X.

Долгъ можетъ имѣть двойственный видъ.

Было ли во власти лѣвой, въ какой нибудь моментъ, помѣшать перевороту? Не думаемъ. Но вотъ, однако же, фактъ, который нельзя пройдти молчаніемъ.

16-ю ноября 1851 г., я сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, въ улицѣ Tour d'Auvergne No 37-й. Было около полуночи. Я работалъ. Человѣкъ мой пріотворилъ дверь.

-- Можете ли вы принять, сударь?... Онъ назвалъ имя.

-- Да, отвѣчалъ я.

Нѣкто вошелъ.

Говоря объ этомъ почтенномъ и замѣчательномъ человѣкѣ, я долженъ быть особенно сдержанъ. Довольно будетъ, если я скажу, что онъ имѣлъ право, упоминая о Бонапартахъ, говорить "моё семейство".

Извѣстно, что семья Бонапартовъ раздѣлялась на двѣ линіи: императорская семья, и семья частныхъ людей. Первая жила традиціями Наполеона, вторая -- традиціями Люсьена. Особенно рѣзкой грани, впрочемъ, между ними не было.

Мой ночной посѣтитель сѣлъ противъ меня, у камина.

Онъ началъ мнѣ говорить о мемуарахъ одной очень достойной и добродѣтельной женщины, принцессы ***, его матери, которыя онъ мнѣ передалъ, прося моего совѣта: полезно ли и удобно ли будетъ ихъ напечатать? Эта рукопись, впрочемъ, крайне интересная, имѣла для меня еще ту прелесть, что почеркъ принцессы очень походилъ на почеркъ моей матери. Мой гость, которому я её возвратилъ, нѣсколько минутъ перелистывалъ её, потомъ вдругъ обратился ко мнѣ и сказалъ:

-- Республика погибла.

Я отвѣчалъ:

-- Почти.

Онъ продолжалъ:

-- Если только вы её не спасете.

Тогда онъ обрисовалъ мнѣ, съ той ясностью, порой усложняемой парадоксами, которая составляетъ одну изъ характеристическихъ сторонъ его замѣчательнаго ума, наше положеніе, въ одно и то же время, отчаянное и сильное.

Это положеніе, впрочемъ, столь же ясное для меня, какъ я для него, было таково:

Правая сторона собранія состояла, приблизительно, изъ четырехъ сотъ членовъ, а лѣвая изъ ста восьмидесяти. Эти четыреста членовъ правой принадлежали къ тремъ партіямъ -- къ легитимистамъ, орлеанистамъ и бонапартистамъ и, кромѣ того, были всѣ клерикалы. Сто восемьдесятъ лѣвыхъ -- принадлежали къ сторонникамъ республики. Правая опасалась лѣвой -- и приняла противъ нея слѣдующую мѣру предосторожности: она образовала изъ шестнадцати наиболѣе вліятельныхъ членовъ своихъ наблюдательный комитетъ, на обязанности котораго лежало сообщать дѣйствіямъ трехъ различныхъ групъ большинства единство и слѣдить, въ тоже время, за меньшинствомъ. Лѣвая сначала ограничивалась ироніей, и заимствовавъ у меня слово, съ которымъ соединяли тогда -- впрочемъ, совершенно несправедливо -- понятіе о дряхлости, и назвали этихъ 16 наблюдателей "бурграфами". Потомъ, перейдя отъ ироніи къ подозрительности, они кончили тѣмъ, что въ свой черёдъ образовали такой комитетъ, изъ 16 членовъ, обязанныхъ руководить дѣйствіями лѣвой и наблюдать за правой, которая поспѣшила назвать ихъ красными бурграфами. Невинныя репрессаліи. Результатомъ этого всего было то, что правая слѣдила за лѣвой, лѣвая слѣдила за правой и никто не слѣдилъ за Бонапартомъ. Два стада, до такой степени опасавшіяся другъ друга, что они забыли о волкѣ.-- Между тѣмъ, Бонапартъ, въ своёмъ елисейскомъ логовищѣ не спалъ. Онъ пользовался временемъ, которое большинство и меньшинство Собранія тратили на взаимныя подозрѣнія. Чуялось приближеніе катастрофы, какъ чуется паденіе лавины. Врага выслѣживали, но обращались не въ ту сторону, куда было нужно. Умѣнье направить свои подозрѣнія -- тайна великой политики. Собраніе 1851 г. не обладало этой прозорливой вѣрностью взгляда. Факты были неправильно освѣщены. Каждый смотрѣлъ на будущее по своему, и какая-то политическая близорукость ослѣпляла и правую, и лѣвую. Всѣ боялись, но не того, чего слѣдовало: всѣ чувствовали, что ихъ окружаетъ какая-то тайна, что готовится какая-то западня, но ее искали тамъ, гдѣ ея не было, и не замѣчали тамъ, гдѣ она была, такъ что, эти два стада, большинство и меньшинство, стояли другъ передъ другомъ съ испуганнымъ видомъ, и между тѣмъ какъ вожаки съ одной стороны и проводники съ другой, серьёзные и внимательные, спрашивали себя боязливо, одни -- что значитъ рычаніе лѣвой? а другіе -- что предвѣщаетъ блеяніе правой?-- они внезапно почувствовали на своихъ плечахъ когти переворота.

