Матушка хаджи Христина, монахиня, проповедует, что Казанлык — город исторический, божественный, так как древний рай, в котором жили дедушка Адам и бабушка Ева, находился не между Тигром и Евфратом, а между Старой рекой, Баятом и Кайнарджей. Это ясно, как божий день, хоть госпожа Евдокия и говорит, что неверие — великий грех и что ко всему, сказанному в библии, которая написана премудрым Соломоном, должно относиться с почтением.
— Ну скажи, пожалуйста, почему Старая река Старой рекой прозывается? — спрашивает хаджи Христина, чавкая так смачно, что порой даже язык ее выскакивает из своего гнезда.
— Оттого Старая река Старой рекой прозывается, что она старей Кайнарджи и Баята, — отвечает госпожа Евдокия, улыбаясь при этом масленой улыбкой, которая свойственна всем умным, знающим людям.
— А почему Кюль-боклук[92] Кюль-боклуком называется? — опять спрашивает хаджи Христина.
— Потому что казанлыкцы золу туда выкидывают, — отвечает госпожа Евдокия. — По-болгарски это место назвать — «Зольное поле» выйдет… Понятно?
— Иди ты со своим «Зольным полем», — сердится хаджи Христина. — Никогда казанлыкцы туда золы не выбрасывали. Казанлыкцы — это тебе не сопотовцы и головы еще не потеряли… Мыловары им целую оку мыла за десять шиников[93] золы дают… Кабы у сопотовцев свои мыловарни были, они бы небось золу не выбрасывали.
— Врешь, хаджи Христина, врешь! — возражает госпожа Евдокия. — Хоть в Сопоте мало мыловаров, там есть красильщики, которые за золу гораздо дороже мыловаров платят.
— А я тебе говорю, оттого Кюль-боклук Кюль-боклуком называется, что на этом месте Каин брата своего Авеля убил, — авторитетно заявляет хаджи Христина. — Когда я по святым местам ходила и одному божьему старцу рассказала, что то место, где Каин Авеля убил, в нашем городе находится, святой подивился, подумал немножко и сказал, что это очень может быть и что мы должны на том месте монастырь поставить. «Мужской монастырь или женский?» — спрашиваю. «Мужской поставьте, — говорит. — Женский у вас уже есть». Мудрый и добрый человек этот старец был. «Христина, — говорил он мне, — ты святая, ты богом избранная, ты вторая Мария Магдалина. Для таких вот и создано царство божие». — «Благослови меня, отче!» — бывало, говорю. «Благослови тебя господь!» — отвечает. «Отпусти мне грехи мои, отче», — говорю. «Отпускаю и разрешаю», — говорит. Такого праведного старца я больше ни разу не видела… Когда я из Иерусалима уезжала, заплакал, бедный: «На кого ты меня покидаешь!..» А у самого борода трясется, как пловдивская телега. Ты, Евдокия, еще не видала святых-то.
— Это не он твои денежки промотал? — со смехом спрашивает Евдокия.
— Что ты смеешься, будто барыня какая? — говорит Христина, бледнея от злости. — Не твои они, денежки-то… Тебе какое дело? Я У тебя взаймы не прошу. Каждый тратит свои деньги, как ему вздумается.
— А духовник тебя не заругал? — ехидно спрашивает Евдокия.
— Ты чего над духовником смеешься! — кричит хаджи Христина. — Он за одним столом с архиереем обедает! Язык бы тебе отрезать…
— А Ненов сын? О Неновом сыне что скажешь? — спрашивает госпожа Евдокия.
— А кузнецов сын? — в свою очередь спрашивает хаджи Христина.
— А что кузнецов сын? И Ненов сын и кузнецовский не ко мне, а к тебе ходят, — кричит госпожа Евдокия, хватая себя за волосы от злости.
— Ко мне ходят, а с тобой спят, — сердито произносит хаджи Христина и выходит из кельи.
Из приведенного диалога благосклонный читатель без труда сделает вывод, что воспитание и образование моего героя ни на минуту не прерывались, и Казанлык вскоре должен был принять в свое «лоно» зрелого, опытного гражданина. Имя этого гражданина уже было у всех на устах, и каждый старался высказать какое-нибудь соображение относительно его будущего. По городу даже ходили такие слухи, что Нено был вынужден, хорошенько подумав, прочесть сыну длинную лекцию.
— Ты знаешь, как достаются деньги? — спросил он своего наследника, нахмурив брови.
— Крестьяне зарабатывают их тяжким трудом, с мотыгой в руке, а чорбаджии получают готовыми, — ответил Николчо, поглядев на отца, как хороший ученик глядит на учителя.
