1. Батальонная баня
Генерал поманил Клингера пальцем и скрылся за дверью кабинета. Берко, забыв все наставления, поспешно двинулся по дорожке, задевая ее носками сапогов. Старуха пропустила его и плотно прикрыла за ним дверь кабинета.
— Не надо! — махал восковой рукой генерал и поморщился, когда Берко, забрав воздуха, топнул левым каблуком и приготовился выстрелить в генерала заученным приветствием. Берко смолк на полуслове и ждал со страхом, что будет дальше.
Генерал сидел в креслах у стола, заваленного книгами, картами и свертками чертежей. Повсюду, куда ни косил глазом Берко, он видел книги — на столе, на полу, на диване, в высоком, открытом шкапу; на подоконнике раскрытого окна ветерок перелистывал развернутую книгу; на полу лежали фолианты в желтых кожаных переплетах. Нигде на книгах не было видно пыли — за книгами был хороший уход.
— Стой вольно, — приказал генерал, — отвечай просто, титула не прибавляй.
— Слушаю.
— Тебя зовут Клингер?
— Да, Берко Клингер.
— Мне сказали, что ты хороший математик.
— Что значит «математик»?
— Ну, ты умеешь хорошо считать.
— Да, я умею немного. Я даже знаю таблицу.
— Неужели?
Генерал улыбнулся.
— Это хорошо, что ты знаешь таблицу. Но мне от тебя нужно больше. Если ты такой способный к счету в уме, то поймешь скоро. Вот эта книга называется «логарифмы». Что это за штука, я тебе объясню, если найдется время. Мне приходится делать много вычислений. Я занимаюсь наукой, которую называют механикой, и вычисляю отклонения луны. Тебе не нужно знать — зачем. Вот ты мне и будешь помогать — тебе придется умножать и делить маленькие числа, а я стану искать нужные мне цифры в этой книге. Понял?
— Никак нет. Ничего не понял.
— Так множить и делить ты умеешь? Садись ж столу. Вот тебе доска и грифель.
Берко уселся против генерала за его рабочий стол. Генерал перелистывал какую-то рукописную тетрадь, заглядывая в книгу логарифмов, и то и дело приказывал Берку:
— Умножить девятнадцать на семь, сто восемьдесят четыре на девять. Вот, вот, превосходно. Маленькие числа можно в уме! Так вот… Молодец. Отвечать надо: «Рад стараться»… Да, капитан Одинцов не хвастал, ты считаешь хорошо… Да, по каким дням вас водят в баню?
— По четвергам, ваше превосходительство.
— Сегодня вторник. Ты вымойся, мой друг, в четверг почище, и с пятницы будешь ходить ко мне каждый день после обеда. Субботу исполняешь?
Берко молчал смущенно. Он никак не ожидал этого вопроса.
— По субботам можешь не приходить. По субботам ты можешь не работать. Тебе говорили это?
— Я могу считать в уме в субботу.
— Можно? Тогда приходи и в субботу… А теперь выйди на минутку в залу, поговори с моим Сократом — мой единственный друг, рекомендую. Он очень умный. Выйди, я позову тебя — мне надо подумать над этой формулой. А от тебя разит казармой.
Берко вышел из рабочей комнаты генерала и прикрыл за собой дверь. Попугай, увидав кантониста, захлопал крыльями, хлопотливо забегал по жердочке и заговорил:
— Сократ, мой единственный друг, рекомендую… Бедная Россия! На-краул! Боже, царя храни! Бедная Россия… Рекомендую… Кантонисты — дураки…
— Никак нет, господин попугай, — осмелился возразить Берко, — кантонисты — мученики…
— Кантонисты — дураки! — настаивал попугай.
— Кантонисты — мученики! — повторял Берко.
Попугай смолк в недоумении.
— Мученики! Кантонисты — мученики! Понял?
— Рад стараться! — закричал попугай, помолчал и, лукаво нагнув голову, спросил, таинственно понизив голос: — Перцу принес?
— Нет. В другой раз принесу.
