I. Жан Вальжан
В этот же самый день, часов около четырех дня, Жан Вальжан сидел на краю одного из самых уединенных валов Марсова поля. То ли из осторожности, то ли от желания быть наедине со своими мыслями, или просто в силу перемены привычек, происходящей иногда совершенно незаметно у людей, но теперь старик очень редко стал брать с собой на прогулки Козетту.
Он был в куртке, какие носят рабочие, в серых парусинных панталонах и в фуражке с длинным козырьком, наполовину скрывавшим его лицо. Относительно Козетты он в настоящее время был спокоен и счастлив. Все, что смущало и пугало его несколько недель тому назад, исчезло. Зато в последние дни его стали осаждать тревожные мысли другого рода.
Как-то недавно, гуляя по бульвару, он встретил Тенардье, но последний не узнал его в одежде рабочего. С тех пор Жан Вальжан каждый день стал встречать Тенардье на бульваре и понял, что тот, очевидно, что-то высматривает в этих местах. Этого было достаточно, чтобы побудить Жана Вальжана решиться на то, что ранее не приходило ему в голову. Пребывание Тенардье поблизости угрожало большою опасностью. Кроме того, в Париже было неспокойно: царившие в то время политические страсти были очень опасны, между прочим, и для тех, кто имел причины скрывать что-либо в своей жизни. Полиция стала очень чутка и подозрительна, проявляла необычную деятельность и, выслеживая какого-нибудь Пепина или Морэ, легко могла напасть на след и такого человека, как Жан Вальжан. По всем этим соображениям он решил покинуть Париж, и даже саму Францию, и отправиться в Англию. Козетту он уже предупредил. Через неделю следовало быть уже в пути. Теперь, сидя на валу Марсова поля, он продолжал думать о Тенардье, о полиции, о своем предполагаемом путешествии и о необходимости достать паспорт.
Все это сильно беспокоило его. Кроме того, он находился под свежим впечатлением одного открытия, поразившего его сегодня утром и внесшего новую долю тревоги в его душу. Прогуливаясь в своем саду на заре, когда дочь и служанка еще спали, он вдруг увидал следующие слова, нацарапанные на стене, должно быть, гвоздем: "Улица Веррери, No 16".
Надпись эта, очевидно, была сделана совсем недавно. Она резко белела на старой почерневшей штукатурке, а крапивный куст, росший возле стены, был весь осыпан тонкой известковой пылью. Должно быть, надпись была сделана в эту ночь. Что бы она означала? Адрес?.. Но чей? Условный знак для кого-нибудь? Или, быть может, предупреждение для него самого? Во всяком случае, это доказывало, что в саду были какие-то посторонние люди.
Жан Вальжан припомнил те странные инциденты, которые уже раньше тревожили покой его дома, и мысль его заработала над сопоставлением старых фактов с новыми. Козетте он ничего не сказал о надписи на стене, боясь напугать девушку.
Во время этих размышлений он вдруг заметил перед собою тень, свидетельствовавшую, что позади него, наверху вала, стоит человек. Жан Вальжан хотел обернуться, но в эту минуту к нему на колени упала сложенная вчетверо бумажка, точно брошенная чьей-то рукою прямо над его головой. Он взял бумажку, развернул и прочел грубо нацарапанное на ней карандашом слово: "Переселитесь".
Жан Вальжан проворно вскочил, но за ним уже никого не было. Озираясь по сторонам, он увидел какое-то существо, не то ребенка, не то взрослого, одетое в серую блузу и панталоны из серого сукна. Существо это быстро спускалось с вала в ров, в котором и скрылось из виду. Жан Вальжан тотчас же в глубоком раздумье направился домой.
II. Мариус
Мариус вышел от своего деда в полном отчаянии. Он и шел к нему с очень слабой надеждой, а возвращался от него окончательно убитый.
Впрочем, всякий, изучивший основы человеческого сердца, поймет, что не намеки деда на улана Теодюля и не похождения последнего на улице Плюмэ так убивали Мариуса: эти намеки не оставили в его уме никаких следов. Они могли только поэту-драматургу дать повод ожидать каких-нибудь новых осложнений для Мариуса, но жизнь идет по другим законам, чем драма. Мариус был в том счастливом возрасте, когда человек не верит ничему дурному. Пора, когда человек готов верить всему, для него еще не наступила. Подозрения -- то же самое, что морщины. У ранней юности нет ни подозрений, ни морщин. То, что волнует Отелло, только скользит по поверхности сердца Кандида*. Подозревать Козетту! Мариус скорее был бы готов на всякое другое преступление, только не на это.