— Верно. Но старые люди говорят, что богатство легко добыть, да трудно сохранить, — сказал Нено, причем лицо его несколько прояснилось.
Он, видимо, был доволен ответом сына.
— Что легко досталось, то легко и тратится, — ответил Николчо.
— А ты добывал? Знаешь, как деньги зарабатывают? — спросил отец, снова приняв строгий вид.
— Если б каждый зарабатывать их стал, так все голодные бы сидели, — ответил юный политико-эконом.
— Замолчи, сукин сын, и слушай, что я тебе скажу, — сказал Нено, топнув ногой. — Я хочу знать, откуда у тебя берутся деньги на пряники и шелковые подрясники для монашек. Ты думаешь, я не знаю, что ты делал прошлую субботу в подворье! Шкуру с тебя спущу! Если и дальше будешь так себя вести, убирайся с глаз моих долой! Вчера вечером я видел Али-агу. Он мне сказал, что ты шатаешься с Кузнецовым сыном по кофейням да по корчмам и вы там напиваетесь как сапожники. Он думал было дать тебе хорошую взбучку, да не захотел меня расстраивать. А надо бы тебя проучить как следует. У тебя ни стыда ни совести. А вчера что ты в Нижнем квартале делал, а? Ночевал где? Господи, мой сын, сын Нено, чорбаджи Нено, шатается по корчмам, напивается пьяным, ходит к женщинам, нанимает цыганские оркестры, устраивает выпивки! Этому надо положить конец! Я тебя…
В продолжение этой лекции Николчо глядел в окно, изучая нравы воробьев, дерущихся на грушевом дереве; а при последних словах, увидев, что по двору идет мать, направляясь в погреб, юный натуралист кинулся опрометью из комнаты, как будто в доме начался пожар.
Если бы какой-нибудь психолог обратил внимание на лицо Николчо, когда тот увидал свою мать, входящую в погреб, он невольно сделал бы вывод, что действия мамаши, несмотря на всю кажущуюся их незначительность, произвели на сына глубокое впечатление, как будто с ее посещением погреба было связано счастье всей его жизни. Нено изумился, обнаружив, что сын не желает слушать его советов. Но когда Николчо выскочил из комнаты и опрометью кинулся к погребу, старик побелел как полотно, решив, что парень сошел с ума… Он встал, подошел к окну.
Но в то самое мгновение, как Николчо уже готов был перемахнуть через порог погреба и вторгнуться внутрь, родительница вдруг вышла оттуда, заставив и сына и мужа отступить на несколько шагов… Тучная утешительница чорбаджи Нено производила страшное впечатление: бледное лицо, сверкающие глаза, пена на губах, взлохмаченные, покрытые пылью волосы, довольно большой камень в руке…
— Нас обокрали! Обокрали! — воскликнула добрая женщина, махая рукой, в которой был камень. — Только прежние деньги остались… Я их в стену между камнями спрятала. Господи, что же теперь делать?.. Идите ищите. Что встал в окне, как пень! — накинулась она на мужа. — Иди искать! Ох, мама ро́дная, плакали мои денежки!
С этими словами Неновица села на порог, запустила пальцы в волосы и так дико завыла, что даже воробьи на грушевом дереве прервали свои игры и стали внимательно прислушиваться.
Нено вышел во двор и, подойдя к жене, взволнованно спросил:
— О каких ты деньгах говоришь? Я не понимаю Объясни, какие у тебя деньги пропали.
— Какие деньги! — закричала Неновица. — Мои деньги, которые я целых пятнадцать лет копила… Разорили меня, боже мой, господи, разорили!.. На старости лет пустили по миру…
— А много ли было? — вздохнув, спросил Нено.
— Ох, много, — ответила Неновица. — И ожерелье мое, и монисто, и мои золотые, и отцовские, и мамины денежки, и…
— Я уверен, что это дело рук нашего Николчо, — с возмущением промолвил Нено. — Зачем ты их в погреб прятала? Лучше бы мне отдала… С какой стати ты от меня-то их прятать вздумала? Вот и плачь теперь…
— Пойди-ка сюда! — обратился он к сыну. — Говори, куда девал материнские деньги? И сколько их было?.. А я-то понять не могу, откуда у него деньги берутся бездельников-приятелей своих угощать! Вчера целый золотой цыганам дал, которые играли ему… Ну, кто деньги у матери украл?
Но тут Неновица подняла голову, поглядела на сына, который стоял перед ней ни жив ни мертв, и сказала:
— Это не он украл, а слуга твой с моими служанками. Николчо ни разу не ходил в погреб.
Услышав это, наш герой до такой степени воспрянул духом, что поднял голову и без запинки повторил то, что сказала мать:
— Я никогда не ходил в погреб и не мог знать, что мама прячет там деньги в стене.
