1 В Лотарингии особый сорт руды назывался minette. Слово patron здесь имеет условное значение. Быть может, это взрывной патрон шахтера, а быть может, "покровитель" -- луч зари, освещающий руду. Оба слова вместе обозначают на языке рудокопов утреннюю или вечернюю зарю.
I. Шахты и шахтеры
Во всех человеческих обществах есть то, что называется в театре преисподней. Под социальной почвой всюду существуют подкопы, то для добра, то для зла. Они лежат один под другим. Есть верх и низ в этом темном подземелье, которое иногда обрушивается под цивилизацией и которое мы в нашем равнодушии и нашей беспечности попираем ногами. В прошлом веке "Энциклопедия" была подкопом, подведенным чуть не под открытым небом. Тьма, среди которой зрело первобытное христианство, ждала только случая, чтобы вспыхнуть при цезарях и залить светом весь род человеческий. Ибо в священной тьме таится скрытый свет. Вулканы полны мрака, ежеминутно готового вспыхнуть. Всякая лава бывает сначала тьмою. Катакомбы, в которых служили первую обедню, были не только подземельем Рима, но и подземельем вселенной.
Под социальным строем, этим соединением роскоши и нищеты, существует много подземных ходов. Они разветвляются во все стороны, иногда встречаются и братаются между собою. Жан-Жак ссужает Диогену свою кирку, а тот ему свой фонарь. Иногда здесь происходит борьба. Кальвин хватает за волосы Содзини. Но ничто не останавливает и не прерывает напряжения всех этих энергий, их стремления к цели, их одновременной деятельности, которая идет вперед, направляется то в ту, то в другую сторону и медленно преобразовывает внешнее посредством внутреннего. Это гигантская тайная работа. Общество почти не подозревает о существовании этих подземных этажей. Что зарождается в этих социальных глубинах? Грядущий мир!
Чем глубже спускаешься вниз, тем таинственнее становятся работники. До известной степени, которую социальный философ умеет распознавать, работа хороша, ниже она сомнительна, еще ниже она становится ужасной. На известной глубине дух цивилизации уже не проникает в подземные ходы, граница, где может дышать человек, пройдена, здесь становятся возможны чудовища.
Идущая вниз лестница имеет странный вид. Каждая ее ступенька соответствует этажу, где может основаться философия и где встречаются ее труженики, иногда прекрасные, иногда уродливые. Ниже Яна Гуса находится Лютер, ниже Лютера -- Декарт, ниже Декарта -- Вольтер, ниже Вольтера -- Кондорсэ, ниже Кондорсэ -- Робеспьер, ниже Робеспьера -- Марат, ниже Марата -- Бабеф, властитель дум бедняцкого Парижа. Еще ниже, на границе, отделяющей неясное от невидимого, смутно виднеются другие, может быть еще не существующие, мрачные фигуры. Вчерашние люди -- призраки, завтрашние -- личинки. Умственное око смутно различает их. Зарождение Будущего -- вот одно из видений философа, созерцающего работу этой эмбриональной сферы.
Новый сияющий мир в состоянии утробного плода -- какое неслыханное зрелище!
Хотя невидимая цепь и соединяет всех этих подземных пионеров нового мира, которые не сознают этого и почти всегда считают себя одинокими, но работа их очень различна, и свет одних представляет контраст с мерцанием других. Одни -- существа высокие, другие -- трагические. У одних в глазах -- свет, у других -- мрак.
И, невзирая на этот контраст, все эти созидатели нового мира, от самых возвышенных и до тех, кто работает в ночном мраке, от мудрецов до безумцев, -- все они имеют общий признак -- бескорыстие. Марат также забывал о себе, как Иисус. Они все пренебрегают своей личностью. Они о себе не помышляют. Они заняты другими вещами. Они устремляют взгляды к "совершенному миру". Первый видит небо перед собою, а загадочный взор другого таит еще бледный свет бесконечности. Чтите их, что бы они ни делали, узнавайте их по их признаку: звездное сияние глаз.
Мрак во взоре -- дурной признак. С него начинается зло. Трепещите перед тем, у кого нет ясности во взгляде.
Но под всеми ходами, под всеми галереями, под всей этой подземной венозной системой прогресса и утопии, еще глубже в земле, ниже Марата, ниже Бабефа, еще ниже, гораздо ниже и без всякого сообщения с верхними ярусами, лежит последний подкоп. Место страшное. Это то, что мы назвали преисподней. Это яма мрака. Это подземелье слепых. Inferi {Преисподняя (лат.). }.