Молодой человек прибег к способу всех страдающих, то есть к бесцельному шатанию по улицам. Он не думал ни о чем, что могло бы запечатлеться у него в памяти. К Курфейраку он вернулся только в два часа ночи и, не раздеваясь, бросился на тюфяк, служивший ему постелью. Было уже совсем светло, когда он наконец заснул тем тяжелым сном, который вызывает лихорадочную деятельность мозга. Проснувшись, он увидел стоявших в комнате, уже совсем одетых и сильно чем-то озабоченных Курфейрака, Анжолраса, Фейи и Комбферра.
-- Ты не пойдешь на похороны генерала Ламарка*? -- спросил Мариуса Курфейрак.
Для Мариуса это звучало как китайская тарабарщина. Он тоже вышел немного спустя после их ухода. Перед выходом молодой человек сунул в карманы пистолеты, которые дал ему Жавер 3 февраля и которые так и остались у него. Пистолеты эти до сих пор были заряжены. Трудно сказать, какая темная мысль заставила молодого человека взять их с собой.
Он бессознательно и где попало бродил целый день. Временами накрапывал дождь, но Мариус не замечал его. Он купил было себе в булочной на обед хлебец в один су, но, положив его в карман, забыл о нем. Кажется, он даже выкупался в Сене, не сознавая этого. Бывают минуты, когда у человека под черепом настоящее адское пекло. У Мариуса как раз было такое состояние. Он больше ни на что не надеялся, ничего больше не боялся. Вчерашний вечер начисто вымел из его сердца и надежду и боязнь. Он только с лихорадочным нетерпением ожидал конца этого дня. В голове у него осталась только одна ясная мысль о том, что в девять часов он увидит Козетту. Вся его будущность сосредоточилась для него в этом последнем счастье. Все остальное, кроме этого свидания, было для него закрыто тьмою. Когда он бродил по некоторым из самых пустынных бульваров, ему временами как будто слышался какой-то странный шум, доносившийся из города. Это заставляло его ненадолго приходить в себя и задумываться о причине шума. "Уж не дерутся ли там?" -- думал он и затем снова впадал в прежнее полубессознательное состояние.
В сумерки, ровно в девять часов, как он обещал Козетте, молодой человек был уже на улице Плюмэ. Приближаясь к садовой решетке, он забыл все. Он сорок восемь часов не видал Козетты и теперь должен был увидеть ее. Только одна эта мысль и была у него в голове, все остальные бесследно испарились. Им овладело чувство глубокой, беспредельной радости. Такие минуты, в которые человек переживает точно целые века, хороши тем, что наполняют своим содержанием сердце всецело, не давая в нем места ничему другому.
Мариус юркнул сквозь свою лазейку в решетке и бросился в сад. Козетты не было на том месте, где она его обычно ожидала. Он проник в чащу и стал пробираться к крыльцу. "Она ждет меня там", -- говорил он себе. Но Козетты не было и перед крыльцом. Он поднял глаза и увидел, что ставни во всех окнах заперты. Он обошел весь сад, но никого не встретил. Тогда он вернулся к дому и, обезумев от нетерпения, опьянев от страсти, охваченный ужасом, беспокойством, тоской, отчаянием, как хозяин, возвратившийся домой не в добрый час, стал стучать в ставни. Он долго стучал, рискуя увидеть, как отворится окно, из которого выглянет суровое лицо отца Козетты, и услышать грубый вопрос: "Что вам здесь нужно?" Но это были пустяки в сравнении с тем, чего он ожидал. Устав стучать, он возвысил голос и стал звать девушку. "Козетта!" -- крикнул он. "Козетта!" -- повторил он повелительно. Никто не откликался. Все было кончено: ни в саду, ни в доме, очевидно, никого не было.
Мариус устремил полные отчаяния глаза на этот мрачный дом, такой же темный, безмолвный и заброшенный, как могила. Он взглянул на каменную скамейку, на которой провел столько счастливых часов возле Козетты, потом уселся на одной из ступеней крыльца и с сердцем, полным нежности и решимости, в глубине души благословил свою любовь. Теперь, когда Козетта уехала, ему оставалось только умереть.
Вдруг он услыхал голос, как бы доносившийся с улицы сквозь чащу сада:
-- Господин Мариус!
-- Что такое? -- спросил он, вскочив со ступени.
-- Вы здесь, господин Мариус?
-- Здесь.
-- Господин Мариус, -- продолжал голос, -- ваши друзья ждут вас на баррикаде улицы Шанврери.
