Какъ 24-е іюня отозвалось 2-го декабря.
Въ воскресенье, 26 іюня 1848 г., четырехдневный бой, этотъ колоссальный бой, столь грозный и столь героическій съ обѣихъ сторонъ, все еще продолжался, но возстаніе было побѣждено почти всюду, и ограничивалось только Сент-Антуанскимъ Предмѣстьемъ. Четыре человѣка, изъ числа защищавшихъ баррикады въ улицахъ: Pontâux-Choux, Saint Claude и St, Louis au Marais, по взятіи этихъ баррикадъ, спасались и нашли убѣжище въ домѣ No 12, въ улицѣ Saint-Anastase. Ихъ спрятали на чердакъ. Національные гвардейцы искали ихъ, чтобы разстрѣлять. Меня извѣстили объ этомъ. Я былъ одинъ изъ 60 представителей, разосланныхъ учредительнымъ собраніемъ на мѣста битвы, и назначеніе которыхъ состояло въ томъ, чтобы предшествовать всюду аттакующимъ колоннамъ, и нести на баррикады, хотя бы съ опасностью жизни, слова мира, стараясь помѣшать кровопролитію и остановить междоусобную войну. Я отправился въ улицу Saint-Anastase и спасъ этихъ четырехъ человѣкъ.
Между этими людьми находился одинъ работникъ изъ улицы Charonne, жена котораго лежала въ эту самую минуту въ родахъ и плакала. При видѣ ея слезъ и ея лохмотьевъ, становилось понятно, какъ онъ разомъ перескочилъ эти три ступени: нищету, отчаяніе, мятежъ. Ихъ предводитель былъ молодой человѣкъ, бѣлокурый, блѣдный, съ умнымъ лбомъ, съ серьёзнымъ, рѣшительнымъ взглядомъ. Когда я освободилъ его и назвалъ себя, онъ тоже заплакалъ. Онъ сказалъ мнѣ: "И, какъ подумаешь, что только часъ тому назадъ, зная, что вы стоите противъ насъ, я жалѣлъ, зачѣмъ у моего ружья нѣтъ глазъ, чтобъ оно могло увидѣть васъ и убить". Онъ прибавилъ: "Мы живемъ въ такое время, что нельзя ни за что поручиться. Если я когда-нибудь понадоблюсь вамъ, за чѣмъ бы то ни было, приходите". Его звали Огюстъ; онъ торговалъ виномъ въ улицѣ Рокеттъ.
Съ той поры, я видѣлъ его только разъ, 26-го августа 1849 г., когда я шелъ за гробомъ Бальзака. Погребальное шествіе двигалось къ кладбищу Перъ-Лашеза. Лавка Огюста находилась на пути. Всѣ улицы, по которымъ шла процессія, были полны народа. Огюстъ стоялъ на порогѣ своей лавки съ молодой женой и гремя работниками. Когда я проходилъ мимо, онъ поклонился мнѣ.
О немъ-то и вспомнилъ я, проходя по пустыннымъ улицамъ, позади своего дома. Я думалъ, что онъ можетъ дать мнѣ свѣдѣнія о Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ и помочь намъ поднять народъ. Этотъ молодой человѣкъ произвелъ на меня, въ одно и то же время, впечатлѣніе солдата и предводителя. Мнѣ пришли на память слова, которыя онъ сказалъ мнѣ, и я счелъ полезнымъ повидаться съ нимъ. Прежде всего, я отправился къ великодушной женщинѣ, скрывавшей у себя Огюста и троихъ товарищей его, которымъ она съ тѣхъ поръ не разъ помогала. Я попросилъ ее проводить меня; она согласилась.
Дорогой я пообѣдалъ плиткой шоколада, которую далъ мнѣ Шарамоль.
Видъ бульваровъ поразилъ меня. Лавки были повсюду отперты, какъ обыкновенно. Войска почти никакого. Въ богатыхъ кварталахъ большое движеніе и много солдатъ, но, по мѣрѣ того, какъ вы приближались къ народнымъ кварталамъ -- улицы становились безлюднѣе. Передъ Café Turc былъ выстроенъ полкъ. Толпа молодыхъ людей прошла мимо полка. Они пѣли Марсельезу. Я отвѣчалъ имъ крикомъ: къ оружію! Полкъ не пошевелился. Газовый свѣтъ освѣщалъ на сосѣдней стѣнѣ театральныя афиши. Театры были открыты. Я мимоходомъ взглянулъ на афишу. Въ итальянской оперѣ давали Эрнани, съ новымъ теноромъ -- Гуаско.
