В двенадцать часов по ротам заведения прошел горнист, трубя в рожок сигнал к обеду.
— Прислуга, в столовую! — крикнули капралы, заглядывая во взводные помещения.
— Берко, пойдем со мной. Я нынче в наряде прислугой командовать, а руки у меня не годятся, — приказал Штык племяшу. — Ложку я тебе тоже купил из твоих денег. Достань-ка из-за голенища. Кленовая. Хороша? Только обновить-то тебе не придется: щи-то нынче с говядиной.
Берко полюбовался новенькой ложкой и засунул ее за голенище, у Штыка были обмотаны тряпками руки. Выкликнув по фамилиям десятка два кантонистов из своего взвода, Штык повел их и Берка в столовую, между тем как роты строились в коридоре, чтобы итти к обеду.
Столовая во втором дворе примыкает к кухне и пекарне, напротив столовой — манеж для строевых занятий кантонистов зимой; столовая размерами почти с манеж.
В столовой цейхдинер выдал прислуге фартуки и двуручные корзины для хлеба, плетеные из знаменитой лозы с поповых лугов. В пекарне на больших весах с коромыслом взвешивали еще горячий хлеб. Воздух напоен душистым хлебным паром; от тяжелых, печеных на поду караваев черного хлеба веет теплом. Штык распоряжается своей командой: «Хлеб на весы», «Хлеб с весов на стол», «Бери ножи».
Ножи для хлеба, шириной с две ладони, сверкают остро наточенным лезвием. Чтобы не мять горячий хлеб, пристающий к стали, надо сначала окунуть нож в ушат с холодной водой, потом с размаху рассечь твердую, как камень, корку, а потом уж в мякоть нож идет свободно.
— Берко, считай куски, раз ты у нас рифметик, а то ножом отхватишь себе долгий нос.
Племяш охотно исполняет это приказание дядьки. Нож непосилен Берку и то лезет в хлеб вкось, то вязнет в корке, как топор в сыром полене.
Нарезав полные корзины хлеба, прислуга вереницей несет их в столовую. Корзины дымят пахучим паром. В столовой хлеб раскладывают по куску на каждого нахлебника на пустых еще столах. Тем временем прислуга из других капральств уже нацедила квасу в погребе и расставляет по столам кувшины с квасом, глиняные кружки и солонки. Затем старший кашевар раздал прислуге большие, точеные из липы чашки, и ефрейтора указывают прислужникам их места у столов.
— Ты до молитвы стой тут с чашкой, — учил Берка дядька, — а когда молитву пропоют, ты и садись за стол на мое место, вот тут, а то у тебя опять неприятность выйдет. «Крысы» что-то учуяли, сам батальонный будет, говорят. Смотри за столом и делай все, как соседи делают. Чтобы не было неприятностей!
Роты пришли в столовую под барабан. Выстроились на привычных местах у скамей. Ударил барабан, по его сигналу пропели молитву. Потом по удару барабана в один темп кантонисты все разом отодвинули скамьи и по второму удару в два темпа перешагнули через скамьи и сели. Это было похоже на гимнастику. Берко сел за стол, на указанное ему Штыком место, вынул из-за голенища свою новую кленовую ложку и посмотрел вдоль стола. Лица кантонистов угрюмы. Они хранят безмолвие и неподвижность.
Между столами прошли, не здороваясь с обедающими, ротные командиры. Послышалась команда прислуге: «За щами». Прислуга засуетилась, вперегонку побежала с чашками щей и расставила чашки по столам. От щей шел тошнотворный запах перекисшей капусты. Каптенармус, кстати, решил «стравить» воспитанникам заведения и остаток солонины, которая «тронулась» давно; с ней не знали, что делать: не зарывать же падаль в землю. Тошный от тухлой солонины запах щей тем более был невыносим, что до щей столовая была полна душистым паром хлеба. Если бы и не было сговора, то, пожалуй, нынче щовый бунт случился бы сам собой, и тогда господам офицерам не миновать купаться во щах, подобно летошнему. Сговор же бы таков: по удару ложкой за столом первого взвода, где сидел Петров, сговорились «возить» только «щовый дух», закусывая хлебом, а щей не касаться.
По первому взгляду можно было подумать, что обед идет своим порядком. Кантонисты усердно работали ложками, поедая хлеб, но щи в чашках не убывали. Больше всего такой обед понравился Берку, так как щей, да еще с мясом, он решил не есть. Когда весь хлеб был съеден, кантонисты положили ложки и запивали еду квасом.
— За вторым хлебом! — крикнул дежурный офицер прислуге. — За вторыми щами! За вторым квасом!
