Рокамболь политик. — И. Ф. Мануйлов и Хвостов — Дело Ржевского. — Ген. Климович и полк. Резанов — И. Ф. Мануйлов контрразведчик ген. Батюшина.
Но, чтобы покончить с ролью Мануйлова при Распутине, перейдем к его дальнейшим „работам" в этом направлении, „работу" его „на себя" оставив до дальнейших страниц.
В назначении А. Н. Хвостова Мануйлов участия не принимал, ибо тогда еще на его emploi при Распутине был кн. Андроников, который и провел это дело. Но что, несмотря на все уверения А. Н. Хвостова, дело это не обошлось без Распутина, ценное свидетельство оставил нам тот же Мануйлов.
Когда, уже в октябре — ноябре 1916 г., он как-то разговорился с Распутиным о состоявшемся незадолго до того назначении А. Д. Протопопова (также проведенного Р — м через д-ра Бадмаева), Распутин заметил, показывая Мануйлову сжатый кулак:
— Теперь вот Россия здесь держится. Это я сделал: ведь надо же и из Государственной Думы брать, надо же что-нибудь и для Государственной Думы сделать. Мы ошиблись на толстопузом, потому что он тоже из этих дураков, правых. Я тебе говорю, все правые' дураки — вот теперь мы и взяли между правыми и левыми — Протопопова.
Смысл этого совершенно ясен и не оставляет сомнения в том, что и при назначении Хвостова Распутин сыграл свою роль. Но если в этом ему Мануйлов не мог еще помочь, то зато он весьма и весьма помог ему тогда, когда понадобилось убрать „обманувшего толстопузого", чтобы очистить место еще пользовавшемуся доверием „старикашке", которого не удовлетворял один портфель только председателя совета министров, весьма пустой в отношении реальных благ, ксими полны были портфели других министров и мин. вн. дел по преимуществу. И в деле этом, в минировании Хвостова, И. Ф. Манасевич-Мануйлов с Белецким сыграли такую роль, которая должна была на век обеспечить ему благодарность со стороны Распутина и императрицы с одной стороны, и Штюрмера — с другой.
Но предварительно несколько слов о самом А. Н. Хвостове. Убежденный член союза русского народа, настолько гордившийся принадлежностью своей к этой организации, что при каждой поездке в Царское Село он неизменно нацеплял союзный значок на свой мундир или фрак, А. Н. Хвостов в тех политических границах, которые ставила ему программа союза, был человеком честным — или, точнее, лично бескорыстным. Он действовал во имя убеждения и во славу „царя и отечества" и только. Там, где было это нужно в указанных целях, он шел, конечно, на известные компромиссы и, кто знает, может быть и на самом деле целовал руку Распутину, как о том свидетельствует Мануйлов. Но и в силу своего темперамента и под влиянием тех зайчиков, которые постоянно прыгали у него в мозгу, и компромиссы А. Н. Хвостова были Еесьма неглубоки и недолги, и интрига ему никогда не удавалась. От природы умный человек, А. Н. Хвостов à vol d’oiseau обычно правильно определял соотношения сил, ставил диагнозы тех или иных явлений, намечал пути нужных реформ и т. п., но стоило ему „приземиться", стоило перейти к практической работе по им же намеченным путям, и неизменно что-то внутри его начинало брыкаться и „разбрыкивало" всю его порою многохитрую постройку.
Не разобрав подвоха, а может быть и разобрав его, но понадеявшись на свои силы, А. Н. Хвостов в свое время воспользовался в порядке компромисса услужливо подставленной ему Распутиным спиной, как трамплином к министерскому посту, но, допрыгнув до цели и утвердившись в новой обстановке, он сейчас же определил положение, наметил свои пути как последовательного монархиста и цариста и пошел по ним.
