Начало молній.
Вечеръ былъ грозенъ.
На бульварахъ образовались групы. Ночью онѣ увеличились и превратились въ сборища, которыя скоро смѣшались и слились въ одну толпу. Это была громадная толпа, возраставшая каждое мгновеніе и возмущаемая притоками изъ улицъ, волнующаяся, бурная, и изъ ея глубины исходилъ трагическій ропотъ Этотъ ропотъ сосредоточивался въ одномъ словѣ, которое выходило разомъ изъ всѣхъ устъ и выражало собою все положеніе вещей: Сулукъ! На этой длинной линіи, отъ церкви Магдалины до Бастиліи, почти вездѣ, исключая Сен-Денисскихъ и Сен-Мартенскихъ воротъ (не нарочно ли было сдѣлано это исключеніе?), шоссе было занято войскомъ, пѣхотой и кавалеріей въ боевомъ порядкѣ, съ запряженными баттареями; по троттмарамъ, съ двухъ сторонъ этой массы, неподвижной и мрачной, покрытой щетиною штыковъ, множествомъ пушекъ и сабель, струился потокъ раздраженнаго народа. Повсюду общее явное негодованіе -- таковъ былъ видъ бульваровъ. У Бастиліи -- мертвое спокойствіе.
У Сен-Мартенскихъ Воротъ, тѣснимая и безпокойная толпа говорила тихо. Кружкй работниковъ разговаривали вполголоса."Общество десятаго декабря" дѣлало тамъ нѣкоторыя усилія.
Люди въ бѣлыхъ блузахъ -- нѣчто въ родѣ мундира, въ который облеклась полиція въ тѣ дни -- говорили:
-- Не будемъ мѣшать! Пусть двадцати-пяти франковые устраиваются, какъ знаютъ! Они оставили насъ въ іюнѣ 1848, пусть выпутываются теперь одни! Это до насъ не касается!
Другія блузы, синія, отвѣчали имъ:
-- Мы знаемъ, что намъ дѣлать. Это только начало. Посмотримъ, что будетъ дальше.
Другіе разсказывали, что баррикады въ улицѣ Омэръ возобновляются, что тамъ убито уже много народа, что стрѣляютъ безъ предупрежденія, что солдаты пьяны, что во многихъ мѣстахъ квартала перевязочные пункты завалены ранеными и убитыми. Все это говорилось сдержанно, серьёзно, безъ возвышенія голоса, безъ жестовъ, какъ бы по секрету. Отъ времени до времени, толпа умолкала и прислушивалась: въ отдаленіи была слышна ружейная пальба.
Мы засѣдали у Марй въ улицѣ Croix-des-Petits-Champs. Единомышленники прибывали къ намъ со всѣхъ сторонъ. Многіе изъ нашихъ товарищей, которые не могли найти насъ наканунѣ, теперь присоединились къ намъ, въ томъ числѣ Эммануэль Араго, мужественный сынъ знаменитаго отца, Фарконе, Руссель и нѣкоторыя парижскія знаменитости, въ томъ числѣ, молодой, но уже знаменитый защитникъ народнаго самодержавія, Демаре.
Два краснорѣчивые человѣка, Жюль Фавръ и Александръ Рей, сидя за большимъ столомъ у окна кабинета, редактировали прокламацію къ національной гвардіи. Въ гостиной, Сэнъ, сидя въ креслѣ, протянувъ ноги на каминную рѣшотку и просушивая на сильномъ огнѣ свои мокрые сапоги, говорилъ съ тою спокойною и бодрою улыбкой, которая ему была свойственна на трибунѣ: -- Дѣло идетъ худо для насъ, но хорошо для республики. Военное положеніе объявлено; его будутъ выполнять съ звѣрскою жестокостью, въ особенности противъ насъ. Насъ подстерегаютъ, преслѣдуютъ, на насъ дѣлаютъ облаву и намъ едва ли удастся ускользнуть. Сегодня, завтра, а, можетъ быть, черезъ десять минутъ, произойдетъ "маленькая бойня" представителей. Мы будемъ взяты здѣсь или гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, разстрѣляны на мѣстѣ или переколоты штыками. Понесутъ наши трупы, и можно надѣяться, что это, наконецъ, подниметъ народъ и низвергнетъ Бонапарта. Мы умремъ, но Бонапарть погибнетъ.
