишь?
— У меня нос перетягивает, господин учитель, — весело кричит Берко.
— Не разговаривать! Два-а-а!.. Эх, Клингер, что ты ногой, как пекарь в квашне, тычешь! Не выйдет из тебя солдат, не выйдет.
«Так это не плохо, — подумал про себя Берко, — если не выйдет солдат».
Удачнее шли у Берка занятия в классах. Он усердно выписывал, скрипя по аспидной доске грифелем: «У мыши уши. Маша доила корову. Оса кусала Мишу».
Выписывая слова на доске, Берко вслушивался в то же время в словесный урок по грамматике в третьем, старшем разряде класса.
— Силантьев, разбери «стол», — возглашал учитель.
Силантьев лениво поднимался с задней скамьи, трогал руками стол и, покачав его, говорил: — Не могу разобрать стола.
— Почему?
— Потому что он очень прочно сделан.
— Болван! Скажи, какого роду стол?
— Роду? Деревянного…
— Вались дерево на дерево. Старший, отметь: «Силантьев — лень». Через ять.
У Фендрикова, учителя арифметики, вскоре после первого урока, когда кантонистам наглядно и чувствительно была показана геометрическая прогрессия, Берко получил чин «старшего». Его обязанность была спрашивать уроки до прихода учителя. Берко достиг этой высокой степени тотчас после того, как уразумел, что в «арифметике десять знаков, из коих последний — ноль». Научась писать цифры, Берко обогнал всех в счете, но больше всего поразил он Фендрикова и завоевал его сердце тем, что решил любимую задачу учителя: «Куплено два, заплачено три, что стоит четыре?»
Берко ответил, не моргнув, и к нему с этой минуты прониклись уважением, особенно те кантонисты, которые сидели на задних скамьях. Среди них был и Петров. Многие, подобно ему, показывая явное отвращение к «арифметике», упорно добивались по несколько лет решения уйти из школы в мастеровые. Но тут же были и «красавцы», как их звали в школе. Это были рослые, статные молодцы с крепкими скулами и веселыми глазами. Они знали, что их сдадут во фронт в гвардию. К порке они были бесчувственны и боялись одного наказания: чтобы не испортили маску ударами по лицу. По твердому обычаю «красавцы» перед уроком арифметики говорили старшему, кладя перед ним на стол по грошу:
— Берко, пиши, что я знаю урок.
Берко прятал грош за обшлаг и делал в журнале отметку.
— Только, красавчик Иванов, будь добрый, если спросит «куплено два», не ври нарочно. Знаешь, сколько?
— Знаю. Пять лет одна волынка.
— Ну, я тебе пишу, что ты учил урок.
Фендриков опускался все более и редко теперь приходил в класс не пьяным. Утвердясь на учительском стуле, он сразу начинал спрашивать, все реже пускаясь в рассуждения о величии и пользе науки. О геометрической прогрессии больше не было и помину.
— Иванов! Куплено два, заплачено три, что стоит четыре?
— Пять, господин учитель.
— Садись. Берко! Ты старший в классе по арифметике?
— Я, господин учитель.
— Почему Иванов не отвечает? Он учил урок?
— Учил, господин учитель, я его спрашивал.
— Почему же он отвечает неверно?
— Он отвечает неверно, господин учитель, от того, что ему надоело.
— Что? Надоело? Чего ты врешь.
— Точно так. Он в уме считает «шесть», а говорит нарочно «пять», чтобы вышел разговор.
— Да. Это верно. Без разговору скучно. Иванов, иди ко мне, давай сюда маску.
— Иван Петрович, зачем трудиться и ему и вам пачкать свои руки о его поганую морду? — говорит «старший». — Дозвольте, я ударю его.
— Валяй по всем щекам.
Иванов подходит к Берку.
— Иванов, надуй же щеки.
Иванов надувает щеки. Берко его звонко бьет справа налево и слева направо по щекам ладонью. Фендриков тяжко вздыхает.
— Вот, дети, до чего мне все надоело. Надоела жизнь, надоела наука, надоели даже вы, кантонисты.
