Когда я пришолъ въ себя, была уже ночь. Я лежалъ на койкѣ; фонарь, мерцавшiй на потолкѣ, помогъ мнѣ разглядѣть другiя койки, вытянутыя въ рядъ въ обѣ стороны отъ моей. Я понялъ, что меня перенесли въ больницу.
Я провелъ нѣсколько минутъ безъ мысли и безъ памяти, отдавшись весь блаженству лежать на постели. Конечно, въ былое время, эта госпитальная и тюремная койка заставила-бы меня отвернуться отъ отвращенiя и привередливости; но я былъ уже не тотъ человѣкъ. Простыни сѣроватыя и грубыя, одѣяло тощее и дырявое; тюфякъ отзывался соломой. Ничего! мнѣ было просторно потягиваться подъ этими грубыми простынями; подъ этимъ одѣяломъ, какъ-бы ни было оно плохо, я чувствовалъ, что во мнѣ исчезалъ мало-по-малу холодъ, доходившiй до мозга въ костяхъ, холодъ къ которому я уже привыкъ. Я опять заснулъ.
Страшный шумъ разбудилъ меня; день только занимался. Шумѣли на дворѣ. Постель моя стояла у окна; я всталъ на нее, чтобъ посмотрѣть, что тамъ такое.
Окно выходило на большой дворъ Бисетры. Онъ былъ полонъ народа; два ряда ветерановъ, среди этой толпы, съ трудомъ сохраняли узкую дорожку, проходившую черезъ дворъ. Между этихъ двухъ рядовъ солдатъ медленно, покачиваясь изъ стороны въ сторону, ѣхало пять длинныхъ повозокъ, набитыхъ людьми. Отправлялись каторжные.
Повозки были открыты. Въ каждой помѣщалось по кордону. Каторжные сидѣли вдоль, по сторонамъ, сомкнувшись спинами, и отдѣленные другъ отъ друга общей цѣпью, тянувшеюся во всю длину повозки и на концѣ которой стоялъ съ заряженнымъ ружьемъ конвойный часовой.
Ихъ цѣпи гремѣли, и при каждомъ толчкѣ повозки можно было видѣть, какъ прыгали ихъ головы какъ болтались ихъ висѣвшiе наружу ноги.
Частый и мелкiй дождь холодилъ воздухъ; холщевые панталоны, изъ сѣрыхъ ставшiе уже черными, прилипали къ ихъ колѣнамъ. Вода сочилась съ длинныхъ бородъ, съ короткихъ волосъ; лица посинѣли; видно было какъ они зябнутъ, и какъ стучатъ ихъ зубы отъ бѣшенства и холода. Впрочемъ, ни одного движенiя. Разъ прикованный къ цѣпи, человѣкъ становится дробью того отвратительнаго цѣлаго, которое называется кордономъ и движется, какъ одинъ человѣкъ. Разсудочная способность остается въ сторонѣ; каторжный ошейникъ осуждаетъ ее на смерть; а самое животное получаетъ нужды и аппетиты только въ извѣстные часы. Такъ неподвижные, большею-частiю полунагiе, съ открытыми головами и болтавшимися ногами, они начинали свой двадцати-пяти-дневный походъ, посаженные на однѣ и тѣже повозки, одѣтые въ одну и туже одежду для жаркаго iюльскаго солнца и для холодныхъ ноябрскихъ дождей. Какъ не сказать, что люди хотятъ заставить и самое небо играть наполовину роль палача.
Между толпой и повозками возникла какая-то странная перебранка: съ одной стороны ругательства, подзадориванье съ другой, брань съ обѣихъ; но по знаку капитана, я увидѣлъ, какъ посыпались вдругъ въ повозкахъ палочные удары по плечамъ и головамъ, и все приняло то наружное спокойствiе, которое называется порядкомъ. Глаза только горѣли мщенiемъ и кулаки негодяевъ сжимались на колѣнахъ.
Пять повозокъ, въ сопровожденiи конныхъ жандармовъ и пѣшихъ конвойныхъ, скрылись одна за другою въ стрѣльчатыхъ воротахъ Бисетры; шестая слѣдовала за ними, заваленная жаровнями, мѣдными баками и запасными цѣпями. Нѣсколько конвойныхъ, замѣшкавшихся въ питейной, бѣгомъ догоняли свою партiю. Толпа разошлась. Все это зрѣлище исчезло, какъ какая-то фантасмагорiя. Слышно было, какъ постепенно слабѣлъ въ воздухѣ тяжелый стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ на мощоной фонтенеблосской дорогѣ, щолканье бичей, звяканье желѣза и ревъ народа, провожавшаго каторжниковъ всевозможною бранью.
И это еще только цвѣточки для нихъ.
-- Что-жъ это говорилъ мнѣ адвокатъ про галеры? Спасибо! ужь въ тысячу разъ лучше смерть! лучше эшафотъ, чѣмъ каторга; лучше ничтожество, чѣмъ адъ; лучше подставить шею подъ ножъ господина Гильотена, чѣмъ подъ каторжный ошейникъ! Галеры! нечего сказать, обрадовалъ!