— Хорошо-с, хорошо-с! Не пора ли выпить рюмочку?! Рекомендую!
Генерал крикнул из кабинета звучным голосом, каким здоровался в день щового бунта:
— Кантонист, ко мне!
Берко кинулся бегом к двери кабинета, вызывая гулкое эхо под расписным потолком. Попугай крикнул ему вслед:
— Кантонисты — мученики!
Посчитав еще час, генерал сверил полученные в конце цифры с какой-то книгой, остался недоволен результатом, заторопился и отпустил Клингера в школу.
— Не забудь, что я приказывал. Ступай!
— Счастливо оставаться, ваше превосходительство.
Когда Берко пришел вечером в роту, его окружили товарищи и расспрашивали о том, что он делал у генерала.
— Мы с ним считали, потом я отдохнул и говорил с попугаем, а потом опять считали.
— Чего считали-то, деньги, что ли? Или сколько батальонный денег украл?
— А это можно сосчитать, ты думаешь?
— Что?
Чья-то тяжелая рука легла на плечи Берка: это был Онуча, который подкрался незаметно к увлеченному любопытством кружку кантонистов.
— Чего ты тут врешь про батальонного командира? Ты сказал, что он крадет без счету?
— Никак нет, господин фельдфебель. Я сказал, что нельзя сосчитать этого совсем, потому что это неизвестно.
— Ага! Тебе неизвестно — вор или не вор его высокородие?
— Неизвестно, господин фельдфебель.
— Да ты, Берко, обнаглел совершенно! Эй, капрал!
— Меня не можно пороть, господин фельдфебель: генерал приказал, чтобы мне сделали хорошую баню, и велел приходить опять! Каждый день мы с генералом будем считать.
— Ладно. А теперь мы с тобой посчитаем. Выбирай одно из двух: если я буду считать — сто, если ты — пятьдесят. Только если собьешься, то снова. Понял?
— Я понял, что мне надо в баню.
— Вот я тебе баню и хочу задать. Понимаешь?
— Я понял, только лучше считайте вы, господин фельдфебель.
— Эге! А еще рифметик! Неужто боишься не сосчитаешь?
— Так мне же лучше, если вы насчитаете мне сто. Тогда я уже не смогу пойти к генералу. Он спросит вас: «Почему не пришел Клингер? С кем я буду считать?»
— Ах ты, поганец! Ладно, считай, ходи, пока не надоест генералу, а потом мы с тобой посчитаемся. Разойдись! — приказал фельдфебель кантонистам.
— Слаба рука у Онучи стала! — как будто даже с сожалением вздохнул кто-то из кантонистов, — когда Онуча отошел.
— Всех, летом прибывших, к командиру! — прокричал в дверь вестовой. — На пробу голосов!
— Берко, ступай, у тебя голос звонкий, може он тебя в хор запишет; тогда и пороть не будут, — послал племянника Штык. — В классе спевка-то, туда и иди. Наш хор на всю губернию известен.
В классе скамейки были сдвинуты в сторону, и хор стоял кругом посредине. Новичков пропустили в круг, где на табурете сидел ротный Одинцов.
— Вот, малыши, мой хор. Послушайте, как мы поем. Может, вам не понравится; тогда насиловать не будем. А кому придется по душе, того попробуем на голос. Ребята! «Ты помнишь ли!»
— Откашляйся! Выбей нос! Смирно! Сапунов!
Из круга вышел на середину кантонист из «красавцев».
— Запевай, — приказал ему Одинцов.
Сапунов подпер щеку левой рукой, подобно бабе в горестном раздумьи, и тихо запел:
Ты помнишь ли, товарищ неизменный, —
так капитан солдату говорил, —
ты помнишь ли, как гром грозы военной
святую Русь внезапно возмутил?
Одинцов шевельнул бровью, и хор дружно и звучно подхватил печальную песню. Пели кантонисты хорошо.
— Понравилась ли песня? — спросил ротный, когда, замирая, утихли последние созвучья.
— Очень хороша, ваше благородие! — за всех новичков ответил Берко. — От такой песни можно заплакать о нашей жизни!
