В богатом рущукском доме Георгия Пиперкова жилось весело и привольно. Там, на лавке, тянущейся вдоль стены, проводил свои дни, катаясь как сыр в масле, хозяин — один из тех жирных чорбаджиев, что думают только о своей утробе. На той же лавке восседала в данный момент его тощая, сухая и длинная супруга. А между Георгием и Георгевицей сидел наш старый знакомый Смил, рассматривая узор на покрывавшем лавку широком ковре.
«Наши болгары до сих пор не научились ковры ткать… Не получается симметрии!» — думал Смил, хотя вопрос этот занимал его воображение не больше прошлогоднего снега.
Георгий курил трубку и ничего не думал, а Георгевица решала вопрос — петуха зарезать ей завтра или черную курицу?
Вошла Марийка со сладостями на подносе. Она подошла сперва к Смилу, потом к отцу с матерью. Мать отстранила поднос, покачав головой: это означало, что она не намерена зря есть сладостей, которые стоят целых пять пар. Георгевица была из тех женщин, от которых стонут не только слуги и служанки, но даже их собственные дети.
— Их никак не накормишь; только и делают, что есть просят, — постоянно ворчала она, давая слугам одни обгрызанные кости.
«Тетушка Георгевица — прямо золото, — думал Спиро Трантар. — А моя бочка бездонная по три оки вина и целой оке водки в день выпивает. Кабы тетушка Георгевица моей женой была, я бы богаче Сапатуча стал. Умному человеку надо тихую, послушную жену; а я на такой разбойнице женился, которая мне ни охнуть, ни вздохнуть не дает. Я ее как следует после венчания узнал, да уже поздно было. Как из церкви выходить стали, на подол я ей наступил. А она обернулась ко мне, да и молвит сердито так: «Ты что — ослеп? Смотреть надо… Вот на беду свою вышла за мужика-болгарина!» Ну, думаю, с такой женой покоя не будет. Попался, кир Спиро!»
Таким образом, мы видим, что госпожа Георгевица — необыкновенное существо, являющееся достойным украшением в короне кира Георгия.
Поев сладостей и выпив кофе, Смил обратился к Георгию со словами:
— Мне хотелось бы и в дальнейшем остаться учителем… Для чего же я учился, как не для того, чтобы делиться знаниями с моими братьями?
— А я говорю: брось эти глупости. Лучше подумай о кармане. Учительством сыт не будешь. В учителя идут одни бездельники и голодранцы. Ты говоришь: «Хочу стать апостолом, просвещать простой народ». Уверяю тебя: простой болгарин любит не тех, кто ему помогает, а тех, кто его колотит и им командует. Если ты хочешь, чтобы народ тебя уважал, заставь его бояться тебя, дрожать от одного твоего взгляда… Но мне надо поговорить с тобой о другом. Я заметил, что ты якшаешься с городскими бездельниками, ходишь в подозрительные дома. Берегись! Ну скажи на милость: зачем ты ходишь к Стойчо Голому? Зачем встречаешься с Иваном? Разве ты не знаешь, что Стойчо — один из тех, от кого каждый порядочный человек, каждый честный, солидный торговец бежит как от чумы. Он ведь разбойником был, еле голову от петли унес. А ты к нему ходишь, хлеб его ешь! Понимаю: тебе нужна компания. Но будь разборчивей. Подумай, что люди говорить будут. Я люблю тебя, оттого и говорю прямо в глаза о твоих ошибках. Тебе надо их исправить. На днях я виделся с Митхад-пашой. Вот человек! Постарайся ему понравиться: сам человеком станешь и счастлив будешь. Он тебя чиновником сделает, жалованье хорошее тебе положит.
— Господин Георгий, не принуждайте меня стать тем, чем я быть не могу, к чему совершенно не способен, — возразил Смил. — Позвольте мне остаться учителем и жить мирно, спокойно. Вы прекрасно знаете, что наш народ презирает турецких чиновников, в дом их к себе не пускает. А мне дороже всего народная любовь, народное внимание.