Мой собесѣдникъ спросилъ:

-- Вы -- одинъ изъ шестнадцати?

-- Да, отвѣчалъ я, усмѣхнувшись:-- "красный бурграфъ".

-- Какъ я -- "красный принцъ".

И онъ, въ свой чередъ, улыбнулся.

-- Вамъ даны полномочія? продолжалъ онъ.

-- Такія же, какъ и другимъ. У лѣвой нѣтъ предводителей.

-- Іонъ, полицейскій комиссаръ Собранія -- республиканецъ?

-- Да.

-- Исполнитъ-ли онъ предписаніе за вашей подписью?

-- Можетъ быть.

-- А я говорю: безъ сомнѣнія.

Онъ посмотрѣлъ на меня пристально.

-- Такъ дайте ему предписаніе -- нынѣшней ночью арестовать президента.

Пришла моя очередь посмотрѣть на него.

-- Что вы хотите сказать?

-- То, что я сказалъ.

Я долженъ заявить, что рѣчь, его ясная, твердая и убѣжденная, ни на минуту не оставляла во мнѣ, въ продолженіи всего нашего разговора, ни малѣйшаго сомнѣнія въ искренности говорившаго и что впечатлѣніе это сохранилось у меня до сихъ поръ.

-- Арестовать президента! вскричалъ я.

Тогда онъ объяснилъ мнѣ, что эта необычайная мѣра была, въ сущности, очень простою, что армія находилась въ нерѣшительности, что въ ней вліяніе алжирскихъ генераловъ могло перевѣситъ вліяніе президента, что національная гвардія стоитъ за Собраніе -- и въ Собраніи за лѣвую, что полковникъ Фарсетье отвѣчалъ за 8-й легіонъ, полковникъ Грессье -- за 6-й и полковникъ Говинъ -- за 5-й, что, по предписанію шестнадцати членовъ наблюдательнаго комитета лѣвой, немедленно возьмутся за оружіе, что даже одной моей подписи было бы совершенно достаточно; но что если я предложу собрать комитетъ, разумѣется съ соблюденіемъ величайшей тайны, то можно подождать до слѣдующаго дня, что, получивъ предписаніе комитета, одинъ батальонъ двинется на Елисейскій Дворецъ, что Елисейцы ничего не ожидаютъ и готовятся къ нападенію, а не къ защитѣ, что ихъ застанутъ врасплохъ, что армія не будетъ сопротивляться національной гвардіи, что дѣло обойдется безъ выстрѣла, что Венсенскій Замокъ отворится и затворится, пока Парижъ будетъ спать, что президентъ проведетъ тамъ остальную часть ночи и что Францію, при ея пробужденіи, обрадуютъ двѣ хорошія вѣсти: Бонапартъ внѣ поля сраженія; республика внѣ опасности.