Оно сообщается с бездной.
II. На дне
Тут бескорыстие исчезает. Тут смутно обрисовывается демон, каждый думает только о себе. Безглазое "я" воет, ищет, ощупывает, грызет. Социальный Уголино скрывается в этой бездне.
Свирепые, бродящие в этой пропасти фигуры -- не то звери, не то призраки -- не думают о всемирном прогрессе; они даже не знают ни этой идеи, ни самого слова, и заботятся лишь об удовлетворении своих личных потребностей. Они действуют почти бессознательно и как-то страшно обезличиваются.
У них две матери или, вернее, две мачехи -- нищета и невежество; их единственный руководитель -- нужда, единственное стремление -- удовлетворение потребностей. Они зверски прожорливы, иначе говоря, свирепы, но не как люди, а как тигры. От страдания они переходят к преступлению, роковое сцепление -- логика мрака. В преисподней пресмыкается уже не подавленное стремление к абсолютному, а протест материи. Человек становится драконом. Голод, жажда -- вот точка отправления, а превращает в Сатану -- результат. Из этого подземелья выходит страшный убийца Ласенер.
Мы уже видели в книге четвертой одно из отделений верхнего подземелья. Этот огромный политический подкоп -- революционный и философский. Там, конечно, возможны ошибки, и они бывают. Но и сами заблуждения происходят от хороших побуждений. Совокупность работ, производимых там, носит имя "Прогресс".
Заглянем теперь в другие глубины, глубины отвратительные.
Под обществом есть и будет до тех пор, пока не рассеется мрак невежества, громадный вертеп зла.
Этот вертеп лежит ниже всех подземных ходов и враг им всем. Его ненависть не знает исключений. Он не имеет понятия о философии. Его нож никогда не чинил пера. Его чернота не имеет ничего общего с чернотой чернильницы. Никогда пальцы этих невежественных людей, сжимающиеся под удушливым сводом, не перелистывали книги, не развертывали газеты. Бабеф -- эксплуататор с точки зрения Картуша, Марат -- аристократ в глазах Шиндерганна. Разрушение всего -- вот цель этого вертепа. Да, всего. Включая сюда и верхние мины, которые он проклинает. Он подкапывается под философию, науку, право, человеческую мысль, цивилизацию, прогресс. Это мрак, жаждущий хаоса, невежество служит ему сводом.
Но невежество, примешиваясь к человеческой массе, чернит ее. И эта несмываемая чернота проникает внутрь человека и становится злом.
III. Бабэ, Гельмер, Клаксу и Монпарнас
Квартет, состоявший из разбойников Клаксу, Гельмера, Бабэ и Монпарнаса, управлял с 1830 по 1835 год третьим этажом парижского подвала.
Гельмер был настоящий Геркулес. Трущоба Арш-Марион служила ему берлогой. Он был шести футов ростом, обладал мраморной грудью, медными двуглавыми мышцами, дыханием, как из бочки, туловищем колосса и птичьим черепом. При взгляде на него казалось, что видишь перед собою Геркулеса Фарнезского, одетого в панталоны из трико и плисовую куртку. При таком богатырском сложении Гельмер мог бы укрощать чудовищ; он нашел, что гораздо проще стать чудовищем самому. Низкий лоб, широкие виски с гусиными лапками, несмотря на то, что ему не было еще сорока лет, короткие, жесткие волосы, щетинистая борода -- вот какова была наружность Гельмера. Мускулы его требовали работы, его тупость отказывалась от нее. Это была громадная, но ленивая сила. Он стал убийцей по беспечности. Его считали креолом. Он, по всей вероятности, был замешан в деле об убийстве маршала Брюна*, так как в 1815 году был носильщиком в Авиньоне. После этого дебюта он сделался разбойником.
