1. Фунт изюма
С того часа как Берко очнулся, выздоровление его пошло скорыми шагами. Рука быстро заживала, раны, нанесенные Берком себе самому же зубами, очистились, рубцы затягивались, и фельдшер, которому не раз от Берка перепадало на косушку, уверил его и Штыка, что рука не повреждена. И в самом деле, когда Степан Ильич снял в последний раз бинт, то Берко мог свободно и без боли шевелить пальцами.
— Это ладно, — сказал облегченный Штык, — а то Зверь сказал, что если рука не заживет у тебя, то тебя за это сквозь зеленую улицу.
— Кто это сказал, ты говоришь?
— Зверь-то! Батальонный. Он нашу роту не любит из-за Антона Антоновича. Видишь ты, Антон Антонович-то был гвардии капитан, — ну, за какую-то провинность его сюда сослали. Он, как приехал, пришел к Зверю с визитом да его Зверине ручку поцеловал. С этого и пошли у них семейные неприятности. Зверина говорит Зверю своему: «Вот это мужчина, вот это кавалер, это офицер: он понимает тонкое обращение, а вы все — и ты, Зверь Косолапый, и все твои ротные командиры — мужики сиволапые». Надо тебе сказать, что он свиреп, а она в сто раз свирепее; не дай бог к ней «на вести» пошлют — забьет! «Ну, матушка, — сказал ей Зверь, — видел я, как он к твоей ручке приложился, так тотчас нос на сторону отворотил. Поди, после плевался час. Знаю я, чем твоя рука пахнет». Она: «Ах!» Да его в морду — на, нюхай. И пошла у них баталия. С тех пор к нашей роте особое у Зверя внимание. А Онуча Рваная, фельдфебель-то, который тебя окрестил, с ним заодно, со Зверем-то.
У Берка побледнели губы.
— Что значит «окрестил»? Мне уж сделали это, когда я был без памяти?
— Да нет, чудак, это у нас называется «окрестить», когда первый раз слабому всыплют. А тех, которые с тобой пришли, действительно скоро окрестят: уж их до крещения не велели пороть. Они к Бахману ходят, он их склоняет. А потом будет протопоп их учить как на вашу веру через плечо назад плевать.
— Кто такой Бахман?
— А помнишь, когда тебе портной хотел ухи прикроить, чтобы шапка лучше сидела, так был там писарь — цейхшрейбер, еще помнишь, он спросил: «А что же ухи ему не обрезали?»
— Так он тоже еврей. Я узнал сразу.
— То-то, узнал. Еврей-то он еврей, да моченый. Его ты пуще всего бойся. Имя ему меж нас не Бахман, а Звериное Ухо, а то просто Зверюхо, потому что все, что бы ни было в батальоне, через него Зверю известно. Его и офицеры, и учителя, и нижние чины боятся. Вот он слабых и подговаривает, чтобы шпионов между нас себе иметь. А ты, Берко, будешь на свою веру плевать?
— Что значит «плевать»?
— А как же. У нас уж сколько из ваших крестили. При полном параде спросят: «Откажись от сатаны и всех дел его! Дунь и плюнь на него!»
— Штык, ты веришь в такую глупость?
— Нам не до того, в этом деле разбираться. Вот велели мне тебя на рифметику вести. Ты дома учился?
— Да.
— Рифметику учил?
— Нет. Я учился читать наши книги.
— Ну, а рифметика такая, брат, наука, что тут ни бога, ни чорта не разберешь. Пойдем. Мы уж табличку начали учить. Беда! Например, так: сколько будет семью семь?
— О чьей семье ты говоришь?
— Ах ты! Да не о семье, а семь. Ну, взять, например, из кучи яблок семь раз по семи штук, сколько всего будет — это и будет «семью семь».
— Сорок девять, — ответил Берко.
— Верно. Откуда же ты знаешь?! Наврал, значит, что не учил рифметики. Учил, учил. Ну-ка, а скажи четырежды семь?