Онъ прибавилъ:

-- Вы можете разсчитывать на двухъ генераловъ: Немайера въ Ліонѣ и Лавёстина, въ Парижѣ.

Онъ всталъ. Я какъ теперь его вижу, стоящаго спиной къ камину, задумчиваго. Онъ продолжалъ:

-- Я не чувствую въ себѣ силы начать снова жизнь изгнанника; но я желаю спасти своё семейство и отечество.

Ему показалось, повидимому, что на лицѣ моемъ Еыразилось удивленіе, потому что онъ съ особеннымъ удареніемъ, почти подчеркивая, произнесъ слѣдующія словй:

-- Я объяснюсь. Да, я желалъ бы спасти свое семейство и свое отечество. Я ношу имя Наполеонъ, но, какъ вамъ извѣстно, безъ фанатизма. Я -- Бонапартъ, но не бонапартистъ. Я чту это имя, но и сужу его. На немъ уже есть пятно: 18-е брюмера. Запятнаетъ ли оно себя еще разъ? Прежнее пятно исчезло въ лучахъ славы. Брюмеръ заслоненъ Аустерлицемъ. Наполеонъ искупилъ вину свою геніемъ. Народъ столько удивлялся, что, наконецъ, простилъ. Наполеонъ стоитъ на колоннѣ. Это -- дѣло поконченное, и пусть его оставятъ въ покоѣ: пусть не повторяютъ дурныхъ сторонъ его, не заставляютъ Францію вспоминать слишкомъ много. Эта наполеоновская слава уязвима. У ней есть рана, хотя и закрывшаяся, положимъ. Не надо разкрывать ее. Что бы ни говорили и ни дѣлали апологисты, но, тѣмъ не менѣе, остается несомнѣннымъ, что Наполеонъ самъ себѣ нанесъ первый ударъ 18-го брюмера.

-- Дѣйствительно, сказалъ я.-- Преступленіе всегда обращается противъ того, кто его совершилъ.

-- Его слава пережила первый ударъ, но второй убьетъ ее. Я этого не хочу. Я ненавижу первое 18-е брюмера и боюсь второго; я хочу помѣшать ему.

Онъ остановился на минуту и продолжалъ:

-- Вотъ почему я пришелъ къ вамъ сегодня ночью. Я хочу помочь этой великой, раненой славѣ. Совѣтуя вамъ то, что я совѣтую, я, въ случаѣ вашего согласія, спасаю славу перваго Наполеона, потому что, если новое пятно ляжетъ на нее -- она исчезнетъ. Да! это имя провалится, и исторія отвергнетъ его. Я иду еще далѣе и дополню мысль свою. Я спасаю также и настоящаго Наполеона, потому что славы у него уже нѣтъ, и съ его именемъ будетъ сопряжено одно преступленіе. Я спасаю его память отъ вѣчнаго позорнаго столба. Арестуйте же его.

Онъ, дѣйствительно, былъ глубоко растроганъ. Онъ продолжалъ:

-- Что касается республики, то для нея арестъ Луи-Бонапарта будетъ освобожденіемъ. И потому я правъ, говоря вамъ, что тѣмъ, что я вамъ предлагаю, я спасаю и семейство свое, и отечество.

-- Но, возразилъ я ему:-- то, что вы мнѣ предлагаете, есть государственный переворотъ?

-- Вы думаете?

-- Безъ сомнѣнія. Мы -- меньшинство, а поступить такимъ образомъ значило бы присвоить себѣ права большинства. Составляя только часть собранія, мы не можемъ дѣйствовать отъ имени всего собранія. Мы, осуждающіе всякую узурпацію, сами бы сдѣлались узурпаторами. Мы наложили бы руку на должностное лицо, арестовать которое имѣетъ право только собраніе. Мы, защитники конституціи, мы разбили бы конституцію. Мы, люди закона, нарушили бы законъ. Это, конечно -- насильственный переворотъ.