Учитель падает головой на стол и рыдает. Класс замирает. Рыдания все тише. Смолкли. Перешли в храп. Фендриков спит. Берко встает со своего места.
— Ребята! Я не говорю о тех, кто не хочет, но кто хочет — займемся, так тихо, чтобы не будить господина учителя. Рифметика — это же так просто, как пять пальцев. На одной руке пять пальцев, на другой руке пять пальцев, а всего десять. С этого и начинается рифметика. Кто же дает знать табличку? Начнем считать свои пальцы…
Пока Берко обучает желающих «рифметике» на пальцах, за его спиной «красавцы» обряжают Фендрикова к звонку. Они прикручивают его ноги к ножкам стула бечевками и на голову надевают бумажный колпак. В коридоре звонит звонок.
— Иван Петрович! Кончился урок.
В учителя летят со скамей комки жеваной бумаги. Фендриков встает и волочит за собой стул.
— Ах! Что это? Господин учитель, стул к вам присох! — восклицает Берко, спеша разрезать бечевку ножом. — Вам что-то попало на голову, — и срывает с головы учителя колпак.
Фендриков отпихивает Берка:
— Что ты вьешься около меня, свиная рожа? Пошел!
— Пошел! — кричат с «Камчатки». — Пошел!
— Что? Кто пошел, мерзавцы?! Я пошел?! — спрашивает учитель.
— Дождь пошел на дворе, Иван Петрович…
— Ага! Прощайте, дети! Дождь пошел, и я пойду.
— Пошел! Пошел! Пошел! — хором провожают кантонисты учителя из класса.
За дверью класса Берка ждал капрал.
— Клингер, идем скорей.
— Куда? За что? Сколько? — спросил испуганный Берко.
— В чихауз. Там тебя переоденут в смотровую одежду.
— Зачем?
— Там узнаешь. Штык, веди племянника в чихауз, там фельдфебель ждет. Бегом бегите.
Берко с дядькой побежали в цейхгауз. Там на прилавке были выложены смотровые вещи, прикроенные на Берка в один из первых дней его жизни в школе. Солдат из швальни, приударяя утюгом, гладил на прилавке брюки. От брюк шел пар. Бахман заходил то с одной стороны, то с другой, заглядывая из-за локтя портного, хорошо ли он утюжит.
— Вот, Клингер, какое тебе выпало счастье, — сказал Онуча, — сам бригадный тебя на вести потребовал. Дошло до него, каким манером нам не известно, что ты на диво всем рифметику решаешь. Приказано тебя сегодня прислать. Скидывайся! Чего губы побелели? Не пороться «скидывайся», а вот тебе отпарили новые брюки. Штык, помогай ему!
С помощью дядьки Берко снял поношенную форму второго срока, снял белье и сапоги и оделся во все новое первого срока.
— Бахман! Дай портянку получше, побелее, а то заставит разуться — беда!
Во всем новом Берко почувствовал себя точно связанным, вроде того, когда Бахман с Онучею его снаряжали на стойку. Штык одергивал и оправлял племяша так заботливо, что Берко качается с боку на бок.
— Помнишь? — подмигнул Бахман. — Что же, господин фельдфебель, дадим ему ранец, патронташ и ружье? Или тесак ему на перевязь повесим, как будто он уж унтер-офицер?
— Погоди, Бахман, не барабошь, его еще надо научить являться. Явиться умеешь, паршивый чорт?
— Никак нет, господин фельдфебель.
— Штык! Явись мне: я генерал, а ты Клингер; он пусть посмотрит. «Здорово, кантонист!»
Штык, на ходу сорвав с головы шапку, тем же темпом приставил ногу, пристукнув лихо каблуком, и закричал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство! Честь имею явиться, рядовой четвертой роты батальона военных кантонистов Клингер, прислан вестовым!
— Берко, повтори!.. Так, так… Руку левую с шапкой ко шву. Помни: введут тебя к генералу, головой не верти, по сторонам не зевай, как тебя поставили, так и стой. Не вихляй задом. Похоже! Ну, лучше не выйдет: все пыль ногами загребаешь. Штык, начисти ему сапоги, да ступайте в час добрый. Нет, лучше захвати с собой ваксу и щетку, а то он дорогой всю пыль на себя сгребет. Там его оправь, как следует. Марш! И что у тебя за походка, Клингер!
