Вопросъ выясняется.
Былъ часъ по полудни.
Бонапартъ снова сдѣлался мраченъ. Эти лица проясняются не на долго. Онъ вошелъ къ себѣ въ кабинетъ, сѣлъ передъ каминомъ, положивъ обѣ ноги на рѣшотку и остался неподвиженъ. Никто уже, кромѣ Роге, не приближался къ нему. О чемъ онъ думалъ? Извивы ехидны -- неожиданны. О томъ что было сдѣлано мимъ человѣкомъ, въ этотъ ужасный день, я говорилъ подробно въ другой книгѣ, "Наполеонъ маленькій".
По временамъ входилъ Роге и сообщалъ ему разныя свѣдѣнія. Бонапартъ слушалъ молча, погруженный въ думы; мраморъ, въ которомъ кипѣла лава.
Онъ получилъ въ Елисейскомъ Дворцѣ тѣ же вѣсти, что и мы, для него -- дурныя, для насъ -- хорошія.
Въ одномъ изъ вотировавшихъ батальйоновъ было сто шестьдесятъ голосовъ -- противъ. Этотъ батальйонъ былъ потомъ раскассированъ по разнымъ полкамъ африканской арміи.
Разсчитывали на 14-й полкъ, стрѣлявшій по народу въ февралѣ 48-го г. Полковникъ 14-го не захотѣлъ снова начинать то же самое. Онъ переломилъ свою шпагу.
Нашъ призывъ былъ, наконецъ, услышанъ. Парижъ, положительно, подымался. Паденіе Бонапарта, казалось, обрисовывалось... Два представителя, Фабье и Крестенъ, встрѣтились въ улицѣ Royale, и Крестенъ, указывая на зданіе національнаго собранія, сказалъ Фабье: Завтра мы будемъ тамъ.
Отмѣчу подробность. Мазасъ представлялъ что-то необычайное. Въ тюремныхъ порядкахъ замѣчались послабленія. Внутри тюрьмы какъ будто отозвалось то, что происходило за стѣнами ея. Должностныя лица, наканунѣ столь нагло державой себя съ представителями, выходившими гулять на лужайку, кланялись имъ теперь до земли. Въ это самое утро, въ четвертаго, 4-го декабря, директоръ тюрьмы посѣтилъ узниковъ и сказалъ: "Я не виноватъ". Онъ принесъ имъ книгъ и бумаги для писемъ, въ чемъ до сихъ поръ отказывали. Представитель Валантенъ сидѣлъ въ секретной. 4-го, по утру, его сторожъ сдѣлался вдругъ любезенъ и изъявилъ готовность доставлять ему извѣстія череда жену свою, бывшую служанку генерала Лефла, какъ онъ увѣрялъ. Знаменательные симптомы. Если тюремщикъ улыбается, значитъ, тюрьма должна отвориться.
Прибавимъ -- и это не будетъ противорѣчіемъ -- что гарнизонъ Мазаса въ то же время усиливали. Туда ввели еще 1,200 солдатъ, являвшихся отрядами, человѣкъ по сту, и которыхъ размѣщали небольшими кучками. Позже, прибыли еще 400 человѣкъ. Имъ роздали сто литровъ водки; по одному литру на 16 человѣкъ. Узники слышали, какъ разъѣзжала вокругъ тюрьмы, туда и сюда, артиллерія.