Въ восемь часовъ, согласно обѣщанію Эмиля Жирардена, мы получили изъ типографіи газеты "Presse" пятьсотъ экземпляровъ декрета о низложеніи основаннаго на приговорѣ верховнаго суда и снабженнаго всѣми нашими подписями. Это было объявленіе величиною въ двѣ четверти, напечатанное на корректурной бумагѣ. Эти пятьсотъ экземпляровъ, еще сырыхъ, принесъ Ноэль Парфе, спрятавъ ихъ животѣ подъ рубашкой. Тридцать представителей раздѣлили ихъ между собою, и мы послали ихъ на бульвары для раздачи декрета народу.
Эффектъ этого декрета былъ необычайный. Нѣкоторыя кафе оставались еще открытыми, объявленія вырывали другъ у друга; тѣснились у освѣщенныхъ витринъ, толпились у рефлекторовъ, взбирались на тумбы или на столы и громко читали декретъ.
-- Именно такъ! Браво! говорилъ народъ.-- Подписи! подписи? кричали въ толпѣ. Подписи прочитывали, и при каждомъ популярномъ имени раздавались рукоплесканія. Шарамоль, веселый и негодующій, ходилъ среди групъ и раздавалъ экземпляры декрета; его высокій ростъ, его громкая и смѣлая рѣчь, пачка объявленій, которою онъ размахивалъ надъ своей головою, заставляли всѣхъ протягивать къ нему руки.
-- Кричите: долой Сулука! и вы получите ихъ, говорилъ онъ. И все это въ присутствіи солдатъ. Одинъ линейный сержантъ, замѣтивъ Шарамоля, тоже протянулъ руку, чтобы получить листокъ.
-- Сержантъ, сказалъ ему Шарамоль:-- кричите: Долой Сулука!
Сержантъ нѣсколько мгновеній оставался въ нерѣшимости, затѣмъ отвѣчалъ:
-- Нѣтъ!
-- Хорошо, сказалъ Шарамоль:-- кричите: "Да здравствуетъ Сулукъ!"
На этотъ разъ сержантъ уже не колебался; онъ поднялъ свою саблю и, среди громкаго хохота и рукоплесканій, вскричалъ рѣшительно:
-- Да здравствуетъ Сулукъ!
Чтеніе декрета усилило негодованіе. Вездѣ начали рвать аффиши государственнаго переворота. Изъ двери кафе des Variétés одинъ молодой человѣкъ кричалъ офицерамъ:
-- Вы пьяны!
Работники на бульварѣ Bonne Nouvelle, показывая солдатамъ кулаки, говорили:
-- Стрѣляйте же, трусы, въ безоружныхъ людей! Еслибы у насъ были ружья, вы подняли бы приклады вверхъ.
Такъ какъ на Сен-Мартенскомъ и на Тамильскомъ бульварахъ войскъ не было, то тамъ толпа была гуще, чѣмъ гдѣ-нибудь. Всѣ лавки тамъ были заперты, только фонари бросали нѣкоторый свѣтъ; въ стеклахъ неосвѣщенныхъ оконъ смутно виднѣлись головы, смотрѣвшія на улицу. Тьма производитъ безмолвіе. Эта толпа, какъ мы уже говорили, молчала; тамъ слышался только смѣшанный шопотъ.