Определяя Распутина как „удобную педаль для немецкого „шпионажа", находившуюся всецело, хотя и несознательно, в руках немецкой агентуры, — совершенно точно определив взаимные отношения между Николаем II, Александрой Федоровной и Распутиным, презиравшим первого и преклонявшимся перед новой Екатериной II, в которой были воплощены все чаяния и надежды на спасение „единства России", хотя бы ценой прекращения войны, если не в интересах немцев, то „в интересах династии", — А. Н. Хвостов избрал для себя, и со своей точки зрения совершенно правильный путь борьбы со всем этим.
В первую очередь, конечно, должны были уйти Белецкий и Комиссаров.
— И вот, — рассказывает он, — когда я собрал все сведения, я сделал государю категорический доклад. Он отошел к окну и не хотел слушать, делая вид, что это его не интересует… Я его попросил выслушать… Доклад был настолько полный, настолько удалось повлиять на него, что он отдал в мое распоряжение Белецкого и Комиссарова и сказал: „Делайте, что хотите, и возьмите в товарищи министра, кого хотите. Я вам верю". Одним словом, мне удалось убедить его, и он прямо позволил одного назначить в Иркутск, а другого в Ростов… Я просил назначить только подальше! Ибо, если я их оставлю, они все равно будут поперек дороги… А места даны хорошие: я думал, что они будут безвредны. А там, месяца через три — четыре, и с ним, Распутиным, расправлюсь! Все это было так и сделано….. на место Плеве, на которого нельзя было рассчитывать, я взял Пильца, заведомого врага Распутина, который мне помогал в ставке, подготовляя почву против Распутина… Потом я взял Климовича, техника сыскного дела, так как на себя я не брал ответственности за охрану царской семьи. Мне нужен был человек, который бы был враждебен Штюрмеру (в это время Штюрмер был председателем совета министров). Я знал, что Климович враждебен Штюрмеру: я слышал, как он возмущался назначением Штюр-мера. Я думал, что раз мне удастся устранить Белецкого и Комиссарова — потом я примусь за Штюрмера: он уже останется один без департамента полиции, без помощи, которую ему Белецкий мог оказать, и что, таким путем, мне удастся и со Штюрмером покончить… И вот, — кончает А. Н. Хвостов, — тут они мне инсценировали дело Ржевского…“[32] Говоря коротко, „дело" это заключается в следующем — Некий Ржевский, охранник, уполномоченный „Красного Креста", торговавший железно-дорожными грузовыми литерами, почетный банкомет Суворинского клуба и сотрудник „Вечернего Времени", был командирован Хвостовым по некоему конспиративному поручению в Швецию к Илиодору (причем формально поездка эта проведена была как командировка от Суворинского клуба за мебелью!). Ржевский всю дорогу до Бело-острова старался на каждой станции произвести скандал и зафиксировать свой проезд протоколом, в котором он обязательно именовал себя едущим по особому секретному поручению министра внутр. дел, по возвращении же из заграницы явился к Белецкому „объясниться" по поводу этих протоколов и во время объяснений признался ему, что ездил он к Илиодору, чтобы уговорить его от имени А. Н. Хвостова организовать убийство Распутина, причем Илиодор на это выразил полное согласие.
Белецкий арестовал Ржевского и назначил расследование, причем вели его… Мануйлов и Осипенко! Расследование подтвердило якобы признание Ржевского, и тогда о нем было доведено до сведения Штюрмера. Штюрмер сообщил об этом в ставку, Белецкий — в Царское Село, и было решено произвести расследование уже более формальное, порученное состоявшему в распоряжении Штюрмера и лично близкому ему члену совета м. в. д. Гурлянду, при чем почему-то одновременно и параллельно, с санкции того же Штюрмера, продолжали свою расследовательскую работу и Мануйлов с Осипенко.
