Намедни я видѣлъ отвратительную вещь.
День только занимался, и тюрьма наполнилась шумомъ. Слышно было, какъ отворялись и запирались тяжолыя двери, скрипѣли засовы и желѣзные замки, звенѣли связки ключей, болтавшихся на поясахъ тюремщиковъ, тряслись лѣстницы сверху до низу отъ скорыхъ шаговъ и перекликались голоса съ двухъ концовъ длинныхъ корридоровъ. Сосѣди мои по кельи, наказанные арестанты, были веселѣе обыкновеннаго. Вся Бисетра, казалось, хохотала, пѣла, бѣгала, плясала.
Только я одинъ, нѣмой среди этого шума, неподвижный среди этого движенiя, и зумленный и сосредоточенный, только я одинъ прислушивался.
Прошолъ какой-то нумерной.
Я рискнулъ остановить его и спросилъ, не праздникъ-ли въ тюрьмѣ. -- Праздникъ, коли хотите, отвѣчалъ онъ. Ныньче заковываютъ каторжныхъ, которыхъ завтра отправятъ въ Тулонъ. Хотите взглянуть? Это развлечетъ васъ.
Для такого заключеннаго какъ я, всякое зрѣлище находка, какъ-бы гнусно оно ни было; я согласился на развлеченiе.
Номерной послѣ обычныхъ предосторожностей, чтобъ совершенно быть увѣрену во мнѣ, ввелъ меня въ маленькую келью, пустую и безъ всякой мебели, въ которой было небольшое окно за желѣзной рѣшоткой, но зато настоящее окно, изъ котораго можно было видѣть настоящее небо.
-- Вотъ, сказалъ онъ, отсюда вамъ все будетъ видно и слышно. Вы, какъ король, будете одинъ въ ложѣ.
Тутъ онъ вышелъ и заперъ за мною задвижки двери и замки.
Окно выходило на четыреугольный дворъ, довольно пространный, кругомъ котораго съ четырехъ сторонъ возвышалось большое шестиэтажное зданiе изъ тесаннаго камня. Трудно представить себѣ что-нибудь омерзительнѣе, голѣе и унылѣе для глаза, чѣмъ этотъ четыреугольный фасадъ, истыканный множествомъ рѣшотчатыхъ оконъ, въ которыхъ съ низу до верху торчала куча лицъ блѣдныхъ и худыхъ, сдавленныхъ одно другимъ, какъ камни въ стѣнѣ, лицъ, изъ которыхъ каждое, казалось, какъ-будто въ рамкѣ, въ четвероугольникѣ желѣзныхъ рѣшотокъ. Все это были заключеные, пока еще зрители церемонiи, будущiе въ ней актеры. Они похожи были на бѣдныхъ грѣшниковъ у отдушинъ чистилища, выходящихъ въ адъ.
Всѣ молча смотрѣли на дворъ, пока еще пустой. Они ждали. Между этими угасшими и безцвѣтными лицами, тамъ и сямъ блистали нѣсколько глазъ пронзительныхъ и живыхъ, какъ огненныя точки.
Каменный четвероугольникъ, окружающiй дворъ, не замыкаетъ его со всѣхъ сторонъ. Одинъ изъ четырехъ фасадовъ зданiя (восточный) разрѣзанъ посрединѣ и соединенъ съ сосѣдней стѣною желѣзной рѣшоткой. Эти ворота выходятъ на другой дворъ, нѣсколько поменьше перваго, и тоже кругомъ обставленный стѣнами и почернѣвшими башенками.
Вокругъ главнаго двора у стѣнъ тянутся каменныя скамьи. Посреди возвышается желѣзный согнутый стержень, назначенный для фонаря.
Пробило двѣнадцать часовъ. Большiя заднiя ворота, спрятанныя въ углубленiи, вдругъ отворились. Повозка, сопровождаемая грязными и плюгавыми солдатами, въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и жолтыми лямками, тяжело и съ громомъ въѣхала на дворъ, какъ-будто везла ломаное желѣзо. Это этапная стража каторжниковъ и кандалы.
