Дни все тянулись на хуторкѣ стараго майора, одинъ другаго скучнѣй, одинъ другаго однообразнѣй. Съ каждымъ днемъ сталъ замѣчать дядя б о льшія и б о льшія странности въ племянникѣ; ходитъ цѣлый день изъ угла въ уголъ, слова отъ него не добьешься, опросишь что-нибудь — часто я этого не слышитъ. А по ночамъ огонь въ его комнатѣ дольше и дольше не гаснетъ….
— Да что ты сочиняешь что ли что? спросилъ однажды майоръ, выведенный изъ терпѣнія разсѣянностью племянника….
— Сочиняю, дяденька, отвѣтилъ тотъ, улыбаясь.
— Что жь такое? Ну-ка прочти!
— Да теперь что жь читать, уклончиво отвѣтилъ Русановъ, еще не кончено; всего листомъ сто написано….
— Всего? А сколько жь коего-то будетъ?
— А кто его знаетъ: сколько напишется…
— Да, что жь это? стихотворенія?
— Нѣтъ, дяденька, это серіозная статья… "Взглядъ на современное состояніе Россіи."
— Чей же это взглядъ-то?
— Что жь это за вопросъ, дяденька? Кто пишетъ, того и взглядъ…,
— А, ну, пиши, пиши….
Наступили Рождественскіе праздники. Старый майоръ все время хлопоталъ о приготовленіяхъ, лично присутствовалъ при паленіи огромнаго кабана, совѣщался со Стехой объ окорокахъ и колбасахъ; къ обѣдни снаряжали она вмѣстѣ съ Іоськой парадный выѣздной экипажъ. Это было нѣчто въ родѣ тарантаса-колымаги на стоячихъ рессорахъ, или, ближе къ истинѣ, на ремняхъ, прикрѣпленныхъ къ четыремъ столбикамъ, — произведеніе глубокой древности, прочностью превосходившее новѣйшія издѣлія; во время поѣзда оно имѣло обыкновеніе раскланиваться на обѣ стороны — привычка, занятая вѣроятно у старосвѣтскихъ сильныхъ міра. Попасть въ сей экипажъ было еще труднѣе чѣмъ сломать его; надо было одною рукой ухватиться за верхъ, а другою за козлы, и потомъ, согнувшись въ три погибели, шагнуть въ него лицомъ къ задку; затѣмъ пассажиръ оборачивался и предпринималъ какое угодно путешествіе. Сначала подвергшись качкѣ, не уступавшей самому сильному морскому волненію, онъ кричалъ: "Стой, вывалишь! Ай, батюшки!" Но потомъ убѣждался въ невозможности катастрофы и позволялъ кучеру распоряжаться по своему усмотрѣнію…
Дѣдъ майора строилъ его съ тѣмъ чтобъ и дѣти въ немъ ѣздили, но немного ошибся въ разчетѣ. Тарантасъ преспокойно отвозилъ четыре поколѣнія и ничуть не просился на покой….
Вмѣстѣ съ племянникомъ пріѣхалъ майоръ въ приходскую церковь на Горобцовскомъ хуторѣ и сталъ на клиросъ въ ожиданіи апостола; онъ очень любилъ читать его въ торжественные дни и славился въ околодкѣ своимъ басомъ; Русановъ остался позади у колонки. Тонкія восковыя свѣчи въ паникадилахъ освѣщали бѣдную внутренность церкви; впереди стояли разодѣтыя, раздушенныя дамы съ дѣтьми, за ними помѣщики и густая толпа народа. Русановъ увидалъ Горобцовъ передъ амвономъ: ихъ было двое, Анна Михайловна и Авениръ. Кононъ Терентьевичъ усердно молился на видномъ мѣстѣ…
"Каковъ? подумалъ Русановъ: я этого на нимъ не звалъ еще." Онъ отвернулся и увидалъ въ заднемъ уголкѣ пару, поразившую его среди общаго самодовольства. Горпина, стоя на колѣняхъ, молилась со слезами на глазахъ; рядомъ съ ней стоялъ Грицько и только безсмыслегго глядѣлъ на нее, утираясь рукавомъ…
Долго шла служба, Русановъ увидалъ дядю и Конона Терегтьевича, пробиравшихся межь народа къ выходу, и тоже подошелъ къ нимъ.
— Ты, дружочекъ, заѣзжай за мной. Мнѣ къ Конону Тереатьевичу нужно, сказалъ майоръ, и уѣхалъ съ нимъ въ небольшомъ возкѣ. Іоська совѣтовалъ переждать небольшую метель, начинавшуюся мелкими хлопьями.
Русановъ хотѣлъ заѣхать къ выходившимъ на паперть Горобцамъ; но Авениръ почему-то сконфузился, когда Русановъ спросилъ о Юліи, пробормоталъ, что она не совсѣмъ здорова, и торопливо подсадилъ мать въ карету.
Русановъ, не зная куда дѣваться, распросилъ про Грицькову хату и пошелъ къ нему. Тамъ за столомъ сидѣли батько, старик и любимое ихъ дѣтище Гриць. Они принялись угощать гостя ковбасами, саломъ, горѣлкой…
— Что жь ты не весело глядишь? спрашивалъ Русановъ у Грицька.
Тотъ объяснилъ, что въ народѣ прошелъ слухъ о наборѣ, а онъ на очереди….
— Какой же наборъ? зачѣмъ? спрашивалъ Русановъ.