Воздушность Бабэ представляла резкий контраст с массивностью Гельмера. Бабэ был тощ и учен. Он был прозрачен, но непроницаем. Кости его просвечивали, но ничего нельзя было узнать по его глазам. Он выдавал себя за химика. Он был фокусником у Бабеша и фигляром у Бобино. Он разыгрывал водевили в Сен-Мигиеле. Это был человек изобретательный, умевший красиво говорить, подчеркивавший свои улыбки, ставивший в кавычки свои жесты. Он промышлял тем, что продавал на улицах гипсовые статуэтки и портреты "главы государства". Кроме того, он вырывал зубы. Он показывал разные диковинки на ярмарках и был владельцем балагана с трубой и прибитым к нему объявлением: "Бабэ, артист-дантист, член академий, делает физические опыты над металлами и металлоидами, вырывает с корнем зубы, выдергивает обломки зубов, оставленные его коллегами. Плата: за один зуб -- один франк пятьдесят сантимов, за два зуба -- два франка, за три зуба -- два франка пятьдесят сантимов. Пользуйтесь случаем". Это "пользуйтесь случаем" означало: вырывайте как можно больше зубов. У него была жена, были дети, но он не знал о них ничего. Он потерял их, как теряют носовой платок. Среди темных людей, к обществу которых принадлежал Бабэ, он представлял блестящее исключение -- он читал газеты. Раз, когда семья его еще жила с ним в его балагане на колесах, он вычитал в "Мессаже", что какая-то женщина родила здорового ребенка с телячьей мордой. "Вот счастье-то! -- воскликнул он. -- У моей жены не хватит ума родить мне такого ребенка!" Потом он бросил все, чтобы "приняться за Париж". Это его собственное выражение.
Что представлял из себя Клаксу? Он был олицетворением ночи. Он появлялся только с наступлением темноты. Вечером он выползал из своей норы, в которую снова скрывался еще до рассвета. Где была его нора? Никто этого не знал. Среди самой глубокой темноты он говорил со своими сообщниками не иначе как повернувшись к ним спиною. Действительно ли звали его Клаксу? Нет. Он говорил: "Мое имя: "Совсем нет". Если приносили свечу, он надевал маску. Он был чревовещателем. "Клаксу -- двухголосая ночная птица", -- говорил Бабэ. В Клаксу было что-то неопределенное, блуждающее, страшное. Никто не знал, есть ли у него имя, Клаксу было прозвище. Не знали точно, есть ли у него голос, он говорил чаще животом, чем ртом. Не знали наверное, есть ли у него лицо: все видели только маску. Он исчезал, как призрак; он появлялся неожиданно, как будто из-под земли.
Монпарнас -- юноша, еще не доживший до двадцати лет, представлял самое жалкое существо. У него было хорошенькое личико, губы, точно вишни, прелестные черные волосы, сияние весны в глазах. Он обладал всеми пороками и стремился ко всем преступлениям. Переваривая дурное, он желал еще чего-нибудь худшего. Это был гамен, превратившийся в воришку, и воришка, превратившийся в разбойника. Он был красив, изнежен, грациозен, силен, вял, жесток. Края его шляпы были приподняты с левой стороны, и из-под них виднелась пышная прядь волос по моде 1829 года. Он промышлял воровством и убийствами. Его редингот, хоть и потертый, был великолепного покроя. Монпарнас походил на модную картинку, но был беден и совершал убийства. Причиной всех преступлений этого юноши было желание иметь изящный костюм. Первая гризетка, сказавшая ему: "Ты красавец!", заронила в его сердце первую дурную мысль и из этого Авеля сделала Каина. Сознавая себя красавцем, он желал быть щегольски одетым. Для того чтобы быть щеголем, нужна прежде всего праздность, а праздность для бедняка -- преступление. Не многие бродяги наводили такой страх, как Монпарнас. Ему минуло только восемнадцать лет, а позади него было уже несколько трупов. Не один прохожий падал, раскинув руки, и оставался неподвижным, лежа ничком в луже крови, по милости этого негодяя. Завитый, напомаженный, с перетянутой талией, женскими бедрами, грудью прусского офицера; провожаемый восторженным шепотом бульварных женщин, с искусно повязанным галстуком, кастетом в кармане и цветком в петлице, вызывая шепот восторга бульварных женщин, -- вот каков был франт этого вертепа.
IV. Состав шайки
Из этих четырех разбойников, взятых вместе, выходило что-то вроде Протея*. Они увертывались от полиции, старались избегать нескромных взглядов Видока, принимая всевозможные образы, одалживали друг другу свои имена и хитрые уловки, прятались в своей собственной тени, отделывались от своей личности так же легко, как снимают фальшивый нос на маскараде, иногда сокращались до того, что все четверо казались одним существом, иногда увеличивались до такой степени, что сам Коко-Лакур принимал их за толпу.
Эти четыре человека не были четырьмя отдельными людьми. Они образовали что-то вроде одного таинственного четырехголового чудовища, дерзко орудовавшего в Париже. Это был чудовищный полип зла, живущий в подземелье общества.