Въ туже минуту, какъ-будто этотъ шумъ пробудилъ всю тюрьму, зрители у оконъ, доселѣ тихiе и неподвижные, разразились радостными криками, пѣснями, угрозами, ругательствами, смѣшанными съ взрывами хохота, горькаго для ушей. Глядя на нихъ, можно было подумать, что это дьявольскiя хари. Что ни лицо, то гримаса; кулаки высунулись изъ рѣшотокъ, голоса заревѣли, глаза заблистали, и мнѣ стало страшно при видѣ столькихъ искръ изъ-подъ полупотухшаго пепла.
Между-тѣмъ, надсмотрщики, отъ которыхъ по одеждѣ и по ужасу на лицахъ отличались нѣсколько любопытныхъ, прошедшихъ изъ Парижа, преспокойно принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влѣзъ на повозку и сбросилъ товарищамъ кандалы, арканы и цѣлый ворохъ холщевыхъ панталонъ. Тутъ они раздѣлили работу: одни отправились растягивать въ одномъ углу двора длинныя цѣпи, которыя на ихъ странномъ языкѣ назывались веревочками; другiе разстилали по мостовой тафту, т. е. рубахи и панталоны; а самые смѣтливые разсматривали, подъ надзоромъ своего капитана, маленькаго приземистаго старичка, по-одиночкѣ желѣзные ошейники, которые тутъ-же они пробовали, сверкая ими на мостовой. И все это дѣлалось при насмѣшливыхъ возгласахъ заключенныхъ; крики ихъ покрывались громкимъ хохотомъ каторжныхъ, для которыхъ все это приготовлялось и которые виднѣлись за рѣшотками старой тюрьмы, выходящей на маленькiй дворикъ.
Когда окончились всѣ эти приготовленiя, господинъ, весь вышитый серебромъ, и котораго называли господиномъ инспекторомъ далъ приказъ господину директору тюрьмы; и вотъ минуту спустя, двое или трое воротъ изрыгнули вдругъ, и будто кучками, на дворъ людей отвратительныхъ, крикливыхъ, оборваныхъ. Это были каторжные.
Появленiе ихъ удвоило радостные крики у оконъ. Нѣкоторые изъ нихъ, громкiя имена въ каторгѣ, были привѣтствованы взрывами криковъ и рукоплесканiй, которые они принимали съ какою-то гордою скромностью. Большинство носило нѣчто въ родѣ шляпъ, самодѣльщину изъ казематной соломы, и все престранной формы, для того, чтобъ въ городахъ и селенiяхъ шляпа обращала вниманiе на голову. Этимъ еще болѣе рукоплескали. Одинъ изъ нихъ, возбудилъ особенный взрывъ энтузiазма: юноша лѣтъ семнадцати съ лицомъ молоденькой дѣвушки. Онъ вышелъ изъ секретнаго отдѣленiя, гдѣ просидѣлъ съ недѣлю: изъ соломы онъ смастерилъ себѣ одежду, въ которую былъ окутанъ съ головы до ногъ, и вкатился на дворъ колесомъ съ проворствомъ змѣи. Этотъ шутъ былъ осужденъ за воровство. Поднялась буря рукоплескаiй и радостныхъ криковъ. Каторжные отвѣчали, и вышла ужасающая сцена изъ этой смѣси веселости между каторжными-признанными и каторжными-кандидатами. Было тамъ и общество въ лицѣ надсмотрщиковъ и испуганныхъ посѣтителей, но преступленiе глумилось надъ нимъ и страшную казнь превращало въ семейный праздникъ.
По-мѣрѣ-того какъ они появлялись, ихъ вводили между двухъ рядовъ этапныхъ солдатъ въ маленькiй дворикъ, за рѣшоткой, гдѣ ждалъ ихъ докторскiй смотръ. Тамъ каждый изъ нихъ испытывалъ послѣднее усилiе, чтобъ избѣгнуть путешествiя, представляя какой-нибудь предлогъ нездоровья: больные глаза, хромую ногу, искалѣченную руку. Но почти всегда они оказывались годными для каторги; и тогда каждый безпечно утѣшался, забывъ въ одну минуту про вымышленную болѣзнь всей жизни.