Результаты обоих дознаний были диаметрально противоположны — мануйлово-осипен-ковское следствие подтвердило виновность Хвостова, формальное следствие Гурлянда не только фактически опровергло эту винов ность, но и сам Ржевский не подтвердил своей сознания, якобы, сделанного им Белецкому
Конфуз получался для обвинителей (Белецкого и Распутина) огромный, и тогда Белецкий (уже назначенный в Иркутск) решился с отчаяния на безумный с бюрократической точки зрения шаг — он опубликовал все мануйловские данные в услужливых „Биржевых Ведомостях", а затем, чтобы было еще крепче, напечатал в „Новом Времени" письмо-протест, заявляя, что эти данные были сообщены им редактору „Биржовки" М. М. Гаккебушу доверительно, не для печати.
Это стоило Белецкому генерал-губернаторского поста, и он остался после этого совершенно не у дел, но и Хвостову, несмотря на то, что официально виновность его не только не подтвердилась, но и была опровергнута, нанесен был решающий удар, после которого падение его было только вопросом времени.
Мы не будем разбирать, какая из версий правильна, но мы попутно не можем не вспомнить, что, отвергая мануйловскую версию, Хвостов тем не менее открыто признавал перед чрезв. сл. комиссией, что его всегдашним желанием было „пришибить" Распутина и что он делал даже в этом направлении попытки через Комиссарова и своего адъютанта Камен-скова, и, вспоминая это, мы, быть может, не с таким уж недоверием отнесемся к утверждению Хвостова, что все „ржевское" обвинение было „грубой инсценировкой" Мануйлова и Осипенко.
Во всяком случае, как совершенно справедливо вспоминает Хвостов в своем показании чрезв. спедств. ком-ии Врем. Прав.[33] ), Осипенко на суде по делу Мануйлова на вопрос, почему он участвовал в производстве следствия, дал характерный ответ:
— Потому что Манасевич-Мануйлов был заинтересован в этом деле…
Изложить степень и характер участия и заинтересованности Мануйлова в деле Ржевского крайне затруднительно, ибо Хвостов, конечно, пристрастен, а сам Мануйлов в своем показании чрезв. следств. ком. по делу Ржевского начинает так путать, что дать веру хотя бы одной строке его не приходится. Достаточно указать, что, по его рассказу, он в это время еще никакого отношения к Распутину не имел, у него не бывал и т. д., и если заинтересовался делом о подготовке убийства, то лишь по просьбе специально заехавшего к нему по этому поводу Симановича, с которым он был знаком по Суворинскому клубу!
Для более полной характеристики его в этом отношении приведем дословно одну выдержку из этого его показания, напоминающую скорей не то фарсовый диалог, не то разговор двух рыжих в цирке.
Председатель. — Скажите, в деле расследования о поездке Ржевского и о связи Ржевского с А. Н. Хвостовым какое поручение вы действительно имели?
Мануйлов. — Дело в том, что следствие вел Гурлянд, а мне было поручено одновременно также заняться этим делом…
Председатель. — А какое участие было в этом деле Осипенко?
Мануй л ов. — Дело в том, что этот Гейне[34], которого я допрашивал, — его разыскивал тогда Симанович целый день и, в конце концов, разыскал (!) его на частной квартире у той дамы (Лерма. — Прим, ред.), у которой я был. Там случайно находился Осипенко. Так как мне приказано самым частным образом, то я говорил, он записывал… И Осипенко там был.
Председатель. — Т.-е. Гейне и Осипенко были найдены в квартире?
Мануйлов. — Нет, нет. Дело в том, что Гейне Симанович привез на квартиру, а там на квартире находился Осипенко.
Председатель. — Симанович привез Гейне на квартиру Лерма?
Мануйлов. — Где я находился.
Председатель. — А Осипенко?