Вдругъ появляется свѣтъ; какой-то шумъ, суматоха подымаются при входѣ въ улицу Сен-Мартенъ. Всѣ глаза поворачиваются въ ту сторону; глубокая зыбь волнуетъ толпу. Всѣ бросаются, тѣснятся къ периламъ высокихъ тротуаровъ, окаймляющихъ оврагъ у театровъ Porte-Saint-Martin и Ambigu. Видны движущаяся масса и приближающійся свѣтъ. Слышно пѣніе. Всѣ узнаютъ этотъ страшный припѣвъ: Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! Это приближаются заженные факелы, это пылаетъ марсельеза, факелъ революціи и войны.
Толпа разступилась по дорогѣ сборища, которое несло факелы и пѣло.
Оно дошло до Сен-Мартенскаго рва и направилось туда. Тогда поняли, что значило это печальное шествіе. Сборище состояло изъ двухъ особыхъ групъ. Первая несла на плечахъ доску, на которой лежалъ старикъ съ сѣдою бородой, оцѣпенѣлый, съ закрытымъ ртомъ, съ неподвижными глазами и съ отверстіемъ во лбу. Колебаніе шаговъ покачивало трупъ, и мертвая голова то опускалась, то подымалась, имѣя какой-то мрачный, угрожающій видъ. Одинъ изъ людей, которые несли его, блѣдный, раненный въ грудь, прижималъ рукою свою рану, прислонялся къ ногамъ старика, и, по временамъ казалось, самъ готовъ былъ упасть. Другая група несла другія носилки, на которыхъ лежалъ молодой человѣкъ, съ бѣлымъ лицомъ и закрытыми глазами; его испачканная рубашка, открытая на груди, позволяла видѣть его раны. Неся двое носилокъ, эти групы пѣли на ходу. Онѣ пѣли марсельезу и при каждомъ припѣвѣ останавливались и подымали свои факелы, крича: къ оружію! Нѣсколько молодыхъ людей размахивали обнаженными саблями. Факелы бросали кровавый отблескъ на блѣдные лбы труповъ и мрачныя лица толпы. Въ народѣ пробѣжалъ трепетъ. Казалось, онъ снова увидѣлъ страшный февральскій призракъ.
Это мрачное шествіе выходило изъ улицы Омэръ. Около восьми часовъ, человѣкъ тридцать работниковъ изъ окрестностей рынка (Halles), тѣ самые, которые на другой день устроили баррикаду въ улицѣ Геренъ-Буассо, вошли въ улицу Омэръ черезъ улицу Пти-Льонъ, Невъ-Буръ-Аббе и Сен-Мартенскій сквэръ. Они шли драться, но на этомъ пунктѣ дѣло было уже кончено. Пѣхота удалилась, разрушивъ баррикады. Два трупа, одинъ -- старика шестидесяти двухъ лѣтъ, другой -- молодого человѣка, лѣтъ двадцати пяти, лежали у угла улицы на мостовой, въ лужѣ крови, съ открытымъ лицомъ и головою на тротуарѣ, гдѣ они пали. Оба были одѣты въ пальто и, повидимому, принадлежали къ буржуазіи. Возлѣ старика лежала его шляпа. Это была почтенная физіономія съ сѣдою бородой, съ сѣдыми волосами на головѣ и спокойнымъ видомъ. Пуля пробила ему черепъ.
Грудь молодого человѣка была пронизана множествомъ крупныхъ дробинъ. Первый былъ отецъ, второй -- сынъ. Сынъ, увидѣвъ, что отецъ его упалъ, воскликнулъ: и я хочу умереть. Они лежали одинъ возлѣ другого.
Возлѣ рѣшотки консерваторіи искуствъ и ремеслъ строился какой-то домъ; тамъ отыскали двѣ доски, положили на нихъ два трупа, толпа подняла ихъ на плечи, принесены были факелы, и шествіе двинулось. Въ улицѣ Сен-Дени какой-то человѣкъ въ бѣлой блузѣ загородилъ ему дорогу.