Рѣшотка малаго двора отворилась. Сторожъ сталъ дѣлать имъ алфавитную перекличку, и тогда они выходили одинъ за другимъ и каждый каторжный равнялся въ углу большаго двора съ своимъ случайнымъ товарищемъ по заглавной буквѣ. Такимъ-образомъ каждому отведено мѣсто; каждый несетъ цѣпь свою рядомъ съ неизвѣстнымъ; и если случится, что у каторжнаго есть другъ, цѣпь ихъ разлучитъ. Послѣднее изъ несчастiй.
Когда, такимъ-образомъ, вышло ихъ человѣкъ тридцать, рѣшотку затворили. Этапный выровнялъ ихъ палкой, бросилъ предъ каждымъ изъ нихъ рубаху, куртку и панталоны изъ толстаго холста, потомъ далъ знакъ и всѣ стали раздѣваться. Неожиданная соучайность, какъ-будто нарочно, превратила это униженiе въ пытку.
Погода до-сихъ-поръ стояла довольно сносная; и если октябрьскiй вѣтеръ холодилъ воздухъ, зато онъ иногда разрывалъ въ сѣрыхъ тучахъ прогалину, изъ которой падалъ сонечный лучъ. Но только каторжные сняли съ себя тюремное рубище, въ ту минуту, когда они, голые, отдавались подозрительному осмотру сторожей и любопытнымъ взглядамъ горожанъ, которые вертѣлись около нихъ, осматривая ихъ плечи, небо почернѣло, вдругъ прыснулъ холодный осеннiй ливень и, какъ изъ ведра, захлесталъ по двору, по обнаженнымъ головамъ, по нагому тѣлу каторжныхъ, по ихъ жалкому тряпью, брошенному на мостовой.
Въ одинъ мигъ дворъ очистился отъ всего, что не было сторожъ, этапный; парижскiе буржуа прiютились, кой-гдѣ подъ крыльцами.
А ливень лилъ, какъ изъ ведра. На дворѣ оставались одни каторжные, голые и промоченные на затопленной мостовой. Мертвое молчанiе смѣнило ихъ шумную болтовню. Они дрожали, щолкая зубами; ихъ изхудалыя ноги, ихъ узловатыя колѣна бились одно о другое, и жалко было видѣть, какъ они натягивали на посинѣвшее тѣло смоченныя рубахи, куртки, панталоны, которыя можно было выжать. Нагота была-бы сноснѣе.
Одинъ только, какой-то старикъ, сохранилъ нѣкоторую веселость. Обтираясь мокрой рубашкой, онъ сказалъ, что этого не было въ программѣ, потомъ засмѣялся, показавъ небу кулакъ.
Когда они всѣ одѣлись въ походныя платья, ихъ повели партiями, отъ двадцати до тридцати человѣкъ, на другой уголъ двора, гдѣ ихъ ожидали кордоны, вытынутые на мостовой. Эти кардоны суть ничто иное, какъ длиные и крѣпкiя цѣпи, перерѣзанныя вертикально чрезъ каждые два фута другими цѣпями покороче, къ оконечности которыхъ прикрѣпляется четыреугольный ошейникъ, открывающiйся съ другаго конца посредствомъ шарнира и желѣзнаго шпинька. Въ такiе ошейники заковываютъ шею каторжнаго на все время похода. Эти кордоны, растянутые на землѣ, довольно-хорошо изображаютъ большую позвоночную кость рыбы.
Каторжныхъ усадили въ грязи на мокрую мостовую, примѣрили имъ ошейники, потомъ два острожные кузнеца, вооруженные ручными наковальнями, заковали ихъ, по холодному желѣзу, сильными ударами огромныхъ молотовъ.Минута эта ужасна; самые смѣлые блѣднѣютъ. Отъ каждаго удара молота по наковальнѣ, прислоненной къ спинѣ, вздрагиваетъ подбородокъ пацiента; малѣйшее движенiе назадъ, и черепъ можетъ быть раздробленъ, какъ орѣховая скорлупа.