— Та балакаютъ люди, що Ляхи бунтують… Кто е знае! говорилъ старикъ-отецъ, — извѣстно, всяке балакаютъ, чого и нем а ….
Русановъ разговорился съ нимъ и узналъ, что они ищутъ охотника за сына.
— Вѣдь это дорого, сказалъ онъ.
— Багацько грошей треба, согласился старикъ, почесываясь: — ще милость якъ триста карбованцевъ…
— А столько есть?
Старикъ лукаво поглядѣлъ на него.
— Може и бильше е у скрыни.
— Откуда жь у тебя такіе гроши?
— Чи по свѣту и грошей немае?
Русановъ, почуявъ холодный вѣтеръ, наклонился къ окну; оно было въ одну раму.
— Что жь ты, богатырь, другой рамы-то не вставишь?
— Ге, отвѣчала старуха, — и дѣдки наши такъ робили, и батьки такъ робили…
Русановъ невесело задумался. Въ молодости еще затронетъ его дѣвчина, онъ ходитъ на досвѣтки, тянетъ горѣлку, пожалуй подерется съ другимъ паробкомъ, а тамъ женился и все кончено… благословенная страна родитъ ему хлѣбъ, безъ унаваживанія, лицо обрюзгло, лѣнь, нечистота… мертвящая неподвижность… Была бъ ему печка да каша, и не знаетъ, и не хочетъ знать никакихъ нуждъ… Да и куда сбывать этотъ хлѣбъ, когда нѣтъ желѣзныхъ дорогъ; на подводахъ въ годъ не доѣдешь до рынка….
Дверь распахнулась, вошелъ священникъ съ причтомъ, хозяева засуетились…
Прославивъ Христа, священникъ снялъ ризы и присѣлъ на давку. Совершенно сѣдой старикъ съ добрымъ лицомъ, онъ держалъ себя очень просто, въ маленькихъ глазахъ его свѣтился умъ и проницательность, густая, серебристая борода скрывала добрую улыбку…
— Я у тебя посижу тутъ, сказалъ онъ хозяину:- ишь метель-то какъ разыгралась? Надо обождать, неравно заплутаешься…. Чей же это у тебя панычъ такой?
Русановъ назвался.
— Позвольте познакомиться… Много наслышанъ, много наслышанъ, говорилъ священникъ, подвигаясь къ нему. — Много я о васъ слышалъ, продолжалъ онъ послѣ обыкновенныхъ фразъ;- хоть и не хвалили мнѣ васъ, ну да вѣдь мы тоже кое-что понимаемъ… И въ порицаніи умѣй хвалу сыскать, наставительно произнесъ онъ и прибавилъ:- а что же вы, Владиміръ Ивановичъ, ко кресту-то ни подходили?
Русановъ молчалъ.
— Служба долга показалась? не дождались? А знаете ли вы почему нынѣ такая долгая служба?
— Василія Великаго, отвѣтилъ Русановъ.
— Такъ-съ! А то вотъ одна барышня сегодня послѣ обѣдни подходитъ ко мнѣ и проситъ отслужить панихиду… Каково это вамъ покажется, въ первый день великаго праздника-то?
— Можетъ-быть огорчена очень? Забыла?
— Очень ужь видно… И добро бы по родному какому, а то по убіеннымъ въ Польшѣ; я только руками развелъ на такія ея слова….
— Кто жь это? спросилъ Русановъ.
— Да вотъ докторская дочка-то, Вѣра Павловна…
— Что такое? скажите вы мнѣ, что это такое? говорилъ Русановъ: — я начинаю улавливать нить этого кошмара… Неужели Поляки….
Старикъ понурилъ голову.
— Не вамъ объ этомъ разсуждать, сказалъ онъ, — очень намъ, Владиміръ Ивановичъ, приходится плохо; надѣемся, что Богъ пронесетъ тучи и исчезнетъ всякъ золъ глаголъ… А теперь боязно и говоритъ, вотъ хоть бы и вы… я давно къ вамъ собирался… что, думаю за человѣкъ такой? Обуздайте-ка лучше гордыню вашу, блаженъ претерпѣвый до конца….
— Да гдѣ конецъ то? возражалъ Русановъ, чувствуя внезапный приливъ довѣрія къ старику.
— Что жь это вы говорите? какой конецъ разумѣете? Обратитесь къ Евангельскому ученію: вотъ истинное просвѣтлѣніе… Мечъ подъявшіе мечомъ и погибнутъ, продолжалъ онъ:- нѣтъ, Владиміръ Ивановичъ, не такъ проводится благая мысль… Сыны вѣка пока еще сильнѣе сыновъ свѣта…
— Да помилуйте, вскрикнулъ Русановъ, — какіе жь это сыны вѣка? Послѣ этого и жулики сыны вѣка. вѣдь тоже только о своихъ выгодахъ и пекутся. Этихъ сыновъ вѣка надо на казенные прогоны….
— Не хорошо, не хорошо! что толку по пусту кипятиться?
— Но если все попытки напрасны?
— Да въ чемъ попытки-то, говорилъ священникъ: — мы вотъ терпимъ всевозможныя притѣсненія отъ ксендзовъ, утвари церковной лишены, книгами бѣдствуемъ, и чѣмъ вы насъ порадовали? Сдѣлали ли хоть одинъ шагъ для утѣшенія нашего? Вышила ли намъ хоть одна помѣщица какой ни на есть эпитрахиль?
Метель утихла; священникъ пошелъ дальше по хутору, а Русановъ велѣлъ себя вести къ Конону Терентьевичу.