Когда вышли со двора, Берко пожал плечами.
— Что он все смеется на мою походку? Я виноват, что ходил в длинном кафтане?
— Ладно, а ты иди скорей. Да выше ноги подымай, не пыли!
Дом, где жил бригадный, все в школе именовали «дворцом». Белый, с пышным лепным фронтоном, шестью колоннами с лица, среди густого сада и с бельведером над крышей, дом, правда, был похож на дворец.
Кантонисты зашли с заднего крыльца на кухню, где стучал ножами повар, а денщик, сняв куртку и засучив рукава, тер кирпичом кастрюлю.
— К генералу на вести. Доложи.
— Двое?
— Нет. Он вот. А я его дядька. Провожаю. Из слабых он.
— Ладно. Я сейчас няньке скажу.
Денщик ушел и вернулся вместе с высокой прямой старухой в буклях и наколке. Шурша накрахмаленным платьем, она подошла и, близко наклонясь, поднесла к глазам лорнет и осмотрела кантонистов.
— Который: этот или тот?
— Вот этот, долгоносенький, нянюшка.
— Ах, этот! Превосходно! А ты, дружок, иди домой. Степан, дайте ему на дорогу пирога.
— Слушаю, нянюшка.
Повар вынул из шкапа пирог и, отрезав кусок, дал Штыку.
— Премного благодарны. Счастливо оставаться! — «откатегорял» Штык и ретировался.
— Пойдем, мальчик! Иди за мной. Нет, погоди.
Старушка обошла Берка вокруг и, втягивая воздух, покачала головой.
— Ах! Как от вас всех пахнет этой школой!
Светлым коридором старуха провела Берка в высокую в два света залу с портретами на стенах и пышно расставленной мебелью.
— Аннушка! — позвала старуха девушку в розовом платье, которая выглянула в дверь, фыркнула и спряталась. — Принеси из моей комнаты флакон с уксусом.
— Сию минуту, нянюшка.
Шурша юбками, Аннушка принесла флакон, и старуха побрызгала из него на Берка ароматной влагой.
— Стой здесь. Сними шапку. Я доложу генералу.
Старуха ушла. Берко стоял «смирно». Из окна слышалось чириканье воробьев. От стен дворца тянуло холодком. С портретов смотрели люди в мундирах и надменные дамы. Берко захотелось спать, и он все силы приложил, чтобы удержать сладкий зевок. Вдруг сзади через плечо у себя Берко услыхал слова:
— Кантонисты — дураки!
Берко ожидал появления генерала с другой стороны из двери, куда скрылась старуха; туда из под ног Берко убегала бархатная дорожка. Берко помнил последнее наставление Онучи: «По сторонам не зевай, как тебя поставили, так и стой». Поэтому Берко ответил бойко на странное приветствие:
— Здравия желаю вашему превосходительству? Честь имею явиться, кантонист четвертой роты Берко Клингер, прислан вестовым!
— Кантонисты — дураки! — повторил опять старческий скрипучий голос, и все стихло.
Берко похолодел и ждал, что сейчас генерал подойдет сзади и даст подзатыльник. Шагов не слышно. Тихо. Где-то глухо пропел петух.
— Бедная Россия! Ах, бедная Россия! — прошептал кто-то сзади Берка. Он не выдержал, оглянулся и увидел в углу, на жердочке, большую зеленую птицу с крепким загнутым клювом. Почистив лапкой клюв, птица лукаво наклонила голову и спросила:
— А пожалуй, пора и рюмочку?!
— Точно так! — пролепетал Берко.
Послышался шорох. Берко оглянулся и увидал в раскрытых дверях на бархатной дорожке старика в желтом шелковом халате и в красной феске с кисточкой на голове. Старик тихо и блаженно смеялся. Из-за его спины через плечо строго смотрела старуха в буклях и наколке.
Старик вытер слезы и повторил голосом, очень похожим на голос попугая:
— Кантонисты — дураки!