— Ну, коли так, придется мне поискать для дочери другого жениха. Мой зять должен быть не бродягой, а честным гражданином, хорошим хозяином.
— Я должен подумать, — сказал Смил вставая.
— Подумай, но решай скорей. Ведь Митхад-паша ждет моего ответа. Ах, Смилчо! Послушай бая Георгия — не раскаешься. Ты умен, здоров, богат и скоро станешь первым человеком в городе. Пошли ты все эти школы и библиотеки к чертям! На кой они тебе сдались? Ну еще приносили бы они доходы хорошие и находись их касса в твоих руках — я бы тебе тогда сам сказал: «Будь патриотом».
— Мне не надо чужого, а тем более того, что принадлежит обществу, что собрано по грошам и омыто народными слезами. Я от отца такое богатство получил, которого до смерти не истрачу. С меня довольно.
— Но у тебя будут жена, дети. Это потребует больших расходов. Чем больше денег, тем лучше! Маслом каши не испортишь.
— Прощайте, — промолвил Смил и ушел.
У честного парня сердце готово было разорваться на части, но некоторые причины заставляли его молчать, терпеливо перенося огорчения. Услышав слова Георгия относительно употребления школьных и библиотечных средств, Смил чуть не кинулся на него, чтобы задушить, но в это время под окнами прошла Марийка — и это укротило разъяренного льва. Марийка ждала Смила у калитки, чтобы пожелать ему «доброй ночи» и узнать, что ее ждет.
— Радость или горе? — спросила она.
— Горе, горе, Марийка. Отец твой требует, чтобы я стал таким же, как он. Он хочет убить во мне честь и совесть, унизить меня в глазах всех и в твоих глазах, смешать меня с грязью и только после этого дать согласие на наш брак. Я люблю тебя больше жизни, но на его условия пойти не могу. Честью не жертвуют, совестью не торгуют. Видно, придется мне отказаться от тебя и поискать счастья в другом месте. Я у вас полчаса просидел — сердце мое все изранено. А поживи я в вашем доме два дня, так и с жизнью расстался бы. Прощай, Марийка! Не судьба нам, видно…
— Не покидай меня, Смилчо. Спаси! Не оставляй в руках родителей… Они мне чужие. Мой отец — дурной человек, а мать думает только о медяках да объедках. Уведи меня из этого дома. Я буду любить тебя всю жизнь. Только скажешь — по одному твоему слову в Дунай кинусь.
— Но твой отец не выдаст тебя за меня, пока я не брошу школы и не сделаюсь чиновником Митхад-паши. А Смил останется до самой смерти честным человеком!
— Если бы ты стал турецким чиновником, я сама бы за тебя не пошла, — сказала Марийка, и из глаз ее потекли слезы.
Марийка сказала правду. Она росла одиноко, не любя родителей и не встречая ни с чьей стороны участия. Вокруг она не видела ничего, кроме страдающей матери и развратного отца. Она сочувствовала матери, но не могла помочь ей, вытащить ее из трясины: мать любила свое унижение, она была так воспитана. Марийка любила свою мать, но той жалостливой любовью, которую обычно матери испытывают к своим глупым и физически безобразным детям, бездарность, глупость и безобразие которых ясны даже материнскому взгляду. А отца своего она просто ненавидела.
— Что же нам делать? — спросил Смил.
— Решай ты. Я буду делать, что ты скажешь. Отец хочет выдать меня за тебя, потому что ты богатый и умный. Я слышала, как он говорил матери: «У этого парня много денег, и я хочу во что бы то ни стало сделать его своим зятем». Только вырви меня, Смилчо, отсюда, а потом — как хочешь! Я согласна бежать с тобой, бросить и Рущук и родителей.
И она закончила речь свою сладким поцелуем.
