Было прекрасное августовское утро.
Уже три дня какъ начался мой процессъ; три дня какъ мое имя и преступленiе собирали каждое утро цѣлыя кучи зрителей, которые усаживались на скамьяхъ присутственной залы, какъ коршуны около трупа; три дня какъ вся эта фантасмагорiя судей, свидѣтелей, адвокатовъ, королевскихъ прокуроровъ сновала и проходила передо мною, то грубая, то кровавая, всегда мрачная и роковая. Первыя двѣ ночи отъ безпокойства и страха я не смыкалъ глазъ; третью я спалъ отъ скуки и усталости. Въ полночь я оставилъ присяжныхъ за обсуживанiемъ моего преступленiя. Меня опять привели къ соломѣ моего каземата, и я тутъ-же заснулъ глубокимъ сномъ, сномъ забвенiя. Это были первые часы покоя послѣ многихъ дней.
Я былъ еще погружонъ въ самую глубь этого глубокаго сна, когда меня разбудили. На этотъ разъ, мало было тяжолой поступи и подкованныхъ башмаковъ тюремщика, звяканья его связки ключей, дикаго скрежета замковъ: чтобъ разбудить меня изъ летаргiи, понадобился его грубый голосъ надъ моимъ ухомъ и его жосткая рука на моемъ плечѣ. -- Вставайте же! -- Я открылъ глаза и, испуганный, сѣлъ на койкѣ. Въ эту минуту изъ узкаго и высокаго окна каземата я увидѣлъ на потолкѣ сосѣдняго корридора -- единственномъ небѣ, которое я могъ видѣть -- тотъ жолтый отблескъ, въ которомъ глаза, привыкшiе къ тюремному мраку, такъ хорошо умѣютъ узнавать солнце. Я люблю солнце.
-- Хорошая погода, сказалъ я тюремщику. Съ минуту онъ молчалъ, как-будто недоумѣвая, стоитъ-ли тратить на это слова, потомъ съ нѣкоторымъ усилiемъ проворчалъ: -- Пожалуй, что и такъ.
Я неподвижно сидѣлъ на койкѣ, полусонный, улыбающiйся и пристально смотрѣлъ на тихiй золотой отблескъ, озарявшiй потолокъ. -- Прекрасный день, повторилъ я. -- Такъ-то-такъ, отвѣчалъ тюремщикъ, а васъ ждутъ.
Эти немногiя слова, какъ нитка, останавливающая полетъ насѣкомаго, насильственно отбросили меня въ дѣйствительность. Я вдругъ увидѣлъ, какъ въ блескѣ молнiи, мрачную залу асизовъ, подкову судей, обитую красною, какъ кровь, матерiей, три ряда свидѣтелей съ безсмысленными лицами, двухъ жандармовъ съ обоихъ концевъ моей скамьи и чорныя волнующiяся платья и головы толпы, кишащiя въ тѣни, и остановившiйся на мнѣ пристальный взглядъ двѣнадцати присяжныхъ, которые бодрствовали въ то время, какъ я спалъ.
Я всталъ. Зубы мои щелкали, руки тряслись и не могли найти платья; въ ногахъ была слабость. На первыхъ же шагахъ я споткнулся, какъ черезъ силу обременный носильщикъ. Однако, я побрелъ за тюремщикомъ.
Два жандарма ждали меня у порога моей кельи. На меня опять надѣли кандалы. Въ нихъ былъ маленькiй мудреный замочекъ, который они тщательно заперли. Я не сопротивлялся. Они надѣвали машину на другую машину.
Мы прошли внутреннiй дворъ. Утреннiй воздухъ оживилъ меня. Я поднялъ голову. Небо было ясно, и теплые лучи солнца, разрѣзанные длинными дымовыми трубами, чертили большiе углы свѣта по вершинамъ высокихъ и мрачныхъ стѣнъ тюрьмы. Погода, въ самомъ-дѣлѣ, была прекрасная.