Послѣ этой операцiи, они прiуныли. Слышалось только звяканьое цѣпей, да по временамъ крикъ и глухой ударъ палки конвойныхъ по спинѣ какого-нибудь упрямца. Были такiе, что плакали; старики вздрагивали и закусывали губы. Я съ ужасомъ смотрѣлъ на эти зловѣщiе профили въ желѣзныхъ рамкахъ.
Такимъ образомъ, послѣ докторскаго смотра, смотръ приставовъ; послѣ смотра приставовъ, заковка. Три акта въ этомъ спектаклѣ.
Проглянуло солнце. Казалось, оно мгновенно зажгло всѣ эти головы. Каторжные вдругъ поднялись, какъ-будто ихъ что толкнуло. Пять кордоновъ вдругъ схватились руками и, такимъ-образомъ, составили огромный кругъ около фонаря. Они стали кружиться, такъ что въ глазахъ зарябило. Всѣ они пѣли каторжную пѣсню, какой-то романсъ на ихъ странномъ языкѣ на голосъ, то жалобный, то бѣшеный и веселый; по временамъ дикiе крики, взрывы хохота, разбитаго и запыхавшагося, смѣшивались съ таинственными словами; а бѣшеныя восклицанiя, а цѣпи, звякавшiя въ тактъ и служившiя оркестромъ этому пѣнiю, болѣе шумному, чѣмъ ихъ бряцанье. Еслибъ мнѣ понадобилось изображенiе шабаша, я не желалъ-бы ни лучшаго, ни худшаго.
На дворъ принесли большой ушатъ. Конвойные палками прекратили пляску каторжныхъ и подвели ихъ къ ушату, въ которомъ плавала какая-то трава въ какой-то дымящейся и грязной жидкости. Они стали ѣсть.
Потомъ, пообѣдавъ, они вылили на мостовую остатки супа, побросали черный хлѣбъ и снова принялись плясать и пѣть. По видимому, имъ позволяется это въ день заковки и въ ночь, которая за ней слѣдуетъ.
Я смотрѣлъ на это зрѣлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ, съ такимъ внимательнымъ любопытствомъ, что позабылъ самъ себя. Глубокое чувство жалости обнимало меня всего, и ихъ хохотъ заставилъ меня плакать.
Вдругъ, среди глубокой задумчивости, въ которую я былъ погружонъ, я почувствовалъ какъ остановился и замолкъ ревѣвшiй кругъ. Потомъ, глаза всѣхъ обратились къ окну, у котораго я стоялъ. -- Осужденный! осужденный! закричали они всѣ, показывая на меня пальцами, и взрывы восторга удвоились.
Я будто приросъ къ мѣсту.
Недоумѣваю, почему они меня знали и какимъ образомъ могли узнать.
Здравствуй, здорово! кричали они мнѣ наперерывъ. Одинъ, почти еще юноша, осужденный на вѣчныя галеры, съ глянцовитымъ, свинцоваго цвѣта лицомъ, посмотрѣлъ на меня съ завистью и сказалъ: счастливчикъ! Его отгрызутъ. Прощай, товарищъ!
Трудно сказать, что происходило во мнѣ. Я, въ-самомъ-дѣлѣ, былъ ихъ товарищемъ. Грева сестра Тулона. Я даже былъ ниже ихъ: они дѣлали мнѣ честь. Я содрогнулся.
Да, ихъ товарищъ! Нѣсколько дней послѣ, и я могъ бы служить для нихъ зрѣлилищемъ.
Я остался у окна, неподвижный, оцѣпенѣвшiй, пораженный. Но когда я увидѣлъ, что пять кордоновъ обратились въ мою сторону, кинулись на меня съ отвратительно-дружелюбными словами; когда я услышалъ шумный громъ ихъ цѣпей, ихъ шаговъ у самой стѣны моей, мнѣ показалось, что это стадо чертей уже лѣзло къ моей жалкой кельѣ, я закричалъ, я бросился къ двери и сталъ разбивать ее: но не было средствъ къ побѣгу. Запоры были снаружи. Потомъ, я какъ-будто услышалъ еще ближе голоса каторжныхъ. Ихъ отвратительныя лица, какъ-будто уже показалось въ окнѣ моемъ, я еще разъ вскрикнулъ отъ страха и упалъ въ обморокъ.