Площадь Бастиліи, какъ и всегда, переходили въ разныхъ направленіяхъ самые мирные граждане, и только небольшая група рабочихъ, стоя около іюльской колонны, разговаривала вполголоса. Прохожіе, останавливаясь передъ окнами кабака смотрѣли, какъ тамъ ссорились два человѣка изъ-за государственнаго переворота. Тотъ, который стоялъ за него, былъ въ блузѣ; противникъ его -- въ сюртукѣ. Въ нѣсколькихъ шагахъ оттуда, фокусникъ, поставивъ на складной столикъ четыре свѣчи, показывалъ свои штуки, окруженный толпою, всѣ мысли которой, повидимому, исключительно заняты были этимъ фокусникомъ. Вдали, на темной и пустынной набережной Мазаса, виднѣлись запряженныя батареи. При свѣтѣ горѣвшихъ тамъ и сямъ факеловъ, обрисовывались черные силуэты пушекъ.
Я не безъ труда отыскалъ въ улицѣ Рокеттъ крыльцо Огюста. Почти всѣ лавки были заперты; и потому на улицѣ было очень темно. Наконецъ, сквозь стеклянную дверь, выходившую на улицу, я увидѣлъ огонь, освѣщавшій прилавокъ. Позади прилавка, сквозь такую же стеклянную дверь, съ бѣлыми занавѣсками, можно было различить другой, слабый свѣтъ, и двѣ-три мужскія тѣни вокругъ стола. Я вошелъ. Отворяя дверь, я привелъ въ движеніе колокольчикъ. При этомъ звукѣ, стеклянная дверь, отдѣлявшая лавку отъ задней комнаты, отворилась также, и на порогѣ ея показался Огюстъ. Онъ тотчасъ же узналъ меня и подошелъ ко мнѣ.
-- Ахъ! это вы, г. В. Гюго, сказалъ онъ.
-- Вы знаете, что происходитъ? спросилъ я его.
-- Знаю.
Это "знаю", произнесенное спокойно, и даже съ нѣкоторымъ смущеніемъ, сказало мнѣ все. Тамъ, гдѣ я ожидалъ услышать крикъ негодованія, я встрѣтилъ равнодушный отвѣтъ. Мнѣ было очевидно, что я говорю съ самимъ Сент-Антуанскимъ Предмѣстьемъ. Я понялъ, что тутъ все кончено, и что съ этой стороны намъ нечего ждать. Народъ -- этотъ удивительный народъ -- отдавалъ себя. Я сдѣлалъ, однакоже, попытку.
-- Луи Бонапартъ измѣняетъ республикѣ, сказалъ я, не замѣчая, что возвышаю голосъ. Онъ дотронулся до руки моей и указалъ мнѣ пальцемъ на стеклянную дверь, ведущую въ сосѣднюю комнату, и на мужскія тѣни.-- "Осторожнѣе! не говорите такъ громко".
-- Какъ! вскричалъ я.-- Вы дошли уже до того, что не смѣете говорить, не смѣете громко произносить имени Бонапарта; и только шепчете что-то украдкой,-- здѣсь, въ этой улицѣ, въ этомъ Сент-Антуанскомъ Предмѣстьѣ, гдѣ изо всѣхъ дверей, изо всѣхъ оконъ, изъ каждаго камня на мостовой, должны бы слышаться крики: къ оружію!
Огюстъ изложилъ мнѣ то, что я уже замѣчалъ слишкомъ ясно, и что слова Жирара, сказанныя утромъ, заставили меня предчувствовать: что народъ "ошеломленъ", что всеобщая подача голосовъ кажется всѣмъ возстановленной, и что отмѣну закона 31-го мая они считаютъ хорошимъ дѣломъ.
-- Но вѣдь законъ 31-го мая состоялся по настояніямъ Луи-Бонапарта, его сочинилъ Руэръ и предложилъ Барошъ, его голосовали бонапартисты! Воръ отнялъ у васъ кошелекъ и отдаетъ его вамъ назадъ -- и вы въ восторгѣ отъ его великодушія!