Благодаря своим обширным связям в подземном царстве, Бабэ, Гельмер, Клаксу и Монпарнас взяли как бы подряд на все преступления в департаменте Сены. Нападения на прохожих замышлялись внизу, на дне. Их придумывали люди с сильным воображением, а само исполнение поручали этим четырем негодяям. Им набрасывали только эскиз; постановку на сцене они брали на себя. Они всегда имели возможность доставить подходящего человека для всякого темного дела, если только оно было достаточно выгодно. Когда нужны были руки для какого-нибудь преступления, они поставляли их. Целая труппа подпольных актеров была в их распоряжении для всех трагедий подземелья.
Они обыкновенно сходились в сумерках -- в это время они просыпались -- на одном из пустырей, окружающих Сальпетриер. Там они совещались. К их услугам было целых двенадцать часов мрака, и они распределяли между собою роли.
Это товарищество, состоящее из четырех разбойников, было известно в преисподней под названием "Патрон-Минет". На старинном причудливом народном языке, который мало-помалу совсем исчезает, "Патрон-Минет" значит утро, подобно тому как выражение "Entre chien et loup" {Между волком и собакой (фр.). Патрон-Минет -- время закладки последней Взрывой шашки.} означает сумерки. Это название "Патрон-Минет" произошло, вероятно, от времени, когда кончалась их работа. С зарею исчезают призраки и расходятся разбойники. Эти четыре человека были известны под этим прозвищем. Председатель суда присяжных, посетив в тюрьме Ласенера, расспрашивал его об одном, приписываемом ему преступлении, которое тот отрицал.
-- Кто же его совершил? -- спросил председатель.
На этот вопрос Ласенер дал загадочный для председателя, но вполне ясный для полиции ответ:
-- Может быть, Патрон-Минет.
Иногда можно составить себе некоторое понятие о пьесе по списку Действующих лиц, точно так же можно оценить шайку по списку разбойников. Вот какие прозвища были у главных членов Патрон-Минет:
Паншо, он же Весенний, он же Бигрнайль.
Брюжон (была целая династия Брюжонов, мы, может быть, еще поговорим о них).
Булатрюэль, шоссейный работник, которого читатель уже немножко знает.
Лавев.
Финистер.
Гомер Гогю (негр).
Мардисуар (Вторник-Вечер).
Депеша.
Фонтлерда, по прозванию Цветочница.
Глорие, отбывший наказание каторжник.
Барркарос, он же господин Дюпон.
Южная Эспланада.
Пуссагрив.
Карманьоле.
Крюиденье, он же Бязарро.
Манждантель.
Ноги вверх.
Пол-Лиар, он же Два Миллиарда.
И т. д. и т. д.
Некоторых мы пропускаем, но не худших. У этих имен есть своя физиономия. Они служат выражением не только отдельных личностей, но и целых родов. Каждое из них соответствует какой-нибудь разновидности тех уродливых грибов, которые растут на дне цивилизации.
Эти люди, неохотно показывавшие свои лица, были не из числа тех, которых можно встретить на улицах. Утомленные страшной ночной работой, они спали днем в ямах для обжигания извести или в заброшенных каменоломнях Монмартра и Монружа, а иногда в сточных трубах. Они прятались в земле.
Что стало с этими людьми? Они существуют и теперь. Они существовали всегда. Гораций говорит о них: "Ambubaiarum collegia pharmacopolae, mendici, mimae" {Постоянная угроза -- это уличные флейтистки, шарлатаны, нищие (лат.).}. И пока общество будет тем, что оно есть, и они будут такими же, как теперь. Под темным сводом своего подземелья они постоянно возрождаются из просачивающихся подонков общества. Они вновь возвращаются, эти призраки, всегда одинаковые, только у них другие имена и новая кожа.
Отдельные личности гибнут, племя продолжает существовать.
Они одарены одними и теми же способностями. От праздношатаю щегося до бродяги раса остается чистой. Они угадывают кошельки в карманах. Они чуют часы в жилетах. Золото и серебро имеют для них запах. Есть наивные буржуа, которые как будто созданы для того, что бы их обкрадывали. Они терпеливо следят за такими буржуа. При виде иностранца или провинциала они вздрагивают, как пауки.
Эти люди испугают вас, если вы встретитесь с ними или увидите их мельком ночью на каком-нибудь пустынном бульваре. Они кажутся не людьми, а существами, сотканными из тумана. Можно подумать, что они обыкновенно составляют с мраком одно нераздельное целое и сливаются с ним, что душа их -- тьма и что только на короткое время, чтобы прожить несколько минут чудовищной жизнью, они отделились от ночи.