— А ты какие песни знаешь?
— Я знаю только наши песни. Вы будете, ваше благородие, смеяться.
— Отчего же, спой — мне важно услыхать твой голос.
Берко подумал, осмелился и пропел конец той песни, которой научил его в этапе Мендель Музыкант:
Сынок, сынок, сынок, сыночек!
Хатка будет выстроена,
земля будет выкуплена.
Ты — в землю отведенный!
Будь мудр,
чекай концу!
В наширо Широ
хадошо
аллюйо!
— Ну, это песня твоя тоже не веселая. А голос у тебя хоть слабый, но поешь ты верно. Становись в круг!
Также заставил ротный петь свои песни других новичков и, отобрав в хор не всех, остальных отпустил.
После спевки перед зорей кто-то из товарищей сказал Берку:
— Попался, братец! Каши есть не хотел, а в песенники записался.
— Так что же из того?
— Чудак! Хор-то наш в церкви поет.
— О, горечко мое! Так я же не знал! Я откажусь!
— Теперь уж поздно! Раз ротный голос у тебя признал — не выпустит.
— Так я же не крещенный!
— Это безразлично. Запоешь аллилую!
— О! Я уже вспотел без бани! Что делать мне? Ты шутишь?
— Спроси кого угодно!
Кого Берко ни спрашивал, все, смеясь, уверяли его, что раз он согласился быть песенником, то уж придется и в русской церкви петь.
Берко не мог долго заснуть, ему казалось, что тело тут и там колет, словно иголками; Берко чесался, плакал впросонках, едва забылся к утру и весь следующий день проходил, как в тумане. Он ждал бани с нетерпением, решив, что в пятницу доложит генералу свою просьбу — отписать его из песенников.
В четверг с утра перед баней кантонистов выстраивают голыми в ротах: на «телесный смотр».
Штык перед смотром осмотрел племяша с ног до головы:
— От розог рубцы — это не беда. А зачем ты чесался? Болячек нет на тебе. Зачем расчесал ногу? Допреж сего ты не чесался? На левой ляжке царапину разодрал. Подойдешь к правящему, ноги сдвинь поплотней — авось не заметит.
Еще было темно, когда явился правящий унтер-офицер на телесный смотр.
— Подходи по ранжиру! — крикнул он и осматривал каждого, кто подходил по очереди, освещая свечей. — Клингер! Расчесал ляжку. Становись к чесоточным!
— Это я не чесал, господин правящий, я так оцарапал пряжкой.
— Становись! Все равно — другой раз не будешь оцарапывать.
Баня была во втором казарменном дворе. Сначала мылись здоровые, а после них загоняли в баню чесоточных. С ними на этот раз попал в баню и Берко из-за царапины. К бане Берко привык и любил ее наравне со всеми кантонистами, но мыться с чесоточными было тяжело. На них оставалось мало и не хватало воды. Вымывшись кое-как, Берко в очереди с другими подошел к банному солдату. У солдата в руке был большой квач, какими мажут оси мужики, на полу стояла мазница с дегтем, к которой для верности прибавляли синего купороса. Солдат обмазал Берко, начиная с шеи и до щиколоток дегтем. Когда набралось человек тридцать выкрашенных в коричневый цвет кантонистов, их впустили в баню и загнали на полок под самый потолок, где было жарко и трудно дышать. На каменку еще поддали пару, плеская на раскаленные в ней камни водой из ковшей. Внизу у полка стояли два унтер-офицера с розгами и наблюдали, чтобы выкрашенные дегтем кантонисты парили друг друга вениками и не смели сходить вниз. Мазь кусала тело. Выкрашенные поднимали вой и плач. Иной, не вытерпев, падал вниз; его стегали больно и заставляли снова лезть на полок. Требовалось полчаса, чтобы мазь впиталась в тело. Унтер-офицер пробовал рукой, не пачкает ли, и выпускал в предбанник, где кантонисты одевались, не окачивая тело водой. От пара мазь темнела, и мальчишки были похожи на негров с приставленными к черному телу белыми головами.