— Ваше благородие, — доложил ротному фельдфебель испуганным шопотом, — они еще не тронули и первых щей.
Антон Антонович, командир четвертой роты, подошел к столу первого взвода и спросил:
— Дети! Почему вы не хлебаете щей?
— Благодарим, ваше благородие, мы уже нахлебались досыта, — ответил за всех один из первого взвода Петров.
— Разве щи нехороши?
— Очень хороши, ваше благородие. Не хотите ли отведать?
— Нет, я и по запаху слышу, насколько они хороши.
Ротный отошел. В кухне началась какая-то суета. По расписанию первый стол давно бы должен кончиться, и к столовой подошли уже роты, которые обедают за вторым столом. Им скомандовали «стой» на дворе. Прислуга принесла корзины со вторым хлебом, — это были остатки, обломки, корки, крошки от резки первого хлеба. Раздавая хлеб, прислужники шептали:
— Батальонный прибыл. Говорят, приедет сам бригадный.
Шорох трепета и тихий говор пробежали за столами:
— Зверь приехал. Едет сам бригадный. Будет дело.
— Да врут. Зачем бригадный, откуда ему знать? Кто ему сказал?
— Как кто? А попугай?!
— Попугай, попугай, попугай! Генерал Севрюгов, бригадный едет, ему попугай про щи сказал, — шептали за столами.
Слушая перешептыванье, Берко вспомнил, что ему на биваке этапа рассказывал про генеральского попугая Мендель Музыкант. Кантонисты говорили о попугае испуганно, они верили, должно быть, что попугай командира бригады — вещая птица.
На дворе послышалась команда: «Смирно!» — и чеканный на невнятное приветствие ответ: «Здравия желаем, ваше благородие!»
Приехал командир батальона.
— Сюда нейдет, стало быть верно, что едет бригадный, — шептали за столами.
Офицеры вышли из столовой. Чашек с остывшими щами не решались убирать со столов. Сосед Берка шептал ему:
— Знаешь, он сидит у себя во дворце, а у него на плече попугай. Придет батальонный с докладом, а попугай сейчас бригадному что-то на ухо бормочет. Генерал кивнет головой да давай Зверя гонять. Не веришь? Наши же «на вестях» у генерала бывают, сами видели.
Со двора слышно — подъехал экипаж и громкое приветствие:
— Здорово, молодцы-кантонисты!
Роты ответили дружно и весело. Капралы в столовой скомандовали:
— Встать! Смирно!
Генерал вошел в столовую, провожаемый командиром батальона и офицерами. Батальонный был в кивере и эполетах, при шпаге, по чему видно было, что он ждал Севрюгова. Берко сразу узнал Зверя по росту и дородству: он и без кивера был выше генерала головой, а подтянутый шарфом живот батальонного вздрагивал при каждом шаге. Лицо у Зверя было красное от натуги, а маленькие, близко поставленные глазки искрились недобрым блеском: он был похож на рассерженного боровка. Генерал же был седенький, невзрачный старичок, в сюртуке с погонами. Не останавливаясь, он тихо шел меж столами, смотря куда-то вверх выцветшими глазами; дойдя до середины столовой, генерал в такт своим шагам поздоровался громко и звучно:
— Здорово, молодцы-кантонисты!
Те ответили в такт шагам генерала, который, как под музыку, под этот ответ прошел в конец столовой. Перед ним распахнулась дверь в кухню.
Кашевары в белых колпаках стояли у котлов навытяжку. Генерал повел носом и, рассеянно смотря на потолок, спросил расслабленным и тихим голосом:
— Чем это здесь так пахнет, полковник?
Батальонный как будто хотел ответить генералу, но вдруг круто повернулся к главному кашевару и заорал на него:
— Почему открыты окна? Сколько раз я тебе, мерзавцу, говорил закрывать окна!
— Дух… — начал было оправдание кашевар, но батальонный повернулся к генералу и доложил:
— Это пахнет, ваше превосходительство, со двора, от выгребных и помойных ям: они не чищены с прошлого лета.
Солдаты кинулись затворять распахнутые окна.
— Почему они не чищены с прошлого лета? Это упущение, полковник, — говорил все тем же расслабленным голосом бригадный.
— Не отпущено сумм, господин бригадный.
— Ах, нет сумм? Так, так, так.
— Так точно, генерал, не отпущено сумм на очистку ретирад.
Бригадный вяло повернулся и последовал из кухни через столовую к выходу; кантонисты стояли «смирно». Офицеры проводили генерала. Должно быть, он тотчас уехал, не прощаясь, потому что не было слышно ответного привета из фронта первой и второй рот, которые все еще дожидались на дворе своей очереди обедать.
Батальонный и офицеры возвратились в столовую. Кантонистам приказали сесть. Они шептались, усаживаясь за столы:
— А говорили — попугай. Видимо, попугай ему ничего не сказал.
— Выдумали, попугай… Если из нас бессловесную скотину сделали, — что же может птица?
Батальонный ходил по столовой и сердито фыркал; лицо его все багровело. Он что-то придумывал. Все ждали его приказаний. Думали, что он потребует сейчас же розог.
— Прикажите, господа офицеры, вылить щи в помойную яму, если они не хотят есть. Будут сыты и одной кашей.
Прислуга кинулась исполнять приказ. Вместо щей принесли пшенную кашу; от каши припахивало салом. Казалось, о бунте все забыли думать. Кантонисты накинулись на кашу, хватая ее ложку за ложкой, давясь и обжигаясь.
Батальонный ходил взад и вперед, что-то свирепо бурча себе под нос; по временам он поражал какого-то незримого противника кулаком, яростно тыча ему в зубы. Обводя взором ряды кантонистов, батальонный вдруг увидел, что один из кантонистов в четвертой роте сидит, опустив руки и склонивши голову; новая кленовая ложка лежит рядом с ним на столе, а товарищи уже доскребывают в чашке остатки каши.
— Капитан! — крикнул батальонный командиру четвертой роты. — Почему у вас не едят каши?
— Кто не ест, полковник? — спокойно спросил Антон Антонович, подходя к батальонному.
— Вот смотрите, этот лопоухий. У вас вечно непорядки в роте. Почему в третьей роте все едят, а у вас нет? Ротой, сударь мой, командовать — это не то, что дамам ручки целовать.
— Вы напрасно горячитесь, полковник. Если один мальчишка не ест, — может быть, он не хочет или у него болит живот.
— Ага! В вашей роте, сударь мой, то животы, то головы болят! Почему ты не ешь кашу? — обратился батальонный к Берку.
Берко встал и не ответил.
— Ты сыт, Клингер? — спросил ротный.
— Прошу, капитан, не подсказывать ответа. Почему ты не ешь кашу? Тебя я спрашиваю?
— Мне не можно есть каши, ваше высокородие, в ней есть сало.
— Что же она от сала хуже?
— Другим лучше, а мне хуже, ваше высокородие: я еврей…
— Сам давно вижу, кто ты таков. Готовишься к принятию святого крещения?
— Нет.
— Болван! Если бы ты крестился, то ел бы кашу и щи.
— Нет.
— Капитан, прикажите дать ему сто.
— Он не выдержит, полковник, это значит — просто его убить.
— Что? Что вы сказали? Нет, я ослышался! Нет, я не слыхал!
Полковник притворно прикрыл уши и продолжал, обращаясь к другим ротным командирам, но так, что слышали и солдат, и унтер-офицеры, и кантонисты:
— Вы, капитан Одинцов, поощряете бунт. Я должен доложить об этом по команде.
— Ничуть, — спокойно возразил командир четвертой роты, — я только докладываю вам, что этот жидок не выдержит ста ударов: он только что из лазарета. Наказание имеет целью исправить его? Не правда ли, полковник?
— Разумеется, что за вопрос?!
— Ну, так я полагаю, полковник, что убить — не значит исправить. Есть другие меры исправления.
— Например, например? Хорошо-с! Очень приятно, капитан, вот мы выслушаем совет столичного человека. Конечно мы в глуши-с, мы здесь в Азии, на окраине государства и не понимаем, что относится к пользе службы. Вы нас научите. Скажите, какому же наказанию для примера другим подвергнуть этого мерзавца? Ну-с, капитан, я жду… Мы все ждем…
Антон Антонович взглянул на Берка, на сумрачный ряд кантонистов, которые, стоя, уже ждали команды покинуть столовую.
— Можно попробовать его на стойке. Розги на него, вы это знаете, полковник, не оказывают действия.
— Aral На стойке! Отлично Вахромеев, — подозвал полковник фельдфебеля, — сегодня после зори вот этого на стойку, на три часа, в полном снаряжении.
— Слушаю, ваше высокородие. Песочку в ранец прикажете насыпать?
— Непременно. И дать ему ружье.
— Слушаю.
— И пусть Бахман как следует займется.
— Слушаю.
— А вы, капитан, будьте любезны мне доложить лично о последствиях того, что вы посоветовали.
— Слушаю, полковник.
— До свиданья, господа офицеры, — сказал полковник и, не прощаясь с кантонистами, по кинул столовую.