— А откуда у тебя деньги на кутежи в городе и на всякие пирушки? — спросил отец.
— Я ему давала, — ответила мать.
После этого краткого объяснения отец, мать и их наследник пошли в комнату и устроили семейный совет.
— Деньги надо найти, — решил Нено.
— Нужно отправить слугу со служанками в конак, чтоб их там как следует допросили, — решила Неновица.
— Пускай спросят Ивана, откуда он взял деньги на покупку арнаутских пистолетов и суконного кафтана, — заявил наследник.
Понятное дело, к реализации всех трех решений приступили безотлагательно. Слугу и служанок допрашивали, сбивали с толку, мучили, били, но дело не двигалось и деньги не находились. Слуги говорили, что Николчо лжет, будто никогда не входил в погреб, и приводили множество доказательств противного; но слово Ненчо было законом, так что им пришлось замолчать и терпеливо переносить мучения. Так продолжалось целых два месяца. Вдруг, в тот самый день, когда обвиняемых должны были доставить в суд в последний раз, в доме Нено произошло важное событие. Один казанлыкский лавочник, торговавший водкой, английскими каплями, миндалем и другими раздражающими и услаждающими желудок предметами, предстал перед гордыми, но сонными очами кира Нено и объявил, что тот должен заплатить ему, человеку бедному, зарабатывающему деньги в поте лица своего, за водку, миндаль, смоквы и английские капли две тысячи грошей.
— Две тысячи грошей? Какие две тысячи грошей? Ты не в своем уме! На черта нужны мне твои английские капли? Я, слава богу, еще желудок себе не испортил! Водки у нас — весь Казанлык потопить хватит, а смокв и жареного гороха мы не едим.
Лавочник вытащил из-за пазухи длинную торговую книгу в красном кожаном переплете, перевязанную ремешком из красной кожи с шариками на концах, и стал читать:
— Одна ока розовой водки — четыре с половиной гроша; пол-оки английских капель — двадцать грошей; бочонок черного вина — сто тридцать четыре гроша…
— Стой, стой!.. И слушать не хочу, — воскликнул Нено, хватаясь за ус. — Лучше скажи мне, у кого ты черное вино брал?
— У вас, — ответил лавочник.
— Ну и пошел вон!.. С сумасшедшими я дела не имею. Кому продал вино и миндаль, с того и деньги требуй.
— Посмотрим, — ответил лавочник и ушел.
Это происшествие заставило вулкан призадуматься и серьезно поговорить с женой.
— Наш Николчо устроит нам большую пакость, — сказал он.
— Чем ребенок виноват? Он тут ни при чем. Наши лавочники и корчмари — скверные люди… Ты у них на два гроша жареного гороху купишь, они за тобой две тысячи грошей запишут. Не плати — и дело с концом.
— А ты брала что-нибудь у него в лавке?
— Брала оку риса да еще соли.
— Тогда заплати!
— Как? Две тысячи грошей?
— Заплати ему за рис и за соль!
О чем еще собирались толковать супруги с глазу на глаз, никому в мире неизвестно, так как в это время в совещательную комнату вошел один богатый казанлыкский житель, держа в руках полный кошель с деньгами. Взявши доску, Нено с гостем принялись их считать. Через четверть часа Нено спрятал деньги в два кошеля — серебряные монеты в один, золотые в другой — и, положив их на скамью, сказал должнику:
— Пойдем наверх. Я тебе расписку дам, и выпьем по чарке розовой.
Как человек разумный, должник не отказался пропустить чарку-другую, чтоб оттягать таким образом у своего заимодавца хоть один грош из хаджи-калчовских процентов: он последовал за Нено с таким смирением и благоговением, словно его вели на исповедь или к крестному. Скоро оба приятеля уже сидели в комнате верхнего этажа, где Нено с Неновицей принимали гостей, и перед ними стоял накрытый красной скатертью низенький столик с водкой и закуской.
Но мы не любим наблюдать, как пьют и жуют чужие рты, поэтому оставим чорбаджи Нено с его приятелем, спустимся вниз, приоткроем дверь в ту комнату, где оставлены кошели, и посмотрим, что делается там. Прежде всего мы увидим, что одно окошко, выходящее в сад, отворено и в него заглядывает Николчо. Лицо его горит, по лбу катятся крупные капли пота, глаза испуганно моргают, грудь тяжело дышит… Но глядите, глядите! Он чего-то ищет в саду, поднимает какой-то чурбан, тащит его к окну; становится на него и хватается за оконную раму; влезает в окно и спрыгивает на пол; подходит к лавке; берет один кошель и сует его себе за пазуху; наконец опять вылезает в сад, относит чурбан на место, закрывает окно и исчезает из виду.