— Что значит «жды»?
— Это все равно, то же что «ю».
— Если все равно, то двадцать восемь.
— Откуда же ты знаешь?
— Очень просто: я считаю про себя потихоньку.
— Чудно. А я никак всю табличку не могу затвердить. Ну, идем, я Фендрикову прямо тебя покажу, скажу: «Глядите, Иван Петрович, я вам какого рифметика привел». Только не дай бог, если он с мухой придет.
— Зачем он ходит с мухой?
— Ну, «подшофе».
— Что значит «подшофе»?
— Ну, выпивши!
— Зачем так много слов, когда можно сказать просто: если человек пьян.
— У нас слов много. Нам слов не жалко. Пойдем в класс.
Это был первый выход Берка из лазарета. Батальонный лазарет находился в отдельном здании средь сада, близ казармы. Итти было через батальонный плац, по одну сторону которого цейхгаузы, по бокам мастерские, конюшни и другие службы, а четвертая сторона замыкалась трехэтажным корпусом казарм. Берко, следуя за Штыком, узнавал места, как будто они ему когда-то привиделись во сне. На плацу шло строевое ученье.
— Вот, Берко, погляди, какого дурака строят, — остановил Штык племяша. — Это третья рота. Сделает ружейные приемы.
— А где же у них ружья, я не вижу?
— А они думают, что у них ружья. Слушай, сейчас учитель начнет командовать. Постоим тут малость, рифметика еще прискучит. Только не высовывайся, гляди, из-за угла.
Унтер-офицер перед ротой взмахнул фалдочками своей куртки, как трясогузка хвостиком, и крикнул:
— Третий взвод, равняйсь! Смирно! Ружья на пле-чо!
Все кантонисты, как один, ударив правою ладонью по левому плечу, загнули пальцы левой в горсть, как будто держали в ней приклад ружья, правою протянули мгновенно по шву.
— Эй, кто там ружьем дергает! — кричит учитель, забегая с правого фланга. — Помни, что у тебя на плече ружье. Взвод! На кра-ул! Ать! Два! Три!
В три темпа кантонисты, как один, сжимают кулаки (ать!), звучно ударяют (два!) правою рукою в левый бок и левой (три!) — в правый.
— Отставить! — кричит учитель. — Почему звук плох? Когда берешь на караул, не дребезжать, делать удар сразу, как один человек. Ровней штыки, штыки ровней! Скворцов, где у тебя приклад? Запорю! Не шевелись! Чтобы никакого шевеления: стой и умри. Ружья к ноге. Ать! Два! Нехорош темп. Прием надо делать плавно. Не заваливай назад штыков! Скворцов, не шевелись: на стойке заморю!
— Видал? — дернул Берка Штык. — Форменно делают? У нас все по форме. Ну, идем на рифметику. Видал?
— Да, видал, — ответил Берко.
И в самом деле, учитель кричал про ружья так уверенно, что Берку на мгновенье показалось, что над головами кантонистов блеснули при взмахе ружей штыки.
Классы — в третьем этаже над спальнями. Там был такой же широкий сводчатый коридор; из него направо и налево застекленные двери классов; оттуда слышались гулкие голоса учителей и глухие ответы учеников. По плитам коридора мерно шагал дневальный; его звучные шаги были похожи на удары маятника, и это еще усиливало пугающую пустоту холодного коридора. Штык открыл дверь одного из классов и, подтолкнув Берка вперед, вошел вслед за ним.
— Честь имею явиться, Иван Петрович! По глядите, какого я вам рифметика привел: без всякой науки знает табличку.
— А почему ты опоздал? Здесь наука, а не какие-нибудь там «ружья на плечо». Наука тебе не фунт изюму. Науку надо уважать. Где пропадал, мерзавец?
Учитель, заложив руки за спину, играл фалдочками мундира и, мутно посмотрев на Штыка, не дождался ответа:
— Садись на место!