Этот голос не совсем был незнаком Мариусу: он напоминал сиплый и грубый голос Эпонины. Мариус бросился назад к решетке, отодвинул сломанный прут, просунул на улицу голову и увидел фигуру, похожую на молодого человека, поспешно скрывавшуюся в окружающем мраке.
III. Мабеф
Кошелек Жана Вальжана не принес никакой пользы. По своей строгой, прямолинейной, чисто детской честности Мабеф не принял этого подарка, упавшего точно с неба. Он не допускал, чтобы звезды могли превращаться в золотые монеты, не угадал, что кошелек был ему подброшен человеком. Он поспешил отнести этот кошелек к полицейскому комиссару, как находку, которую следует возвратить собственнику. Он даже не захотел воспользоваться законной третьей частью, принадлежавшей ему, как нашедшему. Кошелек так и застрял в полиции, потому что никто не заявлял о его потере. Нужда Мабефа не была облегчена. Старик продолжал опускаться все ниже и ниже по ступеням нищеты.
Опыты с индиго так же плохо удались в Ботаническом саду, как и в его Аустерлицком садике. В предыдущем году он задолжал своей служанке жалованье, а в текущем, как мы уже видели, задолжал за несколько месяцев и за квартиру. По прошествии тринадцати месяцев залога ломбард продал его клише для "Флоры". Из этих досок красной меди, по всей вероятности, какой-нибудь медник отлил несколько кастрюль. После утраты клише труд его совершенно обесценился, и он продал несколько оставшихся разрозненных экземпляров букинисту на вес. От произведения, над которым он работал всю жизнь, не осталось ничего, кроме тех жалких грошей, которые он выручил продажей последних экземпляров; их-то он теперь и проживал. Когда и эти крохи стали приходить к концу, он перестал заниматься своим садиком и оставил его. Еще задолго перед тем он лишил себя той пары яиц и того куска мяса, которыми прежде хоть изредка питался. Теперь он поддерживал свое существование только хлебом да картофелем. Он распродал свою немногочисленную мебель, лишнее постельное белье, одеяла, одежду, гербарии, эстампы, но у него еще оставались самые драгоценные его книги, среди которых находились очень редкие издания, как, например, "Исторические рамки Библии", издания 1560 года, "Согласование Евангелий" Петра Бесского, "Маргаритки Маргариты" Жана де ла Гай, с посвящением королеве Наварра ской, книга "Об обязанностях и достоинствах посла" сьера де Виллье-Готмана, "Раввинский цветоедов" 1664 года, экземпляр "Тибулла" 1567 года с великолепной надписью: "Венеция, в доме Мануция" и, наконец, экземпляр Диогена Лаэрция*, напечатанный в Лионе в 1664 году, в которым были собраны знаменитые ватиканские варианты манускрипта 411, тридцатого века, варианты двух венецианских рукописей, 393 и 394, так плодотворно исследованных Анри Этьеном, и все страницы, написанные на дорическом наречии, которые находятся только в известной рукописи двенадцатого века, принадлежащей Неаполитанской библиотеке.
Мабеф никогда не разводил огня в своей спальне и ложился при заходе солнца, чтобы не жечь свечей. Соседи стали чуждаться его и обходить при встречах. Он замечал это. Нищета ребенка возбуждает участие в женщине, имеющей своих детей, нищета молодого человека возбуждает интерес к нему молодой девушки, а нищета старика никого не интересует и ни в ком не вызывает сострадания: эта нищета самая холодная из всех. Между тем Мабеф не совсем еще утратил детской ясности своей души. Глаза старика оживлялись, останавливаясь на его любимых книгах, и он улыбался, когда смотрел на Диогена Лаэрция, представлявшего особенную антикварную редкость. Единственным предметом, сохраненным им, кроме самого необходимого, был его стеклянный книжный шкаф.
Однажды старуха Плутарх объявила своему хозяину:
-- Мне не на что изготовить обед.
"Обед" в доме Мабефа теперь состоял только, как мы уже говорили, из куска хлеба и нескольких картофелин.
-- А в долг? -- заметил Мабеф.
-- Вы знаете, что в долг нам нигде больше не дают.
Мабеф открыл шкаф и долго рассматривал книги, то одну, то другую, как отец, вынужденный отдать по собственному выбору одного из своих детей на казнь и чувствующий, что они все одинаково ему дороги. Наконец он стремительно выхватил одну из книг, сунул ее под мышку и вышел из дому. Через два часа он вернулся, но уже без книги, выложил на стол тридцать су и сказал:
-- Вот на обед.