-- Не я, сказалъ Огюстъ:-- но другіе.
Онъ говорилъ далѣе, что "конституціей не слишкомъ то дорожатъ; что республику любятъ -- но что вѣдь республика "сохраняется"; что 1848 годъ у всѣхъ въ памяти, что нѣкоторые сильно тогда пострадали... что Кавеньякъ причинилъ много зла; что женщины цѣплялись за блузы мужчинъ, не пуская ихъ на баррикады; но что, впрочемъ, если такіе люди, какъ мы, станутъ во главѣ, то можетъ быть еще будутъ драться... только одна бѣда, что не знаютъ хорошенько за что". Онъ окончилъ слѣдующими словами: Верхняя часть предмѣстья не пойдетъ. Нижняя -- надёжнѣе. Здѣсь будутъ драться. Улица Рокеттъ -- хороша; улица Шароннъ тоже. Но вотъ къ сторонѣ Перъ Лашеза, тамъ они говорятъ: "Что намъ отъ этого прибудетъ?" Они знаютъ только одно: свои 40 су поденной платы; они не пойдутъ. На каменьщиковъ не разсчитывайте". Онъ прибавилъ съ улыбкой: "Что до меня, то я обязанъ вамъ жизнью; располагайте мной. Я дамъ убить себя; я сдѣлаю все, что вы за-хотите".
Между тѣмъ, какъ онъ говорилъ, я увидалъ, что позади его раздвинулись занавѣски стеклянной двери. Его молодая жена смотрѣла встревоженная.
-- Э, Боже мой! сказалъ я ему.-- Не жизнь одного, а усилія всѣхъ -- вотъ что намъ нужно.
Онъ молчалъ.
-- Огюстъ! вы храбры и умны, выслушайте же меня! Стало быть, парижскія предмѣстья, выказывающія столько героизма, даже когда они ошибаются, эти предмѣстья, которыя изъ-за какого-то недоразумѣнія, изъ-за дурно понятаго вопроса о заработной платѣ, возстали въ іюнѣ 1848 года противъ собранія, вышедшаго изъ нихъ же, противъ всеобщей подачи голосовъ, противъ того, что они сами вотировали -- стало быть, они не возстанутъ теперь, въ декабрѣ 1851 г., за право, за законъ, за свободу, за народъ, за республику?! Вы говорите, что все это темно, и что вы не понимаете... нѣтъ, это совершенно напротивъ: въ іюнѣ все было темно, а теперь все ясно.
При моихъ послѣднихъ словахъ, дверь сосѣдней комнаты отворилась тихонько и кто-то вошелъ. Это былъ молодой человѣкъ, такой же бѣлокурый, какъ и Огюстъ, въ пальто и въ фуражкѣ. Я сдѣлалъ движеніе. Огюстъ обернулся и сказалъ: "Не опасайтесь".
Молодой человѣкъ снялъ фуражку, подошелъ ко мнѣ очень близко, и, стараясь стоять спиной къ стеклянной двери, сказалъ мнѣ въ полголоса: "Я васъ хорошо знаю. Я былъ сегодня на бульварѣ Тампль. Мы спрашивали васъ, что нужно дѣлать? Вы сказали, что нужно взяться за оружіе. Вотъ оно!" Онъ опустилъ обѣ руки въ карманы пальто и вынулъ пару пистолетовъ.
Почти въ туже минуту раздался звонокъ у наружной двери. Онъ мгновенно спряталъ опять свои пистолеты въ пальто. Вошелъ человѣкъ въ блузѣ, работникъ лѣтъ 50 ты. Человѣкъ этотъ, ни на кого не смотря и не говоря ни слова, бросилъ на прилавокъ монету. Огюстъ взялъ маленькій стаканчикъ и налилъ въ него водки. Человѣкъ въ блузѣ выпилъ залпомъ; поставилъ стаканъ на прилавокъ и вышелъ.
Когда дверь затворилась за нимъ, Огюстъ сказалъ:
-- Вы видите? Всѣ они таковы: ѣдятъ, пьютъ, спятъ и ни о чемъ больше не думаютъ.
Но механикъ прервалъ его, съ жаромъ:-- Одинъ человѣкъ -- не весь народъ. И, обратясь ко мнѣ, прибавилъ:
-- Гражданинъ, Викторъ Гюго, драться будутъ. Пойдутъ, можетъ быть, не всѣ, но найдутся и такіе, которые пойдутъ. Сказать правду, не здѣсь слѣдовало бы начинать, а по ту сторону рѣки.