Мануйлов. — А Осипенко был там случайно; он просто приехал вечером случайно…
Все показание Мануйлова, поскольку оно касается дела Ржевского, изложено в таком стиле. Для выводов психологических, конечно, и это дает достаточно материала, но историка оно едва ли удовлетворит. Впрочем, во всяком случае — поскольку дело идет о Мануйлове персонально, и из этого показания видно, какую роль привелось ему сыграть в деле компрометации Хвостова и подготовки его падения. Видно и то, насколько ясна была та квалификация, которую только и можно было дать его участию в нем…
Как бы то ни было, опрокинув Хвостова и проведя на его место, „старикашку" Штюрмера, распутинский кружок оказался лицом к лицу с последним и не замедлил предъявить ему все его векселя, щедрой рукой раздававшийся Штюрмером в период подготовительных действий.
И вот тут выявилась еще одна „ошибка" Распутина: „старикашка" отнюдь не обнаруживал особого желания оплатить свои векселя и, судя по всему, готов был объявить их безденежными.
Перед кружком мало-по-малу вставала новая задача привести к одному знаменателю Штюрмера, но в разрешении ее Мануйлову уже не привелось принять сколько-нибудь заметного участия: он был арестован, но зато для истории этого периода он тем более це-
нен, ибо тут ему уже нечего скрывать и нечего путать, и, в показаниях своих чр. сл. ком. он рисует соответствующую картину выпукло и ярко, являясь почти единственным достоверным историком этого момента.
Мануйлов свидетельствует, что свидания между Распутиным и Штюрмером (после его назначения) происходили или у коменданта Петропавловской крепости ген. Никитина (вернее у его дочери — распутники и фрейлины Никитиной) или в покоях у Питирима, причем Р. с первых же свиданий стал высказывать недовольство Штюрмером, который не выполнял его заданий, несмотря на то, что он „обязался выполнять решительно все, чего бы ни захотел Распутин, ибо это было обусловлено на их первом свидании". Дело на почве этого недовольства доходило до того, что Распутин кричал на Штюрмера, как на мальчишку.
Мануйлов, находясь в соседней комнате, слышал однажды, как на свидании у митрополита Распутин орал на Штюрмера:
— Ты не смеешь итти против желания мамаши[35]. Смотри, чтобы я от тебя не отошел— тогда тебе крышка!
Мануйлов потом спросил у Р., чего он „так кричал на старика"?
— Он не повинуется мамаше, стал сам прыгать! — ответил Распутин, — старикашка должен ходить на веревочке, а если не так будет, так ему шея будет быстро сломана.
Штюрмер, хотя и не исполнял желаний Распутина, все же продолжал добиваться свиданий с ним, так как Александра Федоровна требовала этого, считая, что „Распутин несомненно находится в непосредственных отношениях с божьей благодатью" — и эта благодать— дело далеко не лишнее в государственном управлении. Но Распутин в конце концов стал тяготиться встречами со Штюрме-ром, причем одновременно недовольство последним стало расти и у Вырубовой, которая, по словам Мануйлова, неоднократно отзывалась о нем, как о человеке неверном, на которого нельзя положиться и который не считается с „мамашей".
Вообще, как передает Мануйлов, „дамская половина вместе с Распутиным" понемногу встала против Штюрмера, и этого было достаточно, и хотя к концу Штюрмер стал хвататься даже за Протопопова, но стоило Госуд. Думе еще раз поднять против него свой голос, как, впрочем, она уже это делала и ранее — но тогда, когда времена еще не приспели, — как „дамская половина его не поддержала", и этого было достаточно для того, чтобы он немедленно же слетел.
Таким же ценным историческим свидетелем является Мануйлов и по отношению к целому ряду иных бытовых и политических обстоятельств и моментов того периода. Он необычайно красочно рисует в своих показаниях чр. сл. комиссии своеобразное отношение Распутина к Николаю I! взаимоотношения между царской ставкой и определившие эти взаимоотношения силы: назначение Протопопова, Добровольского, Кульчицкого, Раева и т. д и соответствующие им отставки, Бадмаев, Андроников, Комиссаров и т. д., и т. д.- все это находит в нем живого и осведомленного мемуариста. И за это, быть может, историки многое простят Рокамболю.
