Пройдя слева от Обсерватории по бульвару Порт-Руаяль, они, после нескольких минут ходьбы, достигли лестницы, спускающейся под мост и выходящей на одну из самых мерзких в Париже улиц, на улицу Лурсин. С одной стороны -- пустырь и на нем -- кадки с водою, груда обтесанных камней и протянутые между столбиками веревки, на которых, как флаги, развевались выцветшие кофты в горошинку, синие блузы, зеленые кальсоны и другая рваная ветошь; с другой стороны, против этого склада камней тянулся ряд расползшихся домишек с выгнутыми, обваливающимися цинковыми кровлями. Там приютились сапожные мастерские, где чинили старую обувь и продавали пробковые подошвы, лавчонки мелочные, фруктовые, бакалейные, где в кучу навалены были, разобщенные стеклянными перегородками, сушеные морщинистые яблоки, волны золотистого миндаля, сахарные головы, бисквиты, круги швейцарского сыра, банки с вареньем, оранжевым и розовым, прозрачным и мутным, коробки с консервами. Были там и трактиры, где в витринах сохла жареная рыба и висели освежеванные кролики посреди закрытых судков и салатников с черносливом, увязающим в тине своего соуса.
Лео и его друг осматривались по сторонам. Точный адрес Женжине не был им известен. Наконец они направились в табачную лавку, где в окне, над кожаными кистями, красовались гроздья белых трубок, головы девушек и турок, козлов и зуавов, сатиров и патриархов.
Толстощекая девица, развешивавшая нюхательный табак, показала им дом, недавно вымазанный в запекшуюся розоватую краску, словно землянику раздавили в белом сыре или пролили вино на гипс. И действительно, там они увидели за стойкой, обитой цинком и прорезанной отверстиями для стока вина, жестикулирующего и горланящего Женжине. Подвязанный черным передником, с засученными рукавами, с красным, как свекла, лицом, скаля свои редкие гнилые зубы, актер и алкоголик по склонности пил с четырех часов дня до полуночи со своими посетителями, преимущественно рабочими из кожевенных и бумажных фабрик.
Но рабочие приходили только на рассвете или с наступлением сумерек. Поэтому с девяти утра до восьми вечера большая зала была почти безлюдна, если не говорить о кучке гуляк, закусывавших сосисками и требухою. По вечерам она была зато битком набита, но актер тогда покидал свой пост, передавая заведование буфетом рослому малому в плюшевых брюках -- бывшему надзирателю, который вел книги и прислуживал иногда гостям, -- и присаживался в другой комнате, куда ход из залы был через кухню, к своим приятелям и товарищам, компании певцов и газетных репортеров. Эти гости пили напропалую, не имея ни гроша за душою; но Женжине, находясь в их обществе, охотно давал им кредит, уважая их сценические заслуги, почти тоскуя по своей былой нищете и даже сокрушаясь, когда он выпивал не в меру, о смерти дяди, оставившего ему в наследство это заведение.
Приятели в меньшей степени жалели о перемене в его судьбе и помогали ему проедать наследство, а он предоставлял им в этом отношении свободу с прекрасным бескорыстием, объяснявшимся, несомненно, его привычкою не выходить из пьяного состояния в течение круглых суток. Он в этот вечер с трудом узнал Лео; в кухне он влил в себя такое количество спиртного, что раскачивался, как потерпевший крушение корабль, причем из всех щелей просачивалось вино, а не вода.
Лео ухитрился отвести в сторону алкоголика и спросил его, что сталось с Мартою. Женжине заорал во все горло:
-- Она мне жизнь, она моя!
Затем, подмигивая и хлопая по ляжке поэта, проговорил:
-- Что, сынок? Гложет вам сердце этот червячок? Спору нет, она шлюха, но признайтесь, что лицом она похожа на парикмахерскую куклу, со своими черными гляделками и волосами как огонь!
-- Эй, чучело, -- проревел чей-то голос, -- после будешь лясы точить, дай-ка нам сначала пива.
Так и не удалось Лео продолжить с ним разговор. Он хотел уйти с тем, чтобы вернуться в дневные часы, но все выходы были запружены телами. Ликующий грохот стоял в зале; человек двенадцать валялось на полу и храпело, раскинув ноги в разные стороны, а женщины с растрепавшимися волосами горели под палящими взглядами и бились в объятиях у нападающих, которые мяли их и душили. Лео и его приятель добрались наконец до двери, но она распахнулась, впуская новую ораву проституток, трясших юбками, смеявшихся дурацким смехом и кричавших во все горло:
-- Танцевать! Танцевать!
Лео едва не лишился чувств. Он узнал Марту среди этих шутих; она страшно побледнела и ждала его приближения. Он остановился перед нею с горящим взглядом, дрожа всем телом. Хотел заговорить, но его словно кто-то душил за горло. Обезумев от ярости, лепеча что-то бессвязное, он сделал жест омерзения и, увлекаемый своим приятелем, оглушенный бранью людей, которых они расталкивали, очутился, сам не зная как, на улице.