Мы поднялись по круглой винтообразной лѣстницѣ, прошли корридоръ, потомъ другой, потомъ третiй, потомъ отворилась передъ нами низенькая дверь. Теплый воздухъ, растворенный шумомъ, обдалъ лицо мое. Это было дыханiе толпы въ залѣ асизовъ. Я вошелъ.
При моемъ появленiи поднялся шумъ отъ оружiя и голосовъ. Скамьи съ громомъ задвигались, перегородки затрещали; и въ то время какъ я проходилъ по длинной залѣ между двухъ массъ народа, облицованныхъ содатами, мнѣ казалось, что я центръ, къ которому стремятся нити, двигающiя всѣ эти разинутыя и свѣсившiяся лица.
Въ эту минуту я замѣтилъ, что былъ безъ кандаловъ; но не могу припомнить, гдѣ и когда мнѣ ихъ сняли.
Вдругъ, настало глубокое молчанiе. Я дошолъ до своего мѣста. Въ ту-же минуту, какъ прекратился хаосъ въ толпѣ, онъ прекратился и въ моихъ мысляхъ. Я вдругъ понялъ ясно, чтС до-сихъ-поръ мнѣ только мерещилось, понялъ, что настала рѣшительная минута, и что я стоялъ тутъ для выслушанiя приговора.
Непостижимое дѣло. Эта мысль теперь вовсе не ужаснула меня. Окна были отворены; воздухъ вмѣстѣ съ городскимъ шумомъ свободно врывался съ улицы, зала сiяла, какъ-будто свадебная; веселые лучи солнца чертили тамъ и сямъ свѣтлые четвероугольники рамъ, продолговатые на полу, косые на столѣ и ломанные по угамъ стѣнъ; а въ сверкавшихъ снопахъ свѣта у оконъ каждый лучъ вырѣзывалъ въ воздухѣ большую призму золотой пыли.
Судьи, въ глубинѣ залы, смотрѣли самодовольно, вѣроятно отъ радости, что скоро покончатъ. Лицо президента, мягко освѣщонное отраженiемъ одного стекла, было какъ-то особенно добро кротко; молодой ассесоръ почти весело, пощипывая свои брыжи, разговаривалъ съ какой-то молоденькой дамой въ розовой шляпкѣ, сидѣвшей сзади него, очевидно по протекцiи.
Одни присяжные казались блѣдными и убитыми, но это было, вѣроятно, отъ усталости и отъ безсонной ночи.
Нѣкоторые изъ нихъ зѣвали; ничто въ нихъ не предвѣщало людей, которые произнесли смертный приговоръ; на этихъ добрыхъ мѣщанскихъ лицахъ я прочелъ только большое желанiе выспаться.
Прямо передо мною окно было совсѣмъ отворено. Я слышалъ, какъ на набережной смѣялись продавцы цвѣтовъ, а на краю подоконника, какая-то хорошенькая жолтая травка, выросшая во швѣ двухъ плитъ и вся пронизанная солнечнымъ лучомъ, играла съ вѣтромъ.
Какимъ-же образомъ роковая мысль могла зародиться среди такихъ грацiозныхъ ощущенiй? Залитый воздухомъ и солнцемъ, я не могъ думать ни о чемъ больше, какъ о свободѣ; надежда заблистала во мнѣ, какъ день блисталъ вокругъ меня, и я довѣрчиво ждалъ приговора, какъ ждутъ освобожденiя и жизни.
Между-тѣмъ прошолъ мой авдокатъ. Его ждали. Онъ только-что славно и съ аппетитомъ позавтракалъ. Дошедши до мѣста, онъ съ улыбкой наклонился ко мнѣ. -- Я надѣюсь, сказалъ онъ. -- Въ самомъ дѣлѣ? отвѣчалъ я, облегчонный и тоже улыбающiйся. -- Да, началъ онъ снова; я еще ничего не знаю объ ихъ рѣшенiи, но, вѣроятно, они отстранятъ премидитацiю, и тогда только навсегда въ каторжную работу. -- Что вы, милостивый государь? возразилъ я съ негодованiемъ, ужь въ тысячу разъ лучше смерть!