Чтобы исчерпать сравнительно кратковременный период наибольшей активности Мана-севича-Мануйлова и затем уже подойти к заключительной главе этой кипучей импульсивной жизни, нам и нужно остановиться еще на роли его при комиссии генерала Батюшина.
Непредусмотренное никакими законами детище генерала М. Д. Бонч-Бруевича, батю-шинская комиссия главным образом занималась обследованием деятельности наиболее крупных промышленных и банковых организаций, каковые, по тем или иным данным, могли- вызвать внимание к себе со стороны контр-разведывательных органов, причем в этой сфере ей были предоставлены кем-то все права судебно-следственного органа.
Были периоды, когда комиссия эта была всесильной и надолго парализовала деятельность крупнейших организаций, внося разруху в хозяйственно-промышленную жизнь страны, и для деятелей последних имя Батю-шина было жупелом, заставлявшим дрожать их мелкой дрожью и итти на всякие комбинации, дабы чаша сия миновала их, не приходя с ними в более близкое соприкосновение. Но, несмотря на всю одиозность фамилии Батюшина, комиссия определялась далеко не им. Сам генерал был личностью довольно бесцветной, и, когда, наконец, на деле киевских сахарозаводчиков комиссия споткнулась и ген. Батюшин в свою очередь попал под арест, многие готовы были верить в его невинность, нашедшую к тому же столь неожиданного защитника, как В. Л. Бурцев, упорно доказывавшего, что ген. Батюшин жертва немецких интриг.
Итак, комиссия определялась не им. Главным руководителем и вдохновителем ее был некий полковник А. С. Резанов, б. пом. прокурора петерб. военно-окружного суда.
Совершенно юным офицером окончив академию, он прямо со школьной скамьи попал в Варшаву, где очень скоро был назначен военным следователем и занялся специально шпионскими делами, каковых в пограничном округе было более чем достаточно. Увлечение Резанова этими делами быстро перешло в страсть, и скоро он сделался маньяком военной контрразведки, как маньяком контр-шпионажа политического был большой впоследствии его поклонник В. Л. Бурцев. Став на путь активного контр-шпионажа, Резанов под всякими предлогами добивался отпусков и командировок и все их проводил, не щадя своих незначительных средств, в конспиративных поездках по Австрии и Германии, пользуясь адресами и явками, известными ему из следственных производств.
В результате он великолепно изучил постановку шпионажа в Германии и Австрии, и его труды (доклады, записки и т. п.) сыграли большую роль в деле организации контр-разведывательных органов и быстро обратили на Резанова внимание сфер. В силу ли обычного бюрократического идиотизма или, быть может, сознательно, но дав молодому офицеру исключительное по годам повышение, а именно назначив его помощником прокурора петерб. военно-окр. суда, попечительное начальство изъяло его из круга привычной и любимой работы и, так сказать, окорнало его крылья.
Но, потеряв в полете ввысь, А. С. Резанов тем свободнее отдался порханью по поверхности, тем более, что грошовое жалованье при крайне незначительных личных средствах заставило его отыскивать различные способы к преуспеянию.
Вначале путь был найден в виде сотрудничества в „Новом Времени", одним из судебных хроникеров которого сделался юный подполковник. А нововременские пути — известны: прежде всего суворинский клуб, а затем дружба со Снесаревым, Шумлевичем, Манасевич-Ма-нуйловым, Оцупом, Суходревом и прочими птенцами суворинского гнезда.
По этим путям А. С. Резанов и пошел, тем более, что давнишнее общение с героями его прежней деятельности не могло пройти для него даром, и беспринципности полковника мог бы позавидовать сам Мануйлов.
Во всяком случае, когда, по инициативе того же М. Д. Бонч-Бруевича, А. С. Резанов украсил собою комиссию ген: Батюшина, он был уже вполне сформировавшимся… соратником Мануйлова, чем последний и не преминул воспользоваться, прочно внедрившись туда же. А засим… а засим Мануйлов и Распутин набрели на гениальную в своей простоте мысль: сделать Резанова… директором департамента полиции!