-- Да, но переворотъ для общаго блага.

-- Зло сдѣланное, во имя блага, тѣмъ не менѣе, остается зломъ.

-- Даже когда оно удаётся?

-- Въ особенности, когда оно удается.

-- Почему?

-- Потому что оно можетъ тогда служить примѣромъ.

-- Такъ вы не одобряете 18-го фрюктидора?

-- Нѣтъ.

-- Но 18-ое фрюктидора дѣлаетъ невозможнымъ 18-е брюмера.

-- Напротивъ -- подготовляетъ его.

-- Но существуетъ же государственная польза?

-- Нѣтъ. Существуетъ одно -- законъ.

-- 18-е фрюктидора защищаютъ многіе безпристрастные умы.

-- Знаю.

-- Бланк и съ Мишле за него.

-- А я съ Барбесомъ -- противъ.

Отъ нравственной оцѣнки я перешелъ къ практической.

-- Теперь, это въ сторону, сказалъ я:-- разберемъ вашъ планъ.

Выполненіе этого плана представляло множество затрудненій. Я доказалъ ему это осязательно.

Разсчитывать на національную гвардію! но генералъ Лавёстина еще не командуетъ ею. Разсчитывать на армію? Но генералъ Немайеръ былъ въ Ліонѣ, а не въ Парижѣ. И какъ знать еще пойдетъ ли онъ на помощь собранію. Что же касается до Лавёстина, то развѣ онъ не двуличенъ? Развѣ можно на него положиться? Призвать къ оружію 8-й легіонъ? Но Форестье уже не былъ его командиромъ. 5-й и 8-й? Но Грессье и Говинъ были только подполковники и неизвѣстно, послѣдуютъ ли эти легіоны за ними. Прибѣгнуть къ комисару Іону? Но согласится ли онъ повиноваться одной только лѣвой? Онъ былъ агентомъ собранія и, слѣдовательно, большинства, а не меньшинства. Вотъ сколько являлось вопросовъ. И если бы даже всѣ они были разрѣшены въ смыслѣ успѣха, то все-таки дѣло не въ этомъ. Дѣло, главнымъ образомъ, въ правѣ. Въ данномъ же случаѣ, и при успѣхѣ, право было бы не нашей сторонѣ. Для того, чтобы задержать президента, нуженъ приказъ собранія. Мы замѣнили бы этотъ приказъ самоуправствомъ лѣвой. Кража со взломомъ -- кража закона и власти. Теперь предположите сопротивленіе. Мы пролили бы кровь. Нарушеніе закона всегда ведетъ къ пролитію крови. Что же всё это, какъ не преступленіе.

-- Но нѣтъ же! вскричалъ онъ, это -- salus populi.

И онъ прибавилъ:

-- Suprema lex.

-- Не для меня, сказалъ я.

Онъ продолжалъ настаивать.

-- Я не убилъ бы ребенка для спасенія цѣлаго народа.

-- Катонъ сдѣлалъ бы это.

-- А Христосъ не сдѣлалъ бы.

Я прибавилъ: За васъ весь древній міръ. Вы смотрите съ точки зрѣнія греческой и римской; я -- съ точки зрѣнія человѣческой. Новый горизонтъ обширнѣе древняго.

Наступило молчаніе. Онъ прервалъ его.

-- Такъ, стало быть -- нападающимъ будетъ онъ.

-- Дѣлать нечего.

-- Вы должны будете дать битву, почти заранѣе проигранную.

-- Я этого боюсь.

-- И этотъ неравный бой можетъ кончиться для васъ, Викторъ Гюго, только смертью или изгнаніемъ.

-- Вѣроятно.

-- Смерть, это -- одинъ мигъ; но изгнаніе продолжительно.

-- Придётся привыкать.

Онъ продолжалъ:

-- Вы не только будете изгнаны, вы будете оклеветаны.

-- Къ этому я привыкъ.

Онъ настаивалъ.

-- Знаете ли, что говорятъ уже?