Броженіе овладѣло самыми мирными кварталами, во центръ Парижа въ особенности былъ грозенъ. Центръ Парижа, со множествомъ извилистыхъ, одна другую пересѣкающихъ улицъ, какъ будто созданъ для возмущеній. Лига, фронда, революція -- полезно напомнить эти факты -- 14-е іюля, 10 е августа, 1792, 1830, 1848 г. вышли отсюда. Эти старыя, доблестныя улицы пробудились. Въ одиннадцать часовъ утра, на пространствѣ между соборомъ Notre Dame и Сен-Мартенскими Воротами было семьдесятъ семь баррикадъ. Три изъ нихъ, въ улицахъ Maubuée. Bertin Poirée и Guérin-Boisseau, вышиной достигали до 3-го этажа домовъ. Баррикада у воротъ Сен-Дени смотрѣлньпочти такъ же грозно какъ и Сент Антуанская въ 1848. Горсть представителей народа разсыпалась по этимъ знаменитымъ, полнымъ горючаго мятерьяла переулкамъ, подобно искрамъ. Пожаръ начался. Старинный, центральный кварталъ парижскаго рынка, des Halles -- этого города въ городѣ -- кричалъ: "Долой Бонапарта"! Полицію, войско сопровождали свистки. Нѣкоторые полки, казалось, пришли въ смущеніе. Имъ кричали: "приклады вверхъ!" Изъ оконъ верхнихъ этажей женщины ободряли строившихъ баррикады. Былъ порохъ, были ружья. Теоерь мы были не одни. Мы видѣли за собой, въ туманѣ, подымавшуюся гигантскую голову народа.
Надежда была теперь на нашей сторонѣ. Колебанія, неизвѣстность кончились, и мы -- настаиваю на этомъ -- почти съ полнымъ довѣріемъ смотрѣли впередъ.
Была минута, когда, благодаря добрымъ вѣстямъ, со всѣхъ сторонъ доходившимъ до насъ, довѣріе это было такъ сильно, что мы, которые поставили свою жизнь на карту, въ этой послѣдней попыткѣ, въ виду близкаго успѣха, казавшагося намъ, несомнѣннымъ, вставъ съ своихъ мѣстъ, обнялись преисполненные восторга. Мишель де Буржъ, въ особенности, оскорбленный Бонапартомъ, слову котораго онъ повѣрилъ и о которомъ даже сказалъ: "это -- нашъ человѣкъ", негодовалъ, можетъ быть, сильнѣе насъ всѣхъ. Имъ овладѣлъ порывъ какого-то мрачнаго торжества. Онъ ударилъ кулакомъ по столу и вскричалъ: "О! злодѣй! Завтра..." и онъ еще разъ повторилъ свой ударъ... "Завтра. голова его падетъ на Гревской Площади передъ Hôtel de-Ville!"
Я смотрѣлъ на него.
-- Нѣтъ, сказалъ я.-- Его голова не падетъ.
-- Какъ?
-- Я не хочу.
-- Почему?
-- Потому, что послѣ такого преступленія, оставить въ живыхъ Бонапарта -- значитъ уничтожить смертную казнь.
Этотъ великодушный Мишель де-Буржъ нѣсколько минутъ оставался въ задумчивости и потомъ пожалъ мнѣ руку.
Преступленіе -- случай, предоставляющій намъ всегда возможность выбора, и потому не разумнѣе ли сдѣлать такъ, чтобы оно повело за собой прогрессъ, улучшеніе, а не казнь. Это понялъ Мишель де Буржъ.
Эта подробность показываетъ, до какой степени мы надѣялись.
Видимость была за насъ, но въ сущности было иное. Сент-Арно, какъ увидятъ, имѣлъ приказанія.
Произошли странныя вещи.
Около полудня, на площади Мадленъ, одинъ генералъ задумчиво сидѣлъ на лошади передъ своимъ войскомъ, имѣвшимъ нерѣшительный видъ. Онъ колебался. Подъѣхала карета. Изъ нея вышла женщина и стала говорить съ генераломъ. Толпа могла ее видѣть. Представитель Раймонъ, жившій на площади Мадленъ. No 4, также видѣлъ ее изъ окна. Эта женщина была г-жа К. Генералъ, нагнувшись къ гривѣ своей лошади, слушалъ и потомъ сдѣлалъ отчаянный жестъ побѣжденнаго. Г-жа К. снова сѣла въ свою карету. Говорятъ, этотъ человѣкъ любилъ эту женщину. Она могла побудить и къ героизму, и къ преступленію, смотря по тому, какая сторона ея красоты, подъ обаяніемъ которой всѣ находились, брала верхъ. Эту странную красоту составляли: бѣлизна ангела и взглядъ призрака. На этотъ разъ побѣдилъ взглядъ.
Этотъ человѣкъ уже не колебался -- онъ примкнулъ къ преступному предпріятію.