Да, смерть! -- А потомъ, нашоптыалъ мнѣ какой-то внутреннiй голосъ, чѣмъ я рискую, сказавъ это? Когда-же видано было, чтобъ произносился смертный приговоръ не въ полночь, при факелахъ, не въ чорной и мрачной залѣ какою-нибудь холодною и дождливою зимнею ночью? Но въ августѣ, въ восемь часовъ утра, въ такой прекрасный день и такими добрыми присяжными... невозможно! И глаза мои снова занялись хорошенькимъ жолтымъ цвѣточкомъ на солнцѣ.
Вдругъ, президентъ, ждавшiй только авдоката, пригласилъ меня встать. Солдаты сдѣлали на караулъ; какъ-будто отъ электрической искры, все собранiе вдругъ встало. Какая-то незначущая фигурка, сидѣвшая за столомъ пониже трибунала [это я думаю, былъ грефье -- секретарь суда ], стала говорить и прочла приговоръ, произнесеный присяжными въ мое отсутствiе. Холодный потъ выступилъ изъ всѣхъ моихъ членовъ. Я прислонился къ стѣнѣ, чтобъ не упасть.
-- Адвокатъ, не имѣете-ли вы чего-нибудь сказать насчетъ приложенiя наказанiя? спросилъ президентъ.
Я бы, кажется, тутъ все сказалъ, но ничего не пришло мнѣ въ голову. Языкъ мой прильнулъ къ гортани.
Защитникъ всталъ.
Я понялъ, что онъ будетъ стараться смягчить приговоръ присяжныхъ и, вмѣсто произнесенной ими пѣсни, выставить на видъ другую, ту самую, которая недавно такъ меня возмутила.
Видно, негодованiе во мнѣ было слишкомъ сильно, что проступило сквозь тысячи ощущенiй, овладѣвшихъ моими мыслями. Мнѣ захотѣлось громко повторить ему то, что уже я сказалъ: лучше въ тысячу разъ смерть! но у меня захватило дыханiе, и я могъ только грубо остановить его за руку и закричать съ судорожною силой: Нѣтъ!
Генеральный прокуроръ возражалъ адвокату, а я слышалъ его съ безсмысленнымъ довольствомъ. Потомъ судьи вышли, потомъ снова вошли, и президентъ прочелъ мнѣ приговоръ.
-- Осужденъ на смерть! сказала толпа, и въ то время какъ меня уводили, весь этотъ народъ устремился вслѣдъ за мною съ шумомъ разрушающагося зданiя. Я же, я шолъ, опьянѣлый и обезумѣвшiй. Переворотъ совершился во мнѣ. До смертнаго приговора я чувствовалъ, что дышалъ, жилъ, трепеталъ въ той же средѣ, что и другiе люди; теперь же, я ясно увидѣлъ какой-то заборъ между мною и мiромъ. Ничто уже не являлось мнѣ такимъ-же, какъ прежде. Широкiя, свѣтлыя окна, яркое солнце, чистое небо, прерасный цвѣточекъ, все стало бѣловато и блѣдно, все приняло цвѣтъ савана. Въ людяхъ, женщинахъ, дѣтяхъ, толпившихся на моей дорогѣ, мнѣ вдругъ стало казаться что-то призрачное.
Чорная и грязная карета съ рѣшотками у оконъ ждала меня у лѣстницы. Влѣзая въ нее, я случайно взглянулъ на площадь. -- Приговоренный къ смерти! кричали прохожiе, бросаясь къ каретѣ. -- Сквозь туманъ, который теперь застилъ мнѣ всѣ предметы, я различилъ двухъ молоденькихъ дѣвушекъ, слѣдившихъ за мною жадными глазами. -- Славно, сказала младшая, хлопая въ ладоши, посмотримъ черезъ шесть недѣль.