-- Что?

-- Говорятъ, что вы раздражены противъ него, потому что онъ отказалъ вамъ въ министерскомъ портфёлѣ?

-- Но вѣдь вы-то знаете...

-- Я знаю, что дѣло происходило совершенно наоборотъ; что онъ предлагалъ вамъ портфёль, но что вы отказались.

-- Въ такомъ случаѣ, что же?..

-- Солгутъ.

-- Пускай ихъ!

Онъ вскричалъ:

-- Вы возвратили во Францію Бонапартовъ -- и вы же будете изгнаны изъ Франціи Бонапартомъ! {14 іюня 1847 г. Рѣчь, произнесенная В. Гюго въ палатѣ перовъ. См. книгу Avant l'éxil (До изгнанія).}

-- Кто знаетъ, сказалъ я ему:-- не сдѣлалъ ли я ошибки. Эта несправедливость можетъ бытъ будетъ справедливостью.

Мы оба замолчали. Онъ продолжалъ.

-- Можете ли вы перенести изгнаніе?

-- Постараюсь.

-- Можете ли жить безъ Парижа?

-- У меня будетъ океанъ.

-- Такъ вы поселились бы на берегу моря?

-- Полагаю.

-- Это очень уныло.

-- Это величественно.

Опять водворилось молчаніе; онъ прервалъ его.

-- Вы не знаете, что такое изгнаніе; а я знаю. Это ужасно. И я, конечно, былъ бы не въ состояніи снова начать эту жизнь. Человѣкъ не можетъ вернуться въ изгнаніе.

-- Если бъ было нужно, я отправился бы въ изгнаніе вторично.

-- Нѣтъ: лучше умереть! покинуть жизнь -- ничто; но покинуть отечество...

-- Увы! отвѣчалъ я... это -- все!

-- Но въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же соглашаться на изгнаніе, когда можно его избѣжать? Что же вы ставите выше отечества?

-- Совѣсть.

Мой отвѣтъ заставилъ его задуматься. Однакожъ онъ возразилъ:

-- Но я увѣренъ, что, когда вы поразмыслите -- ваша совѣсть одобритъ васъ...

-- Нѣтъ.

-- Почему?

-- Я сказавъ вамъ. Моя совѣсть ужь такова, что она ничего не признаётъ выше себя.

-- И я также, вскричалъ онъ, съ выраженіемъ полнѣйшей искренности въ голосѣ:-- и я также повинуюсь своей совѣсти.-- Можетъ казаться, что я измѣняю Луи, но нѣтъ!-- я служу ему, Спасти его отъ преступленія, значитъ -- спасти его. Я испробовалъ всѣ средства. Остается только одно -- арестовать его. придя къ вамъ, и дѣлая то, что я дѣлаю, я въ одно и тоже время возстаю противъ его власти и защищаю его честь. Я поступаю хорошо.

-- Это правда, сказалъ я.-- Вами руководитъ благородная и высокая мысль.

И я прибавилъ:

-- Но у насъ съ вами два различные долга. Я не иначе могу помѣшать Луи Бонапарту совершить преступленіе, какъ совершивъ его самъ. Я не хочу ни 18-го брюмера для него, ни 18 фрюктидора для себя. Я соглашусь лучше быть изганникомъ, нежели изгонять. Мнѣ остается выборъ между двумя преступленіями -- преступленіемъ Луи Бонапарта и своимъ собственнымъ. Я отказываюсь отъ своего!

-- Но тогда вы сдѣлаетесь жертвой его преступленія?

-- Пусть лучше это, нежели самому совершить преступленіе.

-- Будь по вашему! сказалъ онъ задумчиво и прибавилъ:-- можетъ быть, мы оба правы.

-- Я то же думаю, отвѣчалъ я.

Мы пожали другъ другу руку.

Онъ взялъ рукопись своей матери и ушелъ.

Было три часа утра. Разговоръ продолжался болѣе двухъ часовъ. Я не прежде легъ спать, какъ записавъ его.--