Съ двѣнадцати до двухъ часовъ, въ этомъ огромномъ городѣ, отданномъ на жертву неизвѣстности, замѣчалось какое-то мрачное, суровое ожиданіе. Все было спокойно и ужасно. Полки и запряженныя батареи покидали предмѣстья и, безъ шума, скучивались вокругъ бульваровъ. Ни одного крика въ рядахъ войска. Одинъ свидѣтель говоритъ: "солдаты шли съ видомъ добряковъ" (d'un air bonhomme). На набережной Feronnerie. которая съ утра 2-го декабря была запружена батальйонами, теперь оставался только постъ муниципальной стражи. Все стремилось къ центру -- народъ такъ же какъ и войско. Молчаніе арміи сообщилось народу. Обѣ стороны наблюдали другъ за другомъ.
У каждаго солдата былъ трехдневный запасъ провіанта и по шести пачекъ патроновъ.
Впослѣдствіи узнали, что, въ это время, отпускалось каждый день на десять тысячъ франковъ водки въ каждую бригаду.
Около часу, Маньянъ отправился въ Hôtel de Ville, велѣлъ въ своемъ присутствіи запречь всѣ пушки резервнаго парка и не прежде уѣхалъ, какъ удостовѣрившись, что всѣ батареи были готовы двинуться.
Дѣлались разныя подозрительныя приготовленія. Около полудня, въ Монмартрскомъ Предмѣстьѣ, въ домѣ No 2, больничные служители устроили нѣчто въ родѣ обширнаго перевязочнаго пункта. Нагромоздили множество носилокъ. Къ чему все это? говорила толпа. Докторъ Девиллъ, лечившій раненаго Эспинаса, встрѣтивъ его на бульварѣ, спросилъ: "До чего вы намѣрены идти?" Отвѣтъ Эспинаса историческій. Онъ отвѣчалъ: "До конца".
Въ два часа, пять бригадъ де-Котта, Бургона, Канробера, Дюлака и Рейбеля, пять артиллерійскихъ батарей, 16,400 человѣкъ пѣхоты и кавалеріи, уланы, кирассиры, гренадеры и канониры, были разставлены, неизвѣстно зачѣмъ, между улицей Мира и предмѣстьемъ Пуассоньеръ. Пушки стояли при входѣ въ каждую улицу. На одномъ пуассоньерскомъ бульварѣ ихъ было одиннадцать, выстроенныхъ въ батареи. Пѣхотинцы стояли подъ ружьемъ, кавалеристы обнажили сабли. Что это значило? Это была рѣдкость; это стоило посмотрѣть, и по обѣимъ сторонамъ, съ тротуаровъ, изъ лавокъ, изъ оконъ всѣхъ этажей удивленная, ироническая, довѣрчивая толпа смотрѣла...
Мало-по-малу, однакожъ, эта довѣрчивость исчезала. Иронія уступала мѣсто изумленію, изумленіе переходило въ оцѣпененіе. Тѣ, которые пережили эту необычайную минуту, не забудутъ ея. Очевидно было, что подъ этимъ что-то скрывалось. Но что? Повсюду глубокій мракъ. Представьте себѣ Парижъ въ погребѣ. Всѣ чувствовали надъ собой низкій потолокъ. Всѣ были словно замурованы въ неожиданномъ и неизвѣстномъ. Угадывалось присутствіе чьей-то таинственной воли. Но что за бѣда! Мы были сильны... Мы назывались республика, Парижъ, Франція... Чего же было бояться? Нечего. И толпа кричала: "Долой Бонапарта!" Войско продолжало молчать, но сабли оставались обнаженными, и зажженый фитиль дымился на углахъ улицъ. Туча становилась каждую минуту все чернѣй, все беззвучнѣе, все нѣмѣй... Эта густота мрака была трагическая. Чувствовалось, что все клонится къ катастрофѣ, чувствовалось присутствіе злоумышленника. Измѣна подкрадывалась въ этой темнотѣ, а кто можетъ предвидѣть, гдѣ остановится преступная мысль, скользящая по склону, созданному событіями?
Что должно было выйдти изъ этого мрака?..