Тетушка Плутарх заметила, как с этой минуты на ясное лицо старика легла мрачная туча, которая уже больше никогда не исчезала.
На другой день, на третий, на четвертый и так далее приходилось повторять ту же операцию: Мабеф выходил из дома с книгой и возвращался с несколькими грошами. Видя, что старик продает из нужды, букинисты давали ему двадцать су за книги, за которые он сам платил по двадцати франков и нередко тому же самому торговцу. Таким образом -- книга за книгой -- исчезла вся библиотека. Иногда старик говорил себе: "Да ведь мне уже восемьдесят лет", словно утешая себя надеждой, что скорее настанет конец его жизни, чем успеют быть проданными все его книги. Между тем грусть его все возрастала. Только еще один раз радость посетила его. Он понес продавать Роберта Этьена и получил за него на Малакской набережной тридцать пять су, а вернулся с Альдом, приобретенным в улице Гре за сорок су.
-- Я сегодня задолжал пять су, -- с сияющим видом сообщил он тетушке Плутарх.
В этот день он не ел ничего.
Он был членом общества садоводства. Там знали о его бедственном положении. Председатель общества посетил его, обещав поговорить о нем с министром земледелия и торговли, и сдержал слово.
-- О, конечно! -- воскликнул министр, выслушав сообщение председателя общества садоводства. -- Этому человеку обязательно нужно помочь... Старик, ученый-ботаник, человек безобидный -- все условия, чтобы иметь право на нашу поддержку...
На следующий день Мабеф получил приглашение на обед к министру. Дрожа от радости, он показал тетушке Плутарх пригласительный билет.
-- Мы спасены! -- сказал он.
В назначенный день он отправился к министру. Он заметил, что его истрепанный галстук, старый клетчатый сюртук и плохо вычищенные старые сапоги возбуждают удивление лакеев. Никто не сказал с ним ни слова, даже сам министр. Часов около десяти вечера, все еще ожидая, что ему что-нибудь да скажут, он услышал, как жена министра, красивая, сильно декольтированная дама, к которой он не осмелился подойти, спросила:
-- Что это за старик?
Он вернулся домой в полночь под проливным дождем. Чтобы заплатить за фиакр, в котором он ехал на обед, ему пришлось продать Эльзевира.
Он имел привычку каждый вечер перед отходом ко сну прочитывать несколько страниц своего Диогена Лаэрция. Он достаточно хорошо знал греческий язык, чтобы уметь наслаждаться особенностями текста. Других радостей к этому времени у него уже не осталось.
Прошло несколько недель. Вдруг тетушка Плутарх захворала. Есть кое-что еще более грустное, чем неимение гроша для покупки себе хлеба у булочника, это -- неимение возможности купить лекарства у аптекаря. Однажды вечером врач прописал какое-то довольно дорогое средство, кроме того ввиду усилившейся болезни нужно было брать сиделку. Мабеф открыл свой книжный шкаф. Там было пусто. Последний томик ушел на рынок вслед за другими. Оставался один Диоген Лаэрций.
Он взял под мышку драгоценную книгу и вышел из дома. Это было 4 июня 1832 года. Он отправился к воротам Сен-Жан, к преемнику Ройоля, и вернулся оттуда с целой сотней франков. Он положил столбик пятифранковых монет на ночной столик у постели служанки и, не говоря ни слова, ушел в свою комнату.
На другой день на утренней заре он вышел в сад, сел на опрокинутую тумбу, заменявшую скамью, и, как можно было видеть через забор, просидел там неподвижно все утро, с поникшей головой и глазами, беспокойно блуждавшими по увядшим куртинам цветов. Временами шел дождь, но старик, казалось, не замечал его. После полудня по всему Парижу поднялся необычайный шум. Походило на ружейную пальбу.
Мабеф поднял голову. Заметив проходившего мимо садовника, старик спросил его:
-- Что там такое случилось?
Садовник, с заступом на плечах, отвечал с самым невозмутимым видом:
-- Восстание.
-- Восстание?
-- Очень просто, дерутся.
-- За что же дерутся?
-- А я почем знаю, -- сказал садовник.
-- А в какой стороне?
-- У Арсенала.
Старик Мабеф вернулся домой, взял шляпу, поискал машинально по привычке какой-нибудь книги, чтобы захватить ее под мышку, но, не найдя ни одной и пробормотав: "Ах да, я и забыл!" -- ушел с растерянным видом из дома.