С криками «ура» толпа ткачей валила к прядильной… Торфяники попрятались с дубинами по темным закоулкам… Впереди толпы с присвистом бежали мальчишки и кричали:
— Газ гаси! Гаси газ! Газ гаси!
Первыми они ворвались, будто их гнал сзади лесной страх, в прядильную и рассыпались по всем четырем этажам с тем же криком:
— Гаси газ!..
В фонари полетели початки, комья «пыли» и концов. Зазвенели стекла. Огни погасли. От непривернутых рожков разлился острый запах газа…
— Выходи скорей, а то от газу угорим!..
Остановились пылевые и чесалки. Перестала течь в короба лента с ленточных машин, встали с мягкими початками ровницы на веретенах крутильные станки, замолкли бешеные банкобросы, и смолкло жужжанье веретен на ватерах и мюль-машинах. Прядильня встала…
— На старый двор! — кричал народ, валом валя по лестнице прядильни.
Шпрынка спросил Анисимыча:
— Теперь торфяников бить будем? Они вроде фискалов, дяденька.
— Погодь. Поспеть — еще взопрешь. Зев открыл — основа стой! Без выстоя товар выходит голый[7].
Но впереди толпы уже кричали «бей»… Мальчишки кидали во все стороны комья снегу, замерзшие отметки конского навозу, торф… Кучка торфяников убегала без боя по направленью к конному двору, за ними кинулись мальчишки. Звякнуло разбитое в дворовом фонаре стекло. Толпа ткачей и прядильщиков вытягивалась по улице. Анисимыч кричал:
— На старый двор! А ты, Василий, веди на двор красильной!..
Толпа растроилась натрое, будто у ней выросло три головы — и головы эти то втягивались в плечи, то вытягивали шеи, — это мальчишки то забегали в нетерпении вперед, то возвращались к медленно идущей толпе, зазывая взрослых криками и свистом.
Шпрынка потерял в толпе товарищей, едва дозвался одного Мордана.
— Это так валенки стопчешь со двора на двор ходить, заведенье наше вишь какое! Надо разом бы всё, — говорил Шпрынка: как ловко в новоткацкой вышло: «гаси газ» — раз! — и готово…
— Чего лучше: давай остановим паровую?!
— Ударим в душу! Верно… Ну и механик ты, Мордан! К паровой! — завопил Шпрынка, выбегая вперед: — эй, давай к паровой!..
За ними побежали несколько мальчишек и небольшая кучка взрослых.
Напрасно мальчики надрывались криком и свистами — толпа рекой лилась по улице к конторе. На старом дворе еще шумели морем ткацкая с прядильной, их темные стены, прорезанные рядами освещенных окон, на фоне серой ночи казались вделанными в серокаменные стены решетками, — а сквозь решетки с воли шумит, ликуя, золотой день. Ткацкий и прядильный корпус нового двора стояли темными безмолвными глыбами — это их рабочий шум пролился в улицы села Никольского гудящею толпой.
К паровой бежать приходилось мимо слесарной. Её решетчатые окна сияли светом. По ним мелькали, играя, тени приводных ремней, шкивов, колес: мастерская шла. Кучка взрослых, увлеченных Шпрынкой, — тут от него отстала и остановилась. Шпрынка с Морданом вернулись и услыхали, что кто-то темный, невидный в кружке, говорит:
— Вот тут слесаря и строят Шорину станок. С остановом в случае рвани основы. И уток оборвется, в челнок сама новой початок вводит. Мы теперь на двух станках работаем. А на этом стане ткачу что делать: оборвалась основа, станок сам остановился, завел основу — пустил: изошли початки, — вставить новые. Гуляй вдоль всего порядка и смотри — как пастух за коровами. На двадцати станках будут по одному ткачу работать. Вместо трех тысяч человек на новоткацкий корпус потребуется двести. А остальные — под метлу.
— Ну, это еще когда будет.
— Когда ни то, а будет…
— Разбить вдрызг механику!
— Нешто это возможно. Без механической нельзя.
— Эй, слесаря, бросай работу… Разобьем…
Ударили в двери. Дверь на запоре. Слесаря замкнулись…
— Гаси газ!.. Окна звездами осыплем!..
Тени на окнах мелькают попрежнему…
— Ломай дверь!..
— Бежим, Шпрынка, скорей остановим паровую, — позвал Мордан, — а то они слесарную в пух разобьют…
Вдвоем Мордан с Шпрынкой побежали к паровой… Из трубы над котлами лентой вьется дым. Высокие, полукруглые вверху окна машинного отделения светятся. Над крышей веет шумный хохолок мятого пара. Машина дышит.
Мордан смело нажал лапочку щеколды, и оба в облаке морозного пара вошли в машинное.