После его ухода Женжине заметил слезы в глазах у Марты. Он призадумался, подозвал ее к себе, повел вверх по лестнице в свою комнату, чулан из решетин и штукатурки, и, скрестив руки, произнес:
-- Ну?
Она молчала, и он продолжал, чувствуя все большую ярость по мере того, как говорил:
-- Ну, знаешь ли, у меня сердце переполнилось. Я вытащил тебя из ямы, где ты валялась, ноги задрав, я сделал так, что полиция вычеркнула тебя из списков, я поселил тебя здесь, ты пьешь, ты жрешь, ты куришь, -- кажется, чего еще в жизни желать? Всякая женщина может позавидовать твоей доле, а в благодарность за этот рай, за эту роскошь, за эти удовольствия ты поднимаешь меня на смех, как шута, нос мне натягиваешь, черт меня побери со всеми потрохами! Не желаю я этого, слышишь! Я за свои деньги желаю иметь удовольствие! Ей-богу, всему есть предел! Я тебя знаю, тебя и всю вашу породу, иметь восемьдесят любовников, по одному в час, это ничего не значит, блуди не блуди -- мне все равно, это, по-моему, дело естественное, но я не желаю, чтобы ты с другими любилась, понимаешь ты меня? Я требую поэтому, чтобы ты не встречалась больше со своим поэтом! Если бы он тебя опять подцепил, он имел бы не только женщину, но и любовницу. Женщину -- пожалуйста, но любовницу -- ни за что! Вот и решай: если согласна -- оставайся, а нет -- убирайся вон!
-- Я ухожу, -- сказала Марта.
-- Уходишь? И с Богом! Ступай к своему оголтелому любовнику. Нет, постой, не уходи еще несколько минут и подумай. С ним -- постоянное безденежье, со мною -- изобилие, веселье, вечная масленица.
И так как Марта, не слушая его, собирала свои пожитки, Женжине взял ее за руку и продолжал:
-- Послушай, в конце концов, я, может быть, и не прав, потому что не твоя, в сущности, вина, что он сегодня пришел. Знаешь что, не будем больше спорить, а то я совсем охрип. Я незлобив, ты тоже, не так ли? Скажи-ка, не выпить ли нам пуншу? Что ты на это скажешь? Я крикну Эрнесту, чтобы он принес нам большой жбан... Не хочешь? Да ты не бойся, я тебе настоящего пуншу поднесу, не того, что внизу подают; я велю в него подлить бутылку грава, то-то вкусно будет, а? Да что же нужно сделать, чтобы развеселить тебя? Брось ты свой узел, ведь не сегодня же ты его унесешь? Да и куда ты пойдешь? Ведь не к Лео, черт возьми... Ах проклятье, если ты к нему пойдешь...
-- Ну, что тогда? Что, если я к нему пойду? Уж не думаешь ли ты, что я слушаю всю чепуху, которую ты несешь? Ты меня вытащил из моей тюрьмы, это правда. Но для чего? Для того, чтобы посадить меня за стойку и поднимать настроение в зале. Я -- вывеска в твоем трактире. Я -- спичка, а сгореть по-настоящему не вправе. Что до моего оголтелого любовника, как ты его называешь, то я, может быть, любила бы его, будь он не таким растяпою, будь у него больше гнева в сердце, словом, будь он мужчиною. Но это все равно, сегодня вечером я почти брежу им; он высокомерно погнушался мною, это меня возбудило. О, я не скрою от тебя, я готова была побежать за ним.
-- Как же! Так бы он тебя и взял!
-- Он бы меня не взял? Да ты дурак, что ли? Разве не все мужчины прощают женщинам, которые мучат их? Хитрая, подумаешь, штука вас приманить! Да ведь это вот как просто, гляди!
И почти касаясь его, она протянула ему свои дивные губы, красные как пионы, полыхающие белым пламенем зубов.
Женжине загорелся и протянул руки вперед.
-- Лапы прочь, старый, -- сказала она. -- Я играю комедию, и меня этому научил ты. Я тебя морочу. По правде сказать, ты гадок мне со своим трясущимся брюхом, у тебя щеки шелушатся, у тебя нос на трюфель похож, твоя рожа мне разонравилась. Прощай!
-- Знаешь что, Марта? -- сказал Женжине, очень бледный, -- мне ох как хочется надавать тебе оплеух, которых ты стоишь.
-- Оплеух? Ты? Не подходи, а не то я разобью этот графин о твою башку.
Женжине не стал дольше ждать: он ринулся на нее, край брошенного ею графина ударил его по голове, но он ухватил ее за руки и со всего размаха швырнул на пол.
Сильно ушибшись, она поднялась и посмотрела на него взглядом, в котором было больше удивления, чем гнева.
-- Ты свое заработала, -- сказал актер, -- ступай теперь спать.
И он вышел, дважды повернув за собою ключ в замке. Он стал спускаться по лестнице, потом хлопнул себя по лбу, опять поднялся, приоткрыл дверь и сказал Марте:
-- Кстати, знаешь ли, если тебе угодно пойти к Лео, я тебя не удерживаю, душа моя.
Она не промолвила ни слова.