— Причисляясь к министерству, — говорит С. П. Белецкий[36] — Мануйлов имел, конечно, свои виды. Вскоре он завел разговор о необходимости для меня, ради облегчения работы, взять знающего розыски директора департамента полиции и предложил мне познакомиться с полк. Резановым, известным своими литературными трудами о немецком шпионаже и по розыскной своей деятельности по этой части в Прибалтийском крае, членом комиссии ген. Батюшина. Я познакомился с ним, и он на меня произвел хорошее впечатление..
Ниже, в главе о деле Мануйлова, читатель увидит, как далеко шла связанность Мануйлова с комиссией, и поймет, что было бы, если бы этот поистине дьявольский план осуществился.
А. Н. Хвостов убил его в зародыше, совершенно конспиративно проведя в директора д-та полиции ген. Климовича, и одно это делает уже понятной ту ненависть, с которой Мануйлов относился к хвастливому резановскому сопернику.
Нам остается, в связи с тем же касательством И. Ф. Мануйлова к батюшинской комиссии, сказать несколько слов о роли, разъ-игранной им в деле банкира Д. Л. Рубинштейна.
Дело это (арест Рубинштейна батюшинской комиссией по подозрению в способствовании видам неприятеля) представляется неясным и загадочным до сих пор. С одной стороны, конечно, ясно, что такая незаурядная и колоритная фигура, вообще не останавливающаяся ни перед чем для достижения своих целей как „Митька", мог иметь достаточно врагов во всех слоях общества, с другой стороны, столь же ясно и даже общеизвестно, что орудовал Рубинштейн отнюдь не на германские деньги, а на французские, и его арест был скорее ударом по союзнической ориентации. Впрочем, если мы обратим внимание на то, что дело Р. велось, главным образом, по инициативе Штюрмера, мы, пожалуй, именно поэтому сможем нащупать некоторый ответ на вопрос о его природе.
Но как бы то ни было, остается фактом то, что Распутин должен был получить за прекращение дела 100 тыс. руб., а Мануйлов — начал получать еще до возникновения самого дела, в которое затем он вошел и как агент Батюшина и как представитель Штюрмера!
— В деле о шпионаже Рубинштейна, — говорит А. Н. Хвостов, — Манасевич-Мануйлов, как опытный человек, мог отводить — как старая лисица от норы — всякое дело. Мне кажется, что только поэтому дело Рубинштейна не было и не будет поставлено на суд.
Так это или не так, ответа история на этот вопрос пока еще не дает, но что это могло быть именно так, независимо от того, виноват был Рубинштейн или нет, — читатель, надеемся, убедится из содержания следующих глав.
Как и при первом падении Мануйлова, и на этот раз опрокинул его все тот же департамент полиции, для которого все время резвый Рокамболь являлся бельмом на глазу, зачастую настолько застилавшим остроту департаментского зрения, что спутывались все планы и намерения, и лакомые куски, уже дразнившие аппетит всеядных департаментцев и вызывавшие сладкие слюни, неожиданно оказывались у самого рта перехваченными пастью посторонних акул, ловко увильнувших затем из-под зубов обратно на широкий простор.
Воспользовавшись, как мы знаем, первым же крупным faux pas Белецкого и свалив, наконец, этого надоедливого, нудного и ехидного, по нынешней терминологии — „комиссара", навязанного ему Царским Селом, А. Н. Хвостов поторопился приставить к департаменту полиции заслуженного испытанного жанцарма, который, может быть, и не стал бы вводить в качестве одного из факторов управления делом — слезы оскорбленных Распутиным женщин, как это делал — по крайней мере, в своих мемуарах — Белецкий, но зато был бы действительно директором д-та, а не министром полиции, каковым возомнил себя, опираясь на Царское Село, Белецкий, не подпускавший подлинного министра не только к самому направлению работы, но и к простому ознакомлению и с ходом се, и, даже, с текущей охранной хроникой.
