Наше послѣднее собраніе.
3-го все шло къ намъ, 5-го все насъ покинуло. Словно это было необъятное море во время отлива. Волны его прибывали грозныя -- удалились зловѣщія.-- Мрачныя волны народныя!
И кто же былъ настолько могущественъ, что могъ сказать этому океану: "стой! Ты не пойдешь дальше". Увы! пигмей!
Эти отливы моря народнаго непостижимы. Пучина испугалась чего? чего-то, еще болѣе глубокаго, чѣмъ она -- преступленія! Народъ отступилъ. Онъ отступилъ 5 го -- 6-го онъ исчезъ. На горизонтѣ уже ничего не было видно. Начиналась непроглядная ночь. Эта ночь -- была имперія.
Мы очутились, 5-го, въ томъ же самомъ положеніи, въ какомъ находились 2 го, т. е. одни.-- Но настойчивость не покинула насъ. Мы потеряли надежду, но не приходили въ отчаяніе. Дурныя вѣсти слѣдовали одна за другой, какъ наканунѣ хорошія. Обри (изъ Сѣвер. Деп.) сидѣлъ въ консьержеріи; нашъ дорогой, краснорѣчивый Кремьё -- въ Мазасѣ. Луи-Бланъ, который вліяніемъ своего знаменитаго имени и своей благородной личности могъ бы оказать намъ такую сильную поддержку, хотя и поспѣшилъ изъ своего изгнанія на помощь Франціи, но, подобно Ледрю-Роллену долженъ былъ остановиться передъ катастрофой 4 то декабря. Ему удалось доѣхать только до Турнэ. Что же касается генерала Немайера, то онъ "не пошелъ на Парижъ", но пріѣхалъ туда заявить свою покорность перевороту.
У насъ не было болѣе убѣжища. За No 15 въ улицѣ Ришельё наблюдали. На No 11 въ улицѣ Монтаборъ было указано полиціи. Мы блуждали по Парижу, встрѣчаясь то тамъ, то здѣсь, обмѣниваясь вполголоса нѣсколькими словами, не зная, гдѣ мы будемъ спать и ѣсть. Разговоры паши, при этихъ встрѣчахъ, были такого рода:
-- Что сдѣлалось съ такимъ-то?
-- Онъ арестованъ.
-- А такой то?
-- Умеръ.
-- А такой то?
-- Исчезъ.
У насъ, однакожь, происходило еще одно собраніе, именно 6-го, у представителя Раймона, на площади Мадленъ. Мы встрѣтились тамъ почти всѣ. Я могъ пожать руку Эдгару Кинэ, Шоффуру, Клеману Дюлаку, Банселю, Версиньи, Эмилю Пеану и съ удовольствіемъ увидѣлъ нашего энергическаго, неподкупимаго хозяина въ улицѣ Бланшъ, Коппапса, и нашего мужественнаго сотоварища, Понса Станда, которыхъ мы совсѣмъ потеряли изъ виду въ дыму битвъ. Изъ оконъ комнаты, гдѣ мы засѣдали, виднѣлись площадь Мадленъ и бульвары, занятые войсками, свирѣпыми и безмолвными, выстроенными въ боевой порядокъ и, казалось, готовыми къ новой битвѣ. Вошелъ Шарамоль. Онъ вынулъ изъ-подъ своего широкаго плаща два пистолета, положилъ ихъ на столъ и сказалъ: "Все кончено. Одно, что теперь возможно и что будетъ вполнѣ разумно -- это сдѣлать какую нибудь отчаянную попытку! И я предлагаю ее. Согласны ли вы со мною, Викторъ Гюго?"
-- Да. отвѣчалъ я.
Я не зналъ, что онъ скажетъ, но зналъ, что онъ можетъ предложить только что-нибудь героическое. Я не ошибся.
-- Насъ здѣсь въ сборѣ около пятидесяти человѣкъ, сказалъ юнъ,-- Мы -- остаткѣ національнаго собранія, послѣдніе представители всеобщей подачи голосовъ, закона, права. Гдѣ мы будемъ завтра? Мы не знаемъ. Мы будемъ разсѣяны или убиты. Настоящая минута принадлежитъ палъ. Она пройдетъ, и нашимъ удѣломъ будетъ -- тьма. Случай единственный. Воспользуемся имъ.