Между тем кир Георгий предавался таким размышлениям:
«Я этого парня из своих рук не выпущу. Давно ищу хорошего жениха для дочки — и вот, наконец, нашелся. Марийка должна выйти за богатого. А у Смилчо около пяти тысяч лир. Я бы нашел в Рущуке и богаче зятя, да богатые все — либо старики, либо вдовцы. К тому же Смилу легко будет выбиться в люди. Имей я в молодости пять тысяч лир, я бы теперь был первым человеком во всей Турции… Ненчо Тютюнджия к моей дочери сватался, хотел моим зятем стать. Тоже было бы славно. Но ему скоро пятьдесят стукнет, и у него около десяти тысяч лир. А ежели Смилчо за ум возьмется, так за двадцать лет больше тридцати тысяч лир сколотит. Лучше выдам за Смилчо… А насчет школы, это я прекращу. Не к лицу моему зятю быть учителем. Боюсь только, как бы этот старый черт дела не испортил… Но спасибо Митхад-паше. Бог даст, все будет по-хорошему».
— Погляди-ка, Георгий, — сказала Георгевица своему повелителю, кивнув головой.
— Смилчо — наш, — ответил Георгий, осклабившись, как лошадь, которая хочет кого-нибудь укусить.
— Когда он уходить стал, я велела Марийке подождать его у калитки и поговорить с ним.
— Ишь ты, хитрая какая! — промолвил Георгий, осклабившись еще больше.
— Кто не хочет добра своему детищу? — возразила тетушка Георгевица. — Я ведь ее для ее же пользы послала. Чего ей еще надо? Смилчо богат, из хорошей семьи. Отец его попусту денег не тратил. Когда жив был, не позволял, чтобы в дом к нему простоквашу, соленую рыбу, брынзу да кислую капусту носили: эта еда, мол, только хлеб портит. Умный был человек. Дай бог, чтоб сын в отца пошел! Умирая, старик велел жене своей священникам по грошу дать да по карловскому платку. Да она не послушалась — дала по сто пар и по липисканскому платку… А Иисус Христос заповедал: «Жена да покорится мужу». Семерым священникам по сто пар да по липисканскому платку — деньги немалые!
«Вот и добывай всю жизнь, а умрешь, так те же попы тебя поносить будут», — подумал кир Георгий.
И вслух промолвил:
— Довольно об этом. Скажи-ка лучше, все ли ты приготовила для свадьбы? Я хочу пышную свадьбу устроить, как богатому и «знатному» гражданину полагается.
— А скажи, кто расходы покроет? — осведомилась Георгевица.
— Я. Нынче такие времена, что жених не хочет тратиться и платить, а сам норовит взять и чтобы тратились другие. Прошло время, когда невест покупали.
— Мы люди старые и устроим свадьбу по-старинному, как отцы наши устраивали. Пусть Смилчо платит за все: он богаче нас. Ты на людей не смотри. Когда он опять придет, скажи ему, что гроша ломаного на свадьбу не потратишь. Скажи, что у тебя ничего нет, что ты разорился, что у тебя отняли тысячу червонцев. Слышишь?
«Моей бы жене за ростовщиком быть!» — подумал Георгий.
— Коли мы будем на свадьбы дочерей расходоваться, так ничего сыновьям не оставим, которые нас на старости лет кормить будут, — продолжала Георгевица. — Не давай ни гроша. Ежели он ее без денег согласен взять — с богом. А ежели не захочет брать расходы на себя, выдай ее за Тютюнджию. Она такая миленькая, хорошенькая, — в старых девах не останется. Нипочем не давай денег. Ты должен мальчиков наших на ноги поставить, чтоб они лавки открыли, людьми стали. Вот как, Георгий!