Выбор и инициатива А. Н. Хвостова были в этом отношении так стремительны, что самый объект их — московский градоначапь-ник, матерой жандарм Климович узнал о своем назначении только после того, как был подписан высочайший о том указ. И, кто знает ревность в отношении этой одиозной должности со стороны Б. В. Штюрмера, тот, пожалуй, поймет эту торопливость, вспомнив, как впоследствии тот же Климович был уволен по докладу Штюрмера, не только без своего собственного ведома, но даже без ведома своего начальника — министра внутренних дел. И не будь Хвостовской стремительности, кто знает — не завершилась ли бы в этот, именно, момент одна из главных'интриг Манасевича-Мануйлова и не оказался ли бы пост директора занятым неожиданно для Хвостова одной из мануйловских креатур — пресловутым полковником Резановым?
Как бы то ни было, инициатива была перехвачена Хвостовым, и Климович, после нескольких попыток отвертеться от назначения, в конце концов, ценою сенаторского звания, согласился остаться в должности директора на правах товарища министра.
Тонкий и, может быть, даже слишком тонкий в своих приемах политического шпионажа, Климович, во всем остальном, довольно успешно играл под старого служаку-генерала, прямолинейного и немного бурбона, который не стесняется резать правду-матку. Это не значит, что Климович не был склонен к интриге, но это значит, что, прикрывшись вышеуказанной личиной, он имел возможность выбирать для своих интриг наиболее удобные и выгодные ситуации и проводить эти интриги не с искательным видом стлавшегося по земле, как пойнтер на охоте, Белецкого (да простит нам почтенная собачья порода это сравнение), а с независимым видом старого рубаки, только по какому-то недоразумению облаченного в жандармские доспехи.
И если добавить к сему, что Климович по своим прежним департаментским должностям и связям должен был прекрасно знать весь „послужный список" Манасевича-Мануй-лова, то станет совершенно ясным, что последнему с ним было не по пути, не говоря уже о том, какой досадной помехой Климович явился для Мануйлова в деле Резанова.
И мы, действительно, видим, что с первых же дней Манасевич-Мануйлов начинает плести интригу, ибо итти прямо к Хвостову было, конечно, смешно, а Штюрмер, еще не вошедший в курс власти и состоявший в то время в должности еще только председателя совета министров, а пока не министра внутренних дел, едва ли решился бы тогда так резко и грубо вмешаться в сферу ведения исключительно Хвостова.
Характерно, что наступление свое на Климовича Манасевич-Мануйлов начинает с… В. Л. Бурцева.
Но предварительно мы должны указать, что цитируемое нами место стенограмм чрез-выч. следств. комиссии[37] спутано в расшифровке, а именно, один из приводимых Бурцевым вопросов Рейнбота Мануйлову, приписан стенографисткой этому последнему, что делает весь рассказ мало понятным. Исправляя эту ошибку, мы получаем следующее показание В. Л. Бурцева.
В одно из многочисленных свиданий, которые он имел с Манасевичем-Мануйловым, последний передал ему, что, когда он сказал б. московскому градоначальнику Рейнботу о том, что, по слухам, его преемник ген. Климович назначен уже директором департ. полиции на правах товарища министра, последний изумленно спросил его:
— Да неужели же это верно?
— Почему же? — в свою очередь удивился Манасевич-Мануйлов.
— Да кому же неизвестно, что он причастен к убийству Иоллоса!
Услышав это, В. Л. Бурцев стал уговаривать Манасевича-Мануйлова, прежде всего, выведать у Рейнбота все, что он по этому поводу знает, в более конкретных формах, а во-вторых, упросить генерала изложить все это в форме записки. Манасевич-Мануйлов согласился, и записка, как стало известно Бурцеву, была вскоре написана. В записке этой ген. Рейнбот сообщал, что в бытность свою московским градоначальником он на основании целого ряда секретных документов убедился, что в свое время Климович, бывший тогда начальником московского охранного отделения, имел отношение к организации Казанцевым убийства Иоллоса и, затем, к сокрытию убийцы, оказав прямое содействие выезду Федорова заграницу.