Внезапно остановившись, онъ произнесъ:
-- Я и забылъ, что вы не обязаны знать моего имени.
Онъ вынулъ изъ кармана маленькую записную книжечку, вырвалъ оттуда листокъ, написалъ карандашемъ свое имя и подалъ мнѣ. Я сожалѣю, что забылъ это имя. Это былъ работникъ, механикъ. Для того, чтобы не компрометировать его, я сжегъ эту бумажку вмѣстѣ съ многими другими, въ субботу утромъ, когда меня чуть было не взяли.
-- Онъ говоритъ правду, сказалъ Огюстъ: -- не слѣдуетъ думать такъ дурно о нашемъ предмѣстьѣ. Оно не встанетъ, можетъ быть, первое, но когда встанутъ другіе и оно пойдетъ.
Я вскричалъ:-- Да кому же быть на ногахъ, если Сент-Антуанское Предмѣстье лежитъ! Кто живъ -- если народъ умеръ?
Работникъ-механикъ пошелъ къ уличной двери, удостовѣрился, что она плотно заперта, и, возвратившись, сказалъ:
-- Есть много желающихъ идти; но недостаетъ предводителей. Послушайте, гражданинъ В. Гюго, вамъ я могу сказать это, и онъ прибавилъ, понижая голосъ:-- я надѣюсь, что движеніе начнется нынѣшней ночью.
-- Гдѣ?
-- Въ предмѣстьѣ Сен-Марсо.
-- Въ которомъ часу?
-- Въ часъ.
-- Какъ вы это знаете?
-- Потому что я самъ въ немъ участвую.
Онъ продолжалъ:-- Теперь, гражданинъ В. Гюго, если сегодня ночью произойдетъ движеніе въ предмѣстьѣ Сен-Марсо, будете ли вы руководить имъ? Согласны-ли вы?
-- Да...
-- Шарфъ вашъ при васъ?
Я высунулъ его до половины изъ кармана. Глаза работника заблистали радостью.
-- Хорошо, сказалъ онъ.-- Гражданинъ -- при пистолетахъ, представитель -- при шарфѣ. Всѣ вооружены.
Я разспрашивалъ его, увѣренъ ли онъ въ томъ, что движеніе дѣйствительно произойдетъ въ эту ночь. Онъ отвѣчалъ: мы его подготовляемъ и разсчитываемъ на него.
-- Въ такомъ случаѣ, сказалъ я:-- при первой воздвигнутой баррикадѣ -- я хочу находиться позади ея. Придите за мной.
-- Куда?
-- Всюду, гдѣ бы я ни былъ.
Онъ объявилъ мнѣ, что если движеніе произойдетъ, то онъ будетъ знать объ этомъ въ половинѣ одиннадцатаго; и увѣдомитъ меня до одиннадцати часовъ. Мы условились, что, гдѣ бы я ни былъ до этого часу, я дамъ знать о мѣстѣ своего нахожденія Огюсту, который, въ свою очередь, обязывается сообщить о немъ кому слѣдуетъ.
Молодая женщина не переставала смотрѣть. Разговоръ продолжался и могъ показаться страннымъ гостямъ Огюста.-- Я ухожу, сказалъ я Огюсту.
Я пріотворилъ дверь; онъ взялъ меня за руку, пожалъ ее, и сказалъ съ глубокимъ чувствомъ: Вы уходите... возвратитесь-ли?
-- Не знаю.
-- Это справедливо... Никто не знаетъ, что можетъ случиться. Такъ вотъ что: васъ, можетъ быть, будутъ преслѣдовать, искать, какъ меня искали. Можетъ быть, придетъ ваша очередь быть разстрѣляннымъ, и моя -- спасти васъ. Вы знаете, что и маленькіе люди могутъ понадобиться. Если вы будете нуждаться въ убѣжищѣ, этотъ домъ вашъ. Приходите. Вы найдете здѣсь постель и человѣка, который пожертвуетъ жизнью за васъ.
Я поблагодарилъ его пожатіемъ руки и ушелъ. Было восемь часовъ. Я спѣшилъ въ улицу Шароннъ.