Может быть, пойти сказать об этом отцу? Нет, погодите… Зачем нам мешаться не в свои дела, особенно в такие, которые происходят между родственниками? Человек так уж устроен, что не любит, когда посторонние открывают ему глаза на тяжелую, неприятную действительность; выражение: «Не суйся, куда тебя не спрашивают» — порождено тем обстоятельством, что он очень часто хочет скрыть то самое, чего ищет и что желает найти…
Когда приятели вылили в свои «недра» один за другим по три стакана, открылась входная дверь и Нено вызвали в конак. Уже подходя к калитке, он вдруг вспомнил, что деньги остались незапертыми, сказал жене, чтобы она убрала их, и ушел.
Неновица, не знавшая, сколько денег получил муж, вошла в комнату, увидела оставшийся кошелек, раскрыла его и принялась в нем рыться.
— Должна же я проценты получить, — подумала она и поглядела на дверь, словно опасаясь, как бы кто не увидел. — Только теперь уж не стану держать деньги в погребе. Людские глаза — завидущие… Надо под пол или в саду закопать.
В итоге этих практических соображений Неновица вынула пять серебряных меджидие[94], опять завязала кошелек и заперла его в стоявший под иконостасом сундук. А пять серебряных меджидие отнесла в сад, под большую яблоню. Что делала под яблоней эта умная женщина, нам знать незачем, так как деньги прячут в самых тайных местах, а кроме того, мы должны идти в конак, чтоб узнать, зачем туда вызван чорбаджи Нено.
Явившись в конак, Нено увидел перед собой Али-агу, который хранил важный вид и глядел строгим взглядом.
— Скажи, пожалуйста, — спросил Али-ага, — зачем ты посадил в тюрьму своих слуг и требуешь с них того, чего они не брали? Я прекрасно знаю, что ты сам не веришь, будто деньги твоей жены украдены этими несчастными. Покайся, Нено, пока не поздно. Давший тебе жизнь глядит на тебя с небес, готовясь отплатить тебе за бедняцкие слезы. Неужели ты не боишься бога? Скажи, зачем ты ходишь в церковь, зачем слушаешь слова служителей божьих, зачем бьешь земные поклоны, если сердце твое стремится совсем к другому? Ты знаешь, что говорил Иисус ученикам? Если не знаешь, так я тебе скажу, что он велел вам быть кроткими, как агнцы, и праведными, как младенцы. Эх, чорбаджи Нено, ты — не христианин, не справедливый человек! Не тот христианин, кто делает кресты из золота и молится на них, а тот, кто исполняет предписания пророков божиих, живет честно и праведно. Вы ненавидите евреев, говорите, что их прадеды распяли Христа. А сами что делаете? Не распинаете ли вы его каждый день, каждый час? Не издеваетесь ли над его священным именем? Ну погляди на себя: на кого ты похож? Посмотри на свои дела, подумай о своих грехах. Нет, не евреи, а такие люди, как ты, обагрены святой кровью Христа и его апостолов. Пойди отпусти своих невинных слуг, оплакивающих дни свои и проклинающих ту минуту, когда они вступили в дом твой. Деньги украл твой сын… Поверь мне, я никогда не лгал: Никола пошел по плохому пути. Натяни поводья!.. За одну неделю он истратил в городе больше пяти тысяч грошей. Открой глаза и постарайся удержать его, пока не поздно… Не считай всех дураками, неспособными правого от виновного отличить. Имей в виду, что если ты не послушаешь моих советов, наши граждане заставят тебя образумиться. А теперь ступай!
Речи Али-аги произвели сильное впечатление на тучное сердце Нено, давно уже переставшее волноваться, так как количество жира и способность к душевным переживаниям у человека тесно связаны между собой. Он, ни слова не говоря, пошел к начальнику полиции, заявил, что деньги найдены, и попросил выпустить слуг. Потом вернулся домой, позвал жену и сел на скамью. Он был бледен, и взгляд его выражал тревогу.
— Я говорил тебе, что деньги стибрил наш безобразник, а ты не верила, — сказал он. — Мы должны подумать, как с ним быть. Дерево надо выпрямлять, пока молодо.
— Что с ним делать? Не убить же его? — возразила мамаша.
— Не убить, а женить, — ответил Нено, и физиономия его залоснилась, как мокрый бархат. — Если мы его женим, он перестанет бегать к женщинам, а перестанет к ним бегать — не будет больше сорить деньгами.
Этот основательный вывод умного человека, поначалу встреченный матерью не совсем благоприятно, в конце концов, после долгих обсуждений и споров, был принят.