Правда, записки этой Манасевич-Мануйлов В. Л. Бурцеву так в натуре и не показал, предпочтя дать ей другое — более прямое направление, но сам В. Л. Бурцев в ее существовании отнюдь не сомневается, так как дважды в интервью в „Вечернем Времени" он касался как самой записки, так и заключающихся в ней обвинений, и ни разу ни со стороны Климовича, ни со стороны Рейнбота это не вызывало ни опровержений, ни возражений ни в печати, ни в частном порядке.
Не попала же записка эта к В. Л. Бурцеву просто потому, что, хотя Мануйлов и добыл ее по совету и просьбе последнего, но за это время Штюрмер успел опрокинуть А. Н. Хвостова и сам сел на его место, получив Климовича в свое полное распоряжение. Естественнее и проще всего было, конечно, Штюрмеру ее и передать.
Так Манасевич-Мануйлов и поступил. Штюрмер ее получил и, как наивно утверждает В. Л. Бурцев —„заволновался" и поставил вопрос об удалении Климовича из д-та полиции, но разрешить его Штюрмер просто не успел, ибо вскоре был скоропостижно назначен министром иностранных дел.
Позволительно, конечно, не поверить столь внезапной чистоплотности Б. В. Штюрмера, который, серьезно и совершенно не ощущая всего цинизма своих слов, уверял чрезвыч. следств. комиссию, что министерство внутр. дел тем и отличается, что в нем много таких задач, которые необходимо решать исключительно грязными руками. Но для Мануйлова антраша от Бурцева прямо к Штюрмеру довольно характерно, и не его вина, что факты, которые Рейнбот инкриминировал Климовичу, могли по тем временам только способствовать преуспеянию обвиняемого, а никак не его осуждению.
Впрочем, если Климович, и удержался на месте, то на сей раз он-то не преуспел, ибо, хотя в глазах Штюрмера записка Рейнбота
и могла говорить не против, а за Климовича, но против него говорил и говорил весьма внушительно самый факт передачи ее Штюр-меру Манасевичем-Мануйловым.
А. Н. Хвостов всегда доказывал, что не Манасевич-Мануйлов был креатурой Штюр-мера, а Штюрмер был креатурой Манасевича-Мануйлова, ген. же Климович к этому добавляет, что, хотя и лично известные ему факты, и документальные данные (дело — Мануйлов-Месаксуди) и „доказывают с полной неоспоримостью, что между Штюрмером и Мануйловым близкие отношения установились еще за много лет до описываемого нами времени, но все же Штюрмер теперь порою тяготился Мануйловым, но отделаться от него по каким-то обстоятельствам не мог".
Ясно, что при таких „обстоятельствах" „любезное" первоначально отношение Штюр-мера к ген. Климовичу должно было „испортиться", и дело вскоре дошло до того, что Штюрмер просто не замечал генерала, не слушал его докладов, делал вид, что перед ним пустое место.
Конечно, стерпеть это „старый рубака" не мог и начал контр-атаку. Он сразу повел наступление всем фронтом: составил и подал Штюрмеру подробный доклад о всех занесенных в хроники д-та полиции преступных делах и помышлениях Манасевича-Мануйлова, завершив очерк „жизни и деятельности" Рокамболя сочной резолюцией Столыпина: „Пора сократить этого мерзавца".
Но генерал не рассчитал одного, что новые птицы принесли с собою и новые песни. — Как раз все это и нужно было Штюрмеру, и знал он об этом также давным давно.
Эта лобовая атака вызвала только один ответ, нехотя процеженный Штюрмером сквозь зубы:
— Да, да! — Скажите, какой негодяй! Хорош господин!.. Но зато как он говорит по-французски и как он элегантен!