-- Куда вы идете? спросилъ онъ.-- Вы навлекаете бѣду! Вы работаете для двадцати-пяти франковыхъ?
-- Долой полицію! долой бѣлую блузу! вскричала толпа. Бѣлая блуза скрылась.
Сборище увеличивалось по пути, толпа раступалась и повторяла хоромъ марсельезу, но, за исключеніемъ сабель, ни у кого не было оружія. На бульварѣ было глубокое волненіе. Женщины воздымали руки съ чувствомъ жалости. Раздавались крики работниковъ: "ахъ, отчего у насъ нѣтъ оружія"!
Пройдя нѣсколько по бульвару, шествіе вступило въ улицы, въ сопровожденіи растроганной и негодующей толпы. Оно дошло до улицы des Gravilliers. Тамъ отрядъ изъ двадцати городовыхъ вдругъ выступилъ изъ тѣсной улицы; съ поднятыми тесаками кинулись они на носильщиковъ и сбросили трупы въ грязь. Подоспѣлъ батальонъ стрѣлковъ, бѣглымъ шагомъ, и ударами штыковъ, положилъ конецъ борьбѣ. Сто два арестованные гражданина были отведены въ префектуру. Въ этой свалкѣ два трупа получили множество ударовъ тесаками и были, такъ сказать, убиты вторично. Бригадиръ Ревіаль, начальствовавшій командой городскихъ сержантовъ, получилъ крестъ за этотъ военный подвигъ.
У Мари насъ могли захватить. Мы рѣшились оставить улицу Croix-des-Petits-Champs.
Въ Елисейскомъ Дворцѣ начиналась тревога. Эксъ-комендантъ Флёри, одинъ изъ адъютантовъ президента, былъ позванъ въ кабинетъ, изъ котораго Бонапартъ не выходилъ цѣлый день. Послѣ нѣсколькихъ минутъ разговора съ Флёри, адъютантъ сѣлъ на лошадь и поскакалъ галопомъ по направленію къ Мазасу.
Затѣмъ люди государственнаго переворота, собравшись въ кабинетѣ Бонапарта, держали совѣтъ. Ихъ дѣла, очевидно, шли очень плохо; была вѣроятность, что битва приметъ, наконецъ, страшные размѣры; до сихъ поръ они желали ея, теперь же начинали побаиваться. Существовали тревожные симптомы твердаго сопротивленія, и другіе, не менѣе серьёзные -- трусости приверженцевъ. Ни одинъ изъ новыхъ министровъ, назначенныхъ утромъ, не вступилъ въ управленіе своимъ министерствомъ -- робость, знаменательная со стороны людей, обыкновенно столь стремительныхъ въ насиліи. Въ особенности Руэръ -- провалился неизвѣстно куда. Признакъ бури. За исключеніемъ Бонапарта, coup d'état продолжалъ тяготѣть единственно на трехъ именахъ: Морни, Сентъ-Арно и Мопа. Сентъ-Арно ручался за Маньяна. Морни смѣялся и говорилъ въ полголоса: но ручается ли Маньянъ за Сентъ-Арно? Эти люди приняли свои мѣры; они призвали новые полки; гарнизонамъ, расположеннымъ съ одной стороны до Шербурга, съ другой до Мобёжа, былъ посланъ приказъ идти къ Парижу. Эти преступники, чувствуя въ глубинѣ души сильную тревогу, старались обмануть другъ друга. Они притворялись спокойными; всѣ выражали увѣренность въ побѣдѣ, но каждый въ тихомолку приготовлялся къ бѣгству, не говоря объ этомъ ни слова, чтобы не встревожить другихъ компрометированныхъ и, въ случаѣ неуспѣха, оставить народу нѣсколько человѣкъ на растерзаніе. Для этой маленькой школы подражателей Маккіавеля условіе хорошаго выхода изъ бѣды состоитъ въ оставленіи своихъ друзей; обращаясь въ бѣгство, они бросаютъ своихъ сообщниковъ.