Юноши, о которых хлопотала Георгевица, были так же далеки от родителей, как Марийка. У Георгия было два сына; они жили на свой собственный заработок, не обращая внимания ни на отцовские советы, ни на материнские слезы. Старшего звали Стоян, младшего Цено. Яблоко от яблони недалеко падает, — говорит пословица; но в природе мы наблюдаем удивительные явления, идущие вразрез с народными поверьями, человеческими мнениями и мудрыми пословицами. Когда у нас говорят о человеке, что он из хорошей семьи, то подразумевают под этим богатую семью. А мы видим, что сыновья богатых толстосумов всегда бездельники, пьяницы, негодяи. «Чорбаджийский сын — либо разбойник, либо кутила, либо монах», — говорит другая пословица. Но к сыновьям кира Георгия ни одна из этих пословиц не имела никакого отношения: они не были похожи ни на своих родителей, ни на чорбаджийских сынков. Стоянчо презирал всякое богатство, смеялся над толстыми «боровами», которые задирают нос и кичатся своими крадеными золотыми. А Цено всегда сердился на человеческие слабости, обвиняя и бедняков и богачей. «Каждый должен быть честным и сохранять свое человеческое достоинство, — говорил Цено. — Но в то же время каждый свободен и может распоряжаться собой, как хочет и как считает нужным. Природа снабдила каждого мозгом, дала каждому разум, так что каждый должен сам себе помогать. А кроме себя — только слепым, хромым да больным». Эта философия не нравилась ни Стояну, ни Смилу.
— По-твоему выходит, что и турки ни в чем не виноваты, когда режут и оскорбляют нас: ведь они вольны делать, что хотят, и жить так, как им кажется лучше, — заметил как-то раз Смил.
— Конечно, не виноваты. Виноват не тот, кто бьет, а тот, кто позволяет, чтоб его били. Природа дала волам рога, а человеку руки и разум, — заявил Цено.
— Но та же природа заставляет даже животных объединяться и защищать свои интересы от общего врага, — сказал Смил.
— Я не говорю, что нам не надо защищать свои интересы. Я только не хочу, чтобы мы с тобой защищали их, а миллионы двуногих животных ждали, когда им поднесут готовое и жареные рябчики сами им в рот полетят. Коли речь идет об общих интересах, надо, чтобы мы все их защищали, а коли, о частных — пусть каждый хлопочет о себе. Если б я когда-нибудь решил повести борьбу за общие интересы, то прежде всего заставил бы отца встать во главе нашей четы, так как его интересы теснейшим образом связаны с народными. Когда Болгария будет свободна, отец одним из первых начнет бороться за чорбаджийский класс, то есть за свои собственные интересы. Поняли теперь, в чем заключаются мои взгляды? — сказал Цено, весело смеясь.
Из вышеприведенного разговора явствует, что менаду Смилом и его будущими шуринами существовала братская дружба, основанная на одинаковом умственном развитии и одинаковой цели. Как-то раз Смил разговорился с Цено, с которым был ближе, относительно своих намерений, то есть женитьбы.
— Сестра — очень хорошая девушка, но совершенно неразвитая. А тебе нужна жена, которая помогала бы тебе во всех твоих предприятиях. Дочь дедушки Стойчо — более подходящая, хоть и бедная, — сказал Цено.
— Марийка еще молода, а молодое существо может развиться, стать лучше, — возразил Смил.
— Я люблю спорить и рассуждать. Так что если иной раз ошибусь, ты припиши это моей страсти. Слушай. По-моему, женщина никогда не забывает своего родного гнезда и женских привычек. Никогда любовь не заставит ее совершенно отвернуться от окружающей среды и от своих собственных навыков, — даже когда она сама захочет начать против них борьбу, когда окружающее и эти привычки встанут крепкой стеной между нею и ее возлюбленным. Мужчина может переменить образ мыслей и позже, но женщину необходимо воспитывать с малых лет в определенном направлении.
— Это неверно, — сказал Смил.
— Увидим, — ответил Цено.