Онъ остановился, посмотрѣлъ на насъ пристально своимъ твердымъ взглядомъ и продолжалъ:
-- Воспользуемся тѣмъ, что мы случайно остались въ живыхъ;, что намъ удалось еще собраться. Група, находящаяся здѣсь, это -- вся республика. Такъ предложимъ же всю республику, въ лицѣ нашемъ, войску и заставимъ войско отступить передъ республикой, силу отступить передъ правомъ. Въ эту великую минуту, кто-нибудь изъ двухъ содрогнётся: если не содрогнётся право, то содрогнётся сила. Если не содрогнёмся мы, содрогнётся армія. Пойдемъ противъ преступленія. Когда явится законъ преступленіе отступитъ. Во всякомъ случаѣ, мы исполнимъ свой долгъ. Если мы останемся живы мы будемъ спасителями, если насъ убьютъ -- мы будемъ героями. Вотъ что я предлагаю
Воцарилось глубокое молчаніе.
-- Надѣнемъ наши шарфы и двинемся процессіей, по два въ рядъ, на площадь Мадлепы. Видите ли вы, около паперти, этого полковника, который стоитъ передъ своимъ выстроившимся батальйономъ? мы пойдемъ къ нему и тамъ, при его солдатахъ, я потребую, чтобъ онъ перешелъ на сторону долга и возвратилъ республикѣ ея полкъ. Если онъ откажется...
Шарамоль взялъ въ обѣ руки свои пистолеты.
-- Я раздроблю ему черепъ.
Шарамоль! сказалъ я.-- Я буду подлѣ васъ.
-- Я это зналъ, отвѣчалъ Шарамоль, и прибавилъ: -- этотъ выстрѣлъ пробудитъ народъ.
-- А ежели не пробудитъ? вскричали многіе.
-- Мы умремъ.
-- Я буду съ вами, сказалъ я ему.
Мы пожали другъ другу руку.
Но тутъ послышались возраженія. Никто не трусилъ, но всѣ обсуждали: не будетъ ли это безуміемъ, и безуміемъ безполезнымъ? Не значитъ ли это, безъ всякой надежды на удачу, поставить на карту республику? Какое счастье для Бонапарта! Уничтожить однимъ ударомъ всѣхъ, кто еще продолжалъ бороться, кто выказывалъ сопротивленіе. Покончить съ ними разъ навсегда. Мы были побѣждены -- это правда; но нужно ли было къ пораженію присоединять еще и окончательное уничтоженіе? Надежды на успѣхъ не было никакой. Цѣлой арміи не раздробишь черепа. То, что предлагалъ Шарамоль, значило приготовить себѣ могилу -- ничего больше. Это было бы великимъ самоубійствомъ, но только самоубійствомъ. Въ иныхъ случаяхъ быть только героями -- это быть эгоистами. Покончилъ разомъ -- и знаменитъ, и переходишь въ исторію; это, конечно, удобно. А суровый трудъ продолжительнаго протеста, непоколебимое, упорное сопротивленіе, даже въ изгнаніи, горькая, тяжелая жизнь побѣжденнаго, не перестающаго бороться съ побѣдой -- все это пускай выпадетъ на долю другихъ Въ политику входитъ извѣстная терпѣливость. Умѣть ждать возмездія иногда труднѣе, нежели насильственно ускорить развязку. Есть два рода мужества: мужество солдата и мужество гражданина. Первое -- храбрость, второе-настойчивость. Умереть, хотя бы и съ твердостью, еще недостаточно. Выпутаться изъ бѣды самому, посредствомъ смерти, это -- дѣло одной минуты; но выпутать изъ бѣды отечество -- вотъ что трудно и вотъ что необходимо. "Нѣтъ! возражали многіе, весьма достойные противники мнѣнія Шарамоля и моего: -- вы хотите, чтобы мы воспользовались настоящей минутой и принесли ей въ жертву завтрашній день... берегитесь! въ самоубійствѣ есть нѣкоторая доля дезертёрства..."
Слово "дезертёрство" произвело на Шарамоля тяжелое впечатлѣніе.
-- Хорошо, сказалъ онъ.-- Я отказываюсь.
Это была трогательная сцена, и позже, въ изгнаніи, Эдгаръ Кинэ говорилъ мнѣ о ней съ глубокимъ волненіемъ.
Мы разошлись и болѣе уже не видѣлись.
Я блуждалъ по улицамъ. Гдѣ ночевать? вотъ въ чемъ былъ вопросъ. За No 19-мъ въ улицѣ Ришельё полиція, конечно, наблюдала такъ же, какъ и за No 18-мъ. Но ночь была такъ холодна; и я, все таки, рискнулъ пойти въ это убѣжище, хотя, можетъ быть, и опасное. Я хорошо сдѣлалъ. Поужинавъ хлѣбомъ, я провелъ тамъ ночь совершенно спокойно. На слѣдующее утро, проснувшись, я вспомнилъ о своихъ обязанностяхъ; я подумалъ, что, вѣроятно, никогда уже не вернусь въ эту комнату и, взявъ оставшійся у меня кусокъ хлѣба, искрошилъ его и разбросалъ на подоконникѣ птичкамъ.