— Идем сядем скорее, — прошептал Штык племяшу, — он со здоровой мухой.
Они пробрались меж двух рядов скамеек и уселись на одну из них. В классе было около ста учеников.
Появление Берка с дядькой прервало урок. Один из кантонистов стоял навытяжку: его спрашивали. Все остальные сидели, положив ладони на стол, храня неподвижность и молчание.
Учитель, походив вдоль скамей, подошел к окну и, играя, сзади фалдочками мундира, посмотрел на двор, откуда доносились звуки ученья: «На кра-ул! Ать! Два! Три!»
Забыв, что спрашивал ученика, учитель нашел, водя глазами, Штыка и Берка рядам с ним…
— Курочкин! Кого ты привел?
— Это, Иван Петрович, мой племяш, Берко Клингер, из слабых. Я потому опоздал, что Берка еще из лазарета не выписали, — ну, его сразу и не отпускали. Он замечательный рифметик: всю табличку знает. А, говорит, не учился ничему.
— Что ты врешь! Садись! Ребята, не верьте, что науку можно одолеть, не учась. Сказано: Ars longa — vita brevis, то есть жизнь наша короткая, а наука не фунт изюма. Я сам учился десять лет. Я сам! Ибо сказано: «Век живи, век учись». Дальше как? — внезапно обратился Иван Петрович к тому кантонисту, которого спрашивал раньше.
— «Дураком помрешь», Иван Петрович!
— Совершенно верно. Ну, а сколько будет семью четыре?
— Двадцать два, Иван Петрович.
— Врешь. Семью четыре это будет двадцать восемь, а не фунт изюма! Ступай к двери! Понюхай, чем пахнет арифметика. Надо отвечать точно так, как тебе говорит учитель.
Кантонист, форменно шагая, подошел к двери и, приставив ногу, повернулся лицом к стене и упал на колени перед таблицей умножения, приколотой к стене в уровень глаз.
— Петров, сколько же будет семью четыре? — круто повернувшись, крикнул учитель куда-то вдоль класса, где на «Камчатке» сидели рослые кантонисты.
Длинной жердью Петров медленно вытянулся и ответил:
— Я не знаю.
— Не знаю? Нет, ты скажи — не хочу знать.
— Не хочу знать.
— Ага! Ты смеешь так говорить, со мной? Чего ты хочешь?
— Вы знаете, чего я хочу. Уж пятый год я говорю вам, что хочу итти в мастеровые. Право, отдали бы меня в швальню. Рифметику я делать все равно не буду.
— К двери… Я посмотрю, как ты не будешь.
— Что же, я к двери пойду.
Ворча и нарочно задевая ногами за скамьи и столы, Петров прошел к двери и грохнулся на колени перед таблицей умножения.
— Ну, ты, новый рифметик, скажи, сколько будет семью четыре? — обратился учитель к Берку.
— Встань, — толкнул Штык племяша.
Берко вскочил на ноги и ответил бойко:
— Двадцать восемь, а не фунт изюма.
— Ага! Правильно! Ну, а сколько будет восемью девять?
— Позвольте сообразить.
— Соображай.
— Семьдесят два, а не фунт изюма.
— Ага! Правильно! Ну, а девятью три?
— Двадцать семь, а не фунт изюма, господин учитель, — бойко ответил Берко.
— Правильно! Молодчина, жидок! Но почему же ты прибавляешь каждый раз по фунту изюма? Это не расчет. Ты так проторгуешься.
— Вы приказали отвечать точно так, как говорит учитель…
— Aral Ты, стало быть, надо мной смеешься? К двери!
— Так ведь я, господин учитель… — начал оправдываться Берко.
— Иди, иди, — подтолкнул Штык племяша, — а то хуже будет.
Берко пробрался меж скамеек и опустился рядом с